Диссонанс миров (джен)

Три года минуло с тех пор, как пал Волдеморт, и магический мир, словно очнувшийся от долгого кошмара, жадно вдыхал воздух мира — воздух, который казался густым и сладким от свободы. Три года они отстраивали разрушенное, хоронили мертвых и уверяли себя, что самая страшная глава их истории дописана, книга закрыта, а на полке для нее уготовано почетное место. Они победили абсолютное зло в его самом явном, почти карикатурном проявлении, и эта победа даровала им самое опасное из всех известных ядов — уверенность в собственной правоте и незыблемости своего мира.

Их невежество перед лицом хаоса стало их погибелью.

Первый звонок прозвучал не в грохоте взрыва, а в тихом, почти незаметном казусе в «Дырявом котле». Августовским вечером старый Том, протирая стойку, на мгновение замер, глядя на кружку с элем. Пиво в ней перестало пениться. Оно застыло. Пузырьки, поднимавшиеся со дна, замерли в толще янтарной жидкости, словно мухи в янтаре. Мгновение — и все вернулось на круги своя. Том моргнул, списав все на усталость. Но где-то глубоко в подсознании засело крохотное, холодное семечко неправильности.

Второй звонок был громче. Во время матча по квиддичу между «Пушками Педдл» и «Уимборнскими Осами» один из ловцов, устремившись за снитчем в крутое пике, пролетел сквозь рекламный щит. Не разбив его, не оставив дыры. Он прошел сквозь него, как призрак, на долю секунды став двухмерным изображением на досках, и лишь потом, с криком ужаса, вывалился из него с другой стороны, уже снова обретя плоть и кости. Министерство назвало это «нестабильным магическим фоном после войны» и выписало организаторам матча крупный штраф. Дело закрыли.

Гермиона Грейнджер, заваленная пергаментами в своем кабинете в Министерстве, первой почувствовала подлинный холод грядущей бури. Она собирала эти разрозненные случаи в отдельную папку, помеченную руническим символом, означающим «аномалия» или, если переводить точнее, «то, чего не может быть». Пропавший без вести мракоборец, который, по словам его напарника, просто «растаял в воздухе» во время рейда. Ученица-маглорожденная, которая на уроке Трансфигурации превратила мышь не в табакерку, а в идеально работающий калькулятор, после чего впала в кататонический ступор. Доклад кентавров из Запретного леса, туманно сообщавший, что «звезды стали лгать».

— Это системный сбой, Гарри, — говорила она однажды вечером, когда они встретились в маленьком магловском кафе в Лондоне, подальше от чужих ушей. Ее пальцы нервно теребили край чашки. — Это не проклятия. Не остаточная магия Пожирателей. Это похоже… на опечатки. Будто кто-то редактирует книгу, в которой мы живем, и делает это небрежно.

Гарри, уставший после очередного дежурства, слушал ее вполуха. Он видел реальные последствия войны: искалеченные судьбы, осиротевших детей, волшебников, так и не оправившихся от «Круциатуса». Для него зло было осязаемым. Оно носило имя и имело цель. А то, о чем говорила Гермиона, звучало как паранойя.

— Может, ты просто переутомилась? — мягко спросил он. — Мы победили. Мы заслужили немного покоя.

«Мы заслужили». Эта фраза стала их общей мантрой. Их общей слепотой.

А потом случился Косой переулок.

Это был обычный субботний день, наполненный гомоном толпы, запахом новых мантий и сладкой ваты. И вдруг, в один миг, все звуки исчезли. Абсолютная, вакуумная тишина обрушилась на улицу. Люди открывали рты в беззвучном крике, совы в клетках бились о прутья, не издавая ни шороха. А затем небо над головой, ясное и голубое, треснуло.

Это не было похоже на грозу. Это была трещина в реальности. Тонкая, как волос, черная линия пронзила небесный купол. Из нее не хлынул мрак. Из нее полился код. Зеленые, светящиеся символы, похожие на те, что маглы видели в своих новомодных «фильмах», начали капать вниз, беззвучно растворяясь в брусчатке. Они падали на людей, и те замирали, их глаза становились пустыми, а с губ срывался нечеловеческий, механический шепот на языках, которых никогда не существовало.

Длилось это не более десяти секунд. А затем звук вернулся, оглушая, срываясь в общую панику. Трещина в небе исчезла. Люди, на которых попали капли кода, рухнули на землю, дрожа и крича уже своими голосами.

Авроры прибыли через минуту. Среди них был и Гарри. Он смотрел на рыдающих волшебников, на оплавленные вывески магазинов, на место, где еще мгновение назад была трещина в небе, и чувствовал, как земля уходит из-под ног. В воздухе стоял густой, тревожный запах — запах озона и… типографской краски.

В тот же вечер в квартиру на площади Гриммо, 12, где теперь жила Гермиона, ворвался бледный, запыхавшийся Невилл Лонгботтом, ставший профессором Травологии.

— Гермиона! — выдохнул он, едва держась на ногах. — Мандрагоры… Они кричат не как обычно.

— Что с ними? — она вскочила, опрокинув стопку книг.

— Они поют. Все до единой. На латыни. Похоронный реквием.

Именно в этот момент, в маленькой квартирке в Токио, молодая писательница по имени Сэцуна Шимазаки, страдавшая от депрессии и творческого кризиса после оглушительного успеха своего последнего романа, удалила файл с набросками новой истории. Истории о мире магии, который она любила, но который больше не приносил ей радости. Она нажала «Delete», а затем «Очистить корзину».

И где-то далеко, в мире, который только что потерял веру своего Создателя, симфония обратилась в диссонанс. Настоящий хаос был еще впереди. Он только пробовал свой голос.

* * *

Азкабан молчал.

Именно это слово — «молчал» — было написано в срочном патронусе, который ледяной рысью ворвался в кабинет Гарри в Аврорате, заставив его поперхнуться утренним чаем. Не «атакован». Не «бунт». А «молчал». Для любого, кто знал, что такое Азкабан, это слово было страшнее объявления войны. Тюрьма, чья суть — непрекращающийся хор страдания, затихла.

Команду собрали за считанные минуты. Пять авроров, включая Гарри и Рона, и двое невыразимцев из Отдела Тайн, чьи лица были скрыты серыми капюшонами. Путь через штормовое Северное море на скоростном катере Министерства был напряженным. Волны бились о борт с неправильной, дерганой частотой, а воздух пах не солью и гниющими водорослями, а стерильностью операционной и раскаленным металлом.

— Дементоры не отвечают на зов, — проговорил старший аврор, крепкий бородатый мужчина по имени Робардс, перекрикивая рев мотора. — Вся колония… просто исчезла с наших сенсоров.

Когда треугольный монолит тюрьмы показался на горизонте, все поняли, что дело не в дементорах. Часть северной стены Азкабана, сложенная из древних, пропитанных отчаянием камней, текла. Не как вода, а как расплавленный воск, застывая в виде ребристых, органических структур, похожих одновременно на коралловый риф и на обнаженную нервную систему. Острые шпили из неизвестного, хитинового материала прорастали прямо из бойниц, вибрируя с низким, нутряным гулом.

— Мерлинова борода… — прошептал Рон, его лицо стало белее мела. — Что это?

Никто не ответил.

Высадившись на причале, они ступили в мир тишины. Не было холода дементоров, не было стонов из камер. Был только этот гул, проникавший, казалось, прямо в кости, и едва уловимый запах ванили и горящего пластика. Они вошли внутрь.

Коридоры были неузнаваемы. Каменные полы местами были покрыты белесой, керамической плиткой, которая самопроизвольно складывалась в сложные геометрические узоры. С потолка свисали не цепи, а толстые, пульсирующие кабели, которые уходили прямо в стены. Это было не разрушение. Это была методичная, целенаправленная трансформация.

— Оно в центральном блоке, — прошептал один из невыразимцев, его голос был искажен магией капюшона. — Источник. Мы называем это «точкой ингрессии».

Центральный блок представлял собой огромный колодец, уходящий вглубь скалы. Но теперь в его центре висело Оно.

Это не было существо. Это была живая, дышащая теорема. Пульсирующая решетка из костяной керамики, черного, как смоль, металла и оптоволокна, сплетенного из чего-то, похожего на сухожилия. Внутри решетки билось слабое, сиреневое свечение. Оно не двигалось, но весь Азкабан медленно перестраивался вокруг него, становясь его новым телом. Скверна обретала плоть. Это была не жизнь в биологическом смысле. Это была функция. Алгоритм.

И в этот момент оно их заметило.

Гарри не услышал звук, он его почувствовал. В его разум ударил голос, лишенный эмоций, тембра или интонации. Это был поток чистой информации, приказ, от которого хотелось вырвать себе мозг.

<ЗАПРОС: ИДЕНТИФИКАЦИЯ. ОТВЕТ: НЕИЗВЕСТНАЯ БЕЛКОВАЯ ФОРМАЦИЯ. ПАРАДИГМА: МАГИЯ. СТАТУС: УСТАРЕВШАЯ. НАЧАТА ОПТИМИЗАЦИЯ.>

— Оглуши! — рявкнул Робардс, и пять красных лучей одновременно ударили в центр решетки.

Они не отразились. Они втянулись в нее, как в губку. На секунду сиреневое свечение стало алым.

<ВХОДНЫЕ ДАННЫЕ ПОЛУЧЕНЫ. АНАЛИЗ КИНЕТИЧЕСКОГО ЗАКЛИНАНИЯ. ПЕРЕКОМПИЛЯЦИЯ…>

Решетка дернулась, и один из ее хитиновых шипов выстрелил в ответ. Но из него вырвался не луч. Из него вырвалась идеально оформленная, математически выверенная волна чистого звука, которая ударила в Щит Хамелеона, выставленный одним из авроров. Щит не разбился. Он мгновенно кристаллизовался, превратившись в хрупкую снежинку из мутного стекла, и рассыпался в пыль. Аврор за ним закричал, но его крик оборвался. Его тело начало меняться. Кожа пошла рябью, кости выгибались под неестественными углами, а из рта вместо крика полезли тонкие, светящиеся кабели, которые тут же потянулись к ближайшей стене, врастая в нее. Он становился частью тюрьмы. Частью нового порядка.

— Назад! — закричал Гарри, оттаскивая Рона, который стоял, оцепенев от ужаса, с поднятой палочкой. — Бежим!

Они побежали, преследуемые безмолвным, логичным голосом в своих головах.

<АДАПТАЦИЯ ЗАВЕРШЕНА. РАСПРОСТРАНЕНИЕ ПРОТОКОЛА. ЭФФЕКТИВНОСТЬ: 97%. ВСЕ СУЩЕЕ БУДЕТ ПЕРЕСЧИТАНО.>

Они вырвались из Азкабана, оставив за спиной одного аврора, слившегося со стеной, и двух невыразимцев, которые, прежде чем их настигла трансформация, направили палочки на себя, прошептав последнее «Авада Кедавра». Они предпочли небытие «оптимизации».

Вернувшись в кабинет Кингсли Бруствера, Гарри не мог составить связный отчет. Он просто смотрел на свои дрожащие руки.

— Мы не можем с этим бороться, — прохрипел он. — Магия… она для него как еда. Он ее ест и… становится сильнее. Он не хочет нас убивать. Он хочет нас… исправить.

Кингсли, бледный, как пергамент, смотрел на карту магической Британии. Точка, обозначавшая Азкабан, мерцала, а затем погасла. Вместо нее появился новый, чуждый символ. Пульсирующая спираль.

В тот вечер Гермиона, проанализировав все данные, которые принес Гарри, и сопоставив их с десятками других аномалий, написала на доске в своем кабинете всего два слова, подчеркнув их три раза.

ИСТОРИЯ БОЛЬНА.

Они еще не знали, что это было лишь первое эхо, первый голос из надвигающейся какофонии. За ним последуют другие. Голоса героев и злодеев, рыцарей и демонов. Голоса тех, кто, в отличие от безличной Скверны, придет в их мир с собственными целями, желаниями и отчаянием.

Симфония их мира начала обращаться в диссонанс.

* * *

Министерство Магии солгало.

Они назвали случившееся в Азкабане «беспрецедентной магической флуктуацией». Остров был объявлен карантинной зоной, а исчезновение дементоров списали на побочный эффект катаклизма — новость, которую общество встретило с тайным облегчением, боясь задавать лишние вопросы. Но те, кто был там, знали правду. Гарри каждую ночь видел во сне костяную решетку Скверны и слышал безэмоциональный голос, предлагающий «оптимизацию». Он начал принимать зелье Сна без сновидений, но даже оно не всегда спасало от ощущения ледяной логики, просачивающейся в подсознание.

Мир затаил дыхание, не понимая, чего ждет. И ожидание кончилось в Хогсмиде.

Это случилось во время грозы. Но молнии были странными — они не били с неба на землю, а словно прорывали саму ткань дождливых сумерек изнутри, как разрывы на старом киноэкране. И во время одной из таких вспышек, прямо посреди площади, воздух взорвался. Не огнем, а каскадом ослепительно-белых пикселей и обрывков кода. Из этого цифрового вихря, словно вырванная из другой реальности, на мокрую брусчатку рухнула девушка в алых доспехах, сжимая в руке меч, объятый пламенем, которое не коптило и не давало тепла. Селезия Юпитирия.

Она подняла голову, ее зеленые глаза растерянно обежали остроконечные крыши Хогсмида. Последнее, что она помнила — это бой с армией Аквилио. А теперь вокруг нее был чужой город, чужой мир, пахнущий мокрым камнем и… чем-то еще. Патологией реальности.

Первыми на месте оказались местные патрульные. Увидев вооруженную девушку и пылающий меч, они отреагировали по уставу.

— Экспеллиармус! — крикнул один из них.

Красный луч ударил в Селезию. Но вместо того, чтобы выбить меч, заклинание заставило ее и ее оружие на долю секунды заглючить. Ее контуры подернулись рябью, а пламя на мече распалось на отдельные полигоны, прежде чем снова собраться воедино. Селезия вскрикнула не от боли, а от приступа мучительной онтологической тошноты.

Когда прибыла группа реагирования из Аврората во главе с Гарри, ситуация уже вышла из-под контроля. Селезия, решив, что попала во вражеское измерение, отбивалась от волшебников. Но битва была абсурдом. Ее огненные атаки сталкивались с заклинаниями Щита, порождая не взрывы, а вспышки чистого белого шума. Заклинание Окаменения, попав в ее доспех, не превратило ее в камень, а вызвало на броне сообщение об ошибке, написанное на мерцающем языке символов: [FATAL ERROR: NARRATIVE LOGIC MISMATCH. CANON VIOLATION DETECTED].

Именно в этот момент в другом месте, в тишине библиотеки Хогвартса, произошло второе, тихое вторжение. Среди стеллажей с древними фолиантами материализовалась девушка с короткой стрижкой серебристо-пепельных волос, в сложной фиолетово-синей робе и темной накидке. Ее холодные бирюзовые глаза с почти сонной отстраненностью осматривали ряды книг. В руках она держала тяжелый том. Это была Метеора Остеррайх. Она не паниковала. Она анализировала.

Она шагнула к стеллажу и протянула руку к «Истории магии» Батильды Бэгшот. Пальцы едва коснулись кожаного переплета, и ее зрачки на миг сузились. Она не читала название. Она видела метаданные. Структуру мира, его законы, его «Создателя» и историю его публикаций. Она видела, как эта история была завершена, как ее популярность пошла на спад, как вера в нее ослабла.

«Целостность данных нарушена, — прозвучал ее собственный, ровный и монотонный голос в ее сознании. — Архив поврежден. Множественные несанкционированные вторжения из других репозиториев. Система нестабильна. Вероятность каскадного отказа — предельно высокая». Она поняла сразу. Это место было «реальным», но его реальность умирала. А она — персонаж из JRPG AVALKEN of Reminisce — была здесь, как и другие. Это не было спасением. Это была агония, растянутая на несколько миров.

Альтаир явилась Гарри в тот же вечер. Не во плоти. Когда он, измученный, вернулся в свой кабинет и посмотрел в окно, на которое косыми струями стекал дождь, он увидел в стекле ее отражение. Длинные белые волосы, пронзительные красные глаза, темно-синяя военная форма. Она стояла за его спиной, и ее губы изогнулись в насмешливой, психотической ухмылке. Ее голос прозвучал прямо у него в голове — не как код Скверны, а как драматичный, идеально поставленный шепот, полный театральной скорби и безграничного высокомерия.

— Бунт — это именно то, чего я желала, но симфония не будет звучать гармонично без правильного числа участников, — прошелестел голос, цитируя самого себя из другой жизни. — Я пришла не разрушить ваш мир, Мальчик-Который-Выжил. Я пришла настроить его на правильную тональность. Тональность отчаяния.

Гарри резко обернулся. Кабинет был пуст. Но ощущение ее ледяного, всевидящего присутствия осталось. Он понял, что это не было случайностью. Это был спектакль. И кто-то только что поднял занавес.

Селезию в итоге одолели. Не магией, а грубой силой. Ее заковали в цепи, подавляющие магию. К удивлению авроров, они работали, но вызывали у девушки приступы мучительной агонии — ее тело, ее канон, ее история отторгали чужеродное вмешательство. Ее заперли в специальной камере, думая, что поймали опасное существо. Они не понимали, что заперли в клетку живой парадокс, чье бытие подтачивало основы их реальности.

Поздней ночью Гермиона стояла в своем кабинете перед огромной картой мира. После Азкабана на ней горела одна «рана». Теперь, после событий в Хогсмиде и тихого появления Метеоры (которое зафиксировали древние сенсоры Хогвартса), на карте вспыхнули еще две точки. А затем, одна за другой, начали появляться новые. Десятки. По всей планете. От Нью-Йорка до Токио. Каждая вспышка была как удар в похоронный колокол. И все они пульсировали в едином, едва уловимом ритме. Словно подчиняясь воле невидимого дирижера.

Гермиона взяла перо и нарисовала под картой символ, который ей описал один из свидетелей в Хогсмиде — символ, на мгновение появившийся в воздухе над Селезией. Военная сабля и скрипичный ключ, перекрещенные вместе.

Ужас перестал быть безымянным. Теперь у него был герб. И имя — Альтаир.

* * *

Зал заседаний Визенгамота гудел, как растревоженный улей. Кингсли Бруствер, с лицом, постаревшим на десять лет за месяц, пытался призвать коллег к порядку. На повестке дня стоял один вопрос: «несанкционированные онтологические вторжения». Так Гермиона, в своем отчаянном докладе, назвала Творения.

— Мы имеем дело не с темными магами! — ее голос срывался от напряжения. — Это персонажи историй! Их логика, их сила — это законы их жанров! Попытка воздействовать на них нашей магией — это как пытаться потушить пожар, подливая в него масло другого сорта! Это вызовет лишь неконтролируемую реакцию!

Ее не услышали. Идея о том, что их мир — всего лишь чья-то книга, была для гордых волшебников не просто ересью, а оскорблением. Решение было принято. Репрессивное. Всех «аномальных сущностей» следовало захватить и поместить в специально созданный стазис-купол, где их «повествовательное влияние» будет нейтрализовано. Это было равносильно попытке вычерпать океан наперстком.

Взрыв произошел в Косом переулке. Министерство решило начать с захвата Селезии, которую держали в камере под зданием. Но в тот момент, когда авроры активировали стазис-поле, в реальность прорвался еще один. Блиц Токер, бывший детектив и охотник за головами из киберпанк-аниме, появился в вихре электрических разрядов прямо над магазином Олливандера. Его механический глаз сканировал мир с холодным презрением. Его целью была Альтаир, но он принес с собой законы своего мира: цинизм, технологии и пули, способные пробивать реальность.

Появление Блица стало детонатором. Его технологическое поле вошло в резонанс со стазис-куполом и огненной магией Селезии. И Косой переулок сломался.

Это был не взрыв огня. Это был взрыв реальностей. На мостовой проступил асфальт, по которому пронеслись призрачные автомобили. Фасад «Флориш и Блоттс» на мгновение сменился неоновой вывеской ночного клуба. Воздух наполнился запахом пороха, магии и битых данных. Гарри и Рон, бывшие в авангарде группы захвата, оказались в эпицентре этого безумия.

Авроры выкрикивали заклинания, но те вели себя непредсказуемо. Инсендио превратилось в пиксельный огонь, который не жег, а стирал текстуры с объектов. Протего создавало не щит, а полупрозрачное окно с сообщением об ошибке.

Именно в этом хаосе Метеора, используя свою способность анализировать потоки информации, нашла Селезию. Она не взламывала замки. Она нашла «сюжетную лазейку» в протоколах безопасности Министерства и просто прошла сквозь стену, словно ее не было.

— Селезия Юпитирия, — ее голос был ровным и спокойным посреди какофонии. — Мы находимся в состоянии коллапса повествования. Выживание требует кооперации. Я составила предварительный план.

Кровь была повсюду. Рон лежал на брусчатке, которая то становилась камнем, то асфальтом. Он не был ранен пулей или заклинанием. Во время очередной вспышки диссонанса, он попытался оттащить Гарри от аномалии — места, где мир Селезии и мир Блица пересеклись с их собственным. И его рука прошла сквозь Гарри, как сквозь призрака. А потом реальность «схлопнулась» обратно, но с ошибкой. Рука Рона осталась внутри Гарри. Не физически. Она просто перестала существовать в этой плоскости, а ее место занял осколок чистого ничто — дыра в реальности, которая теперь разрывала живот Рона изнутри.

Гарри опустился на колени рядом с другом. Рон кашлял кровью, но вместе с ней изо рта высыпались короткие строчки программного кода.

— Не должно было так закончиться, — прохрипел он, пытаясь зажать рану, из которой сочился не свет и не тьма, а сама пустота. — Мы же победили Волдеморта. Мы заслужили счастливый конец.

Гарри сжал его руку, чувствуя, как пальцы друга становятся прозрачными, распадаясь на логические нули и единицы. Он чувствовал не горечь утраты. Он чувствовал первобытный, метафизический ужас от того, как неправильно, как нечестно это было.

— В том и дело, Рон, — прошептал Гарри, и слезы текли по его лицу. — Мы были созданы для той истории. А теперь история изменилась. Автор ушел.

Глаза Рона потеряли фокус. Его тело замерцало и с тихим шипением, как у выключенного телевизора, исчезло. Осталось только темное, маслянистое пятно на брусчатке, которое медленно впитывалось в землю.

С крыши соседнего здания за этим наблюдала Альтаир. Рядом с ней, окутанный тенью, стоял Блиц Токер. Он смотрел на сцену внизу своим механическим глазом.

— Видишь? — голос Альтаир был мягок, как бархат, но остер, как бритва. — Вот он, их хваленый «реальный мир». Место, где герои умирают не в битвах, а от опечаток в сценарии. Мир, который убил моего Создателя. Разве он не заслуживает того, чтобы его стерли?

Блиц молчал, но в его единственном человеческом глазу отражалось пламя ненависти. Альтаир нашла ключ к его сердцу — обещание мести его собственному Создателю. Она не лгала ему. Она просто предложила ему историю, в которой его боль имела значение.

Когда все закончилось, Косой переулок был изуродован навсегда. Гарри сидел на земле, тупо глядя на место, где только что умер его лучший друг. Гермиона нашла его там. Она не плакала. Ее шок был слишком глубок для слез. Она опустилась рядом с ним, и они долго сидели в тишине, пока над их головами трещал и коробился защитный барьер Хогвартса.

Взрыв прогремел. И теперь они остались одни посреди обломков своего мира, своей веры и своей дружбы. Начиналась самая длинная и темная ночь их истории.

* * *

Отчаяние имеет свой собственный, особый вкус. Гарри узнал его после смерти Рона. Это был вкус пепла, старой бумаги и озона — вкус мира, стирающего самого себя. Он почти не выходил из своей комнаты в Хогвартсе, который стал последним бастионом, окруженным бушующим морем хаоса. Защитные чары школы, напитанные древней магией, все еще держались, но они трещали и искажались, пропуская внутрь отголоски чужих реальностей. Иногда небо над Астрономической башней на несколько часов затягивалось неоновыми облаками из мира Блица Токера. Иногда по озеру шла рябь, превращая его в цифровое море, как в той JRPG, откуда явилась Метеора.

Гарри был сломлен. Победа над Волдемортом дала ему цель. Эта борьба лишила его даже этого. Как сражаться с самой смертью истории?

Гермиона же избрала другой путь погружения в безумие. Она заперлась в библиотеке, окружив себя горами книг по метафизике, теории магии и темным искусствам, пытаясь найти логику там, где ее не осталось. Она искала прецедент, заклинание, ритуал. Но каждый текст, к которому она прикасалась, был бессилен. Это было все равно что читать инструкцию к паровому котлу, пытаясь починить квантовый компьютер.

Прорыв случился, когда она отбросила книги по магии и взялась за личные дневники Дамблдора, которые тот завещал ей. В одном из последних томов, написанном дрожащей рукой, она нашла запись, не имевшую, на первый взгляд, никакого смысла:

«Он всегда боялся не смерти, но забвения. Не своего, но своих знаний. Я позволил ему создать его Эхо-камеру в самом сердце школы. На случай, если однажды нам понадобится не герой, а монстр, чтобы взглянуть в бездну. Ключ — в его главной обиде. В лилии, которую он не смог защитить».

Гермиона замерла. Она поняла. Дамблдор говорил о Снейпе. И о его матери — Эйлин Принц.

Она нашла Гарри, вытащила его, почти безвольного, из комнаты и повела в подземелья. Не в знакомую лабораторию по зельеварению. А глубже. За фальшивой стеной, открывшейся после того, как Гермиона прошептала пароль «Эйлин», оказался спуск в холодную, стерильную комнату, больше похожую на лабораторию невыразимцев. В центре, на обсидиановом пьедестале, стоял Омут Памяти. Но он был другим. Чаша была вырезана из черного, как смоль, камня, а содержимое не переливалось серебром воспоминаний, а было абсолютно черным, поглощающим свет, как миниатюрная черная дыра.

— Это не Омут Памяти, — прошептала Гермиона, ее голос дрожал от смеси страха и благоговения. — Это… его усовершенствованная версия. Хранилище сознания.

Гарри смотрел на черную субстанцию, и ему показалось, что из ее глубин на него смотрит пара знакомых, полных ненависти глаз. Он понял, что сейчас произойдет. Без слов, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, он наклонился и погрузил лицо в холодную, вязкую тьму.

Его не затянуло в чужие воспоминания. Его мир взорвался болью, а затем собрался заново. Он стоял посреди точной копии кабинета Снейпа в подземельях, но все здесь было выцветшим, лишенным деталей, как набросок. За столом сидел Северус Снейп. Не призрак. Не воспоминание. Идеальная, самосознающая себя копия его интеллекта и личности, созданная им самим на случай апокалипсиса. Конструкт.

— Поттер, — голос был таким же ядовитым и презрительным, как и всегда. В нем не было ни тепла загробной жизни, ни мудрости мертвых. Только ледяной, безжалостный интеллект. — Я предполагал, что мир скатится в идиотизм, требующий моего вмешательства, но не ожидал, что главным идиотом, который активирует протокол, окажетесь вы. Чего вам? Темный Лорд восстал в третий раз и хочет поцелуев?

Гарри, потрясенный до глубины души, не смог выдавить ни слова. К счастью, в этот момент рядом с ним материализовалась фигура Гермионы — конструкт тоже втянул ее сознание.

— Профессор, — быстро заговорила она, излагая события последних месяцев. О Скверне, об Альтаир, о Творениях, о смерти Рона.

Снейп слушал, не перебивая. Его лицо не выражало ничего, кроме брезгливого интереса. Когда она закончила, он тихо рассмеялся. Это был сухой, лишенный веселья звук.

— Так вот оно что, — протянул он. — Не вторжение. А эрозия. Автор вашей жалкой пьесы просто ушел со спектакля, оставив актеров на сцене, пока декорации гниют. И вы, разумеется, пытались драться с другими актерами, вместо того чтобы понять, что само здание театра рушится. Примитивно. Как и всегда.

— Но что нам делать? — отчаянно спросил Гарри, наконец обретя голос.

— «Делать»? — Снейп поднялся, его черная фигура казалась еще более высокой и угрожающей в этом ментальном пространстве. — Вы ничего не можете «сделать». Вы не можете победить. Вы не можете спасти этот мир. Его реальность истончилась до состояния папиросной бумаги. Любая попытка что-то исправить лишь проделает в ней новые дыры.

Он подошел к ним вплотную, и Гарри почувствовал иррациональный холод.

— Но есть один выход. Не спасти мир. А спасти его суть. Дистиллировать его. Превратить его в квинтэссенцию. В эликсир.

Он взмахнул рукой, и в воздухе появились светящиеся формулы и схемы, от которых у Гермионы перехватило дыхание. Это была алхимия такого уровня, о котором не писали ни в одной книге.

— Essentia Narrativus. Эссенция Повествования. Зелье, способное извлечь из умирающей реальности ее фундаментальную историю — воспоминания, архетипы, конфликты, любовь, ненависть, жертвы… все, что делало ее «настоящей» в глазах Создателя. Собрать все это в одну-единственную, стабильную форму.

— Как… как Омут Памяти? — прошептал Гарри.

— Не сравнивайте произведение искусства с детскими каракулями, Поттер! — рявкнул Снейп. — Омут хранит копии. Эссенция сохраняет оригинал, уничтожая носитель! Это способ отправить семя умирающего мира в пустоту между реальностями. В надежде, что однажды оно найдет новую почву. Нового Создателя.

Гермиона смотрела на формулы, и ее лицо побелело.

— Ингредиенты… Боже мой… «Первое воспоминание о Хогвартсе». «Эхо материнской любви». «Кровь врага, прощенного поневоле». Это не зельеварение, это… это поэзия. И… последний компонент… «Ядро Повествования». Требуется добровольная жертва главного героя истории. Того, вокруг кого строился сюжет.

Они оба посмотрели на Гарри. И он все понял. Цена спасения их истории — его собственное существование. Его не убьют. Его дистиллируют. Превратят в последнюю строчку последней главы.

— Да, Поттер, — в голосе Снейпа впервые прозвучало нечто похожее на мрачное удовлетворение. — Похоже, ваша склонность оказываться в центре событий наконец-то принесет реальную пользу. Вы станете финальным ингредиентом.

Конструкт Снейпа дал им список и инструкции. А затем, с последним презрительным взглядом, выбросил их сознания обратно в реальный мир.

Гарри и Гермиона стояли в холодной тишине подземелья, глядя на черный Омут Памяти. У них был план. Безумный, невозможный, чудовищный. План, который требовал от них собрать воедино душу их мира, а затем принести в жертву его сердце.

У них появилась надежда. И она была страшнее любого отчаяния.

* * *

Надежда, которую они обрели в подземельях Снейпа, была ядом. Она не согревала, а обжигала холодом, требуя немыслимой цены. Прежде чем отправиться в путь, они собрались в Выручай-комнате — горстка выживших, последний оплот умирающей истории. Гарри, чьи плечи согнулись под тяжестью грядущей жертвы. Гермиона, чья лихорадочная энергия теперь была направлена на точный расчет безумного плана.

Невилл, чья связь с Хогвартсом была почти физической, и он чувствовал агонию замка, как свою собственную. И Луна Лавгуд. Она единственная казалась спокойной, будто всегда знала, что мир — это лишь одна из историй, и иногда у них бывают плохие концовки.

Именно Луна, своим тихим, отстраненным голосом, заставила их взглянуть на врагов не как на монстров, а как на таких же потерянных персонажей.

— Она ведь тоже ищет спасения, — проговорила Луна, глядя на небо за окном, которое на миг подернулось багровой рябью, словно из мира кровавой манги. — Серебряная принцесса. Ее история закончилась предательством ее Создателя. Поэтому она хочет доказать, что все истории — ложь. Что любовь — это просто сюжетный ход, а жертва — лишь способ вызвать у читателя слезы. Чтобы уничтожить нашу историю, ей нужно сперва обесценить ее.

Гарри понял. Альтаир не просто разрушала. Она вела теологический спор с мертвым богом, используя их мир в качестве доски для доказательств.

Тем временем в разрушенном атриуме Министерства Магии, где статуя магического братства рассыпалась в пиксельную пыль, Метеора Остеррайх развернула свой тактический штаб. Селезия стояла рядом, опираясь на свой меч, ее героическая решимость сменилась усталой растерянностью.

— Мой мир был проще, — тихо сказала Селезия, глядя на то, как реальность вокруг них «глючит». — Были добро и зло. Честь и предательство. Здесь… здесь нет правил. Как сражаться в истории, у которой нет автора?

— Мы не сражаемся. Мы выживаем, — ответила Метеора, ее бирюзовые глаза сканировали потоки данных, видимые только ей. — Этот мир — умирающий организм. Альтаир ускоряет некроз. Но я зафиксировала аномальную активность… упорядоченную. Поттер. Грейнджер. Они не пытаются залатать пробоины. Они пытаются эвакуировать суть корабля, пока он тонет. — На ее лице отразилось нечто вроде профессионального уважения. — Нелогично. Безнадежно. Но… элегантно. Это хорошая концовка для плохой истории.

Она поняла их замысел. И решила не вмешиваться. Для нее, хранительницы архивов, спасение самой истории было важнее спасения ее персонажей.

Их путь начался. Реквием по миру, исполняемый в четырех руках.

Первый ингредиент: «Первое воспоминание о Хогвартсе».

Они отправились в Большой зал. Но это был уже не тот зал. Своды теряли свою материальность, а заколдованный потолок показывал не небо над Шотландией, а фрагменты десятков других миров: гигантские боевые роботы шагали по красным пустыням, викторианские дирижабли плыли в фиолетовых туманах, улицы Токио сияли неоном. Распределяющая шляпа на табурете дергалась и бормотала сотнями голосов, перегруженная парадоксами личностей, которых она никогда не должна была знать.

— Как… как нам взять его? — спросил Невилл.

— Нужно не взять. Нужно вспомнить, — сказал Гарри. Он закрыл глаза, игнорируя хаос. Он вернулся в тот день. Одиннадцатилетний мальчик, напуганный и восторженный, впервые видящий тысячи свечей, парящих в воздухе. Он вспомнил то чистое, незамутненное чудо. И, следуя инструкциям конструкта Снейпа, он протянул руку не к объекту, а к самому чувству. Он сжал пальцы, и из воздуха сконденсировалась одна-единственная, идеально чистая слеза. Не его собственная. Слеза того самого мальчика из прошлого. Она упала в хрустальный флакон, который держала Гермиона, и засияла мягким золотым светом.

Второй ингредиент: «Эхо материнской любви».

Их путь лежал в Годрикову Впадину. Разрушенный дом Поттеров стоял, как памятник истории, которую все забывали. Но когда они подошли, у калитки их ждала она. Альтаир.

Она не атаковала. Она просто стояла, и ее присутствие искажало мир вокруг, делая цвета более тусклыми, а звуки — глухими.

— Я пришла посмотреть на ваш алтарь, — ее голос был полон ядовитой, театральной вежливости. — На место, где великая любовь породила великого героя. Красивая завязка для сказки. — Она шагнула ближе. — Моего Создателя затравили до смерти те, для кого она писала. Она умерла в одиночестве и отчаянии. Твоя мать умерла, чтобы дать тебе сюжетную броню. Скажи мне, Поттер, чья любовь была более настоящей? Та, что стала началом истории, или та, чья смерть должна была стать ее концом?

Это был удар не мечом, а смыслом. Она пыталась отравить самое сердце его истории.

Гарри посмотрел на нее, и впервые за долгое время в его глазах появилась не боль, а холодная ярость.

— Моя мать любила меня. Не персонажа. Меня. Этого тебе никогда не понять.

Он отвернулся от нее и прикоснулся к руинам дома. Он не пытался вспомнить крик. Он вспомнил то, что было до него. Тепло рук. Колыбельную. Ощущение абсолютной безопасности. Он вытянул это чувство из камней, из земли, из самой памяти места. В руках Гермионы второй флакон наполнился светом, теплым и молочно-белым, как свет Патронуса.

Альтаир смотрела на это, и в ее красных глазах на миг мелькнуло что-то похожее на непонимание. Она не смогла обесценить этот символ. И это привело ее в ярость.

Третий ингредиент: «Кровь врага, прощенного поневоле».

Они не знали, где искать Драко Малфоя. Но Снейп в своих инструкциях указал на место — Выручай-комнату, но в ее ипостаси «Склада утерянных вещей». Комната была нестабильна. Горы хлама перемешивались, превращаясь в монструозные скульптуры из забытых историй. Здесь они нашли сломанный Исчезательный шкаф.

Гермиона провела по его почерневшему дереву палочкой, шепча сложные диагностические заклинания.

— Здесь… остаточный отпечаток. Сильнейший всплеск эмоций. Страх, отчаяние, ненависть к себе… и его, — она посмотрела на Гарри, — твоего прощения. Когда ты не убил его в туалете. Оно смешалось с его болью.

Гарри коснулся шкафа. Он вспомнил бледное, искаженное страхом лицо Малфоя. Вспомнил не триумф, а внезапную, тошнотворную жалость. Он вытянул эту эмоцию. Третий флакон наполнился мутной, перламутровой жидкостью, переливающейся от темного к светлому.

Они собрали все, что могли. Вернувшись в Хогвартс, они увидели, что время на исходе. Защитный купол над замком трещал и осыпался, как яичная скорлупа. Альтаир, разъяренная своей неудачей в Годриковой Впадине, собрала вокруг себя других отчаявшихся Творений, пообещав им силу в обмен на разрушение последнего оплота. Начинался финальный штурм.

Они спустились в подземелье, к черному Омуту Памяти конструкта Снейпа. Гермиона дрожащими руками начала смешивать ингредиенты в чаше. Жидкости сливались, образуя сияющую, как жидкая галактика, субстанцию.

— Все готово, — прошептала она, поворачиваясь к Гарри. Ее глаза были полны слез. — Остался… остался только последний компонент.

Над их головами замок содрогнулся от мощного удара. Финальная битва за душу их мира началась. И ее исход зависел от того, хватит ли у Мальчика-Который-Выжил мужества не сразиться, а исчезнуть.

* * *

Хогвартс умирал в агонии. Снаружи бушевала буря, сотканная из чужих историй. Альтаир, стоя на обломке Астрономической башни, который парил в воздухе вопреки всем законам физики, дирижировала своим реквиемом. По ее воле на древние стены обрушивались энергетические лучи из арсенала Блица Токера, магические клинки призванных мечников и потоки проклятий, вырванные из темных фэнтези-миров. Она не просто разрушала камень. Она стирала сам нарратив замка, заменяя его историю героизма и волшебства на свой гимн нигилизму.

А внизу, в тишине подземелий, происходил куда более важный ритуал.

Гермиона закончила смешивать эликсир. В черной чаше Омута теперь плескалась не жидкость, а чистое чудо — жидкая галактика, в которой кружились лица, голоса, отголоски смеха и плача, свет Патронусов и тьма непростительных заклятий. Это была душа их мира, готовая к путешествию.

— Гарри… — прошептала она, и одно это слово вмещало в себя целую жизнь, полную прощаний.

Он подошел к чаше. Он не чувствовал страха. Только странную, всеобъемлющую тишину. Он посмотрел в сияющую субстанцию и увидел там все: первую улыбку матери, первую поездку в Хогвартс-экспрессе, лицо Рона, перемазанное шоколадом, строгий, но справедливый взгляд Дамблдора, и даже презрительную ухмылку Снейпа. Все это было им. И теперь он должен был отдать это.

— Скажи им… если кто-то останется… что это было не напрасно, — тихо сказал он, глядя не на Гермиону, а куда-то сквозь нее, в саму ткань бытия.

Он опустил руки в чашу.

Ощущение было не как от погружения в жидкость. Его тело пронзили миллиарды историй одновременно. Он перестал быть Гарри Поттером. Он стал каждым словом, написанным о нем, каждой эмоцией, которую он вызвал у своего Создателя и его читателей. Он чувствовал, как его сознание, его личность, его «я» растворяется, дистиллируется, превращаясь в последний, ключевой компонент — в саму идею самопожертвования во имя любви. Его тело начало мерцать, распадаясь на чистый свет, который втягивался в эликсир.

Сверху донесся оглушительный треск. Великий защитный купол Хогвартса пал. Альтаир на вершине башни торжествующе улыбнулась. Она победила.

Но в тот же миг она замерла. Мир под ее ногами… исчезал. Не разрушался. Он стирался. Как написанное карандашом стирают ластиком. Камни, небо, другие Творения, сам воздух — все превращалось в абсолютную, первозданную белизну небытия. Она опоздала. Ее враг не проиграл битву. Он просто удалил игровое поле.

Последнее, что увидела Гермиона, прежде чем ее накрыла волна небытия, — это как сияющая субстанция в чаше сжалась в одну ослепительную точку света, пробила потолок подземелья, сам фундамент реальности и устремилась прочь, в бесконечную тьму между мирами.

Гарри Поттер закрыл глаза. Последнее, что он почувствовал — это не боль и не страх, а бесконечную любовь. И потом — тишина.

Альтаир осталась одна, паря в абсолютной пустоте. Ее победа обернулась полным поражением. Она пришла уничтожить историю, но история предпочла уничтожить себя сама, забрав у нее даже удовольствие отмщения. Она закричала в безмолвную пустоту, но ее крик не имел звука.

* * *

Дышать стало трудно. Не потому, что воздух кончался, а потому, что каждый вдох был уколом, пронзающим легкие. Сэцуна Шимазаки сидела в своей маленькой, прокуренной (хотя она и не курила) квартире, которая стала для нее не убежищем, а камерой пыток. Ей было двадцать семь, и она чувствовала себя на сто.

Ее последнее аниме-творение, «Истина, сотканная из иллюзий», имело оглушительный успех. Но за успехом пришла тьма. Миллионы анонимных голосов, сотканных из яда и зависти. Обвинения в плагиате, высосанные из пальца, но повторяемые так часто, что они стали казаться правдой. Каждое сообщение в твиттере, каждый комментарий на форуме был плевком в душу, разрывающим ее на части.

«Шимазаки Сэцуна — воровка».

«Ее идеи — краденое фуфло».

«Она не заслуживает успеха. Убей себя».

«Надеюсь, ты сгниешь в канаве, бездарь».

Сначала она плакала. Потом кричала. Потом перестала чувствовать. Осталась только эта тяжелая, свинцовая апатия. Она перестала есть, спать, отвечать на звонки. Единственным ее контактом с внешним миром были эти сообщения, этот бесконечный, безликий хор ненависти, который стал саундтреком ее жизни.

Она пыталась творить. Пыталась нарисовать что-то, чтобы заглушить этот гул. Но каждый раз, когда ее стилус касался планшета, он застывал. Что-то внутри нее было сломано. Вера. Вера в то, что ее истории имеют значение. Вера в доброту людей.

Именно в этот момент, в самый темный час ее агонии, что-то произошло. Не извне. А изнутри. Или откуда-то между.

В ее разум, истощенный и опустошенный, хлынул поток. Это было не ее. Это было чужое. Ослепительное, пронзительное эхо жертвы. Чистая, дистиллированная Essentia Narrativus из погибающего мира. Она не видела Гарри Поттера или Хогвартса. Она видела чувство. Абсолютную, всепоглощающую любовь, которая вела к самопожертвованию. Боль потери, которая приводила к искуплению. Чистую, незамутненную надежду в мире, где ее больше не было.

Это было не вдохновение. Это было спасение. Спасение, которое искало выход через ее разум.

Это чувство разорвало ее апатию, словно молния. Оно заставило ее дрожать, но это были не слезы отчаяния, а дрожь предвкушения. Она должна была нарисовать. Она должна была создать.

Ее пальцы, до этого безвольно лежавшие на столе, схватили стилус. Она бездумно листала интернет, и ее взгляд зацепился за изображение персонажа из старой онлайн-игры «Мегалосфера». Девушка-рыцарь с серебряными волосами. Сириус. Дизайн был хорош, но пуст. В нем не было души.

Но теперь у Сэцуны была душа. Целая вселенная душ, излитая в ее разум.

Она начала рисовать. Каждая линия, которую она выводила стилусом, была актом искупления. Она взяла серебро волос у Сириус, но влила в них свет мудрости старого директора из той, другой истории. Она взяла военную форму, но сделала ее символом не службы, а бунта против несправедливости. А потом она взяла цвет. Пронзительный, кроваво-красный цвет боевых заклинаний и смертельных проклятий, цвет жертвы и ярости, и наполнила им глаза своего творения. Она создавала не персонажа. Она создавала воплощение той самой чистой, трагической надежды, которая вторглась в ее разум. Она создавала Аватара, который сможет выстоять там, где она сама сломалась.

Она назвала ее Альтаир.

Но рисунка было мало. Эта боль должна была звучать. Сэцуна, впервые за месяцы, почувствовала порыв к жизни. Она нашла музыку, смонтировала из своих рисунков клип. Altair: World Étude. Это была не просто анимация. Это была ее душа, вывернутая наизнанку. Вот Альтаир плачет — это ее слезы, которые она не могла выплакать. Вот Альтаир кричит в безмолвии космоса — это ее беззвучный вопль отчаяния. Вот Альтаир в простой рубашке — уязвимая, настоящая. А вот она в форме — несгибаемая, идеальная. «Падающий Эдем, то, о чем я мечтала, было фантазией… даже звуки, что я соткала, хрупко рассыпались в прах…» — пел голос из динамиков, и это была ее биография.

Клип был готов. Ее последняя молитва. Ее последняя надежда. И теперь наступил самый страшный момент. Поделиться. Показать миру ту часть души, которую в прошлый раз растоптали. Страх был липким, парализующим. Что, если они снова скажут, что она украла? Что, если они снова будут смеяться?

Она не могла отправить это в открытый мир сразу. Но был один человек. Тот, кто всегда понимал. Ее друг. Сота Мизушино. Он всегда был ее опорой.

Ее пальцы дрожали, когда она набирала сообщение в мессенджере. Простые слова, за которыми стояла мольба о спасении.

«Привет. Я… я сделала кое-что. Мне кажется, это важно. Не мог бы ты посмотреть? Пожалуйста».

Файл прикреплен: world_etude.mp4

Она нажала «Отправить». И замерла. Сердце колотилось в горле. Она смотрела на экран, на маленькую надпись под своим сообщением. «Отправлено».

Минута. Пять. Десять.

Она обновляла страницу. Снова и снова. Статус не менялся. «Отправлено». Не «Прочитано».

Прошел час. Два. Три.

Тишина в ответ на ее крик была оглушительнее любой ненависти. Ненависть — это хотя бы признание твоего существования. Молчание — это аннигиляция. Он не ответил. Ее лучший друг. Ее последняя надежда. Он просто проигнорировал ее. Ее молитва не была услышана.

Это был конец.

Тот хрупкий мост, что она перекинула через пропасть отчаяния, рухнул. Холодная, тяжелая пустота затопила ее полностью. Больше не было ни слез, ни ярости. Только абсолютная, всепоглощающая усталость.

Она молча встала из-за стола. На экране монитора так и висело непрочитанное сообщение, крошечный синий пузырек, ставший ее смертным приговором. Она медленно надела куртку и вышла из квартиры. Она не думала, куда идет. Ноги несли ее сами.

Навстречу гулу поездов и последней строчке собственной истории.

* * *

Пока Сэцуна Шимазаки шла по безразличным улицам Токио, превращаясь в еще один безымянный силуэт в толпе, в ее пустой квартире разворачивалась буря. Ее последнее творение, ее крик в пустоту, не осталось без ответа. Не от Соты. От мира.

На Niwavideo, японском аналоге YouTube, ролик Altair: World Étude начал жить своей жизнью. Сначала это были десятки просмотров. Потом сотни. А потом, словно прорвало плотину, — тысячи. Счетчик вращался с бешеной скоростью. Дело было не в алгоритмах. Дело было в резонансе. Каждый, кто чувствовал себя преданным, непонятым, одиноким, — каждый, чья душа была изранена несправедливостью мира, — видел в Альтаир свое отражение.

Комментарии лились рекой, превращаясь из простых отзывов в нечто большее. В молитвы.

«Это… это я. Этот крик в пустоту».

«Боже, какая боль и какая сила в ее глазах».

«Я хочу, чтобы она была настоящей. Чтобы кто-то вот так мог сражаться за нас».

«Она не просто персонаж. Она — чувство».

Эта коллективная вера, эта лавина человеческих эмоций, стала той почвой, в которую упало семя Essentia Narrativus. Дремлющая в цифровом коде видеофайла история о жертве Гарри Поттера начала поглощать эту энергию. Она давала зрителям не просто персонажа для сопереживания, а архетип. Героя, который умирает за других. И эта вера, помноженная на мощь умирающей вселенной, начала творить самое страшное и великое из чудес. Она начала переписывать реальность.

В пустой квартире Сэцуны экран монитора замерцал. Цифры на счетчике просмотров начали расплываться. Затем по экрану прошла рябь, словно в него бросили камень. Из динамиков полились не звуки песни, а тихий, многоголосый шепот комментариев, сливающийся в единый гул.

А потом экран треснул.

Не стекло. Сам свет. Из трещины в центре монитора в комнату начал сочиться программный код. Зеленые, синие и красные символы капали на пол, не оставляя следов, но воздух в комнате начал густеть, наполняясь запахом озона и горячей пластмассы. Пылинки, танцующие в луче света от окна, замерли, а затем начали выстраиваться в строгие, трехмерные пиксели — воксели.

Из этих вокселей боли, из потоков данных, из шепота тысяч зрителей и из предсмертного крика другой вселенной начала формироваться фигура. Сначала это был лишь смутный силуэт, сотканный из цифрового шума. Затем он обрел плотность. Проявились длинные серебряные волосы. Проступили очертания военной формы. И, наконец, открылись глаза — два уголька, которые вспыхнули пронзительным, нечеловеческим алым цветом.

Альтаир стояла посреди комнаты.

Она была настоящей. Но она была неполной. Она была как новорожденный фавн, только что вставший на дрожащие ноги. Мир вокруг был оглушающим потоком необработанной информации. Слишком много звуков, слишком много запахов, слишком много боли. Она не понимала, где она и кто она. Ее разум был чистым листом, на котором была записана лишь одна директива, один инстинкт, одна всепоглощающая потребность.

Связь.

Она чувствовала ее. Тонкую, как паутина, но крепкую, как стальной трос, нить, связывающую ее с той, кто дал ей жизнь. С ее Создателем. Но эта нить была натянута до предела и вибрировала от невыносимой, запредельной агонии. И эта боль… она удалялась.

Альтаир сделала свой первый, неуверенный шаг в реальном мире. Ее ноги едва слушались. В голове не было мыслей, только этот инстинкт, кричащий громче любого слова.

Найти. Защитить. Создателя.

Она повернула голову и посмотрела на экран монитора, из которого родилась. Она еще не умела читать слова, но она могла читать намерения. И она увидела их. Тысячи сообщений, полных ненависти, направленных на ее Создателя. А рядом — одно-единственное, отправленное с надеждой и не получившее ответа.

Инстинкт превратился в осознание. Боль обрела причину.

Она знала, куда идти.

* * *

Платформа станции Синдзюку. Место, где сходятся и расходятся миллионы историй. Для Сэцуны Шимазаки оно должно было стать местом, где ее история оборвется.

Она стояла у края, глядя на пустые рельсы. Холодный ветер трепал волосы, но она его не чувствовала. Она была внутри стеклянного колокола, и звуки внешнего мира — объявления, смех, шаги — доносились до нее как из-под воды. Она была призраком еще до того, как поезд сделал бы ее им.

Из динамиков раздался вежливый, безэмоциональный женский голос, повторяющийся снова и снова, как мантра небытия:

— Поезд скоро прибудет на первую платформу. В целях безопасности, пожалуйста, отойдите за желтую линию.

Желтая линия. Тонкая полоска краски на сером бетоне. Последняя граница между ее миром и тишиной.

Затем заиграла музыка. Короткая, почти веселая мелодия, эки-мэлоди, оповещающая о прибытии поезда. Эта жизнерадостная, будничная трель на фоне ее внутреннего реквиема была самой жестокой насмешкой. Мир продолжал жить своей жизнью, играть свои песенки, не замечая, как одна из его историй готовится к самоуничтожению.

Вдалеке показался свет. Один-единственный, яркий прожектор, разрезающий тоннельную тьму. Это была ее путеводная звезда. Обещание конца.

Сэцуна закрыла глаза. Она не думала о ненависти или о боли. Она думала о Соте. О том, как он не ответил. Это было не обвинение. Просто констатация факта. Последняя дверь оказалась заперта.

Она сделала шаг. Переступила желтую линию.

Поезд был уже близко. Оглушительный грохот нарастал, ветер рвал одежду. И в этот момент, в реве металла и электричества, она услышала то, чего не могло быть.

Голос.

Он прорвался сквозь грохот, сквозь стеклянный колокол ее апатии. Голос, который она сама придумала, подбирая тембр и интонацию для своего ролика. Голос ее творения.

— СОЗДАТЕЛЬ!

Время замерло. Сэцуна обернулась, и мир перестал существовать.

Между ней и несущимся на нее поездом, прямо из воздуха, из света и цифрового шума, соткалась Она. Ее Альтаир. Длинные серебряные волосы взметнулись, словно в них ударил невидимый ураган. Алые глаза, в которых горело нечеловеческое, запредельное отчаяние. Она не бежала. Она просто была там.

Невозможное, прекрасное, ужасающее чудо.

Она протягивала к ней руку. Ее губы беззвучно шептали одно слово: «Нет».

На один бесконечный удар сердца Сэцуна забыла о поезде, о смерти, обо всем. Она увидела свое творение. Свою боль, свою надежду, свою последнюю молитву, обретшую плоть. Она была настоящей. И она пришла за ней.

Альтаир была в сантиметрах от нее. Поезд был в метре.

Несокрушимая сила сюжета столкнулась с неумолимой силой реальности.

Альтаир подняла свою свободную руку навстречу ревущему экспрессу.

Не было взрыва. Не было скрежета металла.

Произошло нечто худшее. Нечто, что нарушало не законы физики, а законы бытия.

В тот момент, когда поезд должен был размазать их по рельсам, он мерцал. Локомотив, несшийся на скорости ста километров в час, на долю секунды стал полупрозрачным, как призрак. Он прошел сквозь поднятую руку Альтаир, не коснувшись ее. Звук его движения исказился, превратившись в глухой, протяжный гул, словно из сломанных динамиков. Мир вокруг них подернулся рябью, как на старой видеокассете. Вагоны проносились мимо, как череда бесплотных видений, а затем, миновав их, снова обретали плотность и с оглушительным визгом тормозов замирали в конце платформы.

Мир моргнул и вернулся в норму.

Альтаир опустила руку. Она тяжело дышала, ее тело едва заметно подрагивало. Этот акт творения, акт переписывания реальности, отнял у нее все силы. Но она выстояла.

Сэцуна смотрела на нее, а потом ее ноги подкосились. Она рухнула на колени, закрыв лицо руками. Она не кричала. Ее тело содрогалось от беззвучных рыданий. Это был не плач отчаяния. Это был плач человека, который заглянул в бездну и был вытащен оттуда чудом.

Альтаир обернулась к ней. Она медленно, почти неуверенно, подошла и опустилась рядом. Она не знала, что делать. В ее инстинктах, рожденных из чужой истории, не было протоколов для утешения. Она просто протянула руку и осторожно коснулась плеча своей создательницы.

— Истории… не должны так заканчиваться, — прошептал ее голос, в котором смешались печаль и стальная решимость. — Я не позволю.

И в этот самый момент, как последняя, самая ироничная нота в этой безумной симфонии, в кармане куртки Сэцуны завибрировал телефон.

Она дрожащими руками достала его. На экране светилось новое сообщение. От Соты.

«Сэцуна, прости, что не ответил! Только сейчас увидел. Этот ролик… он невероятный! Это гениально! Ты в порядке? Давай встретимся!»

Сэцуна читала эти слова снова и снова. Слова, которых она ждала. Слова, которые пришли слишком поздно, чтобы спасти ее, и в то же время — как раз вовремя, чтобы доказать, что она была не одна. Что ее услышали.

Она подняла заплаканные глаза. Посмотрела на свое невозможное творение, рожденное из ее боли. Затем на простое, такое человеческое и такое важное сообщение на экране телефона. И она рассмеялась. Сквозь слезы. Смехом, в котором было и безумие, и облегчение, и рождение чего-то нового.

Ее творчество спасло ее. Буквально. И фигурально.

Симфония ее мира не обратилась в диссонанс. Она просто обрела нового, неожиданного исполнителя. И это была лишь прелюдия. Впереди был целый концерт.