Госпиталь Конохи (джен)

Я не сразу это осознал, но теперь я помнил.

В последние годы жизни мне было трудно запоминать что-либо. Всё моё существование состояло из удивления и вечного непонимания происходящего. Я забывал, с кем я говорил, о чём, мои мгновенья радости и печали. Кажется, только кажется, я был кем-то важным — ведь даже в последние часы ко мне приходили советоваться и слушать мои умные речи.

Но на этом всё: за долгие часы я забыл многое из своей жизни — не мог вспомнить ни имени, ни родины, ни семьи. Но этого хватило, чтобы понять: я давно уже не ребёнок, и моё имя точно было не Сора — как назвала меня странно одетая женщина азиатской внешности.

Она беспокоилась обо мне, обращалась ко мне как к сыну и звала проснуться и пойти поесть.

Голова гудела, и я быстро понял причину: на ней были бинты, слегка пропитанные кровью. На секунду показалось, что мой бич — моя болезнь — всё ещё со мной, но момент ясности никак не проходил. Когда-то давно, наверное в другой жизни, моё сердце подвело меня и лишило мозг кислорода. Было обидно, что сопереживающее лицо врача стало моим последним чётким воспоминанием. Я хоть и дожил до глубокой старости, но умирать — а именно так я воспринимал потерю памяти и сознания — было чертовски обидно. Я не успел всего и был нужен им, это я помнил в своих затухающих мыслях, хоть и не знал кому.

Сейчас же я подмечал малейшие детали своей небольшой комнаты. Не забывал через мгновенье свое чужое имя, семью и мир.

Моя старая жизнь явно завершилась, хоть моё "я" всё ещё жило.

— Я не знаю, кому, но я благодарен, — внимательно всмотрелся в деревянный потолок своего жилища и проговорил с немалым пиететом. Я помнил, что верил в Бога, хоть в какого — память не подсказывала. Его история и имя выцвели навсегда. Даже если всё это было случайностью или очередным законом реальности, мне не было чуждо чувство благодарности.

Почувствовав лёгкую тошноту, я потянулся к своим по-армейски аккуратно сложенным вещам. Хоть они и были недорогими, но оставались чистыми и целыми — и это снова возвращало меня к мыслям о семье.

Моя новая память подсказывала: мы жили в военном городке, а там, где военные — всегда остаются сироты. И хоть такое существование лучше, чем ничего, я не мог не ценить того, что кто-то обо мне заботился, пусть и временно. Как-никак, я был всего лишь кадетом местной академии.

Аккуратно сев за обеденный стол, я поблагодарил свою новую мать, Араки Хамано, за миску риса и омлет, который здесь часто заменял полноценный завтрак.

— Как твоя голова? — с тревогой спросила женщина, заметив мою заторможенность. Что интересно, ни язык, ни палочки — местные приборы — не вызвали у меня никаких трудностей.

— Неплохо, — пожал я плечами, ведь действительно так считал. Беглая пальпация головы подтвердила: никакой новой крови, только старая, запёкшаяся.

Мой ответ вызвал у матери сомнение и сожаление, и она решила их выразить:

— Сора, жизнь взрослых тяжела, и Рю не хотел этого делать, просто… — женщина пыталась подобрать слова. А я, вспомнив, как мой новый отец ударил меня по голове, будучи пьяным и кричащим что-то про невезение и про то, что ему все мешают достичь успеха, действительно понимал затруднения Араки. — Ты должен его понять. Он старается ради нас с тобой, но на работе его не понимают и не ценят.

Я мог только промолчать. Это довольно распространённое явление: военные часто становятся агрессорами в своих семьях, а отпрысков, особенно сыновей, чаще всего воспринимают как младших по званию. И часто детей просят понимать взрослых, хотя по определению старших быть умнее и мудрее. Некоторые аспекты человеческой психологии — универсальны.

— Конечно, — согласился я, понимая, что таким образом обезопасил свой мозг от потока дальнейших глубокомысленных наставлений. — Ото-сан хочет, чтобы я стал сильным шиноби и закалился перед будущей жизнью.

На секунду она смутилась, хотя и пыталась не подать виду:

— Я рада, что ты у меня такой взрослый и понимающий, — похвалила она своего сына.

Я кивнул, доел свой завтрак и, ещё раз поблагодарив женщину, отправился в так называемую академию шиноби, ориентируясь на память.

Военный городок другого мира не был для меня ни удивительным, ни непонятным — согласно моей новой памяти, тут прошло всё моё детство. Я не слишком задумывался, вспомнил ли я свою прошлую жизнь или просто заменил собой этого маленького кадета — ведь это не меняло новой реальности. Я был сыном мелкого чина, чунина по выслуге лет, прыгнувшего выше головы, но желающего стать кем-то большим, чем мог бы. В этом мире, где люди находят удивительные силы внутри себя, ему было мало места — ни клана, ни генетических мутаций. Ему подошёл бы мой предыдущий мир, где доблесть, личная сила и решительность не были столь важны. Там бы Рю Хамано добился большего счастья.

В академии нас учили, что быть шиноби — великая честь, а ещё это реальные привилегии и деньги. Ниндзя не умирали от голода, кем бы они ни были, но, как подсказывало моё взрослое скептическое сознание, жили они недолго — отсутствие пожилых ниндзя на улицах это подтверждало.

Здесь постоянно шли войны, прерываемые редкими годами мира. Боевые задания — дело постоянное, как и смерти с ранениями. Я ещё не знал, чего хочу от новой жизни, но точно — не умирать молодым, не насладившись ею как следует.

Академия встретила меня толпой детей, разделённых по годам на свои классы, и несколькими чунинами-учителями, пытавшимися обуздать весь этот хаос. После утренней физкультуры, которая неожиданно давалась легко благодаря странной силе — чакре — нас повели в лекционные залы.

Меня встретил курс общеобразовательных предметов, включающих каллиграфию, историю, естественные науки и математику. Академия мало отличалась от обычных школ моей родины — разве что спаррингами и некоторыми специфическими дисциплинами.

К счастью, я был неплохо образован в прежней жизни, и ничего из перечисленного не вызывало трудностей — особенно скудная история, описывающая короткий по меркам моего старого мира период. Я, хоть и вновь задумался о том, почему мой опыт и знания остались при мне, несмотря на исчезновение воспоминаний, счёл это частью правил ситуации и не тратил усилий сознания на попытки найти причины там, где их не найти.

Меня больше интересовало присутствие в классе местного нобилитета — детей кланов Конохи. Я наблюдал за ними и на занятиях, и на перерывах, и пришёл к выводу: в поведении они почти не отличались от обычных детей. Это могло говорить как о не сформировавшемся ещё классовом пренебрежении, так и о потере традиционных культурных норм, характерных для элит. Всё это играло мне на руку: без жёсткого разделения на благородных и остальных мне было проще занять выгодную позицию.

Уже то, что предыдущий умерший лидер деревни был неклановым и добился своего звания упорством и трудом, говорило о многом. Даже если какой-то барьер раньше и существовал, он был проломлен.

В том же числе я не видел, чтобы с клановыми стремились сильно знакомиться или дружить, но и то внимание, которое уделялось наследнику клана Учиха, нельзя было игнорировать. Я понимал: ситуация явно не была однозначной, и мне ещё предстояло погрузиться в эти «взаимодействия» с холодной головой, а не глазами наивного ребёнка.

Но стоило заметить, пропаганда для квазисредневекового общества была не самой ужасной, всего сотня лет со времени постройки Конохи и теперь существует Воля Огня, которая служит объединяющим началом для всех людей.

Единственной аномалией, которую я заметил во время наблюдений, был один сирота, которого открыто недолюбливали. И дело было не просто в отсутствии родителей — в мире шиноби это не редкость. Конечно, он был по-своему раздражающим, но не больше, чем некоторые другие дети. Память ребёнка подсказывала, что мои родители не рекомендовали мне с ним общаться, и, кажется, я однажды даже получил затрещину от отца за разговор с Наруто. Моей рабочей теорией было то, что его родители, о которых, на удивление, ничего не было известно, были предателями. Поэтому, как это часто бывает у суеверных военных, они решили оградить своих детей от «дурной крови». В этом была доля логики — черты характера действительно передаются по наследству, — но, как обычно, люди довели всё до абсурда. А поскольку я находился, по сути, в военном обществе, абсурд — это единственное возможное развитие событий.

Нас отпустили из академии ещё до вечера, но я, вспомнив по-отечески добрую пьяную затрещину, после которой пришлось носить бинты, решил не возвращаться домой, а потратить время с пользой. Дойдя до местной библиотеки и убедившись, что для учеников академии доступ хоть и ограничен, но бесплатен, я засел за изучение юридических аспектов своего существования.

Я узнал, что пока не стал генином, по сути, являлся собственностью своих родителей, а затем — собственностью деревни, от которой требовалась стабильная отдача. Лишь с повышением звания я становился всё более полноценным субъектом права, и потому мне было ясно, откуда стремление к карьерному росту любой ценой среди шиноби.

Отказаться от обучения или просто провалить его было возможно, но я всё равно оставался бы собственностью родителей до шестнадцати лет, а один пропитый чунин не дал бы мне спокойно жить.

Так что путь шиноби оставался единственным адекватным вариантом. Без связей, гарантий, таланта и силы я уже представлял, с чего мне стоит начинать.