Дождик осенний, поплачь обо мне (джен)

Авроры всегда слишком старательно выполняли свою работу. Наверное, им не стоило так усердствовать, расследуя побег Сириуса Блэка. Пораньше закончить допрос Беллатрисы. Не вкладывать столько сил в пыточные заклятия, пытаясь узнать у матёрой Пожирательницы, как её родственнику удалось сбежать из Азкабана.

Как бы то ни было, сердце мадам Блэк не выдержало стресса и она умерла. Но человек, который через две минуты торопливой панической реанимации открыл глаза, уже ею не был. Многочисленные "Энервейты" в сочетании с "Анапнео" и "Эпискей" (1) подействовали, как удар большой киянкой прямо в лоб, и женщина едва не умерла снова, но теперь уже стражи волшебной тюрьмы были внимательнее, залили в пленницу укрепляющее зелье и, больше не задавая вопросов, снова засунули в привычную камеру на самых нижних уровнях тюрьмы.

Собрать мысли в кучу оказалось непросто. Из самых ярких и свежих воспоминаний была очень некрасивая и болезненная смерть под колёсами автомобиля, а также ещё одна смерть, которая едва не поприветствовала её в каптёрке у тюремщиков. Лёжа пластом на твёрдой узкой койке, ощущая, как по ногам проходит сквозняк, она пыталась собрать в кучу разбредающиеся мысли, вспомнить, как её зовут. Но голова кружилась, клочки мыслей порхали, не желая, чтобы их ловили, и в сознании каруселью сменялись бампер-асфальт-боль-кровь-боль-вопли-боль-кровь-холод-темнота… Она жалобно застонала, и, будто отвечая на зов, из коридора повеяло промозглым смрадом, люди в соседних камерах заметались, некоторые рыдали, другие — ругались, но большинство просто молча забивались в углы своих камер, стараясь держаться подальше от голодных алчущих ртов, от длинных костистых рук, от того ужаса, что несли в себе истинные охранники этого мрачного места.

Женщина, зовущаяся теперь Беллатрисой, видела этих чудовищ впервые, и, преодолевая слабость, с трудом села, подгребая под себя ноги, когда в её камеру скользнула одна из призрачных фигур, протягивая к ней свою лапу.

— Что? Назгул? Нет… Это же дементор! Дементор! — она не понимала, откуда знает название твари, но, ощущая холод, тоску и страх, завизжала, ощущая, как её немногочисленные пока светлые воспоминания и эмоции пытаются высосать, вобрать в себя, запустить щупальца ужаса в самую суть. — Поди прочь! Пожалуйста! Убирайся!

Но дементор не был тем, кого возможно уговорить. Он хотел жрать, и сейчас перед ним оказалась вполне сытная, аппетитная жертва, которая мало помнила, зато буквально искрила переживаниями. В прошлой Белле их уже почти не осталось, выпитых досуха, а здесь перед ним буквально сидел бифштекс. С кровью.

Долго пировать не удалось — женщина потеряла сознание от ужаса уже секунд через пятнадцать, и дементору пришлось прерваться. Но он не торопился — теперь у него было очень много времени. Эти люди никуда не смогут уйти из своих камер…

В следующий раз Белла очнулась под утро. В камере немилосердно дуло, тонкое одеяло ни от чего не защищало, и ей пришлось ходить по каменному полу босиком, спотыкаясь в полутьме и пытаясь разобрать в сереньких сумерках, где в камере удобства. Унитаз нашелся, когда она стукнулась о него голенью, в сердцах зашипев, а ещё одним неприятным сюрпризом стало отсутствие туалетной бумаги. Вместо того имелось подобие бидэ — струйка воды, позволяющая соблюдать гигиену, но, разумеется, холодная. Глаза постепенно привыкали к скудному свету, проникающему сквозь узенькое зарешеченное окно под потолком. Или же просто на улице становилось светлее, хотя вряд ли в это мрачное место заглядывает солнце. Но теперь можно было различить железную раковину, стол и стул, полку для личных вещей, на которой удалось нащупать расческу, но не было зубной щётки, зеркала, книг, пергамента или простого карандаша, — ничего, что можно хоть в какой-то мере посчитать развлечением.

Торопливо умывшись и попив из-под крана немного ледяной воды, она снова забралась под одеяло, сжимаясь в комочек и усиленно напрягая мозг. Она не знала своего имени, понятия не имела, где находилась, тело ощущалось чужим, зато откуда-то помнила, кто такие дементоры.

— Дементоры воплощение самого страха, — неуверенно озвучила она, надеясь, что так сможет простимулировать мозг. — Они питаются душами… Поцелуй дементора превращает человека в овощ…

Женщина снова тихо заплакала, утыкаясь лицом в одеяло и боясь потревожить соседей. Но, похоже, кто-то из них отличался отменным слухом, потому что из окошка в двери камеры напротив послышался хрипловатый шёпот:

— Ты чего, Белла? Так сильно досталось? Ты же никогда не плачешь…

В висках снова взорвались фейерверки, снабжая ещё порцией информации. Вопросы она поняла, хоть они и прозвучали по-английски. Она его учила, но не говорит по-английски!

— Извините, а вы кто? — робко поинтересовалась она на том языке, на каком умела, получив в ответ порцию красочных ругательств.

— С каких пор ты говоришь по-русски, Лестрейндж? — закончив ругаться, поинтересовался собеседник на том же языке, и всё-же представился: — Это Тони, ты чего, совсем мозги растеряла?

С глухим стоном она уткнулась в подушку, стараясь не разрыдаться. В голову будто вбивали раскалённый гвоздь. "Лестрейндж"... В голове всплыл образ маниакально смеющейся темноволосой женщины. Имя "Тони" тоже казалось знакомым, но не вызывало таких ярких ассоциаций. Что делала женщина? Она смеялась, посылая заклятия… в Сириуса Блэка! А потом убегала от Гарри Поттера!

Боль стала невыносимой, ей пришлось прикусить ткань, ощущая, как из глаз брызнули слёзы. Темноволосый парнишка с зелёными глазами. "У вас глаза матери". Мальчик, Который Выжил. Герой Магического Мира!

Магии не существует!

Уже не слыша, что шепчет ей сосед, женщина рыдала в голос, оплакивая свою горькую судьбу. Она всё так же не знала своего имени, кем была раньше, зато очень хорошо осознала, кем стала теперь. Сумасшедшей убийцей, ненормальной маньячкой, одной из самых охраняемых особ в самой жуткой тюрьме этого насквозь воображаемого мира. Очевидно было одно — ей не выбраться из этой западни, и даже на свободе её ждёт неминуемая смерть. У мадам Лестрейндж было слишком много врагов.

Накатила апатия, вытянувшись в постели, она тупо рассматривала каменный потолок над своей головой, и даже явление охранника, который принёс заключённым завтрак, не могло заставить её подняться.

— Эй, Лестрейндж, когда входит тюремщик — положено подниматься! — отрывисто напомнил аврор, с опаской поглядывая на подозрительно тихую Беллатрису, которая обычно не упускала случая запустить пару оскорблений. Видимо, сильно ей досталось, раз даже не пошевелилась, проводив равнодушным взглядом тарелку с кашей и снова уставившись в потолок. А ведь сегодня ей даже положили кусок мяса, опасаясь, что короткая клиническая смерть отразится на здоровье, о произошедшем узнают, и вся ночная смена получит выговор.

— Ешь давай, через десять минут заберу тарелку. И только попробуй украсть ложку! — кинул тюремщик, продолжая разносить еду по камерам. Отдав последнюю порцию Руквуду, которому не повезло сидеть в самой крайней камере, дальше всех от выхода, охранник как обычно остановился, выкуривал сигарету, и вернулся тем же маршрутом, забирая у заключённых приборы. За тот короткий период все успевали поесть, зная, что следующий приём пищи ожидается вечером, после шести, а до того кормить их никто не будет. Зато будут кормиться ими.

Снова заглянув к Беллатрисе, тюремщик увидел, что еда так и осталась нетронутой, и выругался:

— Не хочешь — как хочешь. Твоё дело. — Он забрал тарелку, проверил целостность ложки и шваркнул приборы на тележку, всё так же опасаясь внезапного нападения от лютой бабы.

— Слышь, Перкинс, если Белла не съела, давай я доем, — предложил Долохов, отдавая свою чисто вылизанную тарелку.

— Обойдешься. У всех стандартные порции. Нечего нарушать правила, — отрезал Перкинс, кривясь. Эти люди не должны были получать достаточно ресурсов, чтобы окрепнуть и вздумать бунтовать. Для безопасности и снижения риска побега их держали на скудном пайке, достаточном, чтобы поддерживать тело после ежедневных встреч с дементорами, но не позволяющем накопить на костях мясо, а в резерве — магию.

Он забрал посуду у оставшихся заключённых и с лязгом запер за собой дверь в коридоре. Решётки не мешали дементорам передвигаться свободно, зато авроры ощущали себя более уверенно, зная, что от кучки ненормальных кровожадных убийц их отделяют толстые стальные засовы.

В коридоре воцарилась тишина. За долгие десять лет все темы были по десять раз обговорены, все жалобы озвучены, все проклятия улетели в поисках адресатов, и теперь азкабанские сидельцы разговаривали друг с другом очень редко, не желая лишний раз открывать рот, тратить такую ценную энергию, привлекать к себе лишнее внимание. В каждом теплилась надежда, что про них забудут, в этот раз не тронут, пройдут мимо. Пустые надежды, но кроме этого у них не оставалось ничего.

Белла лежала, прислушиваясь к шороху волн за стенами крепости. У неё не было сил, не осталось слёз и хотелось умереть. Можно снять робу, связать петлю, закрепить на двери и повеситься. Она помнила, что видела подобную сцену в каком-то сериале, хоть и не предполагала, что когда-нибудь в жизни вздумает экспериментировать, применяя это на практике. Но если другого выхода не будет… она глянула на свои худые, ослабевшие руки, погладила полосатые отрепья, давно не стиранные, которые по недоразумению назывались здесь "тюремной робой". Смерть была страшной, пугала и умирать отчаянно не хотелось. Но дементоры казались много страшнее. Внутренние весы колебались, здесь и сейчас ей предстояло решить, чего она боится больше: страха или смерти. По здравому рассуждению, окончательная гибель пугала сильнее, значит, пока она постарается не опускать руки. Попробует приспособиться. Умереть всегда успеет.

Если хочется жить, ей придется вставать и питаться. Мало-мальски следить за собой. Вести себя очень осмотрительно. Она плохо знала английский, не помнила ни единого заклинания, неосмотрительно заговорила с соседом по-русски, с головой выдавая себя, и не представляла, как должна вести себя оригинальная Лестрейндж, какие у неё повадки, привычки. Пытаться выдать себя за Беллатрису всё равно не получится, нечего и стараться. Памяти тела не сохранилось, она даже не в курсе, как выглядит её муж, который, предположительно, сидит в одной из соседних камер. Только сцены из фильмов и книг, которые нельзя считать достоверными.

Придется изображать из себя сумасшедшую. Для этой роли ей даже особо притворяться не придется. Но вряд ли её игре кто-то поверит. Вокруг нее сплошные темные маги, умные и сообразительные. Так имеет ли смысл лицедействовать? Ей остаётся просто выживать, надеясь, что она сможет тем или иным способом избежать встречи с Волдемортом. Ему нельзя видеть её мысли. Такая нелепица — не знать, как выглядело в прошлой жизни собственное лицо, но помнить про идиотские крестражи!

— Потрясающе увлекательное приключение, — тихонько прошептала она, смаргивая слезинку. Она не могла стать Беллатрисой и не хотела этого. Несмотря на то, что весьма смутно представляла своё прошлое, женщина была уверена, что никого никогда не убивала, и становиться преступницей ей совсем не хотелось. Значит, через пару лет, когда Волдеморт вернёт тело и освободит соратников, ей конец.

Она не представляла, как поступить, что делать и к кому обращаться. В этом страшном книжном мире, известном ей по разрозненным отрывкам, у новой Беллы не было ни единого друга. Малфои слишком осторожны и побоятся вмешиваться. Андромеда её ненавидит. Обращаться к Дамблдору рискованно. Он даёт обещания, очень много требует за свою помощь и часто не выполняет данное слово. Покойная Лили Поттер тому хороший пример. Да и вряд ли кто позволит Беллатрисе вести переписку с Верховным чародеем Визенгамота после всего, что произошло. Тюремщики не враги себе, чтобы позволить ей жаловаться на творящийся беспредел.

С этой точки зрения Азкабан теперь казался ей наиболее безопасным местом. Пусть другие думают, что заперли коварную Пожирательницу, но на деле это сама Лестрейндж надёжно спряталась от своих врагов за глухими тёмными стенами. Интересно, если Волдеморт явится, а она откажется ему открывать, он уйдёт? Сухой безрадостный смешок сорвался с губ, но вскоре размышления пришлось прервать — на кормление явились дементоры.

///

Воспоминания вели себя крайне своевольно. Женщина постепенно вспоминала отрывки из книг и фильмов, могла цитировать стихи, полным текстом выуживала из закромов старые песни, но не представляла, кем была, где жила, была ли у неё семья. Отчаянно бьющееся сердце подтвердило, что она действительно сильно кого-то любила и потеряла, но лицо человека, оставленного в прошлой жизни, оставалось такой же тайной, как собственное имя.

Но даже такие крохи были важны. Значит там, в другом месте, у неё могла быть семья, близкие люди, там она не была одна, и это согревало ей душу. Эти воспоминания она отчаянно защищала от дементоров, которые тянулись, жадно пытались отнять сокровенное, оставить ей только отчаяние, сожаление и страх.

Так, в постоянной упорной борьбе, прошло несколько дней. Белла уже знала, что в контакте с дементором может продержаться семнадцать секунд, а после отключается. Что её попытки говорить по-английски звучат ужасно жалко. И то, что в Азкабане, если немного привыкнуть, есть вещи похуже визитов жутких стражей — холод и сырость. Заснуть на твердой, вечно сырой постели удавалось, скорее, вопреки — когда она выматывалась, и глаза закрывались сами, или когда теряла сознание. Волшебников в целом мало волновала санитария, условия были средневековыми, и находиться в камере было мерзко.

Слишком худое тело давно промерзло до костей, и этот сырой, пронизывающий озноб крепко держал в своих когтях, вызывая неконтролируемую мелкую дрожь. Мышцы ног сводило от судорог, а мечты о горячем душе, сухом платье, чашке чая манили своей недостижимостью.

Страдания тела сопровождались ужасом, тоской и беспросветным отчаянием. Для людей, запертых в каменных мешках, свобода давно стала недостижимой фантазией, прекрасным воспоминанием. Но нынешняя Беллатриса не могла похвастаться продолжительным сроком заключения — она только привыкала, до сих пор отчетливо помнила прикосновение солнца к лицу, неспешные прогулки, книги, которые могла почитать в любой момент. Объятия людей, лица которых она не помнила.

Усевшись на деревянный стул, она подолгу массировала ступни, кисти рук, стараясь разогнать кровь, хоть так позволить себе немного тепла. Прыжки на месте помогали мало — она сразу выдыхалась, валилась без сил и от этого замерзала ещё сильнее.

Наблюдая, как тусклое пятно ползёт по потолку, напоминая, что где-то там, за камнями и густым туманом ещё осталось могущественное, дарующее жизнь светило, Белла понимала, что ничего не сможет сделать. Она постепенно погружалась в отчаяние, и выразила эмоции, как привыкла — затянув тихонько песню:

— Вас уводят за собою шорох звезд и песни вьюг, ветры, дующие с моря и крутые берега.

Вы уходите однажды — кто на север, кто на юг, от родимого порога, от родного очага… (2)

Голос, поначалу хрипловатый, постепенно окреп, взлетел вверх, как всегда тонкий и чистый. Там, дома, она привыкла выражать эмоции песнями, хотя никогда не была певицей. Музыка просто сопровождала по жизни, поддерживая в самые трудные, беспросветные времена. И сейчас в памяти послушно всплывали самые грустные из возможных мелодий, отражаясь струнами в сердце.

— Не спешите, не спешите, дети, вырастать. Пусть помедленнее старятся родители, — выводила Белла, вкладывая в слова свои переживания. Прикрыв глаза, можно было забыть на время, где она находится, представить, что просто наступила осень, она сидит на лавочке, а после сможет вернуться домой и обнять своих любимых.

Последние звуки, затихая, растворились в тенях, и она шмыгнула, вытирая рукавом глаза. И эхом отозвался шумный всхлип Долохова, который пожаловался по-русски:

— Белла, ты мне душу вынимаешь.

— Это не она, — внезапно отозвался незнакомый голос справа. — Или ты голос не слышишь? У Беллатрисы было низкое, хрипловатое контральто. А у этой — неотёсанное, но явное колоратурное сопрано.

— Заткнись, Руквуд! — перейдя на английский, отозвался Тони. — Или скажешь не доверять моим глазам? Я на неё десять лет смотрю, не перепутаю. Оборотка неделями не действует.

— А я вас десять лет слушаю, — гневно отозвался Августус. — И музыкальный слух у меня получше твоего.

— Замолчите оба, — прервал их ещё один незнакомый голос, теперь уже слева. Он звучал надтреснуто, устало и холодно, напоминая шорох ветра. — Неважно, супруга то моя или нет, но прошу — спой ещё…

Его поддержал разрозненный гул — музыка в Азкабане была исключительной редкостью, и ради такой возможности узники готовы были принять эту странную, слабую, часто плачущую, тихую и внезапно обрусевшую Беллатрису. Она удивлённо приложила руку к горлу. Оказаться здесь и прихватить с собой в новое тело прежний голос, который совсем не походил на голос прежней мадам Лестрейндж, оказалось неожиданно и приятно. Хотя бы мелочь, напоминающая о прошлом, о былой счастливой жизни. Аккуратно проводя пальцами по скулам, носу, подбородку, она понимала, что лицо её не изменилось, что подтвердил и Долохов, но голос принадлежал ей. И раз у неё пока осталось желание петь, пока дементоры не забрали это, а остальные готовы слушать — что ж, сохранились в памяти и песни, которыми не жалко делиться, раз больше ничего своего у неё не осталось.

— В лунном сияньи снег серебрится, вдоль по дороге троечка мчится… (3)

Звонкое "динь-динь-динь" рассыпалось под сводами мрачных подземелий, как сверкающее конфетти, отгоняя застарелые тени, но на отзвуки веселья уже спешили дементоры, которые реагировали на малейшие крохи чужой радости, как акулы на запах крови. По привычке отсчитывая секунды поглощающего ужаса, Белла буквально ждала потери сознания, но, к удивлению, отключилась на двадцать второй секунде вместо семнадцатой. Неужели начинает привыкать? Когда она пришла в себя, дементоров уже не было, и она попыталась подняться, морщась от тремора в руках.

На удивление, в этот раз экзекуция казалась не такой мучительной, хотя в любом случае ощущать себя чужой пищей оказалось неприятно.

— Пришла в себя? Как ты там? — тихо поинтересовался Долохов, который терялся во мраке, и голос его казался ломким и хрипловатым.

— Жива, спасибо, — отозвалась Белла, втайне благодарная за такое участие. Хоть кому-то пришло в голову поинтересоваться её самочувствием, и в этом царстве беспросветного отчаянного одиночества даже такая мелочь показалась важной. Даже если вопрос, скорее, вежливость. Или соседу просто захотелось услышать родную речь…

— Спой нам ещё, голубка, — тихо попросил Антонин, излучая такое отчаяние, что язык не повернулся отказать. После пережитого петь не хотелось, но она упрямо прикусила губу, не позволяя себе раскисать. Несмотря на незавидную ситуацию, эти твари её ещё не сломали, и она приняла вызов.

— Целую ночь соловей нам насвистывал, город молчал, и молчали дома (4), — вполголоса завела Белла очередной романс, с удивлением ощущая, как с каждым словом отступает, съёживается ужас, оставленный за собой дементорами. Ей даже стало теплее, будто слова о былой любви пересилили наведённое чудовищами беспросветное отчаяние.

— Я и не знал, что Белла поёт, — раздался слева приятный баритон. — Ни слова не понял, но от её голоса будто светлее становится…

— Вот именно, Рабастан. Странно, правда? — откликнулся на это высокий, холодный голос, который она уже распознавала, как принадлежащий Родольфусу.

— Повод для размышлений, — пробурчал справа Руквуд, на чём беседа и оборвалась.

(1) — Энервейт — заклинание, которое выводит из бессознательного состояния. Анапнео — облегчает дыхание и прочищает дыхательные пути. Эпискей — сращивает кости и прекращает кровотечения.

(2) — "Грустная песня миссис Дарлинг", исп. Елена Камбурова.

(3) — "В лунном сияньи снег серебрится" — русская народная песня.

(4) — романс "Белой акации гроздья душистые".

Примечание:

А кто тут отвлекается и пишет вторую историю, когда не закончилась основная? Правильно, неорганизованный Автор.

Но, следуя принципу "писать, пока пишется", не могу от этого отказаться. Надеюсь, уважаемые читатели отнесутся с пониманием к подобной слабости.