Свет в руинах (джен)

Ноябрьский ветер, острый и безжалостный, нёс над Годриковой Лощиной запах озона, горелого дерева и стылой крови. Он завывал в проломах крыши, словно оплакивая дом, чьи руины дымились под серым, безразличным небом. Камни, еще хранящие призрачное тепло смертельных заклятий, лежали в беспорядке, точно кости древнего, поверженного зверя.

Юбштахайт фон Айнцберн стоял в центре этого хаоса. Его длинное темное пальто не трепетало — оно висело тяжело, поглощая свет и звук. Он не был здесь ради скорби. Скорбь — эмоция для тех, кто может себе позволить потерю. Он, Патриарх Айнцбернов, вечный преследователь Третьей Магии, был здесь как ученый на месте уникального эксперимента. Он пришел засвидетельствовать эхо столкновения двух абсолютов: всепоглощающей жажды власти и силы, способной ей противостоять.

Но что-то в этом разрушенном доме, в этой мертвой тишине, нарушило его холодное созерцание. Это была не магия смерти, оставленная Темным Лордом — грубая, яростная и предсказуемая. Это было нечто иное. Древняя, как сама земля, и чистая, как первый снег на вершинах его родного замка. Магия жертвы. Магия любви.

А затем он услышал плач.

Тонкий, отчаянный, но полный упрямой жизни. Звук, который был здесь невозможен. Аномалия. Ошибка в безупречном уравнении смерти.

Юбштахайт медленно шагнул к тому, что осталось от детской. Среди щепок и пыли, в разбитой колыбели, лежал ребенок. Завернутый в остатки одеяла, он плакал, и сам его плач, казалось, заставлял воздух вибрировать. На лбу мальчика алел свежий шрам в виде молнии. Это была не просто рана. Юбштахайт, мастер алхимии и знаток магических потоков, почувствовал это всем своим существом. Шрам был фокусом, точкой разлома, раной в самой ткани реальности, из которой сочилась магия, дикая и необузданная. Проклятие, парадоксальным образом ставшее щитом.

Гарри Поттер. Имя, которое уже не шептали, а кричали астральные ветра. Имя, которое могло изменить всё.

Тень Юбштахайта, длинная и острая, накрыла колыбель, как крыло хищной птицы. Взять его? Уничтожить как опасный и непредсказуемый артефакт? Оставить на милость судьбы? Мысли проносились в его сознании не как эмоции, а как варианты стратегического решения. Это дитя было потенциальным оружием, ключом, трофеем. Но в то же время — оно было величайшей загадкой. Не для Грааля, не для войны магов, а для чего-то более фундаментального, чего сам Юбстахайт не мог еще сформулировать.

Он наклонился. Вековая усталость, тяжелее гранитных стен его замка, легла на его плечи.

— Ты — погрешность в расчетах, — прошептал он в холодный воздух, и в его голосе не было злобы, лишь констатация факта. — И я намерен её исправить.

Он осторожно, почти брезгливо, но с точностью хирурга, поднял ребенка. Крошечное тело было теплым, живым. Это тепло, простое и биологическое, было таким чуждым его рукам, привыкшим к холоду металла, стекла и магических кругов.

— Или, возможно, — добавил он так тихо, что слова услышал лишь ветер, — ты исправишь меня.

* * *

Замок Айнцбернов встретил их молчанием, густым и тяжелым, как вековой лед. Здесь даже эхо шагов Юбштахайта по безупречным мраморным полам казалось приглушенным, поглощенным самой атмосферой этого места, где время замерло в ожидании чуда или катастрофы.

Айрисфиль ждала в главном зале. Она стояла у высокого готического окна, за которым кружился первый снег, и ее фигура в простом белом платье светилась в полумраке, словно пойманный в ловушку лунный луч. Она была единственным источником света и тепла в этом холодном великолепии. Услышав шаги, она обернулась. Ее алые, нечеловечески прекрасные глаза, в которых отражалось пламя камина, вспыхнули живым любопытством.

— Дедушка? Ты вернулся, — ее голос был мелодичным и легким, но в нем прозвучала едва уловимая нотка тревоги. Она привыкла к его долгим отлучкам, но в этот раз чувствовала, что воздух замка изменился. — Что это?..

Ее взгляд скользнул с его сурового лица на сверток в его руках. Она замерла, а затем шагнула ближе, нерешительно, словно боясь спугнуть видение.

— Ребенок, — ответил Юбштахайт. Слово прозвучало в зале сухо и неуместно, как научный термин на похоронах. — Его зовут Гарри. Он… следствие одного события.

Айрисфиль не слушала объяснений. Она наклонилась к малышу, и ее лицо преобразилось. На нем расцвел такой чистый, неподдельный восторг, словно она впервые увидела не просто ребенка, а само зарождение жизни.

— Ох, посмотри на него… Он такой крошечный! — прошептала она. Ее пальцы, созданные сложнейшей алхимией, но сейчас выглядевшие просто пальцами молодой женщины, потянулись к его щеке. — И этот шрам… Как вспышка молнии в ночном небе! Какая удивительная отметина.

Она подняла на Юбштахайта сияющие глаза.

— Можно?

Юбштахайт помедлил лишь на мгновение — мгновение, в которое столкнулись века расчета и один-единственный порыв. Он осторожно передал ей ребенка. Айрисфиль приняла сверток с такой нежностью, словно держала в руках хрупкий стеклянный цветок. Она прижала Гарри к груди, и мальчик, до этого тихо всхлипывавший во сне, тут же замолчал, словно почувствовав тепло, которого был лишен с момента смерти матери.

— Почему он здесь? — спросила она, не отрывая взгляда от сонного лица малыша. — Где его семья?

— Их больше нет, — ответил Юбштахайт, отводя взгляд к огню в камине. Он не станет говорить ей о Темном Лорде, о пророчестве, о том, что этот ребенок — уцелевший осколок великой битвы. Не сейчас. Для нее это была бы лишь очередная страшная сказка из мира людей. — Ты будешь о нем заботиться. Как о своем.

Айрисфиль замерла, ее улыбка дрогнула и погасла. Она медленно подняла на него взгляд, и в ее алых глазах мелькнул не просто вопрос, а тень экзистенциального ужаса.

— Как о своем? — переспросила она шепотом. Слово «мать» не было частью ее программы, ее предназначения. Она была сосудом для Грааля, изящной куклой, которой предстояло умереть. Разве куклы могут быть матерями?

Но затем она снова посмотрела на Гарри. На его крошечные пальцы, вцепившиеся в ткань ее платья, на его безмятежное дыхание. И сомнения, порожденные логикой и алхимией, растаяли перед лицом простого, иррационального чуда.

— Да, — сказала она, и ее голос окреп. — Я… я смогу. Я хочу.

Она рассмеялась, и этот смех, звонкий и живой, пронесся по залу, изгоняя тени из углов. Он был вызовом всему, что представлял собой замок Айнцбернов.

— Он будет моим светом, — провозгласила она, глядя то на Гарри, то на Юбстахайта. — Нашим светом.

Юбштахайт молчал, глядя на эту сцену. На гомункула, чья душа оказалась сложнее и ярче, чем любой философский камень. И на ребенка, чья судьба была тяжелее, чем он мог предсказать. Впервые за много столетий он почувствовал укол чего-то, что можно было бы назвать надеждой. Или, быть может, это была лишь тень вины за то, что он принес эту живую, непредсказуемую эмоцию в свой стерильный, упорядоченный мир.

— Его зовут Гарри, — повторил он, словно закрепляя решение печатью. — Гарри фон Айнцберн. И он останется с нами.

* * *

Замок Айнцбернов был целым миром, высеченным из мрамора и теней. Для маленького Гарри его география была проста: бесконечные коридоры, где эхо его собственных шагов становилось его единственным спутником, были «холодно». А комната, где всегда горел камин и смеялась Айрисфиль, была «тепло». Он не помнил другого дома, не знал другой семьи. Его мир состоял из прохладных каменных стен, на которых даже летом выступал иней, и из объятий Айрисфиль, что согревали лучше любого огня.

Ему было лет пять, и он сидел на толстом персидском ковре, сосредоточенно пытаясь приладить отломанное крыло деревянной птице — подарку от Лизритт. Рядом, на диване, Айрисфиль читала ему книгу. Не сказку о рыцарях и драконах, а трактат по ботанике с изящными гравюрами.

— Гарри, смотри! — вдруг воскликнула она, отложив фолиант. Ее голос дрожал от знакомого ему восторга, будто она совершила великое открытие. Она взяла со стола обычное зеленое яблоко и тонким серебряным ножом разрезала его поперек. — Видишь? Внутри звездочка! Прямо в самом сердце! Разве это не волшебство?

Гарри поднял глаза. Он уже знал, что в яблоках бывают звездочки. Но в глазах Айрисфиль это простое чудо каждый раз отражалось так, словно она видела его впервые. Она умела находить магию в самых обыденных вещах: в узоре паутины на окне, в идеальной геометрии снежинки, в том, как солнечный луч, пробившийся сквозь витраж, рассыпался на полу радугой. И она учила его видеть мир таким же — полным маленьких, незаметных чудес.

— Это просто яблоко, мама, — с серьезным видом сказал он, но уголки его губ сами поползли вверх.

Она рассмеялась, и звук этого смеха, похожий на перезвон хрустальных колокольчиков, наполнил комнату теплом.

— Ты мой маленький прагматик, — сказала она и протянула ему дольку. — Но даже прагматикам нужны звезды.

Где-то в углу комнаты раздалось недовольное фырканье. Это была Иллия. Она сидела в своем креслице, окруженная куклами, и выглядела как миниатюрная снежная королева. Хоть она и была младше Гарри, вела себя так, будто замок принадлежал ей по праву рождения.

— Яблоки скучные, — заявила она, вскинув подбородок. — Магия — это не звездочки в яблоках. Магия — это когда я говорю, и мои куклы танцуют!

Она вытянула палец, и одна из фарфоровых кукол на полу дернулась, неуклюже приподнялась на сантиметр и тут же шлепнулась обратно. Иллия надула губы.

— Ну, почти танцуют, — пробормотала она.

Гарри хихикнул. Его смех был беззлобным, но Иллия нахмурилась еще больше. В этот момент стеклянный бокал с водой, стоявший на столике возле Гарри, покрылся сетью тонких трещин и с тихим звоном рассыпался, оставив на полированном дереве лужицу.

Все замерли. Смех Гарри оборвался. Айрисфиль обеспокоенно посмотрела на осколки, а затем на него. Иллия тут же нашла виновника.

— Это ты! — обвиняюще воскликнула она, указывая на него пальцем. — Ты это сделал! Ты злишься, что у меня получается магия, а у тебя нет!

— Я… я не трогал, — пролепетал Гарри, чувствуя, как щеки заливает краска. Он не злился. Он просто… смеялся. Но такое случалось и раньше. Однажды, когда он испугался ночного кошмара, свеча у его кровати вспыхнула ярче солнца. А прошлой зимой, когда ему отчаянно захотелось весны, несколько роз в замерзшем саду вдруг сбросили снежные шапки и распустились алыми бутонами на сутки, прежде чем умереть от холода.

Айрисфиль всегда называла это «твоими маленькими сюрпризами» и обнимала его. Но Гарри видел, как за этими вспышками наблюдал Юбштахайт, когда думал, что его никто не видит. В его взгляде не было ни гнева, ни гордости. Только холодный, пристальный интерес исследователя, изучающего непредсказуемый феномен. И этот взгляд пугал Гарри больше, чем любой крик.

* * *

Вечером, когда за окнами выла метель, а Иллия уже сопела в своей кровати, обиженная на весь мир за непослушных кукол и треснувшие бокалы, Айрисфиль и Гарри сидели у камина. Огонь отбрасывал на их лица теплые, пляшущие блики, и на какое-то время казалось, что холод огромного замка отступил, не в силах преодолеть невидимую границу этого уютного круга света.

Гарри молча смотрел на огонь, все еще переживая из-за дневного происшествия. Айрисфиль, чувствуя его тревогу, взяла его маленькую ладонь в свою. Ее руки всегда были прохладными, но от их прикосновения становилось спокойно.

— Не грусти из-за бокала, мой маленький свет, — мягко сказала она. — Стекло — вещь хрупкая. Иногда оно бьется просто так.

— Но Иллия сказала, это я, — прошептал Гарри, не отрывая взгляда от пламени. — Потому что я… другой.

Айрисфиль на мгновение замолчала. Она осторожно перебирала его непослушные темные волосы, словно пытаясь найти правильные слова.

— В этом мире много разной магии, Гарри, — наконец начала она, и ее голос стал тише и серьезнее. — Она в древних камнях этого замка. Она в Иллии, которая пытается заставить мир подчиняться ее воле. Она есть в Селле и Лизритт, связанных долгом и ритуалом. И она есть в тебе. Но твоя магия… она поет другую песню.

— Какую? — спросил он, повернувшись к ней. В его зеленых глазах, так похожих на глаза его настоящей матери, которых он никогда не видел, плескалось отчаянное желание понять.

Айрисфиль улыбнулась своей самой нежной улыбкой.

— Песню о распустившейся розе посреди зимы. О треснувшем стекле, когда смех слишком громкий. Твоя магия не приказывает, Гарри. Она отзывается. Она живая. Она — это ты. — Она легонько коснулась пальцем его груди. — Она рождается вот здесь.

Гарри хотел спросить что-то еще, что-то очень важное, что вертелось на языке, но не успел.

Тяжелые шаги по мраморному полу заставили их обоих вздрогнуть. В круг света, отбрасываемый камином, шагнул Юбштахайт. Его высокая фигура казалась высеченной из тени, а глаза в полумраке блестели, как осколки льда.

— Айрисфиль. Хватит поощрять его бесконтрольность, — его голос был ровным, лишенным эмоций, но от этого казался еще более весомым. Он не смотрел на Гарри, обращаясь только к ней, словно мальчика и не было в комнате. — Эмоциональные всплески — это не магия, а слабость. Он должен учиться дисциплине. Контролю.

Айрисфиль не отняла руки от плеча Гарри. Напротив, ее пальцы сжались чуть крепче, защищая.

— Он ребенок, дедушка, — ответила она. Ее голос, обычно такой мелодичный, обрел стальные нотки. — И он учится. Он учится чувствовать. Это не слабость. Это сила.

Только тогда Юбштахайт перевел взгляд на Гарри. Это был не взгляд отца или деда. Это был взгляд создателя на свое творение, которое вдруг начало проявлять непредусмотренные свойства. Во взгляде не было злости, но была досада и что-то еще, чего мальчик не мог понять — то ли разочарование, то ли сдерживаемое любопытство.

— Его магия — не магия Айнцбернов, — сказал он тихо, но так, что каждое слово повисло в воздухе. — Она хаотична. Опасна. И ты это знаешь лучше меня. Этот… дар… нужно либо взять под строжайший контроль, либо искоренить, пока он не уничтожил носителя.

Гарри почувствовал, как внутри у него все сжалось. Он не понял слова «искоренить», но интуитивно ощутил его ледяную угрозу. Он вцепился в рукав платья Айрисфиль. Он не был уверен, о чем они спорят, но чувствовал, что речь идет о самой его сути. О том, что Айрисфиль называла «песней», а Юбштахайт — «ошибкой».

И в этот момент он понял, что его дом, такой большой и надежный, на самом деле расколот на две части: на тепло и на холод. И он стоит прямо на этой трещине.

* * *

Слова Юбштахайта — «искоренить» — прижились в сознании Гарри, как заноза. Он стал тише, осторожнее, стараясь не вызывать магических всплесков ни смехом, ни гневом. Он научился сдерживать свои «песни», и от этого мир вокруг как будто потускнел. Замок, и без того тихий, теперь казался Гарри оглушительно безмолвным.

В одну из таких бессонных ночей, когда тени в его комнате казались особенно длинными и холодными, он выскользнул из постели и прокрался в библиотеку. Это было его тайное убежище. Огромный зал с уходящими под сводчатый потолок стеллажами был единственным местом в замке, где можно было по-настоящему заблудиться. Здесь пахло старой бумагой, кожей и пылью веков — запах, который успокаивал Гарри.

Он часто бродил здесь, водя пальцами по корешкам книг, названия которых не мог прочесть. Фолианты Айнцбернов были странными, полными сложных диаграмм, алхимических символов и слов на мертвых языках. Они говорили о магии как о науке — выверенной, точной и бездушной. Той самой магии, которой от него ждал Юбштахайт и которой в нем не было.

Сегодня он забрел в дальний, самый пыльный угол, куда, казалось, не ступала даже нога Селлы с ее вечной тряпкой. Пробираясь за шатким стеллажом, он заметил, что одна из секций у стены кажется пустой. Но когда он провел рукой по задней стенке, его пальцы наткнулись на холодный металл. Там, в нише, скрытой за фальшивыми корешками книг, стояла небольшая деревянная шкатулка, покрытая искусной резьбой.

Сердце забилось чаще. Это была тайна. Настоящая тайна в этом замке, где, казалось, все было подчинено строгому порядку. Дрожащими от волнения пальцами он подцепил крышку. Замка не было.

Внутри, на подкладке из выцветшего бархата, лежал тяжелый бронзовый медальон на потускневшей цепочке. На его поверхности был выгравирован причудливый герб: лев, змея, орел и барсук, их фигуры были замысловато сплетены вокруг большой буквы «Х».

Гарри взял медальон в руки. Металл был холодным, но стоило его пальцам сомкнуться вокруг него, как по телу пробежала волна тепла, похожая на далекое эхо его собственной магии. Словно медальон узнал его.

Хогвартс.

Слово возникло в его голове ниоткуда. Не как мысль, а как воспоминание, которого у него никогда не было. Оно прозвучало шепотом ветра, отголоском далекого колокола, обещанием чего-то невероятно важного. Он прошептал его вслух, пробуя на вкус незнакомые слоги:

— Хог-вартс.

И в тот же миг медальон в его руке коротко, но ярко вспыхнул мягким золотистым светом, на мгновение осветив его лицо и удивленные глаза. Свет тут же погас, но Гарри почувствовал, как что-то внутри него сдвинулось с места. Это не был страх, как от взгляда Юбштахайта, и не теплая радость, как от смеха Айрисфиль. Это было нечто иное, большее.

Чувство узнавания. Ощущение дома, которого он никогда не знал.

Он быстро закрыл шкатулку, задвинул ее на место и выскользнул из библиотеки, прижимая к груди холодный металл. В ту ночь он впервые заснул без кошмаров. Медальон лежал под его подушкой, и Гарри казалось, что он слышит тихий-тихий зов. Зов из другого мира, который ждал его.

И он больше не чувствовал себя ошибкой или аномалией. Он чувствовал себя тайной, которую ему самому предстояло разгадать.

* * *

Гарри было одиннадцать, и замок Айнцбернов уже не казался ему таким бесконечным. Он изучил его вдоль и поперек, от замерзших башен до теплых кухонь, где Лизритт тайком угощала его выпечкой. Он научился читать по губам строгой Селлы, чтобы заранее знать, когда его будут ругать за испачканную одежду. Он научился жить на «трещине» между теплом Айрисфиль и холодом Юбштахайта. Медальон с гербом Хогвартса, который он носил под рубашкой, стал его безмолвным другом и его главной тайной.

В то утро замок, всегда такой герметичный и непроницаемый для внешнего мира, дал брешь.

Это случилось за завтраком. Гарри, Иллия и Айрисфиль сидели за длинным дубовым столом в малой столовой. Утреннее солнце пробивалось сквозь высокое окно, рисуя на полу яркие прямоугольники. Внезапно в тишину ворвался хлопот крыльев и удивленный возглас Иллии. В окно, оставленное приоткрытым, чтобы впустить свежий воздух, влетела крупная серая сова. Ее глаза напоминали два янтарных диска, а в когтях она несла письмо.

Птица сделала круг под высоким потолком, словно оценивая обстановку, и с поразительной точностью уронила конверт прямо в тарелку Гарри, забрызгав молоком его овсянку.

— Ох! — Иллия взвизгнула от неожиданности и восторга. — Живая! Прямо здесь!

— Какая умная птичка! — воскликнула Айрисфиль, хлопая в ладоши. Ее алые глаза сияли. Мир за пределами замка редко напоминал о себе, и любое такое вторжение она воспринимала как маленькое приключение. — Гарри, посмотри, это тебе! На нем твое имя!

Гарри замер. Он смотрел не на сову, которая теперь невозмутимо чистила перья на подоконнике, а на конверт. Он был из плотного, желтоватого пергамента, тяжелого на ощупь. Адрес был выведен изумрудными чернилами без единой помарки:

Мистеру Г. Поттеру

Комната с видом на северный лес

Замок фон Айнцберн

Германия

Сердце Гарри пропустило удар, а затем заколотилось так сильно, что, казалось, его стук слышен был всем в комнате. Он перевернул конверт. Восковая печать. А на ней — тот самый герб, что он носил у себя на груди все эти годы. Лев, змея, орел и барсук.

Хогвартс.

Слово, которое он хранил в тайне, теперь лежало перед ним, материализовавшись из мира грез. Дрожащими пальцами он сломал печать и развернул письмо.

ШКОЛА ЧАРОДЕЙСТВА И ВОЛШЕБСТВА «ХОГВАРТС»

Директор: Альбус Дамблдор

(Кавалер ордена Мерлина I степени, Великий волшебник, Верховный чародей, Президент Международной конфедерации магов)

Уважаемый мистер Поттер,

Мы рады проинформировать Вас, что для Вас зарезервировано место в Школе чародейства и волшебства «Хогвартс»…

— Поттер?

Голос Иллии, резкий и недоумевающий, вырвал его из ступора. Она вытянула шею и заглянула ему через плечо, прочитав первую строчку. Ее брови взлетели вверх.

— Почему Поттер? Твоя фамилия Айнцберн! Гарри фон Айнцберн! Это какая-то глупая ошибка!

Ее голос был почти обвиняющим, словно это он был виноват в том, что в письме написано что-то не то. Гарри почувствовал, как внутри у него все похолодело. Он оторвал взгляд от пергамента и посмотрел на Айрисфиль. Он ждал, что она сейчас рассмеется своим колокольчиковым смехом, скажет, что это забавная опечатка, и обнимет его.

Но Айрисфиль молчала. Ее улыбка медленно угасла, оставив на лице лишь тень растерянности. Ее руки, лежавшие на столе, нервно сцепились в замок.

— Мама? — тихо спросил Гарри, и это привычное, теплое слово вдруг показалось ему чужим и неуместным. — Почему они называют меня «Поттер»?

Айрисфиль открыла рот, чтобы ответить, но не нашла слов. В этот момент двери столовой бесшумно распахнулись, и на пороге возник Юбштахайт. Его появление не было неожиданностью — он всегда чувствовал малейшие нарушения в порядке своего замка. Его тень упала на стол, накрыв и письмо, и тарелку с овсянкой, и растерянные лица детей.

— Что здесь происходит? — его голос был как всегда ровным, но в нем прозвучала нотка металла. Он знал. Он всегда все знал.

— Дедушка, Гарри пришло смешное письмо! — выпалила Иллия, вскакивая с места. В ее голосе звучала отчаянная надежда, что взрослые сейчас все исправят. — Тут написано, что он Поттер! Но это же неправда, да? Он же наш! Скажи им!

Юбштахайт не ответил. Он подошел к столу, взял письмо из ослабевших пальцев Гарри и пробежал глазами по строкам. На его лице не отразилось ни единой эмоции.

— Хогвартс, — произнес он, и в его тоне было нечто похожее на фатализм. Словно он говорил о наступлении зимы или смене эпох — о чем-то неотвратимом. — Я полагал, у нас есть еще год. Очевидно, Дамблдор решил иначе.

— Что «иначе»? — Гарри тоже встал. Страх и растерянность внутри него начинали сменяться упрямым, злым требованием. — Что все это значит? Кто такой Поттер? Кто я такой?!

Вопросы, которые он боялся задавать самому себе, теперь были произнесены вслух. И тишина, наступившая после них, была тяжелее гранитных стен этого замка.

Тишина, повисшая в ответ на крик Гарри, была живой и удушающей. Казалось, сам воздух в столовой загустел, впитывая в себя шок и страх. Солнечный свет, еще минуту назад казавшийся таким теплым, теперь резал глаза, делая тени в углах комнаты гуще и темнее.

Первой не выдержала Иллия. Она посмотрела на бледное лицо Айрисфиль, на непроницаемую маску Юбштахайта, на письмо в его руке, и ее детский мир, где все было понятно и упорядоченно, треснул.

— Это неправда! — крикнула она, и ее голос сорвался. — Он не Поттер! Он мой брат! Мама, скажи ему! Скажи, что он наш!

Она бросилась к Айрисфиль, вцепившись в ее платье, ища защиты от этой ужасной, непонятной правды, что прилетела на крыльях совы. Но Айрисфиль не могла дать ей эту защиту. Она смотрела на Гарри, и в ее алых глазах стояли слезы. Это были не просто слезы — это была агония существа, чья самая сокровенная и чистая ложь была раскрыта.

— Гарри… — прошептала она, протягивая к нему руку, но остановила ее на полпути, боясь, что он отшатнется.

И он отшатнулся. Сделал крошечный, почти незаметный шаг назад. Но этот шаг был пропастью, разделившей их.

— Ты знала, — сказал он, и его голос был тихим, лишенным детской звонкости. Он был глухим и пустым. — Все это время ты знала, что ты… не моя мама.

Каждое слово было как удар. Для Айрисфиль. Для Иллии. И для него самого. Произнося это вслух, он делал предательство реальным.

— Нет! — Айрисфиль покачала головой, слезы наконец хлынули по ее щекам. — Нет, это не так! Я… Я люблю тебя, Гарри. Я выбрала тебя. Это важнее…

— Выбрала? — он горько усмехнулся. Взгляд одиннадцатилетнего мальчика вдруг стал пугающе взрослым. — Или тебе приказали? Он? — Гарри кивнул в сторону Юбштахайта.

— Хватит!

Иллия топнула ногой. Ее лицо было искажено от гнева и обиды. Она не понимала всех тонкостей, но она видела, как Гарри причиняет боль их матери.

— Ты злой! Я тебя ненавижу! — выпалила она, оттолкнула руку Айрисфиль и, рыдая, выбежала из столовой. Ее шаги, гулкие и отчаянные, эхом прокатились по коридору и затихли.

Столовая погрузилась в еще более тяжелое молчание, нарушаемое лишь тихими всхлипами Айрисфиль. Гарри смотрел на нее, и в его груди боролись два чувства: жгучая обида на ложь и пронзительная жалость к женщине, которая плакала из-за него. Он хотел ненавидеть ее, но не мог. Это было еще мучительнее.

Только тогда Юбштахайт, наблюдавший за этой сценой с холодным вниманием патологоанатома, решил вмешаться.

— Достаточно эмоций, — его голос прорезал тишину, как скальпель. — То, что должно было быть упорядоченным объяснением, превратилось в хаос. Ты, — он посмотрел на Айрисфиль, и в его взгляде была тень упрека, — иди к Иллии. Успокой ее.

Айрисфиль бросила на Гарри последний, полный мольбы взгляд, но, подчиняясь воле своего создателя, медленно вышла, оставив Гарри наедине с Патриархом. Наедине с правдой.

— А теперь, мальчик, — сказал Юбштахайт, кладя письмо на стол, — сядь. И слушай.

Гарри не сел. Он остался стоять, вцепившись в спинку стула так, что побелели костяшки пальцев. Его упрямство было единственным щитом против холодного взгляда Юбштахайта.

Патриарх не стал настаивать. Он медленно обошел стол и остановился у окна, глядя на далекие заснеженные вершины. Его силуэт на фоне яркого света казался вырезанным из черного обсидиана.

— Твоя фамилия — Поттер, — начал он без предисловий, его голос был ровным и бесстрастным, будто он читал лекцию по истории. — Твоих родителей звали Джеймс и Лили Поттер. Они были волшебниками, как и ты. Десять лет назад они были убиты.

Юбштахайт сделал паузу, давая словам впитаться. Гарри молчал, его дыхание замерло в груди. Родители. У него были родители.

— Их убил человек… или то, что им когда-то было… по имени Волдеморт. Темный Лорд, как его называли его последователи. Он был самым могущественным темным магом своего времени. В ту ночь он пришел, чтобы убить и тебя. Но он потерпел неудачу. Заклятие, которое убило бесчисленное множество волшебников, отразилось от тебя и ударило по нему самому, уничтожив его. Ты выжил. Они — нет.

Гарри почувствовал, как ноги подкашиваются, и медленно опустился на стул. Годрикова Лощина. Пепел. Плач. Неясные, обрывочные кошмары, которые он считал просто снами, вдруг обрели страшный смысл.

— Почему… почему я выжил? — прошептал он.

— Этого никто не знает наверняка, — ответил Юбштахайт, впервые за весь разговор обернувшись и посмотрев на него. — Считается, что твоя мать, Лили, защитила тебя магией древней, чем любое проклятие. Магией жертвы. Она создала щит, который не смог пробить даже Волдеморт. Этот шрам, — он кивнул на лоб Гарри, — это след той битвы. Знак твоего выживания.

Он снова отвернулся к окну.

— Я был там той ночью. Не из милосердия. Я изучал феномен падения Темного Лорда. И нашел тебя. В тебе я увидел потенциал. Уникальное сочетание магии, которое могло бы послужить целям семьи Айнцберн в нашем поиске Святого Грааля. Я забрал тебя как ценный ресурс. Как инструмент.

Слово «инструмент» прозвучало жестоко и честно. И эта честность ранила сильнее, чем любая ложь.

— Но Айрисфиль… — продолжал Юбштахайт, и в его голосе впервые проскользнула едва заметная эмоция, похожая на досаду. — Она увидела в тебе не инструмент, а ребенка. Она дала тебе то, чего я не планировал: любовь, заботу, семью. Она сделала тебя частью этого дома не по моему приказу, а по своему выбору. И это… изменило первоначальный план.

Он подошел к столу и положил ладонь на письмо из Хогвартса.

— Этот мир, из которого ты родом, не забыл о тебе. Хогвартс — это школа, где учились твои родители. Там ты сможешь узнать больше о той магии, что течет в твоей крови. Ты поедешь туда. Ты найдешь там ответы, которые я не могу или не хочу тебе давать. Но запомни одно, Гарри Поттер, — он посмотрел ему прямо в глаза, и его взгляд был тяжелым, как гранит. — Кровь определяет твое прошлое. Но дом — это то, куда ты возвращаешься. И этот дом, нравится тебе это или нет, теперь здесь.

Позже той ночью Гарри лежал в своей кровати без сна, глядя в потолок. Мир рухнул и был собран заново, но все его части теперь стояли криво. Он был Поттером. Сыном героев, отдавших за него жизнь. И он был Айнцберном. Живым инструментом, которого подобрали в руинах. Он сжимал в руке письмо, пергамент стал почти горячим. Что ему делать? Кому верить?

Дверь его комнаты тихо скрипнула. В проеме стояла Иллия. В лунном свете, падавшем из окна, ее белые волосы казались серебряными. Лицо было бледным и заплаканным, но она старалась выглядеть сердитой.

— Ты ведь не уедешь навсегда? — спросила она шепотом, и в ее голосе уже не было ненависти, только страх.

Гарри молчал, глядя на нее.

— Ты не бросишь нас? — продолжала она, сделав шаг в комнату. — Мама… она плачет. Она думает, что ты теперь ее ненавидишь.

Он не знал, что ответить. Он и сам не знал, что чувствует.

— Я не знаю, Иллия, — наконец честно сказал он. Его голос был хриплым. — Я ничего не знаю.

Иллия фыркнула, как делала всегда, когда пыталась скрыть свои чувства. Она подошла и села на самый краешек его кровати, не глядя на него. Они долго молчали, глядя на узоры, которые мороз рисовал на оконном стекле. И в этом молчании, хрупком и неловком, было больше понимания, чем во всех словах, сказанных за день.

— Все равно возвращайся, — наконец пробормотала она, глядя в пол. — Даже если ты Поттер. Возвращайся.

Гарри медленно кивнул.

— Я вернусь, — пообещал он. И впервые за этот страшный день почувствовал, что, возможно, это обещание — единственная правда, за которую он может уцепиться.

* * *

Замок фон Айнцберн встретил его той же гулкой тишиной, но для Гарри она теперь звучала иначе. Если раньше это была тишина его дома, то теперь — тишина чужого, хоть и до боли знакомого, мира. Ему было почти двенадцать, и полгода в Хогвартсе изменили его больше, чем десять лет в этих стенах. Он узнал о Гриффиндоре и Слизерине, о квиддиче и трансфигурации, о дружбе, которая возникает из-за побежденного тролля в туалете.

Но главное — он узнал о своих родителях. Он увидел их в зеркале Еиналеж. Услышал их голоса. Рон и Гермиона рассказывали ему истории, которые знали все, а для него они были откровением. Джеймс и Лили Поттер перестали быть просто именами из холодного рассказа Юбштахайта. Они стали живыми, теплыми, реальными. И их жертва теперь ощущалась не как исторический факт, а как незаживающая рана.

Он вернулся на рождественские каникулы другим. Айрисфиль чувствовала это и старалась окружить его еще большей заботой, но ее восторги по поводу снежинок теперь казались ему наигранными, а ее улыбка — виноватой. Иллия ходила вокруг него на цыпочках, бросая колючие взгляды, словно он был заморским принцем, который вот-вот уедет навсегда. Атмосфера в замке была натянута, как струна.

Развязка наступила через несколько дней. Гарри смотрел в библиотеке старый фотоальбом, который Хагрид подарил ему на Рождество. На одной из фотографий его родители, совсем юные, смеялись и махали ему рукой. Он часами смотрел на них, и внутри него закипала медленная, холодная ярость. Ярость на ложь, на украденное прошлое.

Сжимая в руке фотографию, он ворвался в кабинет Юбштахайта.

— Почему вы мне не сказали?!

Его голос, уже начавший ломаться, сорвался на крик. Селла, стоявшая у камина и с военной точностью поправлявшая дрова, резко обернулась. Щипцы с лязгом упали на каменный пол.

— Господин Гарри! Как вы смеете врываться и повышать голос на господина Юбштахайта! — ее голос был строгим, как всегда, но в глазах мелькнула тревога.

Дверь из смежной комнаты приоткрылась, и в щель просунулась голова Лизритт. Она лениво жевала яблоко, но ее обычно сонные глаза были настороженными.

Гарри не обращал на них внимания. Он подошел к столу и бросил на него фотографию.

— Вот они! Мои родители! Я должен был увидеть их в волшебном зеркале, чтобы узнать, как они выглядели! А вы… вы знали все! Вы знали про них, про Волдеморта, про то, почему меня называют Мальчик-Который-Выжил! Почему я должен был узнать все это от чужих людей?!

Юбштахайт медленно отложил книгу, которую читал. Его лицо было непроницаемо.

— Правда — это не та вещь, которую дают ребенку, не способному ее вынести, — ответил он своим ледяным тоном. — Ты получил факты. Эмоциональная окраска — излишняя деталь, мешающая анализу.

— Излишняя деталь?! — вскрикнул Гарри. — Это моя жизнь! Не ваш алхимический эксперимент! А Айрисфиль? Она тоже считала мою жизнь «излишней деталью»?

— Не смейте так говорить о госпоже Айрисфиль! — Селла шагнула вперед, ее лицо покраснело от возмущения. — Она любит вас больше всего на свете! Она…

— Селла, — тихо, но властно прервал ее Юбштахайт. Селла замолчала, но продолжала испепелять Гарри взглядом.

— Мальчишка просто злится, — раздался спокойный голос Лизритт. Она вошла в комнату, дожевала яблоко и выбросила огрызок в камин. — Имеет право. Правда, Гарри? Узнать, что вся твоя жизнь — это чей-то «план», не очень-то приятно.

Она подошла к нему и по-свойски взъерошила его и без того растрепанные волосы.

— Но знаешь, криком делу не поможешь. Особенно с ним, — она кивнула на Юбштахайта. — С ним надо говорить на его языке. Или не говорить вовсе.

Гарри стиснул зубы. Он чувствовал себя загнанным в угол. Эти женщины, Селла и Лизритт, они были частью его жизни, его семьи. Но сейчас они защищали систему, которая его обманывала. Он резко развернулся и выбежал из кабинета, оставив на столе фотографию смеющихся родителей.

Лизритт проводила его взглядом и вздохнула.

— Тяжелый случай, — сказала она, обращаясь то ли к Селле, то ли к Юбштахайту. — Упрямый. Весь в Лили.

Юбштахайт медленно протянул руку и взял фотографию. Он долго смотрел на улыбающиеся лица Джеймса и Лили Поттер, и на его лице впервые за долгие годы отразилось нечто похожее на тень воспоминания.

* * *

Гарри выбежал из замка прямо в морозный воздух, который обжег его легкие. Снег хрустел под ногами, пока он не остановился в самом центре заснеженного сада, где летом Айрисфиль учила его находить звезды в яблоках. Сейчас сад спал под белым покрывалом, и лишь верхушки роз, расцветших и погибших много лет назад во время одного из его «маленьких чудес», торчали из-под сугробов, как темные воспоминания.

Он нашел ее там, на их любимой скамье. Айрисфиль сидела, закутавшись в теплую шаль, и смотрела на замерзший фонтан. Ее белое платье почти сливалось со снегом, и только алые глаза и развевающиеся на ветру волосы были яркими пятнами в этом черно-белом мире. Она, должно быть, слышала крики из кабинета.

Она подняла голову, когда он подошел. В ее глазах была такая бездонная печаль, что гнев Гарри на мгновение пошатнулся.

— Гарри, — начала она, ее голос был тихим, как падающий снег.

— Почему? — перебил он, не давая ей сказать больше. Его голос был хриплым от холода и сдерживаемых слез. — Просто скажи, почему ты мне лгала? Все эти годы. Каждое «мой маленький свет», каждая сказка, каждое объятие… это все было частью его плана?

Айрисфиль медленно встала и шагнула к нему. Ее руки дрожали — то ли от холода, то ли от его слов.

— Ложь — это когда говоришь то, чего не чувствуешь, — тихо ответила она, заглядывая ему в глаза. — Я никогда этого не делала. Ты был моим светом. Ты есть мой свет. Я выбрала тебя в ту ночь, когда Юбштахайт принес тебя, холодного и плачущего. Я не знала всех деталей — о пророчестве, о твоей славе в другом мире. Я знала только то, что в моих руках — живое, испуганное дитя, которому нужна мама. И я захотела стать ею. Разве этот выбор — ложь?

Ее искренность была почти невыносимой. Она обезоруживала, но не лечила рану.

— Но я не твой сын! — выкрикнул он, и это слово — «сын» — прозвучало как обвинение. — У меня была мама! Ее звали Лили! И она умерла, защищая меня! А ты… ты просто… замена!

Слово «замена» повисло в морозном воздухе. Лицо Айрисфиль стало белее снега. Она отшатнулась, словно он ударил ее. Боль в ее глазах была такой настоящей, такой глубокой, что Гарри самому стало больно.

И в этот момент он услышал тихий шорох за спиной. Он обернулся. За стволом старого дуба стояла Иллия. Она была без пальто, в одном платье, и дрожала, но ее глаза горели сухим, яростным огнем. Она все слышала.

— Так вот оно что, — прошипела она, выходя из-за дерева. Ее маленькие кулаки были сжаты. — Ты вернулся, чтобы бросить нас. Потому что теперь ты знаменитый Гарри Поттер, и мы тебе больше не нужны. Ты нашел себе «настоящую» маму на фотографии.

— Иллия, не надо… — попыталась остановить ее Айрисфиль, протягивая руку.

Но Иллия ее не слушала. Она смотрела только на Гарри, и в ее взгляде смешались вся детская ревность, страх и обида, копившиеся годами.

— Мама любит тебя! Она выбрала тебя, а не своих! Не меня! — ее голос сорвался на крик. — А ты говоришь ей такое! Я ненавижу тебя, Гарри Поттер! Ненавижу!

Она развернулась и побежала обратно к замку, ее рыдания эхом разносились по тихому саду.

Айрисфиль бросилась за ней, оставив Гарри одного посреди заснеженного сада. Он смотрел им вслед — на фигурку убегающей сестры и на женщину, которая пыталась собрать воедино осколки их разрушенной семьи. И впервые за весь день его собственный гнев показался ему мелким и эгоистичным по сравнению с той болью, что он причинил им обеим. Он хотел ненавидеть их за ложь, но понял, что, возможно, он ненавидит себя за то, что не может их простить.

* * *

Гарри не помнил, как вернулся в свою комнату. Он сидел у окна, глядя на темнеющий сад, где еще несколько часов назад разыгралась драма. Снег начал идти гуще, медленно заметая их следы, словно пытаясь скрыть шрамы, оставленные на белом полотне. В груди была звенящая пустота. Гнев выгорел, оставив после себя только пепел и холодное, тяжелое чувство вины.

Слова Иллии — «Мама выбрала тебя, а не меня!» — звучали в его голове снова и снова. Он никогда не думал об этом с такой стороны. Для него Иллия всегда была частью этого мира, полноправной хозяйкой. Он никогда не видел в ней соперницу за любовь, которую сам считал фальшивой. А что, если она была настоящей? Настолько настоящей, что ее хватило бы на двоих, но он своим гневом заставил всех сомневаться в этом.

Он думал о родителях на фотографии, об их улыбках. Они бы хотели, чтобы он был счастлив. Но был ли он счастлив сейчас, причинив боль тем, кто был рядом с ним все эти годы? Ответ был очевиден.

В дверь тихо постучали. Гарри не ответил, но дверь все равно приоткрылась. На пороге стояла Селла. Ее лицо, как всегда, было строгим и собранным, ни один мускул не дрогнул. Она молча вошла, держа в руках небольшой поднос.

— Госпожа Айрисфиль велела передать вам это, — сказала она своим обычным, немного резким тоном, словно отдавала приказ. Она поставила поднос на стол рядом с Гарри. — Она беспокоится, что вы не спустились к ужину.

На подносе лежал кусок еще теплого, свежеиспеченного хлеба с травами — того самого, который пекла только Айрисфиль и запах которого Гарри ассоциировал с домом с самого раннего детства. Рядом с хлебом лежал стакан молока и маленький, сложенный вчетверо, листок бумаги.

Гарри молчал, не глядя на нее.

Селла помедлила у двери.

— Вы были жестоки, господин Гарри, — сказала она тихо, и в ее голосе не было привычной строгости, только констатация факта. — Госпожа Айрисфиль — не замена. Она — ваш щит. Она всегда им была. С той самой ночи, как вы здесь появились. Особенно… от господина Юбштахайта.

Сказав это, она вышла и прикрыла за собой дверь, оставив Гарри одного.

Его взгляд упал на поднос. Щит? От Юбштахайта? Он вспомнил тот давний разговор у камина, когда Айрисфиль защищала его «песню» от холодного анализа Патриарха. Вспомнил, как она всегда старалась смягчить его строгость, превратить его уроки в игру.

Дрожащей рукой он взял записку. Почерк Айрисфиль был изящным, почти каллиграфическим, но несколько букв были смазаны, словно на бумагу упала слеза.

«Дом — это не стены, Гарри. Дом — это свет, к которому хочется вернуться, даже из самой темной ночи. Ты всегда будешь нашим светом. И нашим домом».

Гарри сжал записку в кулаке. Он не заплакал. Слезы замерзли где-то внутри. Он медленно взял кусок хлеба. Он был теплым. Настоящим. Он отломил маленький кусочек и положил в рот. Вкус детства. Вкус дома.

Прощение еще не пришло. Понимание было слишком болезненным. Но в этот момент, в тишине своей комнаты, глядя на падающий снег, Гарри понял, что война, которую он объявил, была войной против самого себя. И, возможно, первый шаг к миру — это просто съесть кусок хлеба, испеченного с любовью. Даже если ты еще не готов эту любовь принять.

* * *

Прошел почти год. Гарри снова вернулся в замок на рождественские каникулы. На этот раз воздух не был наэлектризован напряжением. За прошедшее время Хогвартс стал для него вторым домом, но и замок Айнцбернов перестал быть просто местом лжи и тайн. Он стал… сложным. Как и любая семья.

Он многому научился за этот год. Отражать проклятия на дуэльном клубе, ценить друзей, которые готовы нарушить сотню правил ради тебя, и жить с постоянным шепотом в стенах замка, который не слышит никто, кроме него. Эта тайна, пугающая и непонятная, заставляла его смотреть на мир иначе. Проблемы, которые год назад казались ему концом света, теперь виделись лишь частью большой, запутанной картины.

Он стоял на том самом балконе, с которого когда-то смотрел на заснеженный сад с тяжелым сердцем. Сейчас он чувствовал не боль, а тихую, зрелую грусть. В кармане его мантии лежала потрепанная записка от Айрисфиль. Он перечитывал ее много раз в башне Гриффиндора, особенно в те ночи, когда из стен доносился зловещий шепот. Ее слова постепенно превратились из горького упрека в спасательный круг.

Внизу, в саду, раздавался смех. Гарри посмотрел вниз. Айрисфиль и Иллия лепили снеговика. Ну, не просто снеговика. Иллия, чья магия за год стала заметно сильнее и точнее, уже наколдовала ему остроконечную шляпу из чистого льда и посох, на вершине которого искрился магический огонек. Айрисфиль же, смеясь, пыталась приладить ему нос из моркови, но он постоянно падал.

— Гарри, спускайся! — крикнула она, заметив его. Ее голос звенел так же чисто, как и в его раннем детстве, но теперь в нем не было виноватых ноток. В нем была спокойная, уверенная радость. — Наш снежный маг отказывается принимать свой нос! Ему нужен совет знаменитого игрока в квиддич!

Иллия, услышав это, фыркнула, но тут же улыбнулась и помахала ему рукой. За этот год они много переписывались. Их письма были неловкими, полными новостей о Хогвартсе, о его полетах на метле, и о проделках фамильяров Иллии. Но в каждой строчке сквозило одно: «Я скучаю. Возвращайся».

Гарри улыбнулся в ответ. Он спустился по винтовой лестнице и вышел в сад. Холодный воздух был свежим и чистым.

— По-моему, ему не нравится морковь, — серьезно сказал он, подойдя к ним. — Настоящие маги предпочитают что-то более… изысканное.

Айрисфиль рассмеялась и обняла его. Это было первое их объятие после того страшного разговора. Оно было немного неловким, но невероятно теплым.

— Я так рада, что ты дома, — прошептала она ему на ухо.

— Я тоже, — ответил Гарри, и понял, что это правда.

Иллия подбежала к нему и ткнула в бок.

— Ты опоздал. Мы уже почти закончили. А еще, — она понизила голос до заговорщицкого шепота, — дедушка сегодня какой-то странный. Кажется, он собирается с нами ужинать.

Это была новость. Юбштахайт редко разделял с ними трапезу, предпочитая уединение своего кабинета. Гарри почувствовал, как внутри что-то екнуло. Он знал, что этот вечер будет важным.

* * *

Малая столовая, свидетельница стольких утренних драм, вечером выглядела совсем иначе. Огонь в камине отбрасывал длинные, пляшущие тени, а за окном тихо падал снег, укрывая мир белым саваном. Воздух был наполнен ароматом печеного мяса и трав — Селла и Лизритт сегодня превзошли себя.

Но главным отличием было присутствие Юбштахайта во главе стола. Он сидел прямой, как струна, в своем высоком кресле, и его молчаливое присутствие делало атмосферу торжественной и немного напряженной. Селла передвигалась почти бесшумно, поправляя приборы с такой сосредоточенностью, словно от этого зависела судьба мира. Лизритт, напротив, подмигнула Гарри, когда ставила перед ним тарелку, и украдкой добавила ему лишнюю ложку подливы.

Иллия сидела рядом с Гарри, необычно тихая, и то и дело бросала взгляды на деда. Айрисфиль, сидевшая напротив, улыбалась, но в ее глазах читалось волнение. Все чего-то ждали.

Они почти закончили ужинать, когда Юбштахайт отложил вилку и нож, сложил пальцы в замок и обвел всех присутствующих долгим, тяжелым взглядом. Он остановился на Гарри.

— Я должен был предвидеть последствия, — начал он, и его голос, как всегда ровный, заставил всех замереть. — Мой расчет был неверным.

Гарри поднял на него глаза, не совсем понимая, о чем он.

— Я говорю о твоем появлении в этом доме, — пояснил Юбштахайт. — Я забрал тебя из Годриковой Лощины, видя в тебе лишь потенциал. Уникальный магический феномен. Сосуд с силой, которую семья Айнцберн искала столетиями. Я намеревался изучить тебя, а затем использовать для достижения нашей цели. Это был логичный и прагматичный план.

Он сделал паузу. Айрисфиль сжала под столом руку Иллии.

— Но я не учел одну переменную, — продолжал Патриарх, и его взгляд скользнул на Айрисфиль. — Человеческий фактор. Или, в ее случае, фактор, стремящийся к человеческому. Я создал ее как совершенный сосуд для Грааля, но она проявила непредусмотренную способность. Способность любить. Она полюбила тебя, мальчик. И этим нарушила все мои расчеты.

Айрисфиль всхлипнула, но тут же прижала палец к губам, улыбаясь сквозь слезы.

— Я пытался исправить эту «ошибку», — Юбштахайт снова посмотрел на Гарри. — Пытался изолировать тебя, направить твою магию в нужное русло. Но твоя собственная природа, унаследованная от матери, и влияние Айрисфиль оказались сильнее. Вы двое… — он на мгновение запнулся, подбирая слово, — …вы сделали этот холодный камень живым.

Гарри молчал, пораженный. Это было самое близкое к извинению, на что Юбштахайт был способен. Это было признание.

— Я не жду от тебя прощения, — сказал он, поднимаясь. — Я его не заслуживаю. Но я хочу, чтобы ты знал. Ты не инструмент, Гарри. И не гость. Этот дом — твой. Не потому, что я так решил десять лет назад. А потому, что вы с Айрисфиль и Иллией сделали его таковым.

В этот момент Иллия не выдержала. Она вскочила, ее щеки пылали.

— Я никогда не ненавидела тебя, Гарри! — выпалила она, и ее голос дрогнул. — Я просто… очень боялась, что ты нас бросишь! Что мама будет любить тебя больше, потому что ты особенный! Но ты мой брат! Даже если ты Поттер и летаешь на дурацкой метле!

Она бросилась к нему и крепко обняла, уткнувшись лицом ему в плечо. Гарри на мгновение замер, а потом неуклюже обнял ее в ответ, чувствуя, как лед, сковывавший его сердце, окончательно тает.

Селла демонстративно громко кашлянула, чтобы скрыть слезы, а Лизритт открыто рассмеялась.

— Ну вот, теперь точно все плачут, — сказала она. — Может, испечем праздничный пирог? Кажется, у нас теперь есть настоящий повод.

Юбштахайт молча смотрел на эту сцену. На его лице не было улыбки, но в глубине его старых, ледяных глаз впервые за много веков мелькнуло что-то похожее на покой. Он совершил ошибку. Но, возможно, это была лучшая ошибка в его долгой, долгой жизни.

* * *

Двадцатилетний мужчина с выцветшим шрамом на лбу стоял у ворот замка фон Айнцберн, вдыхая чистый, морозный воздух, пахнущий снегом и соснами. Ветер трепал полы его мантии, как знамя, но в его груди было нечто, чего он не знал в детстве — покой. Война была позади. Он прошел через битвы, потери и триумф, ведомый любовью родителей, которых он никогда не знал, и верностью друзей, ставших его семьей в стенах Хогвартса.

Но прежде чем вернуться сюда, он совершил еще одно, последнее паломничество. В Тисовую улицу, к дому номер четыре. К призракам жизни, которой он никогда не жил. Дурсли встретили его со смесью страха и застарелой неприязни. Но в глазах Дадли, уже взрослого мужчины, он увидел нечто иное — тень сожаления. Они не сказали друг другу много слов. Но в неловком рукопожатии, в предложенной чашке чая было молчаливое извинение за жестокость, которой не было, и тихое прощение за жизнь, которая сложилась иначе. Гарри уехал оттуда без горечи. Юбштахайт, забрав его из руин, каким бы эгоистичным ни был его мотив, подарил ему не только другой дом, но и другое детство.

Теперь он был здесь. Дома.

В саду, сверкающем под зимним солнцем, Айрисфиль и Иллия возводили ледяной замок. Айрисфиль, вечная в своей хрупкой красоте, танцевала вокруг сугробов, превращая снег в мерцающую пыль.

— Гарри, иди сюда! — крикнула она, и ее смех взлетел к небу. — Разве это не чудо?

Иллия, уже не колючий подросток, а элегантная юная волшебница, скрестила руки на груди, но в ее глазах плясали смешинки.

— Ты опоздал, герой магического мира. Рон и Гермиона уже прислали сову. Гермиона угрожает привезти дедушке список «логических несостыковок в теории гомункулов», а Рон просто хочет, чтобы Лизритт испекла свой знаменитый яблочный пирог.

Гарри улыбнулся. Его друзья из Хогвартса стали неотъемлемой частью этого места. Он вспомнил, как близнецы Уизли, приехав однажды, пришли в неописуемый восторг от «первоклассных коридоров для тестирования новых забастовочных завтраков» и чуть не довели Селлу до обморока. Как Луна Лавгуд часами беседовала с Айрисфиль о морщерогих кизляках, и они понимали друг друга с полуслова. Даже Драко Малфой, после войны ставший куда более сложной и трагичной фигурой, однажды прислал короткое, язвительное письмо с вопросом, правда ли, что «у Айнцбернов принято пить чай из зачарованных ледяных чашек». Это был его способ наладить мост.

Чуть поодаль, у края замерзшего сада, стояли две молчаливые фигуры. Кирицугу Эмия, отец Иллии, чье лицо, изрезанное шрамами старых битв и усталостью, редко выражало эмоции. Рядом с ним был Широ, его приемный сын, в чьих глазах горел тот же огонь справедливости. Кирицугу так и не стал для Гарри отцом, но стал чем-то иным — молчаливым ориентиром. Однажды, после финальной битвы, он подошел к Гарри и сказал лишь одну фразу: «Ты дал им то, чего я не смог — мирное сегодня».

Широ подошел ближе и кивнул Гарри.

— С возвращением. Замок без тебя кажется слишком правильным.

Гарри усмехнулся. Он понимал Широ, как никто другой. Оба — приемные сыновья, унаследовавшие не кровь, а идеалы своих отцов.

Из дверей замка появилась Селла с неизменным подносом.

— Господин Гарри, вы снова без шарфа. Госпожа Айрисфиль будет волноваться.

Лизритт, шедшая следом, протянула ему горячий пирожок.

— Ешь, герой. Война войной, а обед по расписанию.

Высоко в окне башни виднелась тень. Юбштахайт. Он давно перестал гоняться за Граалем. Война, пришедшая на порог его замка вместе с Пожирателями Смерти, искавшими Гарри, заставила его сделать выбор. И он, впервые за сотни лет, выбрал не вечность, а свою семью. Его величайшая ошибка стала его величайшим искуплением.

Иллия подбежала к Гарри и понизила голос.

— Дедушка снова ходил в ту запечатанную комнату в подземелье. Говорит, что скоро, возможно, придет время для еще одного знакомства.

Гарри вопросительно поднял бровь, но Иллия лишь загадочно улыбнулась. Тайны этого замка, казалось, были неисчерпаемы.

Он достал из кармана две вещи: потертый медальон с гербом Хогвартса и гладкий белый камень, подарок Айрисфиль. Две части его души. Два дома. Он думал о своих родителях, о друзьях, павших и выживших, о Дурслях, оставшихся в прошлом, и об этой странной, собранной из осколков семье, которая стала его якорем.

Он спустился в сад. Айрисфиль тут же сунула ему в руки горсть снега. Иллия подтолкнула его к ледяному замку. Кирицугу и Широ смотрели на них с едва заметной улыбкой. Смех их семьи эхом разнесся по заснеженному лесу, и Гарри понял, что прощение — это не забвение, а выбор любить то, что имеешь. Свет, который он так долго искал, всегда был здесь.

В этом доме. В этой любви. В этом моменте.