Стереть тебя из себя (гет)

В комнате стояла тишина.

Не та, что зовет к покою. А та, что нависает — как небо перед грозой.

На полу — пустые бутылки, скрученная пачка сигарет, смятые листы бумаги. Запах — тяжелый, прокуренный, с примесью усталости и чего-то железного. Он будто оседал на коже, прилипал к горлу, заставляя сердце стучать медленнее. На стенах — звукопоглощающие панели, но даже они не могли сдержать дрожь в воздухе. Все внутри звенело, как натянутая струна.

Он сидел на полу, прислонившись к холодной стене. Капюшон темного худи наполовину закрывал лицо. Его глаза были открыты, но будто не видели. В руках — диктофон. На экране мигал красный огонек записи.

— Голос... просто дай мне голос, — шепчет он, и тишина кажется громче, чем любой крик.

Где-то под кожей — гул. Где-то глубоко — вой. Он не знает, сколько прошло времени. Час? День?

Он пишет тогда, когда не может молчать.

Он поет тогда, когда не может дышать.

Он нажимает кнопку «стоп». Поднимается. Спотыкается о собственную тень. Проходит мимо зеркала — не смотрит. Он давно избегает собственных глаз.

В студии темно. Только лампа над клавишами дает тусклый свет.

Он выходит на балкон, вдыхая полной грудью прохладный воздух. Пар вырывается из ноздрей — резкий, обжигающий, как злость, застрявшая в груди. Достает из кармана телефон, который вечно на беззвучном. На экране — миллион пропущенных звонков и сообщений от его менеджера. Очередные угрозы: если он снова под кайфом, контракт будет расторгнут. Он усмехается — коротко, с горечью. Он знает, что это всего лишь пустые слова, такие же выдохшиеся, как он сам — как его легкие после сцены, как его сердце после крика.

Убирает телефон, вновь лезет в карман. Достает горсть таблеток и без промедлений закидывает в рот. На несколько секунд закрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям. Но их нет. Ни шума в ушах, ни гулкого тепла, ни обещанного облегчения. Только зияющая дыра внутри — жадная, всепоглощающая, будто бездонная пропасть. Ни таблетки, ни трава, ни алкоголь — ничто не затыкает эту пустоту.

Он открывает глаза. Ненавидит себя за свою слабость, за то, что снова проиграл. Возвращается в темное помещение, где над клавишами горит одинокий тусклый свет лампы. Он садится. Пальцы ложатся на клавиши — как чужие. Ноты рождаются с треском, как будто кто-то изнутри вскрывает его грудную клетку.

Он играет. Не ради песни. Ради выживания.

А за стеной, в другом городе, кто-то в это время наносит первый мазок по холсту. Слишком темный для начала. Слишком яркий для тишины.

Ей снова больно. Ее снова душат воспоминания, которые не заткнешь даже бутылкой дорогого алкоголя. Остается лишь одно — выплеснуть все на холст.

Мазок. Еще мазок. Она утирает слезы, пачкая лицо краской. Пишет яростно, с отчаянием, с ненавистью. К себе — за молчание. К тому ублюдку — за тот первый крик, что пронзил ее в пятнадцать и остался глухим для всех. К миру — за равнодушие. Ее руки дрожат. Краска на пальцах въедается в кожу, как будто хочет остаться навсегда.

Холст уже не белый. Он как плоть, покрытая синяками. Слои краски будто запеклись. Он похож на тело, которое пытается зажить, но раны все равно рвутся. На нем боль — не декоративная, а настоящая. Такая, от которой хочется отвернуться, но невозможно. От которой внутри все будто гудит.

Она тоже чувствует.

Тот же гул. Ту же дрожь между ребер.

Их пока не связывает ничего. Ни встреч, ни имен, ни касаний.

Но гул становится громче.

А за ним — гроза.