Там, где гаснут звёзды (гет)

Победа не принесла облегчения — только тишину.

Когда всё закончилось, когда имя Волан-де-Морта впервые перестали произносить с шёпотом, Гарри вдруг понял, что не знает, куда идти.

Министерство восторженно говорило о «новой эре». Газеты пестрили заголовками: "Избранный спас Британию!" , но он сам не чувствовал себя ни избранным, ни спасителем. Он чувствовал усталость. Глухую, вязкую, как ночь без конца.

Рон и Гермиона почувствовали то же. Они не говорили об этом вслух. Никто не хотел произносить то, что и так висело в воздухе. Что настоящая жизнь начинается не после победы, а после потерь. А потерь было слишком много.

Им предложили выбор. Можно было вернуться в школу сразу. Министерство спешно открывало специальные курсы для учеников, чтобы "прикрыть" дыры в образовании, выдать ускоренные сертификаты. Гарри был за. Он хотел побыстрее закрыть страницу, перейти к "нормальной" взрослой жизни. Рон — тоже. Ему просто хотелось закончить и начать жить впервые без войны. Но Гермиона, с её спокойной настойчивостью, объяснила, что спешить означало потерять ещё что-то важное: шанс восстановиться. Шанс прожить нормально последний год в волшебной школе. Полноценно. И они остались.

Спустя время, все трое переехали в дом на площади Гриммо, 12. Гарри официально получил права на дом — он теперь принадлежал ему по завещанию Сириуса. Дом всё ещё был тёмным, скрипучим, полным странных звуков и заколдованных шкафов. Местами его магия проседала, местами оживала, как будто сам дом медленно просыпался после кошмара.

И всё же это было лучшее место, где можно было быть.

Гермиона заняла одну из комнат на третьем этаже, рядом с окном, откуда было видно кривую черепичную крышу соседнего дома. Она принесла с собой книги, банки с ингредиентами, аккуратную стопку писем от родителей и что-то ещё, что пахло мятой и кожей.

Рон занял старую комнату сине-серого цвета с видом на улицу. Он сразу развесил на стенах плакаты по Квиддичу, вечно терял носки и каждое утро говорил, что "в следующий раз он точно встанет раньше".

А Гарри жил в комнате, где когда-то жил Сириус. Где пахло старым деревом и чем-то, чего уже не было в этом мире. Он мало спал. Много думал. Иногда писал письма, которые почти никогда не отправлял.

Комната на втором этаже дома №12 на площади Гриммо была странно тёплой этим утром. Воздух стоял сухой и неподвижный, будто сам дом затаил дыхание, не решаясь потревожить тишину. Сквозь грязное окно пробивался мягкий, рассеянный сентябрьский свет. Он ложился на пол и кровать полосами, как будто пытался нащупать в комнате что-то живое.

Гарри сидел на краю кровати, чуть сутулясь, словно под грузом чего-то невидимого. В его руках письмо. Пальцы вжимались в тонкий пергамент так сильно, что тот помялся в нескольких местах. Он читал его в третий раз. Медленно. Не торопясь. Не потому что не понял — наоборот. Он понимал слишком хорошо.

« Ты всегда был самым понимающим..»

Он зажмурился. Не от боли, не от ярости. От того, что это попало слишком точно. Это была не жалоба. Не обвинение. Даже не упрёк. Скорее.. напоминание. Осторожное, бережное. Почти ласковое. И именно это оказалось самым невыносимым.

Потому что он больше не был понимающим. Он чувствовал себя чужим внутри собственной кожи. Будто кто-то вырезал из него всё живое в ту ночь, когда закончилась война. Когда все кричали о победе, он -просто стоял. В пыли. В тишине. С осознанием, что ничего не закончилось. Что он не чувствует ничего, кроме пустоты.

Письмо в руках продолжало согреваться от его тепла, и это почему-то злило. Он держал его слишком долго. Дольше, чем нужно, если бы просто хотел прочитать. Но так и не дочитал.

Там, в недописанных строках, она ждала. Всё ещё. Тон письма был почти будничным: она писала про лето, что незаметно прошло, про друзей, которых видела мельком, про то, как мама опять забыла, где у неё лежит волшебная заколка.

Она не умоляла, не обвиняла, не требовала. Она просто помнила. Писала, как скучает. Писала, что не хочет писать каждый день — чтобы не давить. Писала, что помнит, каким он был. И что всё ещё верит — он не исчез. Где-то внутри он есть.

Она не говорила "я тебя люблю".

Но это звучало в каждом слове.

Без громких признаний. Без шантажа чувств.

Просто: «Я рядом. Если захочешь — я здесь».

А он...

Он не мог даже дочитать. Не потому что не хотел. А потому что боялся. Боялся, что если дочитает — всё исчезнет. Что эта тонкая, опасная хрупкость внутри разлетится от одного честного взгляда. От одного слова, произнесённого вслух.

Он аккуратно сложил письмо, как будто боялся его порвать. Руки дрожали — чуть-чуть, неуловимо, как после дуэли, в которой вложил всё до последней капли силы. Несколько секунд он просто держал его в ладонях, не отрывая взгляда, будто хотел впитать чувства, которых не мог себе позволить.

Потом решительно подошёл к старому письменному столу, потёртому, со следами магических ожогов и царапин. Открыл нижний ящик. Там хранилось всё, что он не решался выбросить, но и не мог держать на виду: обрывки газет с его лицом, обугленный уголок старого письма Снейпа, билет на финал по квиддичу, сухой бутон. Тот самый, который он так и не подарил Джинни летом.

Теперь там лежало и это письмо. Среди полузабытых, опасных воспоминаний. Среди вещей, в которых пульсировала жизнь. Ящик закрылся с усилием, будто сопротивлялся. Ключ не сразу поддался, но когда замок щёлкнул, Гарри сделал резкий вдох, как будто отпустил. Как будто загнал что-то обратно в глубину.

Он выпрямился, подошёл к окну. За стеклом раскинулся Лондон. Серый, молчаливый, но живой. Дом, некогда проклятый, теперь казался беззубым и усталым. Он прятался здесь раньше, когда шёл на смерть. Теперь, просто прятался от жизни.

Вина обжигала под кожей. Да, у них с Джинни был шанс. Маленький. Настоящий. Чистый. Момент, когда всё могло быть иначе. Без крестражей, пророчеств, битв. Просто он и она. Он не удержал это. Он сбежал. В молчание. В закрытые ящики и бесконечные отговорки.

Он хотел ей ответить. Написать:

«Я скучаю. Я помню. Я тоже не знаю, кто я теперь. Но ты мне нужна».

Но пальцы не шевелились. Потому что честность — это как заклинание без защиты. Потому что если начнёт писать, может не суметь остановиться. Может распасться на части, которые уже не соберутся обратно.

Гарри прошёл к двери, остановился. Бросил последний взгляд на комнату. На всё, что в ней было и не было. Никаких признаков лета. Никаких постеров на стенах. Только тихий дом, полный воспоминаний. И шкаф, в котором теперь лежало письмо, вместо которого хотелось бы быть рядом. Всё было убрано насколько вообще возможно прибраться в доме, где когда-то жили Блэки и прятались беглецы.

Он вдохнул чуть глубже обычного и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Скрип половиц был едва уловим, но Гарри его чувствовал. Дом на площади Гриммо, 12 дышал по-своему. Старым деревом, заклинаниями, пылью, тайнами. Иногда казалось, что он жив. Сейчас — он просто ждал.

Стук ботинка о нижнюю ступень эхом прокатился вверх по лестнице. Потом голос.

— Гарри, ну сколько можно? Мы что, должны снова ломиться через стену на платформу, как в четвёртом году?

Пауза. Потом:

— Клянусь, я не выживу ещё одну поездку в тесной лондонской тележке с Гермионой и её дорожными свитками. Она забрала весь багажный отсек.

Гарри даже не успел усмехнуться, внутри что-то скользнуло. Голос Рона, громкий, живой, ворчливый, как мостик в прошлое. Он вспомнил их первую поездку в Хогвартс, вспомнил, как Рон смотрел на его чемодан с глазами: "Ты правда не знаешь, кто ты?"

Теперь всё было наоборот. Теперь Гарри сам не знал, кто он. И всё же, голос Рона спасал. Вытаскивал. Привязывал к настоящему.

Когда Гарри наконец сошёл с последней ступеньки, его сразу — без приветствий, без паузы на вдох — накрыло.

— Ты думаешь, он взял щётку для мётлы? — громко и подозрительно спросила Гермиона, крутясь у входной двери. — Потому что если нет, я не собираюсь снова одалживать свою запасную. Он её в прошлый раз использовал как кочергу.

— Я думал, она и была кочергой, — отозвался Рон откуда-то из-за дверцы старого шкафа, из которого вылетали шарфы, плащи и чей-то старый, весьма подозрительный шляпный цилиндр. — Там был пепел, Гермиона. И он не от меня.

— Это был древесный уголь! Я сушила травы для зелий! — сказала она с обиженным видом.

— Да, конечно, — буркнул Рон, — а я в прошлом году случайно сварил оборотное зелье, потому что хотел чай.

Гарри застыл в дверном проёме гостиной, наблюдая за этим спектаклем. Он открыл было рот, но не успел:

— Ты взял носки? — обернулась Гермиона к нему с лицом генерала.

— А ты вообще знаешь, где твои носки? — добавил Рон, уже наполовину в шкафу.

— Или ты решил снова ехать в перчатках и шарфе, но босиком, как эксцентричный гений?

— У меня есть носки, — хрипло ответил Гарри, медленно моргая. — Прямо сейчас на мне.

— А запасные? — надавила Гермиона.

— Я еду в школу, а не на Эверест, — ответил Гарри, но уже знал, что спорить бессмысленно.

Рон ждал у двери. В красном свитере, который ему, кажется, снова связала мама — с кривым "R" на груди. Он держал палочку как указку и показывал на громоздкий, раздувшийся чемодан Гермионы.

— Объясни мне, — начал он, с видом уставшего гоблина, — что ты, чёрт возьми, туда положила? Энциклопедию всего, что когда-либо написано?

— Только первую часть, — спокойно ответила Гермиона. — И ещё запас зелий. И немного сухой еды. Вдруг Хогвартс снова захватят Пожиратели Смерти.

— Великолепно, — простонал Рон. — Я знал, что ты так скажешь.

Гарри стоял, наблюдая за ними. И на миг — совсем короткий — ему показалось, что всё, правда, может быть по-настоящему. Как раньше. Почти как раньше.

Гарри подошёл ближе, невольно улыбаясь. Смех — настоящий, громкий, даже немного неуклюжий — прозвучал как впервые за долгое время. Он не был вымученным. Он был живым.

— Вы вообще готовы к поездке? — спросил он, оглядывая поле разрушений вокруг: растянутые сумки, валяющийся плащ, перчатка на полу, валящая из кухни пара от чайника.

— Я — да, — бодро сказала Гермиона, застёгивая пальто с абсолютно нечеловеческой скоростью. — Всё рассортировано. Карты. Пропуска. Маршрут. Зелья. Мята. Салфетки. Книги.

— Подозрительно, — пробормотал Рон. — Я думаю, где-то в этом доме есть секретная комната, где она хранит наши копии.

— Ты даже свой паспорт чуть не сжёг в тостере! — напомнила ему Гермиона.

— Это было один раз! И кто кладёт документы туда, где обычно лежит хлеб?!

Гарри опёрся на стену, закрывая глаза и просто слушая их. Этот сумбур, этот привычный шум — был как одеяло. Невидимая защита от слишком тяжёлого утра.

Рон наклонился к нему, быстро и заговорщицки. Гарри чуть прищурился, взгляд его стал внимательнее. Он одёрнул рукав и повернулся всем корпусом, чтобы лучше видеть Рона.

— Представь: она будет знать, где лежат все мои носки. Где мои ошибки. Где мои тайники с печеньем. Это власть, Гарри. Мне страшно.

Гарри громко фыркнул.

— Она уже знает. И тайники, кстати, все нашла. Вчера вечером.

— Проклятье, — прошипел Рон. — Значит, следующей жертвой будет моя свобода.

Рон сделал многозначительную паузу, потом посмотрел на Гермиону, которая в этот момент сосредоточенно проверяла конверт с билетами и разложенные по карманам документы.

— Рон! — позвала Гермиона строго. — Мы опаздываем. И ты опять напялил шарф задом наперёд.

— Вот и началось, — вздохнул он и поплёлся к двери. — Женат я или нет — а тон уже супружеский.

Гарри хмыкнул, перехватывая чемодан и последовал за ними.

Лёгкий сквозняк пробежал по коридору, и на миг запахло пылью, корицей и чуть-чуть кофе, оставшимся на плите с утра.

Он поднял голову, посмотрел на небо. Лондон был пасмурный, но не злой. Осенний, сырой, но не враждебный. И он подумал: Если Джинни напишет снова, я отвечу. Но не сейчас. Сейчас поезд. Школа.

И трое друзей. Снова вместе.