Истина важнее правил (гет)

Холод. Он был первым, что она ощутила, и последним, что останется с ней. Не просто морозный воздух, щиплющий кожу, а всепроникающая стужа, пробирающая до самых костей. Она шла — вернее, ее ноги, будто повинуясь инстинкту, медленно волокли тело вперед по заснеженным склонам Драконьего хребта. Снег хлестал по лицу, слеплял ресницы, и мир вокруг превращался в размытое белое полотно.

Ее волосы, обычно собранные в аккуратный академический пучок, теперь растрепались и покрылись инеем, тяжело спадая на плечи. Каждый шаг отзывался дрожью в мышцах и знакомым покалыванием в запястьях. Дар. Проклятие. Невидимая сила рвалась наружу, но она сжимала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль самоконтроля была лучше, чем ужас перед тем, что таилось внутри — чужим, ненасытным.

Драконий хребет. Название, вычитанное когда-то в пыльных архивах Сумеру, всплыло в сознании с жестокой ясностью. "Область аномальной кристаллизации… уникальные геотермальные явления…" - сухие строчки отчетов. Реальность оказалась иной. Гигантская морозильная камера, созданная природой в приступе безумия. Скалы вздымались ввысь, разрывая низкое свинцовое небо своими острыми вершинами, отполированными вечными ветрами. Окаменевший скелет дракона, брошенный на вечную муку. Ветер гудел в бесчисленных расщелинах, и этот звук проникал под кожу. Воздух обжигал лёгкие — не просто холодом, а мельчайшими иглами, которые царапали при каждом вдохе. Дышать было больно.

Даже редкие кристальные бабочки, описанные в отчетах как «хрупкое чудо», в этом свете казались лишь хрустальными, бездушными огоньками. Они мерцали в полумгле не с жизнью, а с механической точностью, их переливы напоминали не крылья, а осколки разбитого стекла, указывающие путь в бездну. Весь пейзаж дышал первозданной, безжалостной стужей, равнодушной ко всему живому. Это была не точка на карте, а физическое воплощение ее собственного одиночества и изгнания, доведенное до гротеска. "Академия считала меня ошибкой, — промелькнула горькая мысль сквозь боль, — Но здесь… здесь я лишь соринка в ледяном океане забвения".

"Контроль. Порядок. Система". Слова, как заклинание, отстукивали в такт ее шагам, пытаясь заглушить вой ветра и другой, куда более страшный звук — настойчивый, зовущий шепот в самой глубине сознания. "Ты будешь моей..." Он был всегда с ней, с того самого момента, как она очнулась от долгой, темной пустоты.

Бесконечные коридоры из теплого песчаника, наполненные ароматом старых фолиантов и свежего пергамента. Она шла уверенно, гордо неся стопку безупречно выполненных работ. Взгляды сокурсников — смесь зависти и уважения. Голос отца, доносящийся из кабинета: "Истина важнее правил, Аврора. Помни это". Тогда эти слова звучали как вызов, как ключ к высотам познания. Тогда она была надеждой академии, живым воплощением своего имени — Рассвет.

Рука судорожно сжала обжигающий металл медальона, спрятанного под тонкой тканью формы Академии. Последняя нить. Последнее доказательство того, что мир логики, знаний и признания когда-то был ее миром. Теперь этот медальон был лишь горькой иронией, тяжелым грузом на шее изгоя.

Она стояла перед Советом, защищая работу о влиянии лунных циклов на элементальные потоки в руинах пустыни. Все ее исследования подкреплялись переводами древних текстов, которые она так любила изучать. Слова лились легко и уверенно, в глазах отца — редкое, скупое одобрение. "Ты превзошла мои ожидания, Аврора". Тогда эти слова грели сильнее любого солнца Сумеру. Теперь... они жгли стыдом.

Три дня комы. Клиническая смерть. Не мир и покой, а бескрайний, леденящий душу черный лес. Небо над ним было усыпано чужими, бездушными звездами. И там, на самой грани небытия, в ее ослабленное болезнью сознание вплелась Тьма. Она ощущала ее — древнюю, бесформенную, голодную. Женщина. Тонкий силуэт, не поддающийся фокусировке. Золотые глаза, смотревшие сквозь время и пространство. Без слов. Лишь согревающее прикосновение ладони к груди. Вспышка невыносимой боли — и ощущение, будто что-то чужое, могучее и страшное, навсегда впечаталось в ее сущность, оставив метку.

В том лесу не было звуков. Ни шелеста листьев, ни пения птиц. Только абсолютная, давящая тишина и бесконечные силуэты черных деревьев, тянущих к ней ветви-когти. И оно... Древнее, бесформенное, существующее в самой тьме между звездами. Оно не двигалось, оно было тенью, и она чувствовала его голод, направленный на ее ослабевшую душу. Появление женщины с золотыми глазами было не спасением, а... заменой одной непостижимой силы другой. Прикосновение руки к груди было не утешением, а клеймом.

"Элеазар..." Мысль пронеслась, как эхо. Болезнь, медленно превращающая плоть в окаменевший песок. Она ослабила ее, сделала уязвимой мишенью для того, что ждало в пустоте. Очнувшись, она помнила лишь обрывки, чувство ужаса и пылающий шрам над солнечным сплетением — четырехконечную звезду, тускло светящуюся в темноте бледным сиянием, как лунный свет на снегу. И отпустившую болезнь. Пальцы, некогда ловко перелистывавшие древние фолианты, теперь с трудом сгибались, будто суставы начинали превращаться в ту самую окаменевшую песчаную крошку, что пожирала ее изнутри.

Не поиски истины, а одержимость. Страницы древних текстов, сливающиеся перед глазами. Имя, ставшее наваждением: Рейндоттир "Золото". Аврора узнала ее по описаниям из текстов, которые когда-то переводила и должна была найти ее. Узнать, почему та спасла? Или... отметила? Эксперименты... попытки повторить невозможное — сотворение жизни. "Может тогда она снова обратит на меня внимание?". Запретное знание Каэнри'ах. Стол в лаборатории, заваленный чертежами, чуждыми символами. Лица членов Совета Академии — маски холодного осуждения. Голос отца, лишенный всяких эмоций, кроме разочарования: "Ты переступила черту. Правила академии незыблемы". Мать не плакала. Она просто отвернулась, уставившись в окно, ее плечи были неестественно прямыми. "Уходи, Аврора. Пока не опозорила нас окончательно". Лила, ее младшая сестра, которую она учила читать звезды, пряталась за отцом. В ее широко раскрытых глазах был не детский испуг, а ужас, будто она смотрела на монстра. Это было больнее удара ножом. Дверь захлопнулась с глухим стуком, отрезав ее от всего, что было "домом".

Шрам на груди заныл. Не привычная холодная пульсация, а резкая, жгучая боль. Шепот в голове нарастал, превращаясь в гул, в котором тонул даже вой ветра. "Сосуд... Ты всего лишь сосуд... Пустой, хрупкий, готовый принять Меня..." Он звучал не в ушах, а внутри черепа, вибрируя в костях, отзываясь эхом в пульсирующем шраме. Иногда ему вторили другие голоса — обрывки фраз из Академии, насмешки сокурсников, холодный голос отца, сливаясь в один ядовитый хор осуждения и призыва. Аврора вскрикнула, от того что споткнулась. Колени подкосились. Медальон выскользнул из ослабевших пальцев, затерявшись в снегу.

Она протянула руку к месту, где исчез последний символ ее прошлой жизни, но пальцы лишь столкнулись с коркой снега. Слезы, мгновенно замерзая на щеках, резали кожу как осколки стекла. "Вернись..." — прошептали пересохшие губы, но это было уже не к медальону. Это было ко всему: к дому, к отцу, к сестре, к своему имени, к своему разуму, который не мог противостоять голосу. Шрам пылал на груди ледяным огнем, пульсируя в такт нарастающему гулу в голове: "Пустота... Готовься... Я иду...". Она не просто упала — она осела в снег, как подкошенный колос.

Силы покидали ее. Метель кружилась вокруг, белая, безжалостная, поглощающая последние проблески сознания. Шрам на груди пылал нестерпимым холодным огнем, будто в его центр вонзили раскаленный кристалл льда. Голову заполняли мысли о доме — образ отца, улыбка сестры, запах чая — и рассыпались, как песок, уносимый вихрем.

Она знала, что голос ведет ее на гибель, навстречу тому, что хочет занять ее тело. Но куда еще идти? Академия? Дом? Весь мир отвернулся. Иногда отчаяние было таким сильным, что ноги сами поворачивали в направлении зова, а разум кричал в ужасе. Она боролась, цеплялась за имя «Аврора», за образ звездного неба над пустыней, за запах трав... но этого было слишком мало.

"Неужели я наконец умру? — пронеслось в голове, почти с облегчением, — И больше не буду слышать этот ужасный голос..."

Мир сузился до точки. Холод стал абсолютным. Белый мрак. Последнее, что она ощутила перед тем, как тьма поглотила ее полностью, было пульсирующее тепло шрама-звезды, теперь отдававшееся нестерпимой болью. И этот проклятый шепот, звучащий уже не в голове, а будто из самой глубины шрама:

"Моя..."

Она упала в снег, и метель накрыла ее, как ночь глотает последнюю, едва мерцающую звезду перед рассветом. Рассветом, который для Авроры так и не наступил. Осталось лишь имя. Когда-то оно означало надежду. Теперь было просто горькой иронией, затерянной в белом безмолвии Драконьего хребта.

Дата: 26 декабря

Объект: Образец №7 (Аномальный крио-носитель с признаками внешнего влияния)

Локация: Временная лаборатория, Драконий Хребет

Наблюдения:

1. Физическое состояние: Образец пребывает в критическом истощении. Признаки длительного воздействия экстремального холода (обморожение конечностей 1-2 степени, синюшность губ, гипотермия). Явные следы пережитой болезни — организм сильно ослаблен. Жизненные показатели стабилизированы на минимально допустимом уровне благодаря введению базовых питательных и согревающих растворов. Реакция на внешние раздражители (свет, звук, прикосновение) слабая, преимущественно на уровне рефлексов.

2. Аномальная активность: Объект демонстрирует неконтролируемую крио-эмиссию низкого уровня даже в бессознательном состоянии. Лед формируется преимущественно в области конечностей и дыхательных путей (требует регулярного удаления). Энергетический фон нестабилен, с периодическими скачками, коррелирующими с видимой активностью шрама-маркера на груди (см. п.3).

3. Маркер (Шрам): Четырехконечная звезда над солнечным сплетением. Центр — точка максимальной концентрации неизвестной энергии. Лучи распространяются от яремной впадины до нижних ребер. В спокойном состоянии излучает тусклое, бледно-голубое сияние (аналогично чистому крио). При скачках энергии (боль, страх?) свечение усиливается, приобретает золотистый оттенок. Гипотеза: Маркер является не только визуальным артефактом, но и активным фокусом, возможно, каналом или контроллером крио-энергии и/или внешнего влияния. Его структура... интригует. Четкость линий, геометрическая безупречность — это работа мастера. Напоминает печати Рейндоттир, но... с искажениями. В энергетической подписи прослеживаются фоновые гармоники, характерные для энергии Бездны. Интересно, Рейндоттир намеренно интегрировала этот элемент, или это побочный эффект вмешательства? Преднамеренно ли Образец был помечен таким сложным гибридом?

4. Психоэмоциональный фон (косвенные данные): В бессознательном состоянии наблюдаются признаки крайнего стресса: мышечные спазмы, подавленные всхлипы, непроизвольные движения глазных яблок (фаза БДГ*). Вербальные проявления: единичные неразборчивые слова ("академия", "отец", "нет"), и устойчивый, навязчивый шепот на неизвестном архаичном наречии, фонетически напоминающем язык Каэнри’ах. Основной лейтмотив шепота: "Сосуд", "Моя", "Пробуждение". 

5. Вывод: Образец подвергается интенсивному психоэнергетическому воздействию извне (источник — маркер?).

Риски:

— Непосредственные: Высокий риск системного отказа организма из-за комбинации истощения, влияния пережитой болезни и энергетической перегрузки. Крио-излучение представляет опасность обморожения для исследователя при прямом контакте без защиты.

— Среднесрочные: Неконтролируемые энергетические выбросы могут повредить оборудование или привлечь нежелательное внимание (элементали, разумные хищники хребта). Природа маркера и внешнего влияния неизвестна, потенциально катастрофична.

— Долгосрочные/Теоретические: Образец может являться "сосудом" для воплощения или усиления сущности, связанной с маркером и Бездной (гипотеза "Дурин"? Требует проверки). Его стабильность под вопросом.

Меры:

1. Изоляция: Образец перемещен в смежное помещение. Помещение лишено окон, потенциально опасных предметов. Минимальный комфорт: кровать, грубая подушка, прикроватная тумба. Освещение — естественный свет из-под двери или переносной кристалл по необходимости. Цель: Минимизировать риск для окружения и самого Образца до выяснения природы угрозы.

2. Мониторинг: Постоянный визуальный контроль при посещении лаборатории. Забор минимальных биопроб (слюна, частицы льда) для элементарного анализа. Фиксация всех изменений состояния, параметров маркера и энергетического фона в дневнике.

3. Сдерживание крио-излучения: Реактивы для экстренной нейтрализации льда подготовлены и размещены в доступности. Физический контакт с Образцом сведен к необходимому минимуму и только в защитных перчатках.

4. Сокрытие: Данное местоположение не является официальной лабораторией Ордо Фавониус. Информированность третьих лиц — нулевая. Необходимо поддерживать этот статус. Визиты в Ордо Фавониус будут использоваться для добычи необходимых ресурсов под предлогом "полевых исследований аномальных крио-явлений на Драконьем хребте".

В углу пожелтевшей страницы дневника, рядом с аккуратными колонками цифр и лаконичными заметками, жил маленький рисунок. Он был выполнен уверенными, но не лишенными тонкости линиями чернил.

На нем была изображена девушка. Она лежала на узкой койке, повернутая в профиль к незримому наблюдателю. Казалось, ее фигура была выточена из тончайшего льда — острые ключицы выступали под тонкой тканью потрепанной академической формы, запястья выглядели такими тонкими, что вот-вот сломаются. Светлые, почти невесомые волосы растрепались на подушке, одна прядь спадала на лоб, закрывая часть закрытого глаза. Ресницы, длинные и темные, выделяющиеся на бледном лице, были слегка припорошены инеем, словно от морозного дыхания. Губы ее были сжаты в тонкую, напряженную черту, нижняя губа слегка прикушена — единственная деталь, выдававшая внутреннюю бурю за видимым покоем сна. Просторный кейп лишь подчеркивал, как сильно она похудела.

Но взгляд невольно притягивало не к лицу и не к истощенному телу, а к центру композиции — к тому месту, где сквозь схематично обозначенную ткань формы сиял шрам. Четырехконечная звезда. Ее лучи были выведены с геометрической безупречностью, расходясь от центра над солнечным сплетением — один в верх к ключицам, один вниз, к ребрам, и два небольших по бокам. Центр звезды был обозначен маленькой, но жирной точкой. И от этой точки, охватывая фигуру словно призрачной аурой, расходились волны.

Они были изображены не как художественный свет, а как нечто более тревожное — серия полукругов и прерывистых линий, похожих на сейсмограмму или схему распространения невидимой силы. Линии становились тоньше и реже по мере удаления от звезды, но создавали ощущение постоянной, пульсирующей энергии, исходящей из этого странного клейма. Словно незримая энергия, пульсирующая и древняя, пронизывала спящую, окутывая ее мерцающим, угрожающим ореолом.

Внизу, под рисунком, аккуратным, но лишенным каллиграфических изысков почерком было выведено: "Образец №7. Источник: Крио? Бездна? Рейн? Опасность?" Эти вопросы висели в воздухе, как эхо от пульсирующих волн, превращая застывший образ спящей девушки в загадку, полную мрачного предчувствия.

Первичный вывод: Образец №7 представляет собой уникальный, но крайне опасный феномен. Сочетание аномальной крио-активности и артефакта-маркера с признаками влияния Рейндоттир и Бездны на фоне ослабления организма от болезни — беспрецедентно. Требуется крайняя осторожность. Стабильность иллюзорна. Опасность реальна и многогранна. Основные вопросы: Кто/Что стоит за маркером? Какова цель его наложения? Является ли Образец жертвой или... компонентом нереализованного эксперимента?

Перо замерло над последней строчкой вывода. Альбедо откинулся на спинке грубого деревянного стула, единственного в этой первой комнате — его временном командном пункте. Скрип дерева нарушил гнетущую тишину пещеры. Его взгляд скользнул по пустым, пыльным полкам, по холодной, пока неработающей печке в углу, по масляной лампе, чье колеблющееся пламя отбрасывало длинные, пляшущие тени на стены. Это место годилось лишь для карантина. Убежища. Могилы? Слишком примитивно для полноценных исследований, слишком удалено для быстрой помощи. Но — безопасно. Пока.

Он бросил беглый взгляд на дверь в смежное помещение. За ней лежала загадка, обозначенная сухим термином "Образец №7". Живая, дышащая, страдающая загадка. Его пальцы непроизвольно сжали перо. Рациональный ум требовал видеть в ней только объект исследования, набор аномальных параметров и потенциальных угроз. Именно так он и записывал. Но...

В памяти всплыл момент обнаружения. Она лежала в сугробе у подножия хребта, почти полностью скрытая снегом, неестественно скрюченная, будто брошенная фигурка. Лишь слабая пульсация странного золотистого шрама на груди сквозь тонкую ткань выдавала в ней что-то еще живое. Что-то... невероятно стойкое, чтобы дойти сюда, и невероятно уязвимое. Этот парадокс вызывал не научный интерес, а нечто... иное.

"Сентиментальность — помеха объективности", — мысленно отчитал себя Альбедо. Он аккуратно закрыл дневник с пометкой "Образец №7" на обложке. Оставил перо и пустую пробирку на столе — мелочи, которые не стоили того, чтобы тащить их обратно в Ордо Фавониус через завывающую метель. Его задача сейчас — добыть более специализированные реактивы, оборудование для постоянного мониторинга и... проверить архивы. Печать Рейндоттир, пусть и искаженная, требовала объяснения. Как и следы Бездны.

Он встал, его пальто, еще заснеженное после утреннего обхода, колыхнулось. Последний взгляд был направлен на ту самую дверь. За ней тишина. Слишком давящая.

"Образец №7 стабилен, но требует изоляции," — мысленно повторил он свой вывод, словно мантру, заглушая ненужные вопросы. — "Это убежище достаточно удалено и примитивно, чтобы быть безопасным. Пока."

Гася лампу и закрывая дверь на ключ, Альбедо вышел наружу, в мглу бури. Холодный ветер тут же впился в лицо. Лаборатория, вернее, пещера, осталась позади — темная, холодная, хранящая свою тайну за деревянной дверью с простым замком. Внутри, в полосе бледного света, пробивавшегося из-под двери, Аврора, неведомая ему пока по имени, слабо вздохнула во сне, ее пальцы бессознательно сжали край кейпа. Шрам на груди тускло пульсировал бледно-голубым светом. Тишину нарушал лишь скрип старых деревянных стен да далекий вой ветра в ущельях Драконьего хребта.

--

Фаза быстрого движения глаз (БДГ-фаза или REM-сон) — это стадия сна, когда глаза быстро двигаются, а мозг активен, как при бодрствовании. В этой фазе чаще всего возникают яркие сны. Она важна для памяти, обучения и эмоционального здоровья. Обычно повторяется несколько раз за ночь.

Тишина была густой, тяжелой, как сырая вата, забившаяся в уши. Аврора очнулась не от света, а от скрипа. Мерзкого скрипа старого дерева где-то за стеной. Он впивался в сознание, назойливо возвращая ее в реальность.

Каждый мускул ныл от ломоты — последствия ослабления организма элеазаром и глубокого холода, проникшего в кости. Жесткая кровать отбирала последнее тепло, а кейп, обычно такой мягкий, теперь лежал жесткой, негнущейся массой.

Клетка. Не комната — клетка. С пылью, въевшейся в каждый угол, и пронизывающим холодом, который не оставлял ни одной тёплой точки на теле. И этот скрип — монотонный, неумолимый, будто камни медленно перетирают друг друга.

Аврора заставила себя открыть глаза. Не кромешная, но плотная, липкая темнота. Снизу, из узкой щели под массивной дверью, пробивался бледный свет. Она попыталась сесть, опираясь на дрожащие руки. Голова кружилась, мышцы горели слабостью. Где она?

Взгляд скользнул по стенам: грубые деревянные балки, местами покрытые вековой пылью и тонкой, как паутинка, коркой инея. Пол — практически окаменевшее от мерзлоты дерево. Единственная мебель — кровать, на которой она лежала, и маленькая тумбочка у двери. Ни ковра, ни окон прикрытых занавесками, никаких лишних деталей. Аврора потерла руки, пытаясь согреть пальцы. Дыхание превращалось в белесые клубы пара. При каждом движении мышцы ныли от усталости. В памяти всплывали обрывки: снежная буря, потеря равновесия, падение в сугроб. И последнее четкое воспоминание — золотистый шрам на груди, слабо светившийся сквозь промерзшую ткань одежды. И шепот: "Моя...".

Потом — провал. И теперь… это. Темница? Лаборатория? Память возвращалась обрывками, словно вспышки в темноте. Смутный силуэт над ней в полумраке. Холодные глаза цвета моря, лишенные всякого сочувствия, изучающие ее не как человека, а как… разбитый механизм или опасный артефакт. Его руки в перчатках, проверяющие пульс, температуру кожи. Словно осматривал образец. И стол. Она мельком увидела его, когда ее вносили сюда... или выносили? Стол в соседнем помещении, залитый желтым светом масляной лампы. И на нем - открытый дневник. Страница с аккуратным, безжалостным почерком. Всего две строчки, врезавшиеся в память: "Образец №7. Состояние: критическое."

Образец. Слово, что причиняло боль острее физической. Она не человек. Не пациент. Не гость. Она — объект. Набор аномальных параметров и потенциальных гроз. Ее работы, ее переводы древних текстов, ее имя, наконец — все сведено к этому безликому номеру в чужом журнале. Гнев, острый и жгучий, подкатил к горлу, но был тут же задавлен ледяным комом страха.

Мышцы дрожали от слабости, суставы ныли знакомой, скрипучей болью последствий элеазара. Под кожей запястий заныла знакомая пульсация. Контроль. Порядок. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пока боль не заглушила гнев и страх. Нельзя дать силе вырваться. Нельзя подтвердить его подозрения.

Шепот. Он вернулся. Не громкий, не навязчивый, а как далекое эхо в глубине черепа: "Моя... Сосуд...". Аврора сжала виски пальцами. Это был тот самый голос, что звал ее скитаться, что привел на Драконий хребет. Голос из черного леса. Что он хотел? Почему здесь? Она ощутила знакомый холодок на руках — крио-энергия, откликаясь на внутренний стресс, просилась наружу. Всего искорка. Всего щелчок пальцев — и замок на двери мог покрыться инеем, стать хрупким... Идея мелькнула, соблазнительная и ужасающая. Но воспоминание о том, как магия пожирала ее изнутри после каждого использования, как лед сковывал руки все сильнее, а шрам пульсировал алым, заставило сжаться. Нет. Не сейчас. Она вжалась в подушку, затаив дыхание. Неужели он чувствовал всплеск?

За дверью послышались шаги. Твердые, размеренные. Не спешащие. Он вернулся. Ее тюремщик и пока единственная ниточка к жизни. Шаги приблизились к двери, замерли. Аврора затаила дыхание, сердце колотилось так, что его биение ощущалось во всем теле. Она чувствовала его присутствие по ту сторону дерева. Молчаливое, оценивающее.

И тогда слова вырвались сами. Хриплые, ссохшиеся, вытолкнутые всем ее отчаянием и унижением:

"- Я не зверь."

Тишина за дверью стала еще плотнее. Казалось, даже скрип дерева замер. Аврора ждала, вжимаясь в подушку, ожидая насмешки, приказа замолчать, щелчка открывающейся двери для "забора проб". Вместо этого прозвучал голос. Спокойный, ровный, без единой нотки эмоции, как чтение научного доклада:

"- А я не врач."

Щелчок сапог по деревянному полу. Шаги удалились вглубь комнаты за дверью. Не в ее сторону. Прочь.

Аврора осталась одна. Его слова повисли в ледяном воздухе комнаты, как приговор. Не врач. Значит не лечит. Значит не поможет. Значит она здесь, в этой могиле, всего лишь объект наблюдения, пока ее тело не сдастся окончательно под грузом холода и этой проклятой силы. Отчаяние, острое и режущее, сжало горло. Она уткнулась лицом в ткань кейпа, подарка родителей на совершеннолетие, последнего что от них осталось, пытаясь заглушить рыданье, которое рвалось наружу. Теплая влага предательски выступила на ресницах и тут же застыла микроскопическим инеем.

Но сквозь отчаяние пробивался странный вопрос: почему тогда он принес ее сюда? Почему не оставил умирать в снегу? Почему накинул этот кейп? Ради "образца"? Но образец мог быть изучен и в морге Ордо Фавониус... В этом бессердечном расчете была дыра. Маленькая, как щель под дверью, но она была. И в эту щель теперь заглядывало не только отчаяние, но и жгучее, неистребимое любопытство. Кто он? И что на самом деле ему нужно от Образца №7?

Альбедо стоял у стола в соседней комнате, пальцы непроизвольно сжимали край деревянной столешницы. Ее голос... Хриплый, сломанный, полный такой невыносимой боли и гнева, что он почувствовал его вибрацию сквозь толщу двери, не просто услышал. "Я не зверь."

Мысли, привыкшие к классификациям, мгновенно предложили формулу: защитная реакция сознательного субъекта на обозначение. Ожидаемо. Не более чем инстинкт самосохранения, выраженный вербально. Данные к размышлению: уровень когнитивных функций выше предполагаемого.

Он взял перо, открыл дневник на странице с сегодняшней датой.

27 декабря. Чернила легли на бумагу четкими, бесстрастными символами:

"Образец №7 демонстрирует речевую функцию. Фраза: "Я не зверь". Эмоциональная окраска: высокая, негативная (гнев/отчаяние). Вывод: осознание статуса объекта исследования вызывает выраженный стрессовый отклик."

Перо замерло. Он посмотрел на пустую пробирку, стоящую рядом. На принесенный из штаба Ордо Фавониус термос с горячим чаем, предназначавшийся для поддержания его собственной работоспособности в холоде. На сложенный в углу грубый, но добротный, теплый плед, купленный когда-то для дальних экспедиций и так и оставшийся невостребованным.

"Если она умрёт от обезвоживания или гипотермии" - прозвучало в голове железной логикой — "данные будут утрачены. Это нерационально."

Совершенное оправдание. Он налил чай в простую местную кружку — не новую, но чистую. Достал из сумки пару бутербродов. Аккуратно поставил еду и чай на тумбочку у двери в комнату где лежала девушка. Горячий пар от чая на мгновение затуманил холодный воздух у щели под дверью.

"Гипотермия исказит данные об энергообмене. Обезвоживание нарушит метаболические показатели." Мантра звучала четко и идеально. Он повернулся, чтобы уйти, пальцы машинально потянулись к воротнику, застегивая его и надевая капюшон. Шаги затихли, затем раздался скрип открывающейся наружной двери и... тишина. Он ушел.

Аврора, прильнув ухом к холодному дереву двери, слышала каждый звук. Шаги. Звон посуды. Шорох ткани. Скрип наружной двери. Тишина. Остался только тихий треск дров в печке - он развел огонь перед уходом. И почему-то... оставил еду. И этот блокнот, его дневник наблюдений за ней, лежащий теперь на столе в первой комнате, как вызов.

Она осторожно вышла и сразу же укуталась в оставленный им плед. Взгляд упал на кружку и бутерброды на столе. Пар от чая уже почти не вился. "Не врач... Значит, не поможет. Значит, умру здесь. Но... почему тогда чай?" Вопрос висел в воздухе, не находя ответа. Голод и жажда, биологические инстинкты, сильнее страха и гордости. Дрожащей рукой она потянулась к кружке. Тепло жестяных стенок обожгло ледяные пальцы. Она сделала маленький глоток. Горячая жидкость обжигала горло, но это было блаженство. Запах... не просто травяной. Что-то знакомое, глубинное. Аромат, напоминающий о пыльных архивах Сумеру, о пакетиках с сушеными травами, которые отец приносил с полевых исследований. Почему этот запах здесь, в этой ледяной могиле на краю света? И почему он... успокаивал?

Она обернулась в плед плотнее, вдыхая странный, но такой родной аромат, и впервые за долгое время что-то внутри дрогнуло. Не страх. Не гнев. Нечто неуловимое, теплое и хрупкое, как первый луч солнца на инее. Надежда? Или просто иллюзия, порожденная теплом чая в промерзшем теле? Она не знала.

Словно на автомате, подчиняясь внезапному порыву и слабому теплу чая внутри, Аврора стала осматриваться вокруг. Комната оказалась чуть теплее, чем та в которой она была. Благодаря печурке в углу и заиндевевшему окошку у входа, дышалось чуть легче, чем в её каморке. Пламя за решеткой жадно лизало поленья, отбрасывая дрожащие тени на деревянные стены, покрытые вековым слоем пыли и местами — тонкой коркой инея. Воздух все еще вымораживал легкие, но у печи можно было дышать.

Стол и стул стояли недалеко от входа — простые, грубоватые, придвинутые к стене у печи. На столе лежали раскрытый дневник наблюдений (её взгляд дрогнул и тут же соскользнул в сторону, будто от вспышки света), перо с чернильницей, термос, от которого тянулся знакомый аромат чая, и масляная лампа — единственный, кроме печи, источник света.

Дневник. Ещё вчера, сквозь туман пробуждения, она успела разглядеть зловещую строку: "Образец №7. Состояние: критическое". Эти слова въелись в сознание глубже, чем могла бы войти сталь. А теперь он лежал здесь — бесстрастный, раскрытый нараспашку, словно отчёт о вскрытии после ее смерти.

Она знала такие дневники. Вела их сама в Сумеру, аккуратно записывая параметры экспериментов, ход реакций, температуру плавления. Но быть объектом этих записей... Ее пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Что он там написал сегодня? "Образец проявляет признаки двигательной активности"? "Отмечена реакция на стимулы"? Каждая возможная строчка звучала в голове унизительным приговором, сводящим ее многолетние труды в академии, ее личность, ее имя - к безликому номеру и набору аномальных параметров. Гнев кипел в груди, но его перебивало чувство стыда — будто её личность растворилась, оставив лишь номер в дневнике.

Она заставила себя бросить еще один, быстрый взгляд — не на текст, а на почерк. Четкий, без единой помарки, идеально ровные строки. Работа перфекциониста. Какая ирония: ее собственный перфекционизм, ее стремление к контролю и порядку, теперь обернулось против нее, зафиксированное в этом сухом отчете о ее беспомощности. Шрам на груди едва заметно дрогнул от волны страха: а что, если в этих записях он уже заметил связь ее элементальной энергии с тем древним ужасом, что шептал ей в кошмарах? Она резко отвернулась, словно само присутствие дневника высасывало из комнаты остатки тепла.

На стене напротив расположились несколько пустых полок. Они были покрыты густым слоем пыли, словно их не касались годами. Лишь на одной, повыше, лежали два массивных тома в потрескавшихся кожаных переплетах. Они выглядели чужими, неуместными реликвиями в этом запустении.

Единственное окно расположилось над печкой, слева от двери. Небольшое и высокое, оно было почти целиком затянуто морозными узорами. Через причудливые ледяные решетки пробивался лишь тусклый, серый отсвет зимнего дня, не освещая, а лишь подчеркивая мрак комнаты. С другой стороны от двери, почти такого же размера, висело зеркало. Его старое, потускневшее покрытие едва отражало свет, а простая деревянная рама потемнела от времени. Раньше, в омуте отчаяния, Аврора его просто не замечала. Теперь оно притягивало взгляд, как слепое окно в никуда.

Массивная наружная дверь казалась непреодолимой преградой. Аврора знала: она заперта на тяжелый замок, а ключ всегда при том, кто ее сюда принес. "Нужно будет узнать хотя бы как зовут спасителя... если он вообще спаситель" — мысль об этом вызвала знакомое сжимание под ложечкой - ощущение клетки.

Аврора осторожно ступила на скрипящие половицы. Пыль висела в воздухе плотной пеленой, вспыхивая в редких лучах света, как микроскопические алмазы. Она привыкла к стерильной чистоте лабораторий Сумеру, и этот вековой хаос вызывал у нее почти физический дискомфорт. В углу, рядом с пустой полкой, валялся осколок какого-то прибора, покрытый толстым слоем пыли и тонкой паутиной инея.

"Заброшенная алхимическая лаборатория... — мелькнула мысль, — но чья? И почему именно сюда меня принесли?"

Но на эти вопросы она не найдет ответов. Пока.

Подойдя к зеркалу, Аврора увидела отражение, заставившее ее внутренне сжаться. Светлые, жемчужные волосы были растрепаны, спадая беспорядочными прядями на плечи и спину. Она привыкла к строгому академическому пучку — щиту от мира. Вид распущенных волос казался ей признаком слабости, уязвимости. Но больше всего ее поразил неестественный блеск - будто в пряди были вплетены тончайшие серебряные нити инея. Они мерцали в скупом свете, придавая волосам вид паучьего шелка. 

Она замерла, впиваясь взглядом в незнакомое отражение. Эти серебристые нити... Они были не просто инеем. Они ощущались как часть ее, холодная и чуждая, как элеазар, медленно пожиравший ее изнутри до комы. Вспышка страха сжала горло. Это было доказательство трансформации, того, что голос в ее голове и шрам на груди меняли ее не только внутри. "Остановить. Нужно остановить это", — пронеслось в голове с силой мантры. Контроль. Только контроль мог сдержать хаос, который, казалось, пульсировал под кожей вместе со шрамом.

"Дефект образца №7", — едко подумала она, ощущая знакомый укол стыда. Пальцы автоматически потянулись, чтобы собрать волосы в привычный, тугой, сдерживающий все эмоции пучок. Контроль. Порядок.

Прежде чем заплести волосы, ее взгляд упал ниже, на область груди, скрытую под тканями потрепанной формы академии. Она знала, что там - шрам-звезда. "Геометрическая безупречность. Напоминает печати Рейндоттир, но с искажениями, как в тех текстах о неудачных гибридах..." - мысль оборвалась, не в силах принять вывод. Невидимая глазу, но всегда ощутимая пульсация была ее постоянным спутником. Она осторожно, почти ритуально, приложила кончики пальцев к тому месту, где скрывался центр звезды. Холодно. Ровно. Спокойно. Никакой опасной золотой или алой пульсации. Хорошо. Контроль пока сохранялся. Это было единственное, что у нее оставалось.

Пальцы привычно скользили по прядям, заплетая пучок, а в голову настойчиво лезли обрывки. Не Сумеру академии — Сумеру дома. Утро. 

Солнечный луч, пробившись сквозь резную щель ставни, припекал щеку и рисовал на полу дрожащие золотые блики, в которых кружилась пыль. Воздух был густой, практически съедобный от запаха - трещали на сковороде мамины лепешки, пропитанные карри, согревающим ароматом тмина и чем-то острым, едва уловимым. 

"Карри", — мысленно дополнила она, и образ матери, склонившейся над плитой в их кухне, всплыл с такой яркостью, что сердце сжалось. Мама... архивариус с мягкими руками и усталыми глазами, всегда находившая нужный свиток.

Теплый, влажный парок от только что снятой с огня стопки лепешек щекотал ноздри и оседал легкой росой на ресницах, если наклониться. Со стола доносилось ровное, басовитое бубнение отца: он, отхлебывая горячий чай, читал что-то древнее и мудрое, медленно перелистывая пожелтевшие страницы. 

Маленькая сестрёнка сидела рядом, беспокойно ёрзала и барабанила ножками по перекладине стула. Ныла тоненько: "Па-а-а, а моя сказка?!" — выпрашивая свою долю. Сестренка... которая теперь, наверное, боялась ее — "монстра".

Постепенно наплывала приятная тяжесть от сытости и теплого чая, плечи сами расправлялись, отпуская привычное напряжение. Где-то за спиной шипело масло на кухне, стучала ложка о миску. Тишина была не пустой, а густой, наполненной дыханием дома. Прохладный край подушки под щекой, шершавая скатерть под локтем, теплая гладкая керамика чашки в ладонях. Дом.

Здесь же пальцы цепенели от холода. Шрам на груди, обычно безмятежный, едва заметно дрогнул — под кожей пробежала мурашками странная пульсация, словно проснулось что-то древнее и забытое. Не боль, а скорее отзвук. Как будто само воспоминание о тепле дома раздражало ту силу, что жила в нем. Аврора инстинктивно прижала ладонь к груди поверх одежды. "Тише...", — мысленно прошептала она непонятно кому — себе, шраму или тому голосу из кошмаров. Страх, знакомый и липкий, сковал ее на мгновение. Что, если воспоминания о прошлом, о семье, лишь ускоряют ее превращение в сосуд для чего-то чужого?

Закончив с пучком, Аврора еще раз окинула взглядом комнату. Пыль, которая как казалось была здесь вечность, противоречила ее стремлению к безупречности. Беспорядок был синонимом неэффективности, ошибки.

Ее взгляд скользнул по пустым полкам, по пыли в углах, оценивая масштаб "неэффективности". В Академии она могла бы составить пошаговый план уборки, рассчитать необходимое время, подобрать реактивы для очистки поверхностей от вековых наслоений. Старые навыки, отточенные до автоматизма, требовали действия. Но здесь... здесь она была не студенткой Хараватат, не исследователем древних текстов. Здесь она была Образцом №7. А образцы не наводят порядок в клетках.

Она вернулась в свою маленькую комнату, унося с собой кружку, плед и лампу, чтобы не было так страшно в темноте. Дверь закрылась с тихим щелчком. Аврора села на кровать, кутаясь в шерсть. В груди, рядом с холодом шрама, теплилось что-то новое, хрупкое и непонятное. Не надежда — это слишком громкое слово. Скорее... осторожное любопытство. К неизвестному ученому. К его мотивам. К тому, почему запах местных трав успокаивал ее в этой ледяной тюрьме. Почему он оставил чай и плед под маской научной необходимости.

Она прижала ладони к кружке, ловя остатки тепла. За окном выла метель. В лаборатории трещали дрова в печи. А в тишине ее комнаты Аврора впервые за долгое время почувствовала не только ледяную хватку страха, но и тихий, настороженный интерес к тому, что будет дальше. Ее пальцы непроизвольно сжали край пледа — того самого, что он оставил. "Научная необходимость", — представились его возможные, неозвученные оправдания. Но запах чая... этот странный, успокаивающий настой из трав... Почему он выбрал именно его? Или это тоже часть протокола наблюдения? Вопросы о мотивах незнакомого алхимика роились в голове, смешиваясь с осторожным любопытством. Что он ищет в ней, Образце №7? Источник силы ее метки? Ответы о Рейндоттир? Или... что-то еще?

Лабораторию на Драконьем хребте окутала тишина — та особенная, звенящая тишина, что бывает перед бурей. Даже привычный скрип деревянных балок затих, будто затаив дыхание. Лишь изредка потрескивали дрова в печи, нарушая это напряженное молчание. Аврора сидела на краю кровати в своей комнатке, кутаясь в шерстяной плед — тот самый, что он оставил — украдкой смотрела в узкую щель приоткрытой двери.

Прошлая ночь после его ухода тянулась вечностью, наполненной скрипом старых балок и воем ветра в щелях. Возвращение на рассвете было таким же внезапным, как и уход. Он вошел, принесший на пальто запах морозного ветра и снежной пыли, молча поставил на тумбочку новую кружку с дымящимся чаем и пару бутербродов. После чего углубился в записи, сидя за столом в соседней комнате. Ни слова. Ни взгляда. Как будто его краткое отсутствие было лишь паузой в непрерывном наблюдении.

Аврора прислушивалась к редким звукам из-за двери: скрип пера по бумаге, едва слышный шелест переворачиваемой страницы. Обычный утренний ритуал наблюдателя за Образцом №7. Она поднесла кружку к лицу, вдыхая пар, пытаясь заглушить сковывающий все внутри комок тревоги. Его молчаливая забота, которую они оба, даже не зная об этом, называли лишь «нерациональной потерей данных», была как тот чай — согревающая, но неясная. Зачем? Ради науки? Или... что-то еще, крошечное, как искра в печи? От быстро развивающихся навязчивых мыслей становилось жутко.

Хруст.

Не скрип дерева изнутри. Не треск пламени в печи. Звук пришел извне. Четкий, неумолимый, как ломающаяся ветка под тяжестью. Шаги. Тяжелые, уверенные, врезающиеся в снежную корку где-то совсем близко. Не его легкая, почти бесшумная поступь. Чужие.

Сердце Авроры рванулось в горло и, казалось, пропускало удары. Шрам на груди едва уловимо дрогнул, послав волну холодка по груди. Она словно превратившись в статую, вжавшись в подушку, боялась даже дышать. Кто это?

За дверью основной комнаты воцарилась мертвая тишина. Перо Альбедо застыло над журналом. Его спина, видимая в щель, напряглась, как тетива лука. Голова чуть повернулась, бирюзовые глаза, мгновенно проясневшие от сосредоточенности на записях, метнулись к наружной двери. Секунда оценки ситуации — и он был на ногах. Движение было отработанным, бесшумным, как скольжение тени. Ни паники, ни суеты. Только механическая, безжалостная готовность.

Скрип петель.

Наружная дверь распахнулась без стука, впустив вихрь колючего снега и фигуру, заслонившую скудный свет. Алые глаза, острые как отточенные клинки, окинули комнату одним беглым, но невероятно цепким взглядом. Проплыли по Альбедо, склонившемуся теперь над столом с видом погруженного в расчеты ученого, по пыльным полкам, по хаотично разбросанным бумагам. Задержались. На единственной прикрытой двери в глубине лаборатории.

Аврора почувствовала, как холодный пот выступил на спине. По ее собственной двери, будто в ответ на волну слепого ужаса, поползли тонкие, паутинистые нити инея — элементальная энергия вырывалась из под контроля из-за страха.

Альбедо мгновенно шагнул. Не к столу, не к гостье. Он оказался между высокой, угрожающей фигурой с алыми глазами и злополучной дверью. Широкий взмах ткани его пальто, намеренно или случайно, скрыл только что выступивший на дереве узор инея. Он не отступил ни на сантиметр, не изменил позы. Его тело стало живым щитом, непроницаемой стеной, заслонившей дверь целиком. Руки опущены, но каждая мышца замерла в готовности, словно сжатая пружина. Взгляд, беспристрастный и абсолютно неподвижный, был прикован к Розарии.

— Сестра Розария, — его голос был гладким, как поверхность глубокого озера в безветренную ночь, лишенным малейшей ряби эмоций, — неожиданный визит.

Тишина сгустилась, наполнившись свинцовым весом. Алый взгляд Розарии буравил бездонные бирюзовые глаза Альбедо.

— Альбедо, — единственное что он услышал в ответ.

И больше ничего. Ни единого слова. Только немой поединок, где каждый микрон напряжения висел в промерзшем воздухе. В щели приоткрытой двери Аврора видела сапоги Розарии — строгие, покрытые инеем, будто вросли в пол. От женщины веяло холодом иного рода: не стихийным морозом хребта, а хищной стужей затаившегося охотника.

…Альбедо.

Имя ударило Аврору в тишине, как обухом по натянутой струне. Альбедо. Стадия «Великого делания». Символизирует очищение, процесс сотворения сознания и белизну жизни. Главный алхимик Мондштадта? Мысли метались, цепляясь за обрывки знаний: редкое имя, положение, статус... и опасность. Теперь он был не просто безликим тюремщиком в дневнике.

Гнев, острый и жгучий, сжал горло. Стыд обжег щеки — он знал о ее слабости, видел шрам. Одновременно, глубоко, по-детски, мелькнула абсурдная надежда: имя делало его человеком, а люди... Но жестокий голос разума тут же заглушил ее: "Он держит тебя в клетке. Имя — не ключ".

На деревянной поверхности стены, куда она вжалась спиной, быстро поползли ледяные узоры, сгущаясь в молочную пелену. Холодный туман выдоха заволок лицо. "Нет! Остановись! - мысль превратилась в отчаянную молитву, - Розария почует! Альбедо заметит!" Шрам над солнечным сплетением ответил глухой, тревожной пульсацией, как второе сердце, бьющееся в унисон с ее страхом.

Каждый нерв Авроры кричал об опасности. "Она чувствует меня, — проносились мысли в панике, — чувствует эту странную силу во мне". Аврора в ужасе впилась ногтями в ладони, сдерживая новый выброс энергии. Мысли метались: неужели Альбедо выдаст ее? Сочтет слишком большим риском? Но он стоял неподвижно, его спина — единственная преграда между ней и гибелью. "Защищает... Но кого? Меня? Или Образец №7, который может сбежать или навредить его драгоценным исследованиям?" Холод страха внутри чуть отступил, сменяясь горькой, знакомой неопределенностью. Шрам пульсировал бледным золотом ровно, но настойчиво, напоминая о своем присутствии.

Казалось, прошла вечность. Розария отвела взгляд первая, ее лицо осталось бесстрастной маской, вырезанной из бледного мрамора. Она медленно, с нарочитой неспешностью, окинула комнату еще раз. Взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по закрытой двери за спиной Альбедо, по пустым, пыльным полкам, по новым склянкам с разноцветными жидкостями и толстому кожаному тому "Элементальные Аномалии", который он принес с утра и поставил на единственную относительно чистую полку на стене. Они выглядели теперь как единственное, скудное оправдание его присутствия здесь. Без слов, без кивка, она развернулась. Дверь захлопнулась за ней с негромким, но окончательным щелчком. Холодный воздух, принесенный ею, еще висел в комнате, смешиваясь с запахом пыли и старого дерева.

Аврора прижала ладонь ко рту, заглушая прерывистое дыхание. Опасность миновала, но осадок был горше яда. Она вернется. Интуиция шептала это с жестокой уверенностью. Розария не удовлетворилась увиденным. Ее пронзительный взгляд, скользнувший по склянкам, был насмешкой — она видела театральность жеста ее защитника. Лаборатория теперь помечена. Запах страха Авроры, энергетический след шрама, сама география этого места — все это стало оружием против них. Страх сменился отчаянием: своим присутствием она подставила под удар единственного человека, который... который что? Дал ей плед? Или просто изучал как диковинку?

Альбедо не шевелился. Он стоял спиной к Авроре, лицом к теперь уже закрытой наружной двери, долгие, тягучие минуты. Казалось, он вслушивался в отдаляющиеся шаги, анализируя каждый отзвук, каждый намек на возвращение. Его фигура была воплощением сдержанной бдительности. Потом, внезапным, почти механическим движением, он развернулся. Его взгляд, тяжелый и неумолимо оценивающий, упал на дверь в ее комнату. Аврора дернулась от резкости, сердце снова заколотилось. Он не попытался открыть ее. Не окликнул.

Вместо этого он прошел к столу. Движения были отрывистыми, лишенными привычной методичной плавности, словно пружина, резко распрямившаяся после сжатия. Он взял свою рабочую сумку, ту самую, что принес сегодня утром и поставил на стол — Аврора раньше не придала ей значения. Из нее он достал еще три склянки с мутноватыми растворами и аккуратно поставил их рядом с предыдущими на полку. Книгу «Элементальные Аномалии» поправил, выровняв корешок. Это было действие, лишенное его обычной сдержанной элегантности, почти демонстративное. На всякий случай. Для правдоподобия. Каждое его движение, каждая поставленная склянка словно кричали в ледяную тишину: "Видите? Обычная полевая лаборатория. Обычные исследования аномальных крио-явлений. Нечего скрывать".

Аврора не могла отвести взгляд от его рук. Раньше такие точные, уверенные в каждом движении, сейчас они чуть дрожали, когда он выравнивал склянки. Эта мелкая дрожь, почти невидимая, говорила больше, чем все его записи в дневнике. Он напуган. Осознание ударило, как обухом. Не просто рассержен или насторожен — именно напуган. Страх молодого человека, стоящего за дверью, был страшнее Розарии, рушил последние опоры в ее мире. Если он, этот непоколебимый алхимик, с его жестким контролем и бездонными знаниями, боится... тогда угроза была абсолютной. И она сидела в ее груди, пульсируя четырехконечной звездой.

Аврора обхватила себя руками, чувствуя, как дрожь пробегает по телу — не от холода, а от осознания. Убежище перестало быть просто пещерой, куда ее принесли умирать. Оно стало крепостью под осадой, а она — ее самым уязвимым, самым опасным секретом, спрятанным за деревянной дверью. Пыль на новых склянках, призванных создать видимость работы, казалась горькой карикатурой на уют. Но эти склянки означали и другое: он оставался. Исследования продолжались. Для науки? Для нее? Ответа не было. Только ледяной воздух, скрип старых балок и мерцающий свет масляной лампы, освещающей спину человека, который только что встал между ней и миром, назвавшим ее изгоем.

Альбедо продолжал расставлять склянки, строя хрупкую декорацию нормальности, а Аврора смотрела сквозь щель, понимая, что игра началась. И ставки в ней были не просто научными открытиями, а ее жизнью и его репутацией. Доверие, которого между ними еще не было, уже подверглось первой проверке. И они оба молчали, потому что единственным ответом могла стать только правда — страшная и слишком опасная для произнесения вслух.

Прошла неделя с того дня, как Аврора очнулась в лаборатории на Драконьем хребте. Первые дни слились в туман слабости, боли и страха перед незнакомым алхимиком и его дневником. Теперь слабость отступала, сменяясь другим, не менее изматывающим чувством - острой, гнетущей беспомощностью. Альбедо приходил, но только приносил все тот же чай и разную еду, после чего сразу удалялся. Аврора иногда могла выйти в основную комнату, когда там никого не было — но суть не менялась. Она была пленницей. Образцом №7. Дверь в лабораторию по-прежнему запиралась на ключ. 

Аврора научилась распознавать ритмы лаборатории. Скрип наружной двери — его уход. Тот же звук, но с порывом ледяного ветра — его возвращение. Тихие шаги, перемещение предметов на столе, шелест страниц. Иногда — долгое, тягостное молчание, когда он, казалось, просто сидел и думал о чем-то. Каждый раз, когда он входил в основную комнату, Аврора оставляла свою дверь приоткрытой и каждый раз прислушивалась, пытаясь уловить хоть что-то в его бесстрастном тоне или бесшумных движениях. Он редко задерживался надолго, чаще уходил в Ордо, оставляя ее одну на неопределенное время в гулкой, холодной тишине. Эти часы одиночества были самыми тяжелыми. Страх перед тем, что жило в ее шраме, страх перед возвращением Розарии, страх перед вечной темнотой — все это накатывало волнами в полной тишине, заставляя сердце бешено колотиться, а пальцы непроизвольно сжиматься, вызывая знакомое покалывание элементальной энергии под кожей. Контроль. Только контроль. Но контроль над чем? Над собой? Над силой? Или просто над тем, чтобы не сойти с ума в этой ледяной пустоте?

Пространство вокруг нее менялось. Появился шерстяной плед на кровати. У печки в основной комнате теперь стояла деревянная подставка для пробирок — пока пустых. На полке рядом с дверью в ее каморку прибавилась еще одна склянка с мутной жидкостью.

И все это время ее взгляд, словно магнит, притягивался к карману его плаща. К тому самому плащу, который он теперь, после визита Розарии, стал вешать на новый железный крюк у входа, а не бросать на стул. Металлический блеск в кармане его плаща преследовал ее взгляд уже неделю. Символ ее заточения и его недоверия. Аврора знала, что физически украсть его незаметно — невозможно. Альбедо слишком наблюдателен. Но что, если... не красть, а скопировать?

Идея родилась из отчаяния и ее старых академических знаний. В Сумеру она видела, как мастера создают слепки для ювелирных украшений. Лед... ее лед мог стать идеальной временной формой. Рискованный план требовал точности и минимума силы — всплеск энергии точно выдаст ее.

"Металл проводит холод... - вспомнила лекцию отца, — Микроскопический конденсат... мгновенная кристаллизация..."

Она ждала момента. Он стоял спиной, склонившись над журналом, переводя карандашом сложные формулы. Сегодня ей повезло — пальто висело на стуле, который было прекрасно видно из приоткрытой двери ее комнаты. Карман с ключом — в зоне досягаемости, если вытянуть руку.

Сейчас.

Аврора прижала ладонь к холодному дереву пола, вытягивая пальцы в сторону халата. Не сила, не мороз... Тонкость. Контроль. Она сконцентрировалась не на излучении холода, а на влаге в воздухе. На той невидимой глазу пленке, что всегда оседает на металле в лаборатории, где теплее чем снаружи, благодаря печи. Она направила ее, усилила процесс конденсации точно на поверхности ключа внутри кармана. Это было похоже на мысленное плетение паутины из инея. Каждая нервная клетка горела от напряжения. Шрам на груди заметно заныл — предупреждение.

Через несколько мучительно долгих секунд она почувствовала это. Микроскопический, невидимый глазу слой идеально чистого льда, повторяющий каждый зубчик, каждую бороздку ключа. Слепок. Хрупкий, как первый утренний ледок на луже.

Самое сложное было - снять его, не повредив. Она мысленно "подцепила" ледяную пленку, заставив ее чуть приподняться от металлической поверхности. Дыхание замерло. Малейшая вибрация — и слепок рассыплется. Альбедо перелистнул страницу журнала. Ее пальцы непроизвольно дрогнули. Спокойно!

Движением, отработанным в мыслях десятки раз, она сдула невесомый ледяной слепок с ключа, словно пушинку. Он завис в воздухе на миг — мерцающая, переливающаяся радугой микро-структура — и плавно притянулся к ее протянутой ладони, осев на кожу прохладной, почти неощутимой пылью. Она накрыла одну ладонь другой, пряча невидимый трофей. Благо в ее вечно холодных руках он не растает.

Сердце колотилось, в горле пересохло. Она отвела взгляд, когда Альбедо наконец поднял голову, потянулся и надел пальто. Он даже не посмотрел в карман. Зачем? Ключ был на месте. Он не чувствовал микро-манипуляций с влагой.

Только когда его шаги затихли за дверью, Аврора посмотрела на руки. Слепок был здесь. Невидимый, неосязаемый для любого, кроме нее. Теперь нужно было создать физическую копию. Но вместо триумфа — пустота и леденящий страх. "Во что я превращаюсь? В вора? В монстра, который крадет ключи?"

Позже, в мерцающем свете масляной лампы, которую она забирала с его стола на ночь, Аврора работала. Нашла кусочек податливой замазки*, которая использовалась для крепления пробирок. Осторожно, кончиком пальца, перенесла невидимый ледяной узор на ее поверхность. Лед растаял от тепла лампы, оставив идеальный негатив. Она залила углубление расплавленным воском от свечи и позже выковыряла застывшую копию. От воздействия ее льда копия стала прочнее. Он вошел в замочную скважину с легким, но уверенным щелчком, когда она рискнула попробовать.

Аврора отшатнулась от двери, будто ее ударило током. Щелчок прозвучал слишком резко в тишине лаборатории. Сердце снова начало бешено колотиться, в висках стучала кровь. Она сделала это. У нее был ключ. Пусть грубый, восковой, но ключ. Путь из лаборатории был открыт. Теперь она может…

По телу разлилась знакомая, коварная слабость. Пальцы слегка дрожали. Глубоко в костях заныла знакомая ломота — отголосок использованной магии, плата за крошечную, но точную манипуляцию крио-энергией. Шрам на груди ответил усиленной пульсацией — не золотой, не алой, но ощутимой, как глухой удар изнутри. Это был холод иного рода: не внешняя стужа хребта, а внутренняя пустота, напоминающая, что каждая капля силы берется из ее собственных, и без того скудных, резервов. Цена свободы, — подумала она, — или цена доверия?

Она спрятала восковую копию глубже в карман. Рука дрожала. Мысль о том, что он узнает, увидит следы ее вмешательства, заметит уменьшившееся количество замазки, была почти невыносимой. Он увидит это как окончательное доказательство, что она — не человек, а угроза, неисправимый дефект, который нужно держать запертым. Как Образец №7.

"Но... если я хочу найти ответы, если хочу выжить, если хочу понять, что со мной и как избавиться от голоса в голове... мне нужен этот шанс," — прошептала она в тишину, обращаясь больше к себе, чем к пустой комнате. Она потуже затянула шнурок на кармане, словно пытаясь запрятать туда не только ключ, но и саму мысль о возможном, хрупком доверии, которое она только что, возможно, разрушила. Контроль, — напомнила она себе, глядя на тугой пучок волос в тусклом отражении оконного стекла, покрытого морозными узорами. Но контроль над чем теперь? Над силой? Над страхом? Или над этой новой, украденной возможностью, которая жгла карман и леденила душу? Она не знала. Знало только пугающее дыхание Драконьего хребта за стенами, да мерцающий шрам на ее груди, тихо отсчитывающий время до его возвращения.

--

Менделеевская замазка — герметизирующий материал, который использовали для скрепления стекла со стеклом, стекла с металлом и других целей в лабораториях. Замазка состоит из пчелиного воска, канифоли, наполнителя (мумия, охра или пемза) и олифы. Выпускается в «твёрдом» и «мягком» варианте.

Холод. Он был не только за стенами лаборатории, но и внутри, плотным комом в груди Авроры. Прошлой ночью она почти не спала, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, ожидая возвращения Альбедо и его реакции на пропажу замазки. Пальцы в кармане сжимали восковую копию ключа — хрупкую, но реальную.

Серый свет, пробивавшийся сквозь заиндевевшее окно, выхватывал из полумрака знакомые очертания тумбочки. Аврора замерла на пороге, пальцы бессознательно сжали край дверного косяка. На грубой деревянной поверхности, где обычно стояли кружка или тарелка с едой, лежал незнакомый предмет. Аккуратно сложенный лист плотной бумаги, чуть помятый по краям. Не записка с сухим указанием — карта. Она потянулась к ней медленно, будто ожидая подвоха, ощущая подушечками пальцев шероховатую поверхность и легкую влажность утреннего воздуха, въевшуюся в бумагу.

Она развернула лист, и перед ней предстал Драконий хребет, запечатленный четкими, безжалостными линиями. Ледяные поля напоминали застывшие волны, ущелья — глубокие шрамы на теле гор. Но больше всего поражали синие метки. Они петляли по карте, как змеи, очерчивая зоны: «Нестабильный лед», «Логово хиличурлов», «Территория снежного кабана-вожака». И надпись внизу, лаконичная и безжалостная:

«Не выходи за пределы синих меток. Это может быть опасно.»

Бумага внезапно обожгла пальцы. Не холодом — жгучим унижением.

Удар. Точный и болезненный. «Метки?» — прошипела она в тишину комнаты, ощущая, как жар стыда и ярости поднимается от шеи к вискам. Пальцы сжались, сминая бумагу. «Я не зверь в клетке! Не образец для ваших экспериментов под колпаком!»

Ее взгляд упал на собственные руки — тонкие, с проступающими голубыми прожилками, все еще дрожащие от вчерашнего фокуса с элементальной энергией. Эта слабость, этот проклятый холод внутри и снаружи… Он прав? За этими стенами ее действительно ждет только гибель? Мысль была горькой пилюлей, но она застряла в сознании, охлаждая первый порыв ярости.

Карта полетела в угол, ударившись о грубую деревянную стену с глухим шлепком и бесшумно соскользнув на пыльный пол. Она отвернулась, упираясь ладонями в пыльную поверхность стола, пытаясь заглушить дрожь в руках. Он знал. Знал о ключе. И вместо гнева, вместо запертой наглухо двери или допроса — эта карта. Карта тюремного двора. Карта опасностей, но карта. Не прощение. Не доверие. Но… шанс? Возможность выйти за пределы этих четырех стен, пусть и в очерченный им периметр? Мысли путались, сталкиваясь с гневом и внезапно прорвавшейся щемящей надеждой.

Тишина лаборатории давила. Только треск дров в печи нарушал гнетущее молчание. Аврора стояла, глядя в пустоту над столом. Очень пусто. Слишком пусто. Будто чего-то не хватало. Взгляд невольно скользнул в угол, где лежала скомканная бумага.

Дрожь в руках не утихала, но гнев понемногу отступал, сменяясь строгой, рациональной необходимостью. Аврора подошла к мятому листу, осторожно подняла его. Бумага была прочной, но на сгибах уже побелели заломы. Она разгладила карту на столе, прижимая ладонью, чувствуя шероховатость поверхности под кожей. На полях, рядом с одной из синих зон, его почерк: «Здесь растут целебные травы».

Его почерк… Таким же аккуратным, методичным почерком ее отец когда-то подписывал учебники, которые дарил ей на день рождения. Воспоминание ударило неожиданно и остро. Нежность, смешанная с горечью утраты. Аврора резко отвела руку от бумаги, словно обожглась. Атмосфера в комнате показалась чуть менее напряженной, чуть менее враждебной.

Отыскав в ящике тумбочки пару старых, тупых гвоздей (оставшихся от прежних хозяев лаборатории?), она прикрепила карту к деревянной стене над столом. Не ровно, чуть криво. Но она висела. Инструмент, данные. Они ей были нужны. Если она хочет выжить, если хочет понять, что с ней происходит и как бороться с голосом в голове, ей нужны знания об этой земле. Ему она была лишь Образцом №7, но для себя она все еще была Авророй, ученым, пусть и сломанным.

"Не выходи за пределы синих меток". Он прав. За ними — не просто хищники или трещины. За ними — весь мир, который назвал ее монстром и выбросил сюда умирать. Она была зверем в клетке.

Аврора отступила на шаг, разглядывая свое творение. Карта висела криво, гвозди торчали нелепо, но это был ее выбор. Ее действие. Маленькая победа над страхом и апатией. Воздух в комнате, казалось, потерял часть своей давящей тяжести. Возможно, просто от движения. Возможно, оттого, что она перестала быть пассивным наблюдателем собственной жизни, пусть даже в рамках этих стен. Она потянулась, чувствуя знакомую ломоту в суставах — отзвук элеазара и вчерашней манипуляции с крио. Усталость накатывала волной, напоминая о бессонной ночи, тревожных мыслях и постоянном давлении шрама. Ей нужно было отвлечься. Переключиться. Хотя бы на минуту.

Когда последняя складка у края карты разгладилась под ладонью, ее скользнул по комнате. И там, у самого входа, на соседней от зеркала стене, она увидела их. Три железных крюка, грубо, но намертво вбитых в темное дерево. Совершенно новые — металл блестел тускло, без следов ржавчины или пыли. На среднем висела его походная сумка из плотной кожи. Та самая, что он неизменно приносил с собой и ставил в угол, где она и валялась, немой свидетель его визитов. Теперь же она висела строго вертикально, застежки аккуратно сомкнуты, ремень поправлен — занимая свое четкое, определенное место. Не брошенная вещь. Не временное неудобство. Часть этого пространства. Часть... ее новой реальности? Аврора не сразу осознала, что перестала дышать. Как она сразу это не заметила? Жест был кристально ясен: он не просто знал о ключе. Он принимал правила ее игры. И менял свои.

Молчаливый ответ на ее мятежный поступок с ключом. Не гнев. Не наказание. Признание ее присутствия? Или… жест практичности, превращающий хаос в порядок? Но значит ли это, что он планирует возвращаться сюда снова и снова? Что это пространство становится… живым?

Тишина лаборатории сгущалась, наполняясь лишь ее собственным прерывистым дыханием и отдаленным воем ветра. Усталость, наконец, взяла верх, тяжелой пеленой опускаясь на веки. Шрам на груди пульсировал ровно, почти успокаивающе, но где-то на грани сознания, словно эхо из того самого черного леса, уже начинали шевелиться обрывки забытого сна: золотые глаза, безмолвный жест, детский смех… Она резко встряхнулась. Нет. Не сейчас. Ей нужно было что-то делать. Хотя бы навести порядок на этом проклятом столе, заваленном его бумагами и приборами — хаос резал глаза, напоминая о ее собственном внутреннем смятении. Может быть, в аккуратности рядов пробирок, в строгом порядке листов она найдет хоть тень того контроля, который так отчаянно пыталась удержать?

Она медленно поднесла руку к груди, к месту, где под одеждой пульсировал шрам-звезда. Он был спокоен, лишь слабое, привычное холодное сияние ощущалось под пальцами. Воздух в лаборатории все еще был холодным, пахло пылью и старым деревом. Но не смотря на вой ветра в ущельях Драконьего хребта, доносившийся сквозь толщу стен, ей вдруг показалось, что в комнате стало чуть тише. Или это был лишь отголосок нового вопроса, застрявшего в голове: что хранится в той сумке, которую он счел нужным оставить здесь, повесив на крюк? И почему этот простой жест — сумка на крюке — ощущался как что-то большее, чем просто нежелание забирать ее с собой?

Но теперь ее взгляд, скользнув мимо сумки, невольно задержался на углу стола, где лежал пустой журнал с плотной кремовой бумагой. Чужая тетрадь. Чужой порядок. И все же... пальцы сами потянулись к ней, ища спасения от навязчивых образов в чистой, ждущей строке. "Нужно записывать сны. Может это поможет разобраться в том, что в конце концов со мной происходит. Ну или заглушит тревогу."

Прошло несколько дней с тех пор, как карта Драконьего хребта заняла свое место на стене лаборатории, а кожаная сумка Альбедо повисла на новом, грубо вбитом крюке у входа. Первый шок от столкновения с Розарией притупился, сменившись тягучей, изматывающей усталостью, оседавшей в костях Авроры. Альбедо, похоже, знал, что уйдет надолго. В сумке он оставил сушеные чайные листья с тонким, знакомым ароматом трав и немного еды — сухарей и вяленого мяса. Этого было достаточно.

За это время Аврора пару раз выходила из лаборатории, но только для того, чтобы набрать снег и растопить его для воды. Исследовать хребет пока было опасно. От скуки и внутреннего напряжения, которое требовало выхода, она начала наводить порядок. Сперва в своей маленькой комнатке — аккуратно сложила плед, вытерла пыль с тумбочки. Потом, словно магнитом, ее потянуло в основное помещение. Хаос на столе Альбедо резал глаз, нарушая ее внутреннюю потребность в системности. Уходя он оставил, как обычно, дневник и записи на столе, а также набор пустых пробирок в деревянной подставке у печки. И Аврора не выдержала.

Она осторожно переставила пробирки по размеру — от самой маленькой к самой большой. Сложила разрозненные листы с формулами в аккуратную стопку, выровняв края. Поставила криво стоящие склянки с реактивами ровно, этикетками наружу. Ее пальцы, все еще холодные, но уже не так дрожали, двигались автоматически, будто вспоминая давние навыки из академии. Переставляя пробирки, она поймала себя на мысли: "Эти реагенты должны стоять слева. Иначе — неэффективно". Рука дрогнула, чуть не уронив колбу. Отец был бы доволен её памятью. И ужаснулся бы её шраму. Мысль обожгла, и она резко отдернула руку.

Почему пробирки вообще здесь? Она вспомнила: после визита Розарии Альбедо стал приносить базовый набор для ежедневных анализов ее состояния. Пустые сосуды для сбора образцов льда. Пипетки. Реактивы для элементарных тестов. Он оставлял их на столе или на полке у печки для удобства частого использования. Именно среди них она и наводила порядок. Возможно, он также "забыл" там пару часто используемых справочников. Это уже не мелочи, а рабочий инструментарий, логично оставленный на месте.

Завершив с пробирками, ее взгляд упал на стол. На раскрытый дневник. Страница с последней записью. И строчка, четко выведенная его бесстрастным почерком:

Образец №7. Состояние: стабильное. Энергетический фон в норме. Мониторинг продолжен.

Кровь ударила в виски. Гнев, горький и беспомощный, подкатил к горлу, сжимая его холодными тисками. Образец. Всего лишь образец. Набор параметров. Угроза. Ошибка. Ее гордость воспитанная академией, ее перфекционизм взбунтовались против этого ярлыка. Унижение жгло щеки. Она не ошибка! Не номер в журнале!

Ее пальцы, ледяные от всплеска эмоций, схватили перо, лежавшее рядом. Его перо. Не думая и не колеблясь, она решительно перечеркнула ненавистные слова «Образец №7» одной резкой, жирной линией. Чернила расплылись, прожгли бумагу. Рядом, четким, академическим почерком — тем самым, каким она писала диплом в лучшие дни Сумеру — она вывела: Аврора.

Буквы легли на бумагу уверенно, бескомпромиссно. Рассвет. Ее имя. Ее идентичность. Последняя преграда против превращения в безликую единицу исследования. Она отступила на шаг, глядя на свою работу. Перечеркнутый номер. Ее имя. Акты тихого бунта в промерзшей лаборатории. Воздух, казалось, стал чуть менее ледяным.

Возвращение Альбедо было бесшумным, как всегда. Но на пороге первой комнаты он замер. Его бирюзовые глаза, обычно столь спокойные и беспристрастные, скользнули по аккуратным рядам пробирок, упорядоченным бумагам, выровненным склянкам. На мгновение в них мелькнуло не гнев, а острая досада и недоумение, как у ученого, видящего испорченный уникальный эксперимент. Нарушение его системы. Его идеально упорядоченного мира данных. Пальцы непроизвольно сжались.

Он молча подошел к столу, движения стали скованными, неестественно точными. Его взгляд упал на дневник. На перечеркнутую строку, как на рану. Затем фокусировка на имени. "Аврора". Рассвет. Ирония не ускользнула от него — "Рассвет" в этой ледяной могиле, в статусе подопытного.

Он замер, погружаясь в анализ. Заметил почерк: идеально ровный, академический, уверенный. Не почерк сломленной или обезумевшей. Это был почерк ученого. "Интересно. Когнитивные функции сохранены на высоком уровне. Письменная речь как форма протеста/самоидентификации. Уровень скрытой агрессии/отчаяния высок." Он увидел, что больше ничего не тронуто. Только эта запись. Целенаправленный акт. Не хаотичное разрушение, а точный символический удар. "Любопытно."

Первоначальная досада сменялась интенсивным научным интересом. Объект исследования проявил неожиданный, сложный поведенческий паттерн. Она переставала быть просто "Образцом", превращаясь в загадку, требующую изучения под новым углом. Он поправил одну из пробирок на подставке, чисто механически, давая себе время. Потом медленно повернулся к двери ее комнаты. Она, скорее всего, сидела там, на кровати, прижав ноги к груди, затаив дыхание, ожидая взрыва.

Он не открывал дверь сразу. Остановился перед ней. Пауза тянулась, наполняя узкое пространство щели под дверью свинцовым напряжением. Когда он наконец заговорил, голос был ровным, спокойным, лишенным не только обвинений, но и тепла — чистый анализ:

— Исправление в дневнике, — короткая пауза. Звук его шагов на скрипучем полу стал чуть ближе к двери, — Почерк... безупречен. Академия Сумеру? Хараватат?

Еще пауза. Он произнес имя осторожно, как будто пробуя его на вкус, на точность: "Аврора."

Из-за двери донесся сдавленный звук — вдох, обрывшийся на полуслове. Потом голос, сначала тихий, хриплый от сдерживаемых эмоций, но крепнущий по мере речи:

— Это мое имя. Не номер, -короткая пауза, она собиралась с духом, — И да. Хараватат.

Она не добавила "была", но это висело в воздухе, тяжелое и горькое.

Альбедо ответил спокойно, точно:

— Знания древних текстов. Полезно, — он не спрашивал о ее статусе изгоя, но подозревал это. В ней он видел теперь не только угрозу, но и потенциальный ресурс. Его следующий вопрос прозвучал не как допрос, а как констатация факта, требующего уточнения, — Ты ищешь Рейндоттир.

За дверью Аврора вздрогнула, будто ее ударили. Голос стал резче, оборонительным:

— Что тебе до этого? Ты же не врач. Ты исследователь. Я — твой "образец", — она бросила его же слова обратно, подчеркивая пропасть между ними, горечь от унижения еще была свежей.

Альбедо не отреагировал на выпад. Его голос сохранял ровную интонацию, но в следующих словах появилась тень чего-то сложного — не сочувствия, а... признания сложности ситуации?:

— Образцы не пишут в дневнике наблюдателя. И не ищут "Золото" с ее меткой на груди, — он прямо называл вещи: ее действие вывело ее из пассивной роли, а шрам и цель связывали их. Он сделал небольшую паузу, его следующий вопрос был уже не о ней, а об их ситуации, — Что ты надеешься найти? Спасение? Или... конец?

Его прямой вопрос обезоружил. Гнев спал, сменяясь усталостью и горечью, которые пропитали ее голос, когда она ответила тише, но четче:

— Ответы. Почему я? Почему этот шрам? Почему она? — выдержав паузу и набравшись смелости, нанесла удар в ответ, возможно, даже неосознанный, в его самую болезненную точку, — А ты? Что ты ищешь здесь, Альбедо? Правду мироздания? Или ты просто... еще один эксперимент Рейндоттир? — Она использовала его имя специально, как ответный ход. Связь с Рейн, страх быть "экспериментом", "несовершенным творением" — она не знала об этой его тайне, но волей судьбы попала в его главную боль.

Наступило молчание. Дольше предыдущих. Когда он ответил, его голос впервые потерял абсолютную ровность. В нем слышалась холодная сталь, почти предупреждение:

— Осторожнее с такими вопросами, Аврора. Некоторые истины опаснее, чем кажутся. — он не отрицал связь с Рейн, не подтверждал.

Он ставил границу. Но сам факт, что он предупредил, а не проигнорировал или наказал — уже был шагом. Шажком через пропасть. Он отступил от двери. Его шаги поскрипели по направлению к столу. — Дневник оставлю на столе. Будут ошибки — исправляй. Но аргументируй.

Это не было приглашением к сотрудничеству. Но это было признанием ее компетенции. И вызовом. Он давал ей доступ к инструменту власти — перу. Его перу. За дверью Аврора услышала, как страницы дневника шуршат, когда он его закрыл и положил обратно на деревянную столешницу. Затем шаги удалились к наружной двери. Щелчок замка. Тишина.

Аврора сидела на кровати, прижав ладони к груди, где под одеждой пульсировал шрам-звезда. Он был спокоен. Имя «Аврора» осталось в дневнике, перо лежало рядом на столе. А в кармане, холодный и твердый, лежал самодельный ключ. Лаборатория больше не казалась просто клеткой. Она стала полем битвы за идентичность, за право быть не номером, а человеком. И первый, самый опасный шаг, был сделан.

Прошло несколько дней после тихого перемирия, ознаменованного ее именем в его дневнике. Лаборатория дышала иначе — не так настороженно. Воздух все еще был пронизан холодом камня и льда, но в нем появились новые ноты: запах сушеной мяты из его сумки, едва уловимый аромат чернил, которые он теперь оставлял на столе, и пыли, которую Аврора старательно вытирала с полок во время его отлучек. Карта на стене висела ровнее, ее синие метки — границы дозволенного — казались теперь не только предупреждением, но и негласным договором.

Альбедо вернулся из Ордо чуть позже обычного. Войдя, он не направился сразу к столу с записями. Вместо этого положил на тумбочку рядом с дверью в комнату Авроры небольшой сверток из плотной, грубой ткани. Он не смотрел на щель под дверью, его движения были осторожными, но в них не было прежней отстраненности.

— Аврора, — его голос, привычно ровный, прозвучал сквозь дерево. Не «Образец». Имя. Оно все еще резало слух своей новизной. — Я принес кое-что. Оставлю здесь.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском дров в печи. Потом послышался легкий шорох — она встала. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы она могла увидеть сверток и его отступающую к столу спину. Он уже склонился над журналом, делая первые пометки о поездке, но уголком глаза следил за ее реакцией.

Аврора осторожно взяла сверток. Ткань была шершавой под пальцами, холодной от дорожного холода, но внутри чувствовалась мягкость. Она развернула его. Внутри лежала стопка аккуратно сложенной одежды: простая рубашка из плотной хлопчатобумажной ткани теплого молочно-белого цвета, темно-синие брюки практичного кроя и пара высоких кожаных сапог на плотной подошве. Ничего изысканного, ничего от роскоши Сумеру. Это была мондштадтская одежда. Удобная. Теплая. Новая. Не промерзшая академическая форма, не потрепанный кейп — последняя нить к прошлому.

Она прижала ткань к себе. Рубашка пахла свежестью и чем-то чужим, незнакомым — может, складами Ордо Фавониус, а может, просто новой вещью. Грубая ткань брюк ощущалась непривычно, но обещала защиту от вездесущего холода хребта. Сапоги выглядели надежными. Жест был ясен: ты здесь надолго. Ты не гость, не пленник на час. Это теперь твоя реальность.

— Примерь, — его голос донесся со стола, негромкий, без особых интонаций. Он не обернулся, — Если не подойдет — найду нужный размер.

Просто констатация факта. Практичность.

Аврора молча кивнула, хотя он этого не видел, и закрыла дверь. В своей маленькой комнате, при тусклом свете, пробивающемся из-под двери, она сняла старую, промерзшую форму. Кожа вздрогнула от контакта с холодным воздухом. Шрам на груди тускло пульсировал привычным холодом. Она надела новую рубашку. Ткань была жестковатой, но сразу же начала вбирать скудное тепло тела. Брюки сидели чуть свободно, но не мешали движению. Сапоги оказались как раз — плотно облегали ногу, но не жали. Она застегнула их, пальцы чуть дрожали. Это было не просто облачение. Это была первая щель в стене изоляции, первая вещь, данная ей здесь, для проживания здесь. Она почувствовала странное смешение стыда (от зависимости) и крошечной, робкой благодарности.

Выйдя обратно, она застала Альбедо за столом. Он перебирал стопку бумаг, которые она аккуратно сложила в его отсутствие. Его движения были привычно точными, но что-то в его позе — легкий наклон головы, замерший на мгновение палец над листом — выдавало глубокую сосредоточенность. Он не сразу заметил ее появление.

Аврора не знала, что сказать. "Спасибо" казалось слишком личным, слишком уязвимым. Она просто стояла у порога своей комнаты, ощущая непривычную свободу движений в новой одежде, грубую ткань рубашки на коже. Солнечный луч, слабый, но упорный, пробился сквозь заиндевевшее окно и упал на край стола, выхватывая из полумрака знакомые линии на верхнем листе в его руках. Линии, которые она знала слишком хорошо. Линии, которые видела во сне и наяву.

Ее дыхание перехватило. Она не осознавала, когда подошла ближе. Она просто видела их — сложные, геометрически безупречные схемы энергетических потоков, переплетение рун, характерный стиль чертежей… Рейндоттир. Точные копии тех самых чертежей, что она изучала в запретных архивах Сумеру, за которые была изгнана. Тех, что были выжжены в ее памяти, как и шрам на груди. Она рисовала их по памяти в минуты отчаяния и бессонницы, пытаясь найти ключ, понять связь между меткой и своим состоянием. Неудачные наброски были скомканы и выброшены. Но один, самый точный, она спрятала между страницами старой книги по алхимическим символам, которую он принес неделю назад и оставил на полке у печки. Книга лежала сейчас на столе, рядом с его рукой. А тот лист…

Альбедо перевернул страницу. И замер. Полностью. Казалось, что даже дыхание его остановилось. Все его внимание, вся его сфокусированная энергия сузилась до одного листа бумаги, лежавшего поверх других. На нем, четкими, уверенными линиями, повторяющими каждый изгиб, каждый символ оригинала, был изображен чертеж Рейндоттир. Не интерпретация. Не подражание. Точная копия. Работа перфекциониста, знающего каждую деталь.

Время остановилось. Воздух в лаборатории стал густым, как смола. Аврора видела, как медленно, с почти нечеловеческой плавностью, он поворачивает голову. Его бирюзовые глаза, обычно такие спокойные, были расширены от абсолютного, леденящего шока. В них не было ни гнева, ни любопытства — только чистое, невероятное потрясение. Его лицо, всегда такое бесстрастное, стало маской из мрамора, треснувшей по краям от внутреннего напряжения.

Он встал. Медленно. Каждое движение было наполнено скрытой силой. Он держал тот злополучный лист, пальцы сжимали бумагу так, что костяшки побелели. Обернулся к ней полностью. Весь его вид излучал опасность, первобытную и незнакомую. Это был уже не ученый. Это было что-то иное.

— Кто тебе это показал? — его сорвавшийся в хрип голос, полный ужаса перед внезапно открывшейся бездной его собственных кошмаров. Слова прозвучали как удар хлыста в тишине. В них было потрясение, граничащее с ужасом. Ужасом перед тем, что его самые сокровенные, самые опасные тайны могли быть доступны кому-то еще.

Аврора вжалась в дверной косяк. Весь воздух вырвался из ее легких. Давящий ужас, знакомый и всесокрушающий, обрушился на нее. Она видела, как он делает шаг вперед. Его рука, та самая, что аккуратно ставила пробирки, поправляла перо, протягивала чай, резко взметнулась. Пальцы сжали ее запястье чуть выше того места, где под кожей пульсировала элементальная энергия.

Прикосновение было обжигающим не теплом, а силой. Железная хватка. Он не тянул, не толкал. Он просто держал, как тисками, его пальцы впивались в ее кожу сквозь ткань новой рубашки. Боль была острой, внезапной. Но страшнее боли был взгляд. Взгляд, полный немого вопроса, гнева и чего-то глубоко травмированного, что прорвалось наружу. Стена его рационального контроля рухнула в одно мгновение, сметенная видом чертежей Рейндоттир, выполненных ее рукой.

Она замерла. Не могла пошевелиться, не могла дышать. Единственное, что она чувствовала — его ледяные пальцы на своем запястье и бешеный стук собственного сердца, отдававшийся глухим гулом в шраме на груди. Мир сузился до его лица, искаженного шоком и гневом, до хруста бумаги в его другой руке, до жгучей боли в руке и всепроникающего ужаса. Ответ застрял у нее в горле, превратившись в беззвучный стон.

— Ни-кто, — выдохнула она наконец, голос — тонкий, надтреснутый от страха, но с отчаянной искренностью. Холод от его хватки начал расползаться по ее руке, превращаясь в тонкую корку инея на коже. Шрам под рубашкой заныл глухой, тревожной пульсацией, — Никто не показывал. Я… я видела их… — она сглотнула ком в горле, пытаясь найти слова, которые могли бы спасти ее. — В архивах… в Сумеру… До… до того как меня изгнали. Они… они врезались в память. Как шрам. — она сжала глаза, не в силах выдержать его взгляд, — Я рисовала… чтобы понять. Чтобы вспомнить. Почему она… — голос сорвался на шепоте. "Почему я?"

Ее слова, полные отчаяния и нелепой попытки докопаться до истины, казалось, достигли его сквозь пелену гнева. Ярость в его глазах не исчезла, но в ней появилась трещина — недоумение, замешательство, осознание того, что перед ним не враг и не шпион, а запутавшаяся, напуганная жертва той же силы, что преследовала и его. Он смотрел на нее, на ее замерзающую руку в своей хватке, на иней, узорами расходившийся от его пальцев по ее коже, на ее лицо, искаженное страхом и болью. Что-то дрогнуло в его каменном выражении. Он резко отпустил её и посмотрел на свою руку, как на чужую. Аврора поняла: он боится. Не её. Себя.

Он отступил на шаг, будто обжегшись. Бумага с чертежом бесшумно упала на стол. В лаборатории повисла гнетущая тишина, нарушаемая только ее прерывистым дыханием и треском огня в печи. Он смотрел на свою руку, затем на ее запястье, где остались отчетливые красные отметины от его пальцев, уже побелевшие от холода. Его лицо было нечитаемым, но в глубине бирюзовых глаз плескалось что-то сложное — стыд? Сожаление? Неуверенность?

Внезапное осознание ударило сильнее её страха: она смотрела на него как на монстра. Ледяная волна прокатилась по его спине. Не гнев — ужас. Ужас перед тем, что в её дрожащих пальцах, в этом шраме-звезде, он видел искажённое зеркало самого себя.

Он повернулся к окну, спиной к ней и к столу, его плечи были неестественно напряжены. Физическая дистанция была восстановлена, но пропасть между ними стала бездонной. Аврора, дрожа всем телом, машинально схватила злополучный лист, скомкала его и швырнула в печь. Бумага вспыхнула ярким пламенем, на мгновение осветив его неподвижную фигуру у окна и ее лицо, залитое слезами, которые она даже не почувствовала. Она бросилась обратно в свою комнату, захлопнув дверь. Боль в запястье пульсировала в такт шраму. Она прижалась спиной к холодному дереву, пытаясь заглушить рыдания. Он коснулся ее. Силой. Гневом. Как врага. Тонкая нить доверия, начавшая плестись между ними, казалась порванной навсегда.

На следующее утро лаборатория была ледяной не только от мороза за стенами. Воздух был наполнен немым напряжением. Альбедо уже сидел за столом, углубленный в какие-то расчеты, его лицо — привычная маска невозмутимости. Но на столе не было дневника. И не было той книги, между страниц которой она спрятала чертеж. Чертежи Рейндоттир, казалось, растворились в воздухе, оставив после себя лишь тяжелое молчание и невидимую стену.

Аврора вышла из своей комнаты, стараясь не смотреть на него. Она заварила себе чай, рука под манжетом новой рубашки ныла. На тумбочке у двери в ее комнату она заметила то, чего не было вчера: маленький глиняный горшочек с густой, пахнущей травами мазью. Успокаивающая, от синяков. Ни записки, ни объяснений, горшочек просто стоял там. Молчаливый жест в пустоте, оставшейся после взрыва. Она не тронула его. Но и не отодвинула.

Альбедо ушел, не сказав ни слова. Когда он вышел, Аврора осторожно выглянула из комнаты. "Пальто осталось здесь... наверное скоро вернется". Она подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок после всего что случилось. Заметила, что прическа немного растрепалась и машинально потянулась к волосам, привычным жестом собирая их в тугой пучок. Но пальцы замерли на полпути. Зачем? Здесь не было аудиторий Хараватат, не было осуждающих взглядов сокурсников или отца. Здесь был только ледяной камень стен, скрип старых балок и он — алхимик, чей гнев был страшнее любого осуждения. С легким вздохом она опустила руки, позволив светлым прядям с вкраплениями инея рассыпаться по плечам. Непривычная свобода, странная и уязвимая.

Ее внимание привлекли бумаги на столе Альбедо. Среди разложенных им бумаг на чистом листе, придавленном угольником, лежал другой листок. На нем была изображена сложная алхимическая формула, связанная с крио-энергией. В одном месте, в вычислениях, явно виднелась ошибка — незначительная, но критичная для стабильности результата.