Дождик осенний, поплачь обо мне (джен)

Авроры всегда слишком старательно выполняли свою работу. Наверное, им не стоило так усердствовать, расследуя побег Сириуса Блэка. Пораньше закончить допрос Беллатрисы. Не вкладывать столько сил в пыточные заклятия, пытаясь узнать у матёрой Пожирательницы, как её родственнику удалось сбежать из Азкабана.

Как бы то ни было, сердце мадам Блэк не выдержало стресса и она умерла. Но человек, который через две минуты торопливой панической реанимации открыл глаза, уже ею не был. Многочисленные "Энервейты" в сочетании с "Анапнео" и "Эпискей" (1) подействовали, как удар большой киянкой прямо в лоб, и женщина едва не умерла снова, но теперь уже стражи волшебной тюрьмы были внимательнее, залили в пленницу укрепляющее зелье и, больше не задавая вопросов, снова засунули в привычную камеру на самых нижних уровнях тюрьмы.

Собрать мысли в кучу оказалось непросто. Из самых ярких и свежих воспоминаний была очень некрасивая и болезненная смерть под колёсами автомобиля, а также ещё одна смерть, которая едва не поприветствовала её в каптёрке у тюремщиков. Лёжа пластом на твёрдой узкой койке, ощущая, как по ногам проходит сквозняк, она пыталась собрать в кучу разбредающиеся мысли, вспомнить, как её зовут. Но голова кружилась, клочки мыслей порхали, не желая, чтобы их ловили, и в сознании каруселью сменялись бампер-асфальт-боль-кровь-боль-вопли-боль-кровь-холод-темнота… Она жалобно застонала, и, будто отвечая на зов, из коридора повеяло промозглым смрадом, люди в соседних камерах заметались, некоторые рыдали, другие — ругались, но большинство просто молча забивались в углы своих камер, стараясь держаться подальше от голодных алчущих ртов, от длинных костистых рук, от того ужаса, что несли в себе истинные охранники этого мрачного места.

Женщина, зовущаяся теперь Беллатрисой, видела этих чудовищ впервые, и, преодолевая слабость, с трудом села, подгребая под себя ноги, когда в её камеру скользнула одна из призрачных фигур, протягивая к ней свою лапу.

— Что? Назгул? Нет… Это же дементор! Дементор! — она не понимала, откуда знает название твари, но, ощущая холод, тоску и страх, завизжала, ощущая, как её немногочисленные пока светлые воспоминания и эмоции пытаются высосать, вобрать в себя, запустить щупальца ужаса в самую суть. — Поди прочь! Пожалуйста! Убирайся!

Но дементор не был тем, кого возможно уговорить. Он хотел жрать, и сейчас перед ним оказалась вполне сытная, аппетитная жертва, которая мало помнила, зато буквально искрила переживаниями. В прошлой Белле их уже почти не осталось, выпитых досуха, а здесь перед ним буквально сидел бифштекс. С кровью.

Долго пировать не удалось — женщина потеряла сознание от ужаса уже секунд через пятнадцать, и дементору пришлось прерваться. Но он не торопился — теперь у него было очень много времени. Эти люди никуда не смогут уйти из своих камер…

В следующий раз Белла очнулась под утро. В камере немилосердно дуло, тонкое одеяло ни от чего не защищало, и ей пришлось ходить по каменному полу босиком, спотыкаясь в полутьме и пытаясь разобрать в сереньких сумерках, где в камере удобства. Унитаз нашелся, когда она стукнулась о него голенью, в сердцах зашипев, а ещё одним неприятным сюрпризом стало отсутствие туалетной бумаги. Вместо того имелось подобие бидэ — струйка воды, позволяющая соблюдать гигиену, но, разумеется, холодная. Глаза постепенно привыкали к скудному свету, проникающему сквозь узенькое зарешеченное окно под потолком. Или же просто на улице становилось светлее, хотя вряд ли в это мрачное место заглядывает солнце. Но теперь можно было различить железную раковину, стол и стул, полку для личных вещей, на которой удалось нащупать расческу, но не было зубной щётки, зеркала, книг, пергамента или простого карандаша, — ничего, что можно хоть в какой-то мере посчитать развлечением.

Торопливо умывшись и попив из-под крана немного ледяной воды, она снова забралась под одеяло, сжимаясь в комочек и усиленно напрягая мозг. Она не знала своего имени, понятия не имела, где находилась, тело ощущалось чужим, зато откуда-то помнила, кто такие дементоры.

— Дементоры воплощение самого страха, — неуверенно озвучила она, надеясь, что так сможет простимулировать мозг. — Они питаются душами… Поцелуй дементора превращает человека в овощ…

Женщина снова тихо заплакала, утыкаясь лицом в одеяло и боясь потревожить соседей. Но, похоже, кто-то из них отличался отменным слухом, потому что из окошка в двери камеры напротив послышался хрипловатый шёпот:

— Ты чего, Белла? Так сильно досталось? Ты же никогда не плачешь…

В висках снова взорвались фейерверки, снабжая ещё порцией информации. Вопросы она поняла, хоть они и прозвучали по-английски. Она его учила, но не говорит по-английски!

— Извините, а вы кто? — робко поинтересовалась она на том языке, на каком умела, получив в ответ порцию красочных ругательств.

— С каких пор ты говоришь по-русски, Лестрейндж? — закончив ругаться, поинтересовался собеседник на том же языке, и всё-же представился: — Это Тони, ты чего, совсем мозги растеряла?

С глухим стоном она уткнулась в подушку, стараясь не разрыдаться. В голову будто вбивали раскалённый гвоздь. "Лестрейндж"... В голове всплыл образ маниакально смеющейся темноволосой женщины. Имя "Тони" тоже казалось знакомым, но не вызывало таких ярких ассоциаций. Что делала женщина? Она смеялась, посылая заклятия… в Сириуса Блэка! А потом убегала от Гарри Поттера!

Боль стала невыносимой, ей пришлось прикусить ткань, ощущая, как из глаз брызнули слёзы. Темноволосый парнишка с зелёными глазами. "У вас глаза матери". Мальчик, Который Выжил. Герой Магического Мира!

Магии не существует!

Уже не слыша, что шепчет ей сосед, женщина рыдала в голос, оплакивая свою горькую судьбу. Она всё так же не знала своего имени, кем была раньше, зато очень хорошо осознала, кем стала теперь. Сумасшедшей убийцей, ненормальной маньячкой, одной из самых охраняемых особ в самой жуткой тюрьме этого насквозь воображаемого мира. Очевидно было одно — ей не выбраться из этой западни, и даже на свободе её ждёт неминуемая смерть. У мадам Лестрейндж было слишком много врагов.

Накатила апатия, вытянувшись в постели, она тупо рассматривала каменный потолок над своей головой, и даже явление охранника, который принёс заключённым завтрак, не могло заставить её подняться.

— Эй, Лестрейндж, когда входит тюремщик — положено подниматься! — отрывисто напомнил аврор, с опаской поглядывая на подозрительно тихую Беллатрису, которая обычно не упускала случая запустить пару оскорблений. Видимо, сильно ей досталось, раз даже не пошевелилась, проводив равнодушным взглядом тарелку с кашей и снова уставившись в потолок. А ведь сегодня ей даже положили кусок мяса, опасаясь, что короткая клиническая смерть отразится на здоровье, о произошедшем узнают, и вся ночная смена получит выговор.

— Ешь давай, через десять минут заберу тарелку. И только попробуй украсть ложку! — кинул тюремщик, продолжая разносить еду по камерам. Отдав последнюю порцию Руквуду, которому не повезло сидеть в самой крайней камере, дальше всех от выхода, охранник как обычно остановился, выкуривал сигарету, и вернулся тем же маршрутом, забирая у заключённых приборы. За тот короткий период все успевали поесть, зная, что следующий приём пищи ожидается вечером, после шести, а до того кормить их никто не будет. Зато будут кормиться ими.

Снова заглянув к Беллатрисе, тюремщик увидел, что еда так и осталась нетронутой, и выругался:

— Не хочешь — как хочешь. Твоё дело. — Он забрал тарелку, проверил целостность ложки и шваркнул приборы на тележку, всё так же опасаясь внезапного нападения от лютой бабы.

— Слышь, Перкинс, если Белла не съела, давай я доем, — предложил Долохов, отдавая свою чисто вылизанную тарелку.

— Обойдешься. У всех стандартные порции. Нечего нарушать правила, — отрезал Перкинс, кривясь. Эти люди не должны были получать достаточно ресурсов, чтобы окрепнуть и вздумать бунтовать. Для безопасности и снижения риска побега их держали на скудном пайке, достаточном, чтобы поддерживать тело после ежедневных встреч с дементорами, но не позволяющем накопить на костях мясо, а в резерве — магию.

Он забрал посуду у оставшихся заключённых и с лязгом запер за собой дверь в коридоре. Решётки не мешали дементорам передвигаться свободно, зато авроры ощущали себя более уверенно, зная, что от кучки ненормальных кровожадных убийц их отделяют толстые стальные засовы.

В коридоре воцарилась тишина. За долгие десять лет все темы были по десять раз обговорены, все жалобы озвучены, все проклятия улетели в поисках адресатов, и теперь азкабанские сидельцы разговаривали друг с другом очень редко, не желая лишний раз открывать рот, тратить такую ценную энергию, привлекать к себе лишнее внимание. В каждом теплилась надежда, что про них забудут, в этот раз не тронут, пройдут мимо. Пустые надежды, но кроме этого у них не оставалось ничего.

Белла лежала, прислушиваясь к шороху волн за стенами крепости. У неё не было сил, не осталось слёз и хотелось умереть. Можно снять робу, связать петлю, закрепить на двери и повеситься. Она помнила, что видела подобную сцену в каком-то сериале, хоть и не предполагала, что когда-нибудь в жизни вздумает экспериментировать, применяя это на практике. Но если другого выхода не будет… она глянула на свои худые, ослабевшие руки, погладила полосатые отрепья, давно не стиранные, которые по недоразумению назывались здесь "тюремной робой". Смерть была страшной, пугала и умирать отчаянно не хотелось. Но дементоры казались много страшнее. Внутренние весы колебались, здесь и сейчас ей предстояло решить, чего она боится больше: страха или смерти. По здравому рассуждению, окончательная гибель пугала сильнее, значит, пока она постарается не опускать руки. Попробует приспособиться. Умереть всегда успеет.

Если хочется жить, ей придется вставать и питаться. Мало-мальски следить за собой. Вести себя очень осмотрительно. Она плохо знала английский, не помнила ни единого заклинания, неосмотрительно заговорила с соседом по-русски, с головой выдавая себя, и не представляла, как должна вести себя оригинальная Лестрейндж, какие у неё повадки, привычки. Пытаться выдать себя за Беллатрису всё равно не получится, нечего и стараться. Памяти тела не сохранилось, она даже не в курсе, как выглядит её муж, который, предположительно, сидит в одной из соседних камер. Только сцены из фильмов и книг, которые нельзя считать достоверными.

Придется изображать из себя сумасшедшую. Для этой роли ей даже особо притворяться не придется. Но вряд ли её игре кто-то поверит. Вокруг нее сплошные темные маги, умные и сообразительные. Так имеет ли смысл лицедействовать? Ей остаётся просто выживать, надеясь, что она сможет тем или иным способом избежать встречи с Волдемортом. Ему нельзя видеть её мысли. Такая нелепица — не знать, как выглядело в прошлой жизни собственное лицо, но помнить про идиотские крестражи!

— Потрясающе увлекательное приключение, — тихонько прошептала она, смаргивая слезинку. Она не могла стать Беллатрисой и не хотела этого. Несмотря на то, что весьма смутно представляла своё прошлое, женщина была уверена, что никого никогда не убивала, и становиться преступницей ей совсем не хотелось. Значит, через пару лет, когда Волдеморт вернёт тело и освободит соратников, ей конец.

Она не представляла, как поступить, что делать и к кому обращаться. В этом страшном книжном мире, известном ей по разрозненным отрывкам, у новой Беллы не было ни единого друга. Малфои слишком осторожны и побоятся вмешиваться. Андромеда её ненавидит. Обращаться к Дамблдору рискованно. Он даёт обещания, очень много требует за свою помощь и часто не выполняет данное слово. Покойная Лили Поттер тому хороший пример. Да и вряд ли кто позволит Беллатрисе вести переписку с Верховным чародеем Визенгамота после всего, что произошло. Тюремщики не враги себе, чтобы позволить ей жаловаться на творящийся беспредел.

С этой точки зрения Азкабан теперь казался ей наиболее безопасным местом. Пусть другие думают, что заперли коварную Пожирательницу, но на деле это сама Лестрейндж надёжно спряталась от своих врагов за глухими тёмными стенами. Интересно, если Волдеморт явится, а она откажется ему открывать, он уйдёт? Сухой безрадостный смешок сорвался с губ, но вскоре размышления пришлось прервать — на кормление явились дементоры.

///

Воспоминания вели себя крайне своевольно. Женщина постепенно вспоминала отрывки из книг и фильмов, могла цитировать стихи, полным текстом выуживала из закромов старые песни, но не представляла, кем была, где жила, была ли у неё семья. Отчаянно бьющееся сердце подтвердило, что она действительно сильно кого-то любила и потеряла, но лицо человека, оставленного в прошлой жизни, оставалось такой же тайной, как собственное имя.

Но даже такие крохи были важны. Значит там, в другом месте, у неё могла быть семья, близкие люди, там она не была одна, и это согревало ей душу. Эти воспоминания она отчаянно защищала от дементоров, которые тянулись, жадно пытались отнять сокровенное, оставить ей только отчаяние, сожаление и страх.

Так, в постоянной упорной борьбе, прошло несколько дней. Белла уже знала, что в контакте с дементором может продержаться семнадцать секунд, а после отключается. Что её попытки говорить по-английски звучат ужасно жалко. И то, что в Азкабане, если немного привыкнуть, есть вещи похуже визитов жутких стражей — холод и сырость. Заснуть на твердой, вечно сырой постели удавалось, скорее, вопреки — когда она выматывалась, и глаза закрывались сами, или когда теряла сознание. Волшебников в целом мало волновала санитария, условия были средневековыми, и находиться в камере было мерзко.

Слишком худое тело давно промерзло до костей, и этот сырой, пронизывающий озноб крепко держал в своих когтях, вызывая неконтролируемую мелкую дрожь. Мышцы ног сводило от судорог, а мечты о горячем душе, сухом платье, чашке чая манили своей недостижимостью.

Страдания тела сопровождались ужасом, тоской и беспросветным отчаянием. Для людей, запертых в каменных мешках, свобода давно стала недостижимой фантазией, прекрасным воспоминанием. Но нынешняя Беллатриса не могла похвастаться продолжительным сроком заключения — она только привыкала, до сих пор отчетливо помнила прикосновение солнца к лицу, неспешные прогулки, книги, которые могла почитать в любой момент. Объятия людей, лица которых она не помнила.

Усевшись на деревянный стул, она подолгу массировала ступни, кисти рук, стараясь разогнать кровь, хоть так позволить себе немного тепла. Прыжки на месте помогали мало — она сразу выдыхалась, валилась без сил и от этого замерзала ещё сильнее.

Наблюдая, как тусклое пятно ползёт по потолку, напоминая, что где-то там, за камнями и густым туманом ещё осталось могущественное, дарующее жизнь светило, Белла понимала, что ничего не сможет сделать. Она постепенно погружалась в отчаяние, и выразила эмоции, как привыкла — затянув тихонько песню:

— Вас уводят за собою шорох звезд и песни вьюг, ветры, дующие с моря и крутые берега.

Вы уходите однажды — кто на север, кто на юг, от родимого порога, от родного очага… (2)

Голос, поначалу хрипловатый, постепенно окреп, взлетел вверх, как всегда тонкий и чистый. Там, дома, она привыкла выражать эмоции песнями, хотя никогда не была певицей. Музыка просто сопровождала по жизни, поддерживая в самые трудные, беспросветные времена. И сейчас в памяти послушно всплывали самые грустные из возможных мелодий, отражаясь струнами в сердце.

— Не спешите, не спешите, дети, вырастать. Пусть помедленнее старятся родители, — выводила Белла, вкладывая в слова свои переживания. Прикрыв глаза, можно было забыть на время, где она находится, представить, что просто наступила осень, она сидит на лавочке, а после сможет вернуться домой и обнять своих любимых.

Последние звуки, затихая, растворились в тенях, и она шмыгнула, вытирая рукавом глаза. И эхом отозвался шумный всхлип Долохова, который пожаловался по-русски:

— Белла, ты мне душу вынимаешь.

— Это не она, — внезапно отозвался незнакомый голос справа. — Или ты голос не слышишь? У Беллатрисы было низкое, хрипловатое контральто. А у этой — неотёсанное, но явное колоратурное сопрано.

— Заткнись, Руквуд! — перейдя на английский, отозвался Тони. — Или скажешь не доверять моим глазам? Я на неё десять лет смотрю, не перепутаю. Оборотка неделями не действует.

— А я вас десять лет слушаю, — гневно отозвался Августус. — И музыкальный слух у меня получше твоего.

— Замолчите оба, — прервал их ещё один незнакомый голос, теперь уже слева. Он звучал надтреснуто, устало и холодно, напоминая шорох ветра. — Неважно, супруга то моя или нет, но прошу — спой ещё…

Его поддержал разрозненный гул — музыка в Азкабане была исключительной редкостью, и ради такой возможности узники готовы были принять эту странную, слабую, часто плачущую, тихую и внезапно обрусевшую Беллатрису. Она удивлённо приложила руку к горлу. Оказаться здесь и прихватить с собой в новое тело прежний голос, который совсем не походил на голос прежней мадам Лестрейндж, оказалось неожиданно и приятно. Хотя бы мелочь, напоминающая о прошлом, о былой счастливой жизни. Аккуратно проводя пальцами по скулам, носу, подбородку, она понимала, что лицо её не изменилось, что подтвердил и Долохов, но голос принадлежал ей. И раз у неё пока осталось желание петь, пока дементоры не забрали это, а остальные готовы слушать — что ж, сохранились в памяти и песни, которыми не жалко делиться, раз больше ничего своего у неё не осталось.

— В лунном сияньи снег серебрится, вдоль по дороге троечка мчится… (3)

Звонкое "динь-динь-динь" рассыпалось под сводами мрачных подземелий, как сверкающее конфетти, отгоняя застарелые тени, но на отзвуки веселья уже спешили дементоры, которые реагировали на малейшие крохи чужой радости, как акулы на запах крови. По привычке отсчитывая секунды поглощающего ужаса, Белла буквально ждала потери сознания, но, к удивлению, отключилась на двадцать второй секунде вместо семнадцатой. Неужели начинает привыкать? Когда она пришла в себя, дементоров уже не было, и она попыталась подняться, морщась от тремора в руках.

На удивление, в этот раз экзекуция казалась не такой мучительной, хотя в любом случае ощущать себя чужой пищей оказалось неприятно.

— Пришла в себя? Как ты там? — тихо поинтересовался Долохов, который терялся во мраке, и голос его казался ломким и хрипловатым.

— Жива, спасибо, — отозвалась Белла, втайне благодарная за такое участие. Хоть кому-то пришло в голову поинтересоваться её самочувствием, и в этом царстве беспросветного отчаянного одиночества даже такая мелочь показалась важной. Даже если вопрос, скорее, вежливость. Или соседу просто захотелось услышать родную речь…

— Спой нам ещё, голубка, — тихо попросил Антонин, излучая такое отчаяние, что язык не повернулся отказать. После пережитого петь не хотелось, но она упрямо прикусила губу, не позволяя себе раскисать. Несмотря на незавидную ситуацию, эти твари её ещё не сломали, и она приняла вызов.

— Целую ночь соловей нам насвистывал, город молчал, и молчали дома (4), — вполголоса завела Белла очередной романс, с удивлением ощущая, как с каждым словом отступает, съёживается ужас, оставленный за собой дементорами. Ей даже стало теплее, будто слова о былой любви пересилили наведённое чудовищами беспросветное отчаяние.

— Я и не знал, что Белла поёт, — раздался слева приятный баритон. — Ни слова не понял, но от её голоса будто светлее становится…

— Вот именно, Рабастан. Странно, правда? — откликнулся на это высокий, холодный голос, который она уже распознавала, как принадлежащий Родольфусу.

— Повод для размышлений, — пробурчал справа Руквуд, на чём беседа и оборвалась.

(1) — Энервейт — заклинание, которое выводит из бессознательного состояния. Анапнео — облегчает дыхание и прочищает дыхательные пути. Эпискей — сращивает кости и прекращает кровотечения.

(2) — "Грустная песня миссис Дарлинг", исп. Елена Камбурова.

(3) — "В лунном сияньи снег серебрится" — русская народная песня.

(4) — романс "Белой акации гроздья душистые".

Примечание:

А кто тут отвлекается и пишет вторую историю, когда не закончилась основная? Правильно, неорганизованный Автор.

Но, следуя принципу "писать, пока пишется", не могу от этого отказаться. Надеюсь, уважаемые читатели отнесутся с пониманием к подобной слабости.

Быт в Азкабане оказался чрезвычайно примитивным — приёмы пищи утром и вечером, один визит дементоров примерно в полдень, а также их присутствие ощущалось по ночам, когда они несли стражу за стенами тюрьмы, пробирая ознобом сквозь толстенную каменную кладку, которая покрывалась изморозью. Посетителей к заключённым не пускали, да и мало находилось тех, кто желал проведать Пожирателей. Авроры также не желали спускаться на сотни ступенек вниз без крайней необходимости, поэтому дни были заполнены бездельем и скукой. Хочется помыться — в наличии раковина. Хочешь почитать — перехочешь. Или царапай камнем текст на стене, а потом перечитывай, рискуя посадить зрение в скудном освещении. Ни свечей, ни газет.

Скоро Белла научилась распознавать по голосу своих соседей — она хорошо слышала Руквуда, видела Долохова, также отчетливо различала голоса Родольфуса и Рабастана Лестрейнджей. Чуть дальше располагались камеры Мальсибера, Трэверса и Джагсона, которым приходилось кричать, чтобы быть услышанными. А у самой лестницы сидели Селвин и Розье, и до них доносились лишь отзвуки голосов, не позволяя участвовать в общих беседах.

Постепенно узники, ранее молчаливые, отстранённые и замкнутые в себе, немного оживились и развлекали себя, как могли. Натан Мальсибер и Рабастан Лестрейндж, сидящие по соседству, расчертили на полу камер доски и играли в шахматы, используя фигурки, сплетенные из соломы, которую надёргали из матрасов. Свои ходы они озвучивали вслух, перекрикиваясь через окошко в двери, и так за их партиями могли наблюдать другие. Руквуд частенько спорил с Долоховым, оба оказались интеллектуалами, знатоками Темных искусств и экспериментаторами. Никто не позволил бы им заниматься практикой, но они часто обсуждали различные не совсем гуманные теории, в конце неизбежно принимаясь ругаться.

Родольфус преимущественно молчал, но пользовался заметным авторитетом — к нему обращались, если возникала спорная ситуация, и его холодный, всегда немного отстраненный голос прекрасно гасил любые конфликты. Белла ни разу не видела "мужа", но заочно побаивалась его, предпочитая помалкивать или вести беседы с Долоховым. Для неё это казалось проще — всё-таки соотечественник, хоть и не знает об этом.

— Так с чего ты по-русски заговорила? — прислоняясь к своей двери, однажды поинтересовался Антонин.

— Досталось, — тихо ответила она. — Тюремщики приложили так, что память отшибло. Даже английский позабыла.

— Позабыла родной язык? Зато говоришь без акцента на чужом? Чем тебя могли таким приложить?

— Эксперименты Крауча? — подал голос Руквуд, почему-то тоже на русском. — Он у нас знаток языков, может, решил какое-то переводческое заклинание испробовать, на ком не жалко?

— Август, а ты с каких пор русский понимаешь? — снова удивился Тони.

— Ты больше десяти лет над моим ухом бубнишь, за это время даже тупица язык выучит. А я никогда не был тупицей.

— Зато придурком был и остаёшься, придумал тоже, "переводческие заклинания". Ещё скажи "зелье толмача", чтобы Снейп штанишки от смеха обмочил! — рассердился Долохов.

— Тогда ментальный слепок. Взяли чей-то мозговой оттиск и наложили на Беллу, — выдвинул очередное предположение Руквуд.

— А то, что подобное в теории, — лишь в теории! — применимо на совершенно чистый мозг, как белый лист, это тебя не смущает? Она для такого должна быть в коме или в состоянии овоща! На такое даже Крауч не пойдёт!

— Может, её там поцеловал дементор, вот тебе и овощ, — не сдавался Августус.

— У нас пока работают какие-то законы, ты, кретин! — и они снова начали ругаться, мешая английскую и русскую речь.

— Тебя целовал дементор, жена? — через шум спорщиков расслышала Белла голос слева, и по коже пробежали мурашки.

— Я не помню, — отозвалась она, на этот раз говоря по-английски, хотя и не была уверена в своём произношении. Единственное, что она знала точно — она умирала, но распространяться об этом пока не хотелось.

Спор прервали дементоры, которые явились на чудовищное пиршество. Теперь Белла могла продержаться в контакте с ними почти полминуты, а после, приходя в себя, пела несколько песен, русских или английских, — это помогало справиться с последствиями неприятного визита, что подтверждали и другие. Постепенно у слушателей проявились предпочтения: Долохову нравились песни Окуджавы, Руквуд внезапно оказался поклонником народных песен и романсов, а вот Родольфус проявил неожиданный интерес к "The Сure", когда она смогла выудить из памяти пару песен из их репертуара. Рабастан как-то заикнулся насчет хитов Селестины Уорлок, на что Белле пришлось признаться, что эти песни она не знает, вызвав дружное хмыканье.

— Я научу, — прогудел Мальсибер, тут же принимаясь напевать "Котёл, полный любви". Его вокал напоминал пароходную сирену, и Рабастан принялся хихикать. Смех был примерно таким же редким явлением в тюрьме, как и музыка, но Белла, торопливо записывая текст краем расчески на стене, радовалась, что даже суровый Натаниэль позволил себе немного веселья.

После с просьбами обращались и другие — Трэверс едва ли не чудом сохранил кусок пергамента и огрызок карандаша, и потратил его на текст колыбельной на смеси английского и ирландском, который пела его бабушка. Доставить его в нужную камеру оказалось тем ещё приключением, но мягкие переливы "Siúil A Rúin", которые звучали, как объятие, стоили усилий. А Оливер Джагсон, смущаясь, признался в любви к "The Beatles" и общими усилиями удалось восстановить текст "Imagine", "Yesterday" и "You've Really Got a Hold on Me", хотя находящиеся дальше всех Розье и Селвин возмущались против исполнения этих плебейских магловских песен. Впрочем, их мало кто слушал.

///

Помимо попыток приспособиться к новым реалиям, Беллу тревожила магия. Мадам Лестрейндж была волшебницей, а теперь в её теле оказался человек, который с чудесами не сталкивался, и она понятия не имела, как справляться с возможными магическими проявлениями. Пробыв в тюрьме уже месяц, она ощущала себя лучше, не была такой слабой, и даже поползновения дементоров удавалось переносить всё легче. Возможно, виной тому были песни, или же взаимная поддержка, которую проявляли её соседи. Трудно было поверить, что все эти люди, вполне нормальные, отзывчивые, но печальные — безжалостные убийцы, которые служили маньяку и уничтожали целыми семьями магов и людей, не обладающих волшебством.

— Здесь так скучно, очень хочется почитать, — пожаловалась она как-то Антонину, на что тот только ухмыльнулся:

— Сейчас здесь стало намного веселее. Раньше была тоска смертная, а сейчас смотри — даже улыбаемся иногда. Спасибо, голубка.

Эта привычка называть Беллу "голубкой" слегка обескураживала, она не совсем понимала, почему Долохов мог обращаться так к гордой Беллатрисе, но не возражала — вдруг это их внутренняя "корпоративная" шутка, и, начиная возмущаться, она ещё сильнее вызовет подозрения. Хотя куда уж больше! Ей казалось, за всё время пребывания здесь она ни разу не сказала ничего, что могла бы выдать оригинальная мадам Лестрейндж, но кроме Долохова вопросов никто не задавал. Им все равно? Или они сразу поняли, что рядом с ними не тот человек, которого они знали, и просто ждут удобного случая, чтобы её пристукнуть? Женщина снова порадовалась, что её окружают надёжные стены и толстые двери с решётками. Такое милое место — Азкабан!

Но на следующий день её ожидал сюрприз. Аврор Перкинс, разнося завтрак, крадучись оглянулся и выложил на стол рядом с тарелкой небольшой томик.

— Лестрейндж, твой муж попросил передать. Тихо! Спрячь, вам не положено такое иметь.

Она оглянулась по сторонам, но лишних свидетелей не было, и торопливо сунула книгу под подушку. Перкинс слегка скривился, видя такой убогий тайник, но комментировать не стал и отправился дальше — отдавать порцию Руквуду. После завтрака она присела на пол, чтобы её не могли заметить через дверное окошко, и с трепетом раскрыла книгу. В прошлой жизни она запойно читала, и теперь отсутствие печатного слова ощущалось, как ломка. Даже если бы коварный Лестрейндж передал ей пособие по алгебре, написанное по-немецки, она бы попыталась прочитать и это. Но тот не стал издеваться, переправив ей контрабандой томик стихов Мильтона. Интересно, сколько он за это заплатил? И как?

Дождавшись, пока Долохов и Руквуд снова устроят дискуссию, в которую вовлекли и Рабастана, она тихонько окликнула:

— Родольфус?

Она знала, что даже если тот не участвует в беседах, то обычно остаётся у двери и слушает, и её тихий зов наверняка достигнет его слуха. Как и предполагалось, он отозвался почти сразу:

— Да?

— Я… хотела поблагодарить. Мне передали. Спасибо.

— Хорошо. Белла любила книги… — Чуть помолчав, он внезапно процитировал: — Прекрасная подруга и жена, которую так долго ожидал я. Последний и ценнейший дар Небес. (5)

Смутившись, она снова уселась на пол, аккуратно перелистывая страницы. Похоже, Лестрейндж искренне любил жену, раз говорил о ней… так. И ещё — он прекрасно понимал, что прежней Беллатрисы больше нет, иначе не говорил бы о ней в прошедшем времени. Стало грустно и неловко. Какой бы ни была отчаянной, жестокой и безумной прежняя Белла, даже такая она была кому-то дорога.

В груди теснилась жалость, которую никак нельзя было выдавать, чтобы не оскорбить этим скорбящего супруга, и вместо того она снова запела, надеясь, что даже на чужом языке её поймут:

— И глянет мгла из всех болот, из всех теснин,

И засвистит весёлый кнут над пегой парою…

Ты запоёшь свою тоску, летя во тьму один,

А я одна заплачу песню старую… (6)

В глазах зарябило от слёз, мешая рассмотреть строчки, слезинка упала на бумагу, оставляя тёмное пятнышко. По коже пробежали мурашки, и даже холод, проникающий в щель под дверью, не смог её отвлечь. На фразе "Какой беде из века в век обречены? Какой нужде мы платим дань, прощаясь с милыми?", она ощутила, как в груди скручивается горячая спираль, стягивается, подрагивает от напряжения, и в момент, когда над Беллой склонился дементор — разжимается и ударяет, накрывая по широкой области, там, где слышен был голос. Тварь взвизгнула и её вынесло обратно в коридор. Слышались панический скрежет и хрипы, издаваемые другими дементорами, которым не повезло попасть под удар, и они поспешили скрыться с этажа, прихватив с собой тех двух, которые мучили Селвина и Розье, — их камеры находились слишком далеко и не попали в "область поражения". Удивлённо прикасаясь к солнечному сплетению, женщина растерянно помотала головой. Она чувствовала себя утомлённой, но терять сознание не собиралась.

— Голубка! — зашумел Долохов. — Ягода наша ясная!

Она сунула книгу под одеяло, с трудом поднимаясь:

— Что случилось? — спросила она, с опаской выглядывая в коридор, где не осталось ни одного дементора.

— Мы бы тебя хотели спросить, — отозвался со своего места Руквуд, умудряясь сочетать два языка так, что это звучало понятно: — Ты пела, а тут и дементоры пожаловали. И очень быстро ретировались. Если судить по увиденному мною, можно предположить, что это был достаточно сильный магический удар, сродни заклинанию "Патронуса", но другого характера. Который сильнее всего ощущался здесь, вблизи эпицентра. Меня будто по башке стукнули мешком, набитым солнечными зайчиками.

— Да ты поэт, Август, — подколол его Долохов и внезапно засмеялся: — Давно я не видел, чтобы эти твари так улепётывали!

— Меня больше интересует, возможно ли это повторить? — задумчиво прогудел Мальсибер.

— Что скажешь, жена?

— Я не знаю, это получилось случайно, — призналась Белла.

— Спонтанный магический выброс! Очень любопытно! — Августус лучился энтузиазмом.

— А ничего, что здесь всё обвешано антимагическими чарами, и, сидя в камере, едва сможешь картошкой жонглировать, даже имея в руке палочку? — скептически поинтересовался Антонин.

— Магия пластична и найдёт выход, — настойчиво убеждал Руквуд.

— У неё нет палочки, я вообще не пойму, как такое возможно, — раздражённо возражал Долохов.

— Белла всегда была сильной ведьмой!

— Но обычная песня, даже исполненная с душой и любовью, не заменит патронус! — если бы его не сдерживали решётки, Тони, вероятно, уже пошел трепать своего оппонента за воротник.

— Я работал в отделе Тайн, там разное случалось, так почему не принять теорию, что силу имеет не форма фразы, а посыл!

— Тогда и выражением "Иди нахрен!" можно было бы убивать вместо "Авады"!

— Это потому, что ты чурка бесчувственная, там и вкладывать нечего, а у нашей певуньи полна душа света!

— Сосредоточься, — отвлекая от очередного жаркого спора, тихо посоветовал Родольфус. — Вспомни свои ощущения. И в следующий раз при виде дементоров постарайся воспроизвести. Что ты чувствовала?

— Грусть, скорбь, а ещё благодарность… Мне хотелось помочь.

— Что-то другое? Страх? Ярость? Обида? Гнев?

— Нет, с чего бы…

— Похоже, Августус прав насчет "полной души света", — задумчиво проговорил Лестрейндж и замолчал. С одной стороны орали и спорили Тони и Август, с другой шумную перепалку устроили Рабастан, Натаниэль и Оливер Джагсон. Что-то резко и истерично вопил Эван Розье, которому приходилось напрягать горло, чтобы быть услышанным.

Белла снова уселась на пол, прислушиваясь к себе. Рядом с сердцем ощущался тихий тёплый островок, который слегка пульсировал, контрастируя с постоянным холодом, царящим в камере. Страх, беспокойство, безысходность, одиночество — все эти эмоции, переполняющие её, глушили внутренний свет. Спусковым крючком послужило желание отплатить добром за добро. Неужели дементоры высасывали из жертв светлые эмоции не только желая поживиться, но и опасаясь, что у пленников накопится достаточно позитива, чтобы ударить в ответ? Но у Беллы имелась пассивная защита — её музыка, которая стала щитом, не позволяя дементорам буйствовать, забирая у неё, что хотят. А со временем помогла собрать достаточно силы, чтобы защитить других. Недаром после её песен окружающие чувствовали себя лучше и оживились.

Другой вопрос — стоило ли стараться? Могла ли она считать этих страшноватых людей своими друзьями? Скорее, они все напоминали потерпевших кораблекрушение, которые оказались вместе в одной шлюпке, и теперь им совместно приходится противостоять окружающим их опасностям.

Вероятно, в будущем, когда Волдеморт вернётся и захочет достать своих сторонников из-за решётки, они станут врагами, но пока приходилось держаться вместе — как прутики в венике, не допуская, чтобы их переломали поодиночке.

Дамблдор постоянно говорил, что людям нужно давать второй шанс. Этим людям шансов никто не давал — многие из них стали Пожирателями сразу после школы, увлечённые красивой высокой идеей. Снейп хотел знаний. Малфой — власти. А чего хотел Родольфус? Антонин? Чего хотела сама Беллатриса? К чему они стремились до того, как их предводитель окончательно слетел с катушек, погружая Британские острова в хаос, устраивая кровавый террор? Как там обычно бывает — или ты, или тебя? Здесь собрались верные, идейные и послушные? Или те, кто лучше других понимал риски своего непослушания? По книге Беллатриса безгранично верила в своего повелителя, так же, как и Барти Крауч-младший. Как и Лестрейнджи. Они запытали до безумия чету Лонгботтомов практически на глазах малолетнего Невилла. Никого не жалели, хотя знали, что их ждёт Азкабан или смерть.

Но вот имеется Джагсон, который любит магловскую музыкальную группу. Или тот же Родольфус, цитирующий магла-Мильтона. Или Мильтон был чрезмерно религиозным магом? Отчаянно хотелось спросить, зачем они это творили. У любого поступка должна быть причина. Вряд ли они вели себя так кровожадно просто "потому что". Но это был один из тех вопросов, которые не стоит задавать, если желаешь сохранить голову на плечах. Чтобы в ответ на своё неуместное любопытство не увидеть, как эти лица, вполне человеческие, пусть она и видела пока одного Долохова, искажаются, превращаясь в оскаленную морду озлобленного хищника.

— Мы все — потерпевшие с "Титаника", — вздохнув, тихо сказала себе Белла.

Чтобы выжить, они должны держаться вместе. А жить ей, несмотря на всё произошедшее, хотелось неимоверно. Значит, ради этого она закроет глаза, прикроет уши, не станет задумываться о прошлом, сконцентрируется на том, что происходит здесь и сейчас. Прошлого нет, перед ней — пустой белый лист, на котором можно сохранять свои воспоминания. Оценивать и строить отношения с окружающими, воспринимая то, что относится лично к ней, — добродушные подтрунивания Долохова, ехидные, но не обидные подначки умника-Руквуда, который просто не может иначе. Искристое веселье Рабастана, который быстро выучил половину песен и охотно подпевал своим мягким ореховым баритоном. Неповоротливое, гулкое, наполненное внутренней заботой беспокойство Мальсибера. Редкие, и оттого ценные замечания и советы Родольфуса. Который мог бы попросить себе шоколад, теплое одеяло, но оставался в тех же аскетичных условиях, что и остальные, зато переступил принципы, подарив ей такую драгоценную книгу.

Свет, который неуверенно колебался и мерцал, теперь горел спокойно, тепло и ярко, будто керосиновая лампа за стеклом, указывающая путь во мраке. Белла слегка улыбнулась, понимая, что этот источник останется с ней, и накопившегося света хватит, чтобы защитить других, даже если это очень, очень плохие люди. Которые здесь и сейчас были её товарищами.

5 — Джон Мильтон, "Потерянный рай", перевод Ольги Чюминой.

6 — "Разлука" ("И грянет мгла"), исп. Елена Камбурова.

Дементоры являлись ещё дважды, но теперь, собирая себя в кучу, заряжаясь эмоциями, Белла давала отпор, ощущая себя с каждым разом всё увереннее. Она понимала, что с волшебной палочкой в руках будет совершенно бесполезной, но и то единственное, что у неё получалось, было ценным — надёжное оружие против главных врагов здесь, воплощающих ужас, голод, страх и смерть. Пока большего и не надо. Наверное, поэтому любовь и доброту иносказательно называют оружием. В данном случае это стало оружием буквально. Иное не могло подействовать против тёмных тварей.

С высокой вероятностью это сработало и потому, что в ней не было ненависти: о прошлом она почти ничего не помнила, не принесла с собой горечи и сожалений, не успела настолько озлобиться, ожесточиться, чтобы растерять и ослабить "источник". Странно, что защита не подействовала, когда дементоры напали на детей во время квиддича, ведь в детях достаточно доброты. Или они просто не умеют находить Это в себе, целиком полагаясь на палочки? А когда вырастают, свет уже затухает. Белла преуспела, потому что не знала принципов колдовства, не полагалась на инструмент, но прислушивалась к себе. По словам Руквуда, "магия найдет выход". И та проявилась — идущая из сердца, из светлых побуждений, такая, на которую не действуют стандартные антимагические заслоны, установленные против проявлений магии традиционной.

Усвоив урок, монстры на нижний ярус больше не совались, предпочитая питаться бедолагами, коротающими срок выше, но туда голос Беллы не доставал физически, и ей приходилось успокаивать себя тем, что на верхних уровнях режим должен быть не таким строгим, и авроры вступятся за заключённых, если дементоры вздумают пожадничать. Это же не презренные Пожиратели, которых не жалко, "так им и надо". Но и это не избавляло от угрызений совести. Пусть им здесь стало легче, но другим — намного тяжелее.

К её печали, Долохов отличался отменной наблюдательностью и уговорами вытянул из неё причину, "отчего это голубка такая хмурая". А узнав, принялся ругаться:

— Пойми ты, дементоры — зло. Но и люди — зло. Нету тут хороших… почти… Все здесь сидят по заслугам.

— Сириус был невиновен, — нерешительно напомнила она.

— Блэк виновен в своём идиотизме. Если взрываешь половину улицы — старайся не попадаться.

Белла хотела напомнить, что во взрывах виновен Петтигрю, но промолчала. Ей неоткуда было узнать, что предатель жив — вряд ли Сириус распространялся о подобном, и она ещё не растеряла последние мозги. В любом случае, аргументы Антонина звучали малоубедительно, о чем она ему и сообщила.

— Мы волшебники, жена. И, следовательно, фаталисты, — вмешался в разговор Родольфус. — Магия повелевает нашей судьбой, дарует блага, силу, но и испытания. Она не выделяет волшебнику больше, чем он может вынести. Но позволяет в каждой тягости познать урок. Именно поэтому так важны предсказания, а мы не боимся смерти. Большинство из нас не боится, — поправился он. После, чуть помолчав, продолжил:

— Ты мыслишь сейчас очень по-магловски, с позиции милосердия, в духе историй про равенство, искупление и то, что человек заслуживает лучшего. Но для волшебников важнее долги, обязательства, тот объем ответственности и тягот, которые они способны вынести взамен на свою силу. Маги в камерах наверху, столкнувшись с дементорами, получают отмеренные им тягости. Нет смысла переживать, они в любом случае встретят предначертанные им невзгоды в полной мере, если не здесь — так в другом месте. Это неизбежно. Выбора нет — или терпи, переноси трудности с достоинством и учись, или сдайся и стань сквибом. Магия не прощает слабости. В нынешнее время эти принципы забывают, поэтому все больше слабаков теряют магию, предают свою кровь и лишаются силы. Вырожденцы.

Слова Лестрейнджа оказались не лучше, чем мнение Долохова, но звучали логично — будто весы, на которых с одной стороны сила, с другой — испытание. И, не справившись с нагрузкой, можно лишиться всего, в том числе жизни. Но без магии для волшебника и жизни нет. Они не боятся Смерти, потому что превыше того боятся Жизни Без Магии. И чем сильнее маг, тем больше тягот ему предстоит испытать. Зная это, хочешь — не хочешь станешь фаталистом.

— Маглорожденные при рождении получили уникальный шанс, которым не умеют пользоваться. Они не понимают принципов, пытаются ломать систему, считают, что их волшебства достаточно для достижения целей и за это не придется платить. Мы были испытанием для них. Старались ударить сильно, больно, чтобы проверить, достоин ли человек оказанной чести, или он просто глина, которая вышла из земли и в землю вернётся.

Белла промолчала, стискивая покрепче кулаки. Она не вправе бросаться обвинениями, опираясь только на воспоминания из книжки, утверждать, что происходящее было слишком жестоким. Она не знает деталей, причин... В конце концов, многие зверства творились этими самыми руками!

— Если маг не справляется со своей магией, случается большая беда. Но хуже, если он, возжелав больше, чем может удержать, не удосуживается за это заплатить. Потом, болью, кровью, страданиями. И таких — невежественных, опасных, — становилось всё больше. Воспринимай нас, как санитаров леса, голубка, — посоветовал Долохов. — Мы не раскаиваемся в содеянном, но платим, терпим и молчим. Однако, если твоими стараниями здесь станет дышать немного легче, — что ж, значит, мы уже достаточно натерпелись. Азкабан жуткое место, но общие законы работают и здесь.

Она медленно кивнула, принимая объяснение. Помнится, в "Фантастических тварях" упоминались обскуры, существа разрушительной мощи, которые образовывались из детей, которые слишком ограничивали свою магию. Но большинство тех, с кем сражались Пожиратели, детьми не были. Жертвами нападений становились вполне себе взрослые волшебники, если, конечно, не учитывать семьи с детьми. К горлу подкатила тошнота. Она до сих пор не могла понять, как можно поднять руку на ребёнка. Но, видимо, это относилось к тем самым нюансам, которые ей пока неизвестны. Она не знает местных магических законов, и не распознает подвоха, даже если Родольфус с Долоховым вздумают вешать ей лапшу на уши.

Если верить их словам, волшебники с детства должны страдать, чтобы доказать свою силу и то, что они достойны обладать магией. Причём это касается и маглорождённых. Видимо, поэтому и нравы в Хогвартсе раньше были такими суровыми — опять же, вспоминая причитания мистера Филча о "наказаниях розгами", которые отменил совсем недавно… директор Дамблдор. И Пожиратели появились именно в этот период, когда общество стало максимально лояльным, мягким, и у тех же маглорождённых никто ничего не требовал. "Они могут быть опасны", — сказал ей Антонин. "Мы стали их испытанием", — настаивал Лестрейндж.

— Но как же Тёмный лорд, его идеи превосходства чистокровных? — спросила она, прежде чем смогла притормозить.

— Чистокровные волшебники знают правила и выполняют их, — холодно сообщил Родольфус.

— А насчет Тома — любому движению нужен лидер, — пояснил спокойно Долохов.

"Скорее, пугало", — подумала Белла, ощущая, как от ужаса пересыхает во рту. Что у них здесь происходит? Ей пришлось придерживаться за стену, чтобы дойти до койки и лечь, ощущая, как её начинает потряхивать.

Что у нас имеется? Директор — полукровка, который обретает влияние, в память о сестре перекраивает методы воспитания в Британии, делает их более гуманными. Сам мир меняется, с годами становясь всё более открытым и либеральным. Полукровки и маглорождённые, знакомые с этими тенденциями от маглов, охотно поддерживают начинания Дамблдора. Они больше не учат законы магии, механически заучивают заклинания и взмахи палочками, не задумываясь, откуда исходит их сила, чем им придётся за это платить. Магию кромсают, делят на Светлую, — добрую и полезную, и Тёмную, — кровавую, страшную, которую запрещено учить, и даже показывать её маленьким детям нежелательно. Это же так… травмирует!

Но Дамблдор сталкивается с обскурами, наверняка много читает об этом. И к каким выводам приходит? Неужели он осознаёт необходимость чудовища, страшилки, которая станет искусственным вызовом для современных магов, которые своевременно не встретились со своим "испытанием"? Лестрейндж сказал: "Всё больше слабаков теряют магию. Вырожденцы". И с этой позиции появление Тёмного лорда, его приверженцев, — страшных, неумолимых, несущих страдания… и уроки — становится не просто предсказуемым, а ожидаемым. Вполне себе объяснимым. Волки против паршивых овец. "Санитары леса".

На борьбу против них поднялось сообщество тех, кто был силён. Готовых и желающих защищать. Доказать свою силу. Тех, кто смог проявить себя. Дамблдор, Минерва, Грюм, Августа Лонгботтом, тот же Снейп — старая школа, сильные маги. Прюэтты погибли, они не справились и проиграли. Лонгботтомы сломались. Поттеры не выстояли. Маккиноны. Боунсы. Амелия оказалась достаточно сильной, чего нельзя сказать о её родных. Проходила безжалостная прополка магического сообщества, иначе всему магическому населению Британии грозило угасание. Интересно, Снейп стал таким сильным магом, потому что ему с детства пришлось жить в тех самых суровых условиях? И как на самом деле воспитывали Драко? Как вообще учат детей в Дурмштранге? В Шармбатоне? Трудно поверить, что этих нежных нимф в голубом хлестали розгами, но, вспоминая нравы в старинных девичьих пансионах, — такое вполне вероятно.

Дамблдор, осознав промах, не стал ничего менять в школьных процессах, но и не вмешивался. Когда одни травили других, факультет поднимался против факультета, когда замок полнился опасностями. Конечно, те же испытания, но в другом виде!

Более того, если бы Волдеморт не появился, его бы пришлось создать. Белле захотелось одновременно хохотать и рыдать от своих диких догадок. В прошлом, читая фанатские теории об "игре Дамблдора" она считала их притянутыми за уши, но теперь мозаика выглядела такой отвратительно-стройной, что её едва не вывернуло.

Альбус понял, что своим гуманизмом совершил ошибку. Поэтому он создал Тома, который собрал вокруг себя тех, кто знает. Стал тем самым "Страшилой", но постепенно слетел с катушек, отчаянно боясь смерти. Ещё один изъян неграмотных полукровок — чистокровные принимают неизбежное, поэтому не боятся Смерти!

Далее следующий шаг — пророчество, которому Том охотно последовал и проиграл. Директор выгадал немного времени, планируя следующий ход. Общество успокоилось, основные "нарушители спокойствия" оказались в Азкабане или вели себя очень тихо, пытаясь не напоминать о себе. Десять лет передышки, и снова — нагнетание, угроза, террор, испытание для подросшей "поросли" и война…

В которой, вроде бы, победили "светлые силы", в кресло министра сел Кингсли Бруствер, чистокровные снова затаились. Но они ничего не забыли! И если не в этом поколении, то в следующем место директора в Хогвартсе займёт вполне себе чистокровный Нотт или Булстроуд, который знает правила и вернёт прежние порядки. В кресле министра окажется кто-то из Малфоев, а большинство голосов в Визенгамоте снова будут держать те, кто поддерживают старые порядки. Точно знают, почему их нужно поддерживать. Маги Британии живут в прошлом, потому что они могут жить без риска вымирания только в жестоких условиях средневековья.

Чёртов мир! Чёртова книжка! Белла подумала, может ли она потребовать наглухо замуровать ей дверь, оставив только щель для тарелки, чтобы защититься от того беспредельного кошмара, с которым предстоит столкнуться.

Хуже того — в этой грязной истории план Альбуса оказался удручающе рациональным! Волдеморт выполнил свою задачу, отделил "зёрна от плевел", отсрочил неизбежную катастрофу. У магического мира появилось время, чтобы вернуться к прежним порядкам. И от трусливого "пугала" нужно избавиться. Но для этого Тому необходимо вернуть тело, руки, которыми он убьёт Гарри Поттера, свой последний крестраж. Разумеется, Альбус не замечал в школе Питера! В упор игнорировал младшего Крауча! Они делали то, что ему нужно! Возвращали Волдеморта, чтобы его можно было окончательно стереть с лица земли!

Интересно, Лестрейнджи быстро догадались? А Руквуд с Долоховым? Неужели они именно из-за этого сидят в Азкабане больше десяти лет, изображая паинек? Ждут следующего хода? Прекрасно осознают, что для них давно всё кончено, но остаются послушными орудиями, готовые продолжить сеять ужас, чтобы выявлять "достойных". Ради будущего.

Как до этого не додумался сам Том?! Он же читал те же самые книжки? Абраксас, старший Розье, Вальбурга Блэк — они должны были ему рассказать! Или… нет? Может, он читал другие книжки? Был удобен чистокровным именно в таком качестве? Сколько человек вообще манипулировали Риддлом?

Плечи Беллы затряслись, она решила, что начинает сходить с ума. Если она права, то наблюдается гениальный в своей беспощадности и кровавости "договорняк". Дамблдор своими руками ломает Тома, превращая его в Ужас. Чистокровные собираются вокруг него, делают своей эмблемой и начинают "зачистку". Альбус организует Орден, загоняет туда другую половину молодняка, преследуя ту же самую цель — обеспечить им суровые времена, выявляя достойных. Тома продолжают кормить россказнями про его великое прошлое и чистокровность, но скрывают основное — истинную необходимость этих мер.

Бедняга Том запуган войной, он видел Смерть в самых ужасных, неприглядных проявлениях, поэтому бежал от неё. А магический мир казался сказкой, островом безмятежности, где его баловали, осыпали привилегиями, как лучшего ученика. Угощали ананасами. Называли гениальным, ярким и выдающимся.

Несмотря на свой ум, Том верит. Боится за свою жизнь ещё сильнее. Клепает крестражи. Об этом, разумеется, узнают. Тот же Регулус Блэк. Наверняка, знают и другие. Волдеморта уже не убить так просто, придушив шнуром или отравив ядом. Значит, нужно оружие. Пророчество. Очередной сговор. Такой удобный Снейп, который некстати подслушал разговор. В принципе, это мог быть кто угодно другой — Волдеморт неизбежно должен был узнать о предсказании Трелони! Он снова верит, идёт убивать Поттеров. Исчезает.

В свете этого, зачем Лестрейнджи и Крауч пошли к Лонгботтомам? Затем, чтобы их поймали! Посадили в Азкабан, где они должны изображать "самых верных последователей", сохранить этим доверие марионетки, ждать своего часа, чтобы вернуться и завершить начатое. Они прятали крестражи, изображали послушание, потому что не знали, где Лорд спрятал свои цацки, сколько их. Попытка Регулуса была пробным шаром, но после его гибели они решили больше не рисковать, пока не узнают всё, пока своими руками или с помощью Дамблдора не избавятся от всех якорей.

Интересно, кто должен был убить Темного Лорда, когда последний крестраж будет уничтожен, если бы это не получилось у Поттера? Сам Родольфус? Беллатриса? Тома неизбежно ждал билет в один конец.

Стоп! Но Волдеморт — легилимент! Он так просто читал мысли своих слуг, был уверен в их преданности. Ха! Разумеется, такой хороший, что долгие годы держал подле себя Снейпа! Кто сказал, что остальные не притворялись? Была ли Беллатриса такой фанатичной последовательницей, или просто очень хорошей актрисой? Допустим, правду знали немногие, горсточка чистокровных из Ближнего круга, костяк движения, "самые верные последователи", которые очень хорошо скрывали правду от своего "Повелителя".

И теперь у них появилось одно слабое место — вот эта самая Беллатриса, которая всё, мать её, знает. Не умеет закрываться от Волдеморта. Если он сунется ей в голову — сразу поймёт, что в Ближнем кругу у него вообще нет сторонников! Если только не учитывать новый набор слуг или каких-нибудь лопухов вроде Кэрроу! Да и с Кэрроу — вопрос. Древний род.

— Мне конец, — ошеломлённо глядя в стену, сообщила Белла. Она была уверена в этом на сто, нет, на тысячу процентов. Зачем они вообще ей это рассказали?! Может, думали, она не догадается?

Поднявшись, она принялась ходить по камере, борясь с желанием начать грызть ногти. Это не мир, а какой-то кукольный театр! Спиной она ощущала пытливый, внимательный взгляд, который сверлил её из камеры напротив. Развернувшись, она вцепилась в решётку и призналась:

— Тони, я жить хочу!

— Все хотят, малышка, — криво усмехнулся тот, оставаясь при этом очень страшным. — Но достаточно ли ты сильна для этого?

— Антонин. — Шелестящий голос Родольфуса был еле слышен, но Долохов тут же расслабился. Он тряхнул длинными волосами, осклабился.

— Ладно, в дела Лестрейнджей я не вмешиваюсь. — Он развернулся и улёгся, принимаясь легкомысленно насвистывать.

— Рад, что ты сообразительна, жена, — сообщил Лестрейндж и наглухо замолчал. Видимо, решил, что на сегодня достаточно взрывать Белле мозг. Она и так не была уверена, что с полученным количеством информации ей удастся заснуть без кошмаров.

Почему, ну почему она не попала в другую, не такую чокнутую книжку?!

Примечание:

Не пишите по ночам, не совершайте ошибку. Иначе придёт в голову что-нибудь... этакое.

*Сидит, вопит*