Стереть тебя из себя (гет)

В комнате стояла тишина.

Не та, что зовет к покою. А та, что нависает — как небо перед грозой.

На полу — пустые бутылки, скрученная пачка сигарет, смятые листы бумаги. Запах — тяжелый, прокуренный, с примесью усталости и чего-то железного. Он будто оседал на коже, прилипал к горлу, заставляя сердце стучать медленнее. На стенах — звукопоглощающие панели, но даже они не могли сдержать дрожь в воздухе. Все внутри звенело, как натянутая струна.

Он сидел на полу, прислонившись к холодной стене. Капюшон темного худи наполовину закрывал лицо. Его глаза были открыты, но будто не видели. В руках — диктофон. На экране мигал красный огонек записи.

— Голос... просто дай мне голос, — шепчет он, и тишина кажется громче, чем любой крик.

Где-то под кожей — гул. Где-то глубоко — вой. Он не знает, сколько прошло времени. Час? День?

Он пишет тогда, когда не может молчать.

Он поет тогда, когда не может дышать.

Он нажимает кнопку «стоп». Поднимается. Спотыкается о собственную тень. Проходит мимо зеркала — не смотрит. Он давно избегает собственных глаз.

В студии темно. Только лампа над клавишами дает тусклый свет.

Он выходит на балкон, вдыхая полной грудью прохладный воздух. Пар вырывается из ноздрей — резкий, обжигающий, как злость, застрявшая в груди. Достает из кармана телефон, который вечно на беззвучном. На экране — миллион пропущенных звонков и сообщений от его менеджера. Очередные угрозы: если он снова под кайфом, контракт будет расторгнут. Он усмехается — коротко, с горечью. Он знает, что это всего лишь пустые слова, такие же выдохшиеся, как он сам — как его легкие после сцены, как его сердце после крика.

Убирает телефон, вновь лезет в карман. Достает горсть таблеток и без промедлений закидывает в рот. На несколько секунд закрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям. Но их нет. Ни шума в ушах, ни гулкого тепла, ни обещанного облегчения. Только зияющая дыра внутри — жадная, всепоглощающая, будто бездонная пропасть. Ни таблетки, ни трава, ни алкоголь — ничто не затыкает эту пустоту.

Он открывает глаза. Ненавидит себя за свою слабость, за то, что снова проиграл. Возвращается в темное помещение, где над клавишами горит одинокий тусклый свет лампы. Он садится. Пальцы ложатся на клавиши — как чужие. Ноты рождаются с треском, как будто кто-то изнутри вскрывает его грудную клетку.

Он играет. Не ради песни. Ради выживания.

А за стеной, в другом городе, кто-то в это время наносит первый мазок по холсту. Слишком темный для начала. Слишком яркий для тишины.

Ей снова больно. Ее снова душат воспоминания, которые не заткнешь даже бутылкой дорогого алкоголя. Остается лишь одно — выплеснуть все на холст.

Мазок. Еще мазок. Она утирает слезы, пачкая лицо краской. Пишет яростно, с отчаянием, с ненавистью. К себе — за молчание. К тому ублюдку — за тот первый крик, что пронзил ее в пятнадцать и остался глухим для всех. К миру — за равнодушие. Ее руки дрожат. Краска на пальцах въедается в кожу, как будто хочет остаться навсегда.

Холст уже не белый. Он как плоть, покрытая синяками. Слои краски будто запеклись. Он похож на тело, которое пытается зажить, но раны все равно рвутся. На нем боль — не декоративная, а настоящая. Такая, от которой хочется отвернуться, но невозможно. От которой внутри все будто гудит.

Она тоже чувствует.

Тот же гул. Ту же дрожь между ребер.

Их пока не связывает ничего. Ни встреч, ни имен, ни касаний.

Но гул становится громче.

А за ним — гроза.

От лица Айлы

Пятница. Я снова не спала всю ночь — тело гудит от усталости, глаза щиплет от недосыпа, а в голове — шум, как от старой плёнки. Пыталась заглушить боль, что гложет меня каждый день, — выплёскивая её на холст.

Смотрю в зеркало. Сначала — на себя. Тональником замазываю синяки под глазами, как художник маскирует трещины на старом полотне. Затем — на картину в углу. Она будто прячется. Как и я. Как и то, что во мне.

Отгоняю мысли, как сигаретный дым. Провожу кистью по лицу — медленно, словно выстраивая маску. Пепельные пряди падают на щёки — собираю их в небрежный пучок. Натягиваю джинсы, подчёркивающие ноги, топ, сверху — рубашку. Движения почти автоматические. Привычные. Словно надеваю не одежду, а роль.

Снова — зеркало. Оттуда смотрит девочка, почти нереальная: светлая кожа, острые скулы, линия шеи, как у фарфоровой статуэтки. Почти ангел. Но с выжженной душой. И в серо-голубых глазах — холодный шторм. Глубокий, без дна. Такой, в который лучше не заглядывать. Его вижу только я.

Миру плевать. Он давно разучился смотреть в глаза.

Иногда мне кажется, что я выгляжу так, как будто всё хорошо. Но это просто привычка не показывать, что внутри.

Быстро выбегаю из квартиры, на ходу ища ключи от машины — той самой, что заботливо подарил отец, чтобы его «принцесса» не утруждала себя ожиданием такси. И с наивной надеждой, что собственный автомобиль научит меня пунктуальности. Наивность — его второе имя.

Через двадцать минут машина уже тормозит у здания университета. На парковке меня поджидает Кэтрин — моя «лучшая» подруга. Даже она не знает всей той боли, которую я таскаю в себе каждый день, как ржавый якорь на дне. Но она — одна из немногих, чьё присутствие помогает мне не провалиться в бездну.

Выхожу из машины. Натягиваю на лицо улыбку, словно латку на треснувшую поверхность. Я не хочу тревожить её своими мыслями. Не хочу — и не могу.

Кэтрин переминается с ноги на ногу, поправляя ремешок сумки и посматривая на экран телефона. По глазам вижу — ей не терпится поделиться новостью. Наверняка с очередной сплетней. Но, честно говоря, именно такие разговоры — лёгкие, ни о чём — иногда спасают. Держат на плаву. Не дают утонуть в тишине собственной головы.

Ускоряю шаг. Ещё немного — и она, кажется, взорвётся, как хлопушка на Рождество.

— Айла, твою мать, сколько тебя ждать можно?! — взрывается она, наигранно раздражённая. Но по глазам видно — рада.

Мы обнимаемся. Искренне. Даже слишком. От этих объятий становится как-то не по себе — будто кто-то обнял мои трещины. Они заныли. Захотелось вырваться. Или расплакаться. Или остаться — и просто молчать.

— Выглядишь отвратительно, — смеётся она, оглядывая меня с ног до головы.

Я перехватываю её взгляд. Он скользит по мне слишком долго. Чуть поджимаю губы, но всё равно улыбаюсь.

— И тебе доброе утро, — отвечаю с широкой улыбкой. Слишком широкой. Как будто не я умирала ночью от боли.

— Короче, я знаю, что тебе нравится NOIR, — начинает Кэтрин, вся светится предвкушением, поправляя свои идеально уложенные каштановые волосы. Не то что у меня — мои пепельные, как обычно, собраны кое-как. Иногда мне кажется, что мои волосы отражают мою суть: красиво, но будто после шторма. Как будто кто-то провёл по ним пальцами, оставляя следы беспорядка и тишины внутри.

— Ближе к делу, — бубню, направляясь к зданию университета. Я устала. От людей, от мыслей, от этой бесконечной игры в «нормальность». Мимо проходят студенты: кто-то болтает без умолку, кто-то трясётся перед экзаменом, а кто-то, как фоновая массовка, уткнулся в экран телефона и идёт на автопилоте. Иногда я завидую им — их простоте, их неосознанности, их обычности.

— Сегодня вечером его концерт. А после — афтер-пати. Типа только для «своих». Стив достал нам приглашения, — она говорит так, будто вручает мне билет в другой мир. Мир, в котором можно просто быть. Без прошлого. Без мыслей. Может, даже — без меня. — Так что сегодня будет вечер крутой музыки, моря алкоголя и горячих парней, — смеётся Кэтрин, влетая в здание.

Мне нравится творчество NOIR. Но я не фанатка. Пара треков — да, в плейлисте есть. Они мрачные, немного болезненные. Но честные. И, возможно, потому они мне и заходят. В них есть нечто такое, что никто не произносит вслух.

А ещё... идея вечеринки вдохновляет. Вот он, блеск этой жизни: брендовые шмотки, дорогие тачки, влиятельные знакомые, которые могут достать тебе любой золотой билет. И вечеринки. Всегда вечеринки. Я будто живу в фильме. Только это не комедия. Скорее артхаус с элементами психодрамы, где никто не знает, зачем всё это, но музыка красивая.

Я люблю тусить. Люблю сгорать в неоне и танцевать, как будто никого нет. Люблю тусить так, чтобы утро было горьким от стыда — значит, жила. Пусть даже не для себя. Пусть просто, чтобы не развалиться ночью. Потому что именно вечеринки помогают не утонуть в своих мыслях. Помогают забыться. Хоть на время. Хоть чуть-чуть. И не умирать от воспоминаний каждый раз, когда наступает тишина.

Оставшийся день пролетает на автопилоте: пары, экзамен, пустые разговоры, от которых болит голова. Мы с Кэтрин быстро прощаемся, и я почти бегом направляюсь к своей машине. Жму на газ и исчезаю с парковки, будто отрываюсь от всего этого декора — людей, их лиц, их фраз, которые не значат ничего.

Нужно подготовиться. Навести марафет. Выбрать лучший наряд — такой, который одним своим видом кричит: «самка в охоте». Только мне-то не до охоты. Мне надо утонуть — не в флирте, а в забвении. Раствориться. Забиться в музыку и алкоголь так, чтобы хотя бы на несколько часов исчезнуть из своей собственной головы.

С каждой минутой приближения концерта внутри будто запускается мотор — глухой, неровный, на взрыве. Тревога. Сначала едва ощутимая — как тень, как предчувствие. Потом — навязчивая, пульсирующая, будто внутри кто-то шепчет: «будь начеку». Я отмахиваюсь. Убеждаю себя, что это просто усталость. Просто нервы. Просто день такой.

Когда всё готово — макияж, наряд, волосы, маска — я выхожу из квартиры. В груди как-то выжжено. Но под этой пустотой — дрожащий ток, как от оголённого провода. Как будто весь мир затаил дыхание, а воздух стал гуще, плотнее, будто перед грозой. Что-то точно должно сегодня случиться.

От лица Дэмиана

Свет бьёт в глаза. Толпа орёт. Я стою за кулисами, докуриваю наполовину слипшийся косяк. Горечь во рту, ладони немного подрагивают, как всегда перед выходом. В груди — как перед падением. Не страх. Просто привычный передоз пустоты.

Я не выхожу — я вылетаю. В голос, в свет, в ярость. Музыка бьёт в уши, как молот по стеклу — резко, глухо, до звона в висках. Всё как всегда. Всё как надо. Дёрнул воротник, облизал губы. Первый аккорд.

Толпа ревёт. Свет хлещет по глазам. Всё движется, всё вибрирует. Я будто внутри чужого тела. Челюсть скована, спина напряжена, пальцы на грифе — чужие. Механика. Холод. Контроль.

До того самого взгляда.

Она. Стоит в зале. Ни вспышек, ни айфонов, ни фальши. Просто смотрит. Прямо. В меня. Не в образ. Не в сцену. В меня.

Словно ток по нерву. Я сбиваюсь. Пальцы дёргаются, будто кто-то выдернул вилку из сети. На долю секунды. Внутри будто проваливается ступень. Никто не заметил. Кроме меня. И, возможно, неё.

Что за чёрт?

Я продолжаю — текст, ритм, контакт с залом. Двигаюсь, как надо. Но всё уходит на второй план. Всё мутнеет. Есть только она. Эти глаза. Серо-ледяные. Будто тянут за собой. Не испуганы. Не впечатлены. Просто... держат.

В голове — глухой взрыв. Ни строчек, ни рифм. Только ощущение. Жжёт под рёбрами. В пальцах будто разряд. Нервы оголены.

Я ухожу в припев, как в шторм. Чтобы не думать. Чтобы не сдохнуть прямо на сцене от странной, липкой тревоги, которую она включила одним взглядом. Кто она такая? И почему мне стало больно живым?

Ненавижу это. Ненавижу, когда кто-то просачивается сквозь стены, которые я строил годами. А она просочилась. Молча. Просто взглядом.

Она не улыбается. Не прячется. Просто стоит. И держит меня. Я чувствую, как за ней — тишина. Как будто весь зал гудит, а вокруг неё — пустота. И это пугает сильнее, чем вся толпа.

Ладно. Доиграю. Додышу. Но после — найду её. Клянусь, чёрт возьми, найду.

Потому что это не просто взгляд. Это вызов. Это удар. Это первый трещащий аккорд чего-то, что может меня разнести.

От лица Айлы

Грохочет бас. Свет режет глаза. Толпа сжимается вокруг меня, как море, которое вот-вот затопит. Сердце бьётся быстро, в ладонях влажно, будто тело заранее знает — что-то должно случиться. Что-то, что вывернет всё изнутри. Но я стою. Я не двигаюсь. Смотрю на сцену. На него.

NOIR. Дэмиан. Он выходит — как будто не идёт, а прорывается сквозь свет и шум, как через бетон, с трещиной в голосе и огнём в груди. Весь в чёрном, голос — будто наждак, скользящий по коже. Его музыка звучит так, будто он вырывает из себя каждую строчку. Он поёт не для толпы. Он поёт, потому что не может молчать.

Я чувствую, как звук проходит сквозь тело. Вибрация где-то под рёбрами. И вдруг — он смотрит. Прямо в зал. И на мгновение — в меня.

Я не уверена. Может, показалось. Может, просто свет. Но сердце сбилось с ритма, и в горле пересохло. Но взгляд — как лезвие, острый, холодный, будто режет изнутри. Останавливает дыхание. Что-то внутри дёрнулось. Я замерла. Он продолжает петь, но теперь — будто с насмешкой. Будто что-то знает.

Мир вокруг замирает. Всё стало тише. Только сцена. Только он. И я. Биение в ушах глушит всё остальное. Между нами десятки людей, но кажется, что воздух стал плотным, как вода. И мы тонем.

Я не могу отвести взгляд. Он — как гравитация. Тихая, тянущая, неотвратимая. Но не потому что он красивый — а потому что в нём что-то болит. Так же, как во мне.

Я впервые чувствую: он не просто поёт. Он чувствует боль, которую я не могу описать словами. И этот взгляд — он будто говорит: я вижу тебя.

Мурашки — острые, горячие. От пяток до затылка, как будто кто-то шепчет на кожу. И я не знаю — испугаться мне или шагнуть навстречу. К нему. К тому, что болит. К тому, что может выжечь.

* * *

Когда микрофон ударяется об пол с глухим звуком, и Дэмиан покидает сцену, Айла будто просыпается. Её дыхание сбивается, в груди сжимается что-то странное и тянущее, как будто кто-то зацепился крючком за внутренности. Это не боль — это щемящая, горящая пустота, которая расползается по телу, вытесняя воздух. Воздух в зале — вязкий, пропитанный потом и эмоциями.

Она резко разворачивается и выбегает на улицу. Тело дрожит, ладони влажные. Айла достаёт сигарету, пытается прикурить, но зажигалка скачет в пальцах. Пламя пляшет, как будто дразнит, отражая её собственную хрупкость — неустойчивость, попытку удержать контроль, которого уже нет. Первый вдох — обжигающий. Никотин не помогает. Только добавляет головокружения.

— Айла, ты в порядке? — Кэтрин настигает её у стены клуба. Она внимательно вглядывается в подругу, как будто пытается понять, в какой именно момент Айла стала такой чужой — даже самой себе. Откидывает с её лица пряди, прилипшие ко лбу.

Айла отводит взгляд, выдыхает дым:

— Всё хорошо, — отвечает, стараясь улыбнуться. Но улыбка выходит кривой, натянутой. — В зале было душно. Голова закружилась.

— Точно от духоты? Или от того, какой NOIR красавчик? — шутит Кэтрин, игриво толкая подругу в бок.

Айла хрипло смеётся. Но в груди — провал. Она вспоминает этот взгляд. Прямой. Пронзающий. Тот самый момент, когда их глаза встретились. Он будто задел струну внутри, которую она годами пыталась не трогать — и она отозвалась забытой болью, гулкой, как колокол. Если бы дать ей звучать дальше — это бы сожгло её изнутри.

Может, показалось. Может, она просто хотела верить, что он видел — её. Настоящую. Без маски. Без «всё хорошо».

Но это не был мираж. Она кожей ощущала этот взгляд. Он был — горячий, тяжёлый, будто оголённый провод, коснувшийся сердца. И теперь внутри всё фонит.

Что бы это ни было, внутри уже что-то сдвинулось. Мир сдвинулся. Что-то откололось и поползло внутри. И назад дороги не будет. Она чувствует, как грани привычного начинают трескаться. Как будто всё, что было до, уже не имеет веса.

Афтерпати проходило в загородном доме концертного менеджера NOIR. Стив любезно вызвался подвезти девушек до места назначения, но сам не остался — укатил обратно к жене и новорождённому сыну. Вот они, прелести семейной жизни. Стабильность, тишина, прикосновения без боли, пальцы, которые не помнят, как это — сжимать себя до синяков. Почти сказка — только не для неё. Айла на секунду задумалась — а хотела бы она такую жизнь? Наверное, да. Тихую. С запахом кофе по утрам и руками, не пахнущими сигаретами. Но она слишком сломана, чтобы полностью отдаться «нормальной» жизни. Сейчас оставалось одно — заглушать мысли алкоголем и чужим смехом.

— Приём, Земля вызывает Айлу! — голос Кэтрин вырывает её из себя. Подруга стоит перед ней — вся такая яркая, статная, будто только сошла с обложки. Она протягивает коктейль, в котором больше эстетики, чем вкуса.

Дом огромный, с мраморными полами, зеркалами в золотых рамах и лестницей, по которой, казалось, можно подняться к чужим мечтам, не своим. Музыка долбит в стены. Смешанный аромат алкоголя, дыма и дорогого парфюма кружит голову. Народу немного — только «свои» и те, кому повезло урвать приглашение. NOIR — звезда, которая горит всё ярче, и каждый хочет оказаться в тени этой вспышки.

Кэтрин и Айла протискиваются сквозь танцующие тела к бару.

— Виски, — кричит Айла, но бармен будто читает по губам. Стакан наполняется янтарной жидкостью. Айла смотрит, как она стекает по стенкам бокала, гипнотизируя, как будто в этом движении есть что-то притягательное и опасное одновременно. Её тянет к этому, как тянет к краю — потому что край тише мыслей. Хочется забыться, заткнуть шум внутри. Пусть обожжёт, пусть будет больно — лишь бы не слышать себя.

Кэтрин куда-то исчезает — как всегда. Айла делает глоток. Горло обжигает. Она оглядывается. Всё как всегда — шум, свет, лица, чужие и одинаковые. Как маски в одном и том же сне. Пока внутри не щёлкает что-то острое. В теле. В затылке. Как короткое замыкание — она замирает на вдохе. Она чувствует взгляд. Плотный. Невыносимо живой.

И находит его.

Он сидит на диване. Вальяжно. Раскинуто. Вокруг — девицы, словно с рекламного баннера: глянцевые, шумные, пустые. Они тянутся к нему, смеются в голос, сгибаются так, будто готовы прямо здесь наброситься на член. Он будто не видит их. Или видит — но не чувствует. Потому что всё внимание — на неё.

Незнакомка. Её платье — простое, из шёлка, неяркое, но именно оно будто выжигает ему сознание. Он ловит себя на том, что хочет сорвать его с неё. Не из-за похоти. Он хочет сорвать с неё не только шёлк, но и всё, за чем она прячется: вымученную осанку, ледяной взгляд, маску безразличия. Он хотел бы видеть её такую, какой она боится быть — настоящую, ранимую, открытую. Чтобы она позволила смотреть вглубь, а не только на шёлк, закрывающий тело.

С ней королевы кажутся фальшивками. Безвкусными. Все эти обнажённые тела рядом теряют краску, пока она просто стоит и пьёт, как будто её это всё не касается.

Он чувствует, как всё внутри срывается с тормозов — будто кто-то резко вдавил педаль газа в пол. Никаких тормозов. Есть только желание: всю. Сейчас. Здесь. Без масок. Без глянца. Без слов. Только этот пульс между ними. Он не знает, кто она. Но точно знает — она ярче всех красок в этой комнате.

В этом взгляде нет удивления. Только что-то, похожее на узнавание. Словно он не просто смотрит — он вспоминает. Он как продолжение сцены, где всё остановилось, как будто он ждал именно её. Его глаза — как гвозди. Прибивают её к полу, пронзают живот, отдают в колени слабостью.

Он будто говорит: ты пришла. И внутри — снова тот же ток. Айла делает глоток, чтобы спрятать дрожь. Напрасно. Он уже там — под кожей, в пульсе, между рёбер.

На фоне звучит музыка, голос певца будто скользит по коже, цепляя нерв. В какой-то строчке — про то, как тело вспыхивает от одного взгляда, как кто-то танцует с закрытыми глазами, словно в огне — Айла узнаёт себя. Это не просто песня, это будто признание. Всё между ними уже пульсирует, уже тлеет, даже если они ещё не прикоснулись.

Айла не выдерживает. Внутри будто кто-то крутит клапан — давление растёт, дышать невозможно. Слишком плотный, липкий этот взгляд, он тянет, будто затягивает в воронку. Ей хочется бежать, спрятаться, раствориться в дыме. Она ставит бокал на стойку, чувствуя, как тонкое стекло холодит пальцы. Это как предупреждение: остаться ещё хоть на миг — и не только бокал, но и она сама треснет по швам. Этот укол возвращает её в тело, напоминает: она ещё здесь — в этом моменте, на грани.

Спешно выходит на улицу, будто выныривает на поверхность из-под воды. Там неожиданно пусто. Ни смеха, ни дымных шлейфов, только прохлада, тишина и ночной воздух, который режет лёгкие. Темнота кажется доброй. Как глухое одеяло, накрывающее от чужого шума. Её дыхание выравнивается, плечи опускаются. Почти спокойно. Почти — потому что внутри по-прежнему бьётся что-то дикое и тревожное. Она достаёт сигарету, как спасательный круг. Дрожащими пальцами щёлкает зажигалкой — раз, второй, третий. Ноль реакции. Будто и пламя её избегает. Она прикусывает губу, сдерживая желание заорать от бессилия. Даже огонь сейчас не на её стороне. Всё внутри дрожит — не от холода, от перегруза. Пальцы подрагивают, огня нет, а внутри всё только нарастает.

— Держи, — раздаётся голос. Тихий, но будто впечатывается ей в позвоночник. Не испуг, а ток — быстрый, пробегающий по коже.

Айла оборачивается. Резко. Сердце — вверх, к горлу. Он стоит там. Полуосвещённый, с прищуром, словно вышел из сна, в котором она ещё не до конца проснулась. Не в свете, не в тени. Просто — есть. Как будто всегда был. Дэмиан. Протягивает зажигалку, не отводя взгляда. Он не улыбается. Не говорит лишнего. Только смотрит — спокойно, прямо, будто уже знает, как она дрожит внутри. Слишком прямой. Словно вживается в её грудную клетку. Слишком настоящий. Как холод, который нельзя игнорировать.

— Спасибо, — произносит Айла почти шёпотом, беря зажигалку. Их пальцы едва касаются — лёгкое, мимолётное прикосновение, но в нём что-то большее, чем просто случайность. Кожа откликается вспышкой. Она прикуривает, стараясь не выдать дрожь.

Дэмиан закуривает тоже, делает шаг вбок и встаёт рядом. Между ними — сантиметры. Они оба смотрят вперёд, в темноту, словно в неё можно было провалиться. Молчат. Не потому что нечего сказать, а потому что любое слово может разрушить хрупкое напряжение между ними.

Дым поднимается вверх, а между ними — то, что нельзя объяснить. Настоящая химия. Без слов. Без правил. Только пульс, и будто оба его слышат одинаково.

— Дэмиан Кроуфорд, — внезапно говорит он, слишком громко для этой тишины. Сам слышит, как это прозвучало глупо. Полное имя? Зачем? Он морщится, будто внутренне щёлкает по себе за идиотизм.

— Айла, — отвечает она после паузы. Тихо. Без улыбки. Но что-то в её голосе скользит, цепляет. И это короткое имя будто греет его изнутри.

Между ними завязывается бессмысленный разговор.

— Ужасная акустика в зале, — говорит он, и она кивает.

— Но публика отрывалась, — добавляет она, не зная, зачем продолжает. Всё звучит чуждо и глупо. Слова — только шум, чтобы не умереть от молчания. А искры всё летят.

Айла замечает татуировку на его плече. Ворон. Чёрный, графичный, будто вытатуирован самой ночью. Её будто магнитом тянет к этому образу — он манит и пугает одновременно. Слишком живой. Слишком точный. Как знак, как предупреждение.

Она замирает, вглядываясь в линии, не решаясь задать вопрос, который уже сформировался на языке. Он, как будто почувствовав это, немного поворачивает плечо, но не говорит ничего. Только лёгкая напряжённость в его челюсти выдаёт, что он знает — она смотрит.

И тогда он замечает, как её плечи подрагивают.

— Тебе холодно? — тихо спрашивает он и, сам не зная зачем, тянется рукой. Его пальцы касаются её обнажённой кожи — осторожно, почти невесомо.

Этого прикосновения достаточно. Айла вздрагивает, словно вся её кожа вспыхнула от короткого замыкания. Несколько секунд она стоит, задержав дыхание, будто колеблется — остаться или исчезнуть.

— Прости, мне нужно идти, — выдыхает она, избегая его взгляда.

И разворачивается. Быстро. Почти бегом. Уходит в темноту, не оглядываясь. Но внутри всё горит.

Он остаётся. Один. С дымом. И пульсом, гремящим внутри, будто концерт всё ещё продолжается, но только для него одного.

От лица Дэмиана. Несколько часов спустя

В доме своего менеджера я бывал часто. Почти как дома. Здесь стены не дышали одиночеством, не шептали моим демонам на ухо. Поэтому и остался — не хотел возвращаться в пустую квартиру, где снова начнётся бой с моими демонами. Я знал исход заранее: ничья. Или поражение.

За горизонтом уже тянулась светлая полоска — рассвет. Наркотики не отпускали. Кровь стучала в висках, тело требовало выброса. Мне нужно было сбросить напряжение. Вырвать его из себя вместе с хрипом, с болью, с кожей, если потребуется. Я больше не различаю, где желание, где ярость, где отвращение к себе — всё перемешалось в один гремучий коктейль под кожей.

Я трахал её грубо. Вдавливал в матрас, будто пытался стереть чужие образы из своей головы. Её спина выгибалась подо мной, ногти оставляли следы, а губы срывались в стон, который я глушил своим ртом. Пальцы скользили по телу, как по инструменту, выдавливая ноты ярости. Я знал, что это не страсть — это попытка не сойти с ума.

Айла.

Чёрт. Имя режет мозг, как бритва по обнажённым нервам.

Она — в моих мыслях. В моих пальцах. Даже когда я внутри другой.

Я застываю. Смотрю на лицо девушки подо мной. Вроде красивая. Губы приоткрыты, золотистые кудри сбились в беспорядке. Но всё не то. Она — пустая. Милая оболочка. Без вкуса. Без глубины. Тело, в которое можно сбросить боль. Не Айла. В ней нет огня, который сжигает меня взглядом, нет этих чёртовых серо-голубых глаз, которые пронзают насквозь.

Момент замирает. Воздух становится вязким, мысли срываются с цепи.

А если бы на её месте была Айла? Я трахал бы её так же? С тем же остервенением, с тем же злым голодом — как будто хотел сжечь всё между нами? Или боялся бы прикасаться, чтобы не треснула — как фарфор? Чтобы не дрогнула, не исчезла под моими пальцами?

Словно в бешенстве, я рычу сквозь зубы, разворачиваю девушку на живот, вхожу резко, без нежности. Она вскрикивает, но мне плевать. Я не о ней думаю. Всё тело зудит от отвращения к себе. Пот стекает по спине, словно выжигает кожу. Как будто я обманул собственное тело — дал ему не ту, не ту, кого оно хочет.

Я знаю, что она сейчас мечтает, будто утро будет с завтраком и поцелуем в шею. Что я её прижму, и мы будем дышать в унисон. Но всё иначе. Я вызову ей такси, не обернусь, не скажу ни слова. Оставлю в слезах. Потому что близость пугает сильнее смерти. Потому что если кто-то увидит, что внутри — не выдержит. Как и я. Потому что я не человек. Да, я мудак. Да, я делаю больно. Я монстр. Я демон. Грязный. Опустошённый. И каждый раз всё сильнее хочется сдёрнуть с себя кожу, чтобы перестать быть собой. И если подпущу кого-то ближе — разнесу всё в щепки.

Позже, стоя на балконе, я смотрю, как фары такси исчезают в темноте. Её дух — той, с кем я только что делил постель — ещё висит в комнате. Запах кожи, пота и дорогого парфюма въелся в пальцы, в губы. Всё, как всегда. Но внутри — ничего. Пусто. И, чёрт возьми, всё равно невыносимо. Вдох — горький дым обжигает лёгкие. Я хочу выбросить из головы не её — а Айлу. Выкинуть. Раздавить, как очередной окурок.

Но не могу. Она будто прикипела ко мне под кожу.

Что ты со мной сделала, Айла? Почему именно ты? Почему твой голос звучит громче всех, даже в моей тишине? Словно ты мой наркотик, Айла. Только после тебя — не кайф. А ломка.