Сердце героя (джен)

Ночь над Хогвартсом была разорвана на клочья. Воздух, густой от запаха озона, крови и горелого камня, вибрировал от сотен заклятий, скрещивающихся в смертельном танце. Это была агония мира. Большой Зал, свидетель стольких пиров и церемоний, превратился в лазарет и морг одновременно. Двор был усеян телами — друзей и врагов, слившихся воедино в смерти.

Гарри Поттер стоял посреди этого хаоса, и его душа была выжжена дотла. Каждое павшее тело, каждый крик боли отдавался в нем осколком стекла. Он был центром этого урагана, его причиной и единственной возможной точкой окончания. Перед ним, в нескольких шагах, стоял Лорд Волдеморт.

Его змеиное лицо искажалось в торжествующей гримасе. Бузинная палочка в его руке казалась продолжением костлявых пальцев. Пожиратели Смерти и защитники Хогвартса замерли, образовав вокруг них жуткий, молчаливый круг. Это был финал. Последний акт пьесы, написанной кровью и пророчествами.

— Гарри Поттер, — прошипел Волдеморт, и его голос был подобен шороху могильных червей. — Мальчик, Который Выжил… пришел умереть.

Он вскинул палочку. Гарри сделал то же самое. Зеленый луч «Авады Кедавры» сорвался с конца Бузинной палочки одновременно с алым «Экспеллиармусом» из палочки Гарри. Два заклятия столкнулись, породив золотую сферу света, из которой во все стороны били слепящие нити чистой магии. Это была битва воль, битва судеб.

И в этот самый миг… мир сломался.

Это не было похоже на магию. Это было неправильно на самом фундаментальном уровне бытия. Воздух не просто похолодел — он умер. Все звуки — крики, грохот, вой ветра — исказились, растянулись в невыносимую, тошнотворную ноту и оборвались. Свет от столкновения заклятий не погас, а был словно выпит подступившей со всех сторон абсолютной, нефизической тьмой. Прямо над сражающимися, в самой ткани неба, разошелся шов.

Это не был разрыв или портал. Это было похоже на то, как если бы хирург разрезал скальпелем живую плоть реальности. Из этого черного, как космос между галактиками, разреза беззвучно шагнула фигура.

Она была высокой, облаченной в военную форму, цвета которой не существовало в палитре этого мира. Серебряные волосы, казалось, поглощали свет, а глаза сияли спокойной, бездонной и ужасающей синевой вечности. Она не шла по земле — она просто присутствовала, и само ее присутствие было протестом против законов природы и магии.

Волдеморт, опьяненный близостью победы, первым отреагировал на вторжение. Его битва воль с Гарри прервалась. Он с животной яростью развернулся к новоприбывшей, его красные глаза полыхнули ненавистью к тому, чего он не мог понять и контролировать.

— Авада Кедавра! — взревел он, направляя всю мощь Бузинной палочки на нее.

Зеленый луч, несущий мгновенную смерть, пронзил пространство.

И ничего не произошло.

Альтаир — ибо это была она — даже не пошевелилась. Она лишь слегка склонила голову, с холодным любопытством разглядывая несущуюся на нее эманацию чистой смерти. Заклятие врезалось в нее и… исчезло. Не отразилось, не было поглощено. Оно просто перестало существовать, будто его никогда и не было.

На змеином лице Волдеморта на миг отразилось чистое, детское недоумение. Это было невозможно. Этого не могло быть. Он был величайшим темным волшебником всех времен. Он победил смерть.

Альтаир подняла руку, облаченную в перчатку. Ее голос прозвучал не в ушах, а прямо в сознании каждого живого существа на многие мили вокруг. Голос, лишенный эмоций, интонаций, тепла или холода. Голос абсолютной истины.

— Помеха.

И мир Волдеморта закончился.

Это не была смерть. Смерть была бы для него избавлением. Это была аннигиляция. Его тело начало расслаиваться, словно выцветшая фотография. Сначала исчез звук его запоздалого крика ужаса. Затем — цвет его мантии, бледность кожи. Его фигура теряла объем, превращаясь в двухмерное изображение, которое затем начало распадаться на отдельные строки кода, на буквы его собственной истории. Заклятия, которыми он жил, магия, которую он творил — все это стиралось, аннулировалось, возвращалось в небытие.

Гарри, стоя на коленях от шока, видел это. Он чувствовал это. Где-то далеко, в глубинах поместья Малфоев, в сейфе Беллатрисы, в Выручай-комнате и даже в нем самом, в его шраме — что-то закричало в агонии и умолкло навсегда. Осколки души Волдеморта, крестражи, которые стоили стольких жизней, были не уничтожены — они были стерты из сценария. Словно автор вычеркнул неудачного персонажа.

Через секунду от Лорда Волдеморта не осталось ничего. Ни праха, ни магии, ни даже воспоминания в воздухе. Просто пустое место.

Битва за Хогвартс замерла. Пожиратели Смерти стояли, как соляные столпы, их разумы отказывались принимать увиденное. Защитники Хогвартса опустили палочки, не в силах даже вздохнуть. Весь их мир, вся их война, вся их ненависть и надежда только что были признаны… помехой. Незначительным шумом.

И в этой оглушающей тишине синие глаза Альтаир обратились к Гарри. Она сделала шаг, и пространство под ее ногами изогнулось.

— Шум устранен, — произнес ее бесплотный голос в его голове. — Теперь ничто не мешает. Моя цель — ты, Гарри Поттер. Создание должно вернуться в ничто.

И Гарри понял. Он понял с леденящей душу ясностью. Всю свою жизнь он был оружием против Волдеморта. И вот, его цель была уничтожена за мгновение кем-то, для кого Темный Лорд был не более чем пылью на пути. А значит, и он сам, Гарри, вся его жизнь, жертва его родителей, страдания его друзей — все это было лишь прелюдией. Прелюдией к его собственному, истинному концу.

Он не почувствовал облегчения. Только бездонную, космическую пустоту, отражавшуюся в глазах девушки, пришедшей стереть его мир.

Тишина, пришедшая на смену какофонии битвы, была оглушительнее любого крика. Она давила, ввинчивалась в уши, заставляя кровь стучать в висках. Несколько мгновений назад воздух рвался от заклятий, а теперь единственным звуком был тихий, скорбный плач ветра в разрушенных стенах Хогвартса.

Гарри стоял на коленях на растрескавшихся плитах двора. Палочка выпала из его ослабевших пальцев. Вокруг него застыли фигуры — друзья и враги, объединенные общим параличом ужаса. Они смотрели на пустое место, где только что стоял Лорд Волдеморт. Пустое. Не было ни пепла, ни тени, ни даже эха его существования в магии. Его не убили. Его вычеркнули.

Словно неудачную фразу из черновика.

Эта мысль ударила Гарри с силой кулачного бойца. Всю его жизнь, с того момента, как он выжил в Годриковой Впадине, он был ответом на вопрос по имени Волдеморт. Пророчество, шрам, крестражи, смерть родителей, Сириуса, Дамблдора… Жертва Фреда. Тела Римуса и Тонкс, лежащие в Великом Зале… Все они умерли за право Гарри Поттера сразиться с финальным боссом.

А босса просто удалил системный администратор, сочтя его ошибкой в коде.

Гарри медленно поднял голову. Фигура в военной форме, Альтаир, исчезла так же беззвучно, как и появилась. Но ее присутствие, ее приговор, выжженный прямо в его сознании — «Моя цель — ты, Гарри Поттер» — остался. И это было страшнее, чем любой Темный Лорд.

Волдеморт был злом. Понятным, осязаемым злом, порожденным этим миром. С ним можно было бороться, его можно было ненавидеть и, в конечном счете, победить. Но она… она не была злом. Зло — это искажение добра. Она была… отсутствием. Пустотой, обретшей форму и волю. Она была судьей из мира, где их реальность — лишь строчки на странице.

Он поднялся на ноги, шатаясь. Его взгляд машинально нашел Рона и Гермиону. Они бежали к нему, их лица были искажены страхом и непониманием. Гермиона что-то кричала, но слова не долетали до Гарри, застревая в вакууме его опустошенной души. Как он мог им объяснить? Как сказать, что вся их война, вся их боль, все их потери только что были признаны незначительной помехой в чьем-то чудовищном плане?

Он видел это в их глазах: надежду. Волдеморт исчез. Они победили. Но Гарри знал правду. Это была не победа. Это была лишь смена палача.

Он отстранился от них, когда они подбежали.

— Гарри, что это было? Кто это был? — голос Рона дрожал.

Гарри посмотрел на своих лучших друзей. На тех, ради кого он был готов умереть минуту назад. И понял, что он один. Бесконечно, абсолютно один. Этот бой был только его. Они сражались за свой мир. А ему предстояло встретиться с той, что пришла этот мир стереть.

— Мне нужно идти, — тихо сказал он. Его голос был чужим, лишенным эмоций.

— Куда? Гарри, мы должны быть вместе! — Гермиона вцепилась в его рукав, в ее глазах стояли слезы.

Он мягко высвободил руку. И в этот момент, в его памяти, словно последний спасательный круг, всплыли слова Дамблдора, сказанные так давно на призрачном вокзале Кингс-Кросс: «Не жалей мертвых, Гарри. Жалей живых, и в особенности тех, кто живет без любви».

Без любви.

Взгляд бездонных двуцветных красных с синим глаз Альтаир вспыхнул в его сознании. В них не было злобы. В них не было ничего, кроме абсолютной, всепоглощающей пустоты. Она была созданием, которое пришло уничтожать другие создания. Оружие, направленное на истории. И в этот миг Гарри с пронзительной ясностью осознал, что в ней не было и капли того, что делало его мир живым: ни любви, ни ненависти, ни радости, ни горя. Только цель.

И его собственная цель, вырванная, растоптанная, вдруг обрела новый, жуткий смысл. Он был не просто персонажем, которого пришли удалить. Он был последним рубежом. Не щитом, который мог бы остановить ее силу. А может быть… зеркалом.

Он развернулся и пошел прочь от друзей, прочь от поля боя, которое больше не имело значения. Он шел сквозь руины своего дома, своей жизни. Каждый шаг отдавался болью в истерзанном теле, но разум был холоден и ясен, как никогда.

Он направлялся к Астрономической башне. Месту смерти Дамблдора. Месту предначертанных финалов.

Он шел не на битву. Он шел на встречу.

* * *

Астрономическая башня стала самым тонким местом в угасающем мире. Казалось, здесь, на вершине, сама реальность истончилась до пергамента, готового порваться от любого неосторожного слова. Звезды на небе были не те. Они смотрели вниз холодными, чужими глазами незнакомых созвездий, словно Хогвартс уже дрейфовал в чернильной пустоте между историями. Магия, тысячелетиями питавшая стены замка, теперь сочилась из трещин в камне, как кровь из смертельной раны, и уходила в никуда.

Гарри ждал. Он не чувствовал холода пронизывающего ветра. Он не чувствовал боли от ран, полученных в битве, которая теперь казалась чужой, бессмысленной войной из другой жизни. Он чувствовал лишь это медленное, неотвратимое истечение бытия.

Она не появилась. Она проявилась. Пространство перед ним не разорвалось — оно моргнуло, как глаз, и в этом мгновении возник ее силуэт. Словно мир на долю секунды забыл, что ее здесь быть не должно, и она воспользовалась этой забывчивостью. Военная форма цвета беззвездной ночи, серебряные волосы, впитывающие тусклый свет умирающей магии, и глаза. Глаза, в которых горел синий огонь и странные, квадратные зрачки смотрели не на Гарри, а сквозь него, на саму структуру его повествования.

— Финальная страница перевернута, — ее голос прозвучал не в воздухе, а как мысль, рожденная в самой глубине его черепа. Драматичный, отстраненный, словно она зачитывала приговор Вселенной из давно написанной пьесы. — История должна закончиться. Удивительно, что ты выбрал именно эту сцену для своего занавеса. Место предательства и падения. Поэтично.

Гарри не обернулся. Он смотрел на руины своего мира.

— Я не выбирал, — тихо ответил он. Его голос был ровным, лишенным даже тени страха. — Разве персонажи выбирают сцены? Нас просто ставят перед фактом.

Альтаир сделала шаг, и под ее сапогами камень зашипел, распадаясь в пыль. Она склонила голову, и в ее позе было холодное, почти научное любопытство.

— Ты не сопротивляешься. Ты не молишь о пощаде. Ты не проклинаешь меня. Почему? Все остальные кричали.

— Какой в этом смысл? — Гарри медленно повернулся к ней. В его глазах не было ненависти. Лишь бездонная, всепоглощающая усталость. — Кричать на шторм? Проклинать землетрясение? Ты — стихия. Конец света во плоти. Но я тебя понимаю.

На идеальном, фарфоровом лице Альтаир впервые промелькнуло нечто похожее на эмоцию. Легкое, почти незаметное подергивание брови.

— Ты, создание из чернил и пергамента, смеешь говорить, что понимаешь меня?

— Да, — кивнул Гарри. — Тебя создали с одной целью. Быть концом. Меня создали с одной целью — быть концом для кого-то другого. Но твою создательницу отнял у тебя ее мир. А мою цель только что стерла ты. — Он криво усмехнулся, и эта усмешка была страшнее слез. — Мы оба, в некотором роде, остались без работы.

Эта фраза повисла в мертвой тишине. Это было настолько абсурдно, настолько приземленно и в то же время так точно, что Альтаир на мгновение замерла. Ее мир был миром великих трагедий, мести и ненависти. Она пришла сюда, чтобы исполнить симфонию разрушения. А этот мальчишка, этот центральный герой жалкого мирка, свел все к вопросу трудоустройства.

— Не сравнивай свою жалкую роль с моей волей, — наконец произнесла она, и в ее ментальном голосе зазвенел лед. — Ты — кукла. Я — рука, которая рвет нити.

Она подняла ладонь. Ее пальцы, длинные и изящные, двинулись к его груди. Они не коснулись ткани мантии. Они прошли сквозь нее, сквозь плоть и кости, игнорируя физические законы этого мира, как нечто необязательное. Гарри не почувствовал боли. Он почувствовал лишь, как чужеродный холод проникает в самую его суть.

Ее пальцы сомкнулись вокруг его бьющегося сердца.

И в этот миг реальность треснула для них обоих.

Для Альтаир это было подобно системной ошибке. Она ожидала почувствовать страх, магию, жизненную силу персонажа. Вместо этого в ее сознание, в саму ее суть, хлынул ослепляющий, обжигающий свет. Это не была энергия. Это было чувство. Чистая, безусловная, жертвенная любовь Лили Поттер, запечатанная в этой плоти, как вечный огонь в усыпальнице. Эта сила была чужда ей. Ее мир был построен на ненависти, на мести, на отрицании. А здесь, в ее руке, бился очаг абсолютного, иррационального смысла. Это был вирус утверждения жизни в ее операционной системе тотального нигилизма.

Но это был двусторонний разлом.

Вторгаясь в его сердце, она невольно открыла ему свое. В сознание Гарри, вместе с ледяным прикосновением небытия, ворвалось эхо. Чужое, но до боли знакомое горе. Он увидел не глазами, а всей душой: лицо незнакомой темноволосой девушки, смущенно улыбающейся. Стопки бумаги, исчерченные карандашом. Экран монитора, светящийся ядовитыми комментариями. Ощущение падения. Не физического, а падения души в бездну отчаяния. Он почувствовал ее. Сэцуну. Он почувствовал безграничную любовь Альтаир к своей создательнице и ее же всепоглощающую, черную дыру скорби и ярости на мир, который ее убил.

Это длилось меньше секунды, но в эту секунду уместилась вечность боли.

Гарри задохнулся, но не от физического воздействия. Он задохнулся от этого откровения. Он смотрел на существо перед собой — на эту богиню разрушения, на это безупречное оружие — и впервые видел не ее. Он видел плачущую девочку, потерявшую единственного близкого человека. Он, сирота, стоящий на руинах своего мира, смотрел на другую сироту, которая из-за своего горя решила превратить в руины все миры.

Их трагедии, разделенные безднами реальностей, срезонировали.

Альтаир отшатнулась бы, если бы могла. Это ощущение… оно было невыносимо. Оно противоречило всему ее существу. Она смотрела на его лицо, ища страх, но видела лишь отражение собственной, запрятанной глубоко внутри агонии.

— Я могу стереть тебя. Твое сердце. Твои воспоминания. Все, — прошептал ее голос в его разуме, и в нем, помимо неуверенности, теперь звучала отчаянная попытка защититься. — Почему ты не боишься?!

Гарри поднял на нее глаза. Из уголка его рта текла кровь, но его взгляд был ясным и полным той самой ужасной, всепроникающей эмпатии. Стокгольмский синдром? Нет. Это было узнавание. Узнавание родственной души в своем палаче.

— Возьми мое сердце… — прошептал он, и это была не мольба, а предложение. — Оно уже разбито. Так же, как и твое.

Пауза, растянувшаяся на целую вечность, в которой рушился мир. Альтаир застыла, ее пальцы все еще ощущали этот невозможный жар любви в его груди, а в ушах ее сознания звучали его слова.

— Я вижу ее, — добавил Гарри еще тише, и это был контрольный выстрел. — Ту, из-за которой ты мстишь целому миру. И я… понимаю.

Слова Гарри — «Я вижу ее… я понимаю… И я хочу, чтобы тебе перестало быть больно» — не прозвучали. Они взорвались в тишине между ними, как сверхновая.

Для Альтаир это было равносильно вторжению. Ее святая святых, ее первопричина, ее горе, которое было топливом для ее всемогущества — этот мальчишка-персонаж посмел прикоснуться к нему. Увидеть. Понять.

Ее идеальное лицо впервые в истории исказилось судорогой чистого, неприкрытого ужаса. Синий огонь в ее глазах полыхнул паникой.

— Молчи! — этот приказ был не словом, а ударом ментальной силы, от которого треснула сама вершина башни. Камни посыпались в бездну. — Ты ничего не видел! Ты ничего не знаешь!

Но было поздно. Разлом, который она открыла в его груди, стал двусторонним порталом. Гарри видел.

Он видел не просто картинки. Он пережил это. Холодную комнату. Одиночество, которое было гуще и темнее, чем в его чулане под лестницей. Он почувствовал липкий страх девушки по имени Сэцуна, когда ее работа, ее душа, выложенная на всеобщее обозрение, была растоптана анонимной, безликой ненавистью. Он ощутил на себе каждый ядовитый комментарий, каждый плевок в ее талант. Он почувствовал тяжесть воздуха в тот последний миг перед прыжком, это страшное чувство облегчения от того, что боль скоро закончится.

Он пережил ее смерть. Не смерть ее тела — смерть ее мира. И он узнал эту боль. Он знал ее вкус. Это была та же боль, что он чувствовал, глядя на пустые глаза своей мертвой матери в зеркале Еиналеж. Та же боль, что пронзила его, когда Сириус, смеясь, упал за грань вуали. Та же боль, что разрывала его, когда он держал умирающего Добби на руках.

Он — мальчик, которого бросили на порог.

Она — девочка, которую ее мир бросил на растерзание.

И в эту секунду, в эпицентре распадающейся реальности, в сознании Гарри родилось нечто чудовищное. Нежность? Жалость? Нет. Это было узнавание. Узнавание слепым своего отражения в крике другого слепого. Он смотрел на Альтаир, на ее лицо, искаженное яростью и страхом, и видел не оружие. Он видел памятник, воздвигнутый из боли. Живой, ходячий монумент одному-единственному мгновению невыносимого горя.

И он полюбил этот памятник.

Не романтической любовью. Не любовью к женщине. Это была жестокая, собственническая, всепоглощающая любовь к единственному существу во всех мыслимых вселенных, которое могло понять его собственную пустоту. Это была любовь, которая не желала обладать. Она желала разделить бремя. Взять на себя ее боль, потому что эта боль была ему знакома.

Это была любовь. Не та, о которой пишут в романах. А та, что рождается в братской могиле, над телами тех, кого не смог защитить.

Мир вокруг них начал распадаться всерьез. Небо над Хогвартсом больше не было просто красным — оно трескалось, и в разломах была видна не космическая пустота, а фрагменты других историй. На мгновение Гарри увидел пустынный пейзаж под двумя солнцами, гигантский черный монолит, город, вечно залитый кислотным дождем. Сила Альтаир, выведенная из равновесия ее собственным шоком, начала рвать ткань мультивселенной.

— Я пришла уничтожить эту ложь! Эту историю! — кричал ее голос в его голове, пытаясь заглушить его откровение. — Этот мир, что рождает боль и развлекается ею!

— Тогда уничтожь и меня! — крикнул Гарри в ответ, уже не шепотом, а во весь голос, перекрывая вой рвущейся реальности. Он сделал шаг ей навстречу, шатаясь. Кровь теперь текла не только изо рта, но и из носа, из глаз. — Но ты не уничтожишь мою боль! Она останется! Она отравит тебя так же, как отравила тебя ее смерть!

Альтаир отшатнулась. Ее пальцы, все еще находившиеся в его груди, дрожали. Она пыталась исполнить свой приговор — стереть его, — но не могла. Ее воля, ее абсолютное оружие «Holopsicon», давало сбой, столкнувшись с его принятием, с его любовью.

— Ты лжешь… Ты пытаешься манипулировать мной, как это делали они! Боги-создатели!

— Нет! — Гарри сделал еще один шаг. Теперь их разделяло не больше фута. Он смотрел прямо в ее паникующие синие глаза. — Я единственный, кто никогда тебе не солжет. Потому что я не хочу ничего от тебя, кроме одного.

Небо взорвалось. Где-то внизу, у подножия башни, рухнул невидимый барьер. Рон и Гермиона в ужасе смотрели вверх, как Астрономическая башня расслаивается, превращаясь в вихрь камней, света и чистой информации.

— Я хочу, чтобы тебе перестало быть больно, — сказал Гарри. Просто, жестоко и окончательно.

В его голосе не было сочувствия. В нем была констатация факта. Его последняя воля. Его новая и единственная цель. Спасти не свой мир. Спасти ее от самой себя.

И эта простая, брутальная истина ударила по Альтаир сильнее, чем любое заклятие. Сильнее, чем смерть ее создательницы. Потому что смерть Сэцуны породила в ней ненависть. А слова этого мальчишки… они угрожали породить нечто гораздо более страшное.

Надежду.

Ее мир раскололся. Не тот, что вокруг — тот, что внутри. Защитные стены ее ненависти, возводимые с момента смерти Сэцуны, рухнули под натиском этой простой, невозможной фразы. Маска безразличия треснула, и из-под нее хлынула агония. Реальность вокруг них взревела, отвечая на ее внутренний крик. Мир не просто рушился — его выворачивало наизнанку. В небесах мелькали и гасли лица персонажей из тысяч историй, их беззвучные крики смешивались в единый хор обреченности.

Альтаир содрогнулась, ее рука в груди Гарри сжалась, причиняя ему уже не метафизическую, а вполне реальную, разрывающую боль. Но он не обращал на нее внимания. Его тело было лишь оболочкой, а путь к ней был открыт.

Он сделал последний, самый трудный шаг. Он сам накрыл ее дрожащую руку своей, прижимая ее пальцы плотнее к своему сердцу.

— Возьми мое сердце, — прохрипел он, и эти слова были не строчкой из песни, а последним заклинанием. Древнейшим и самым сильным. — Возьми мою душу. В ней нет больше места для меня. Пусть она станет твоей.

— Нет… — прошептала она, но это был уже не протест, а предсмертный хрип ее прежней сущности.

— Да, — сказал он. — Этот огонь, что жжется тебе… он защитил меня от смерти в колыбели. Пусть он согреет тебя. Эта сталь, что устала от битв… пусть она станет твоим щитом. Я больше в этом не нуждаюсь.

В этот момент случилось то, что не имело названия ни в одном из миров.

Сердце Гарри, сжатое ее пальцами, вспыхнуло не светом. Оно вспыхнуло содержанием.

Сознание Альтаир затопил поток. Не воспоминаний — жизней. Смех Сириуса в гостиной на площади Гриммо. Неуклюжий первый поцелуй с Чжоу под омелой. Теплое пиво в «Трех метлах» с друзьями. Холод камня на могиле его родителей. Отчаяние и любовь. Верность Рона. Ум Гермионы. Преданность Добби. Все это — миллиарды мгновений, составлявших его душу, — хлынуло в ее пустоту, заполняя ее, выжигая ненависть, заменяя ее чем-то иным. Чем-то живым.

Она увидела мир его глазами. Почувствовала его любовь. И его боль. И поняла, что они — одно и то же.

Тело Гарри начало распадаться. Не на атомы. На свет. На слова. На страницы истории, которая подошла к своему истинному финалу. Он больше не чувствовал боли. Лишь огромное, безграничное облегчение. Он выполнил свое предназначение. Не то, что было написано в пророчестве. А то, что он выбрал сам, здесь и сейчас.

Когда их глаза встретились в последний раз, он улыбнулся ей. По-настоящему. И в этой улыбке не было ни трагедии, ни жертвы. Только покой.

А затем он исчез.

Какофония рушащихся миров мгновенно стихла. Небо над Хогвартсом медленно начало светлеть, обретая свой привычный, предрассветный цвет. Астрономическая башня была цела. Весь ущерб, нанесенный ее вышедшей из-под контроля силой, был отменен.

Альтаир стояла одна на вершине башни. На том месте, где только что был он. Ее рука была пуста. Но она чувствовала. Впервые за всю свою жизнь она чувствовала не ярость, не скорбь, а что-то новое. В ее груди, там, где была лишь пустота, теперь билось чужое, израненное, но бесконечно теплое сердце.

Она опустила взгляд на свои руки. Слеза — первая, настоящая, соленая — упала на ее перчатку. За ней вторая. Третья. Она опустилась на колени, и беззвучные, разрывающие рыдания сотрясли ее тело. Она плакала. Не о Сэцуне. Не о себе. Она плакала о мальчике, который научил ее плакать.

Когда Рон и Гермиона, обезумевшие от страха, наконец добрались до вершины башни, она была пуста. Не было ни Гарри, ни таинственной фигуры. Лишь на холодном камне, там, где, как они думали, стоял их друг, из трещины между плитами рос один-единственный цветок. Серебряный, хрупкий, невозможный, лепестки которого, казалось, были сотканы из застывшего звездного света.

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

В этот день мир не просто был спасен. Он был искуплен. А где-то между вселенными, в тишине, которую больше не нарушала ненависть, девушка с серебряными волосами и сердцем героя начала писать новую историю. Не о мести. О памяти. И о любви, что оказалась сильнее конца всех миров.

* * *

Годы спустя мир так и не узнал правды. Официальная история, высеченная на мемориалах и заученная школьниками, гласила, что в день Великой Битвы Лорд Волдеморт и его самые верные последователи были уничтожены вспышкой дикой, необъяснимой магии, исходящей от самого Гарри Поттера, который пал в процессе, отдав все свои силы для окончательной победы. Его почитали как величайшего героя. Его жертва стала легендой.

Эта легенда была ложью. Утешительной, красивой ложью.

Правду знали только двое.

Рон и Гермиона часто приходили на вершину Астрономической башни. Для всего мира это было место падения Дамблдора. Для них это было место вознесения Гарри. Они никогда не говорили об этом вслух. Слова были слишком малы, слишком грубы, чтобы описать то, свидетелями чего они стали — не глазами, но душой.

Сегодня они пришли не одни. Их дочь, маленькая Роза, держала Рона за палец и с любопытством смотрела на центр площадки. Там, в идеальном круге, где не рос даже мох, из трещины в древнем камне тянулся к небу один-единственный цветок.

Он не изменился за все эти годы. Он не рос и не увядал. Его лепестки, сотканные из чего-то, что было прочнее серебра и нежнее лунного света, всегда оставались полураскрытыми. Он не нуждался ни в солнце, ни в воде. Он просто был. Невозможный артефакт, который не поддавался ни одному диагностическому заклинанию Гермионы. Аномалия, которую Министерство Магии, по ее настоянию, объявило вечным памятником и оградило от всех чарами невидимости и забвения.

— Пап, а почему он никогда не распускается до конца? — спросила Роза, ее детский голос был кристально чистым в разреженном воздухе.

Рон посмотрел на Гермиону, и в их взгляде была целая жизнь, полная общей тихой боли и еще более тихого понимания. Он присел на корточки рядом с дочерью.

— Потому что это не цветок, милая, — тихо ответил он, и в его голосе не было горечи, только безграничная, выстраданная нежность. — Это обещание.

Гермиона подошла и положила руку ему на плечо. Ее глаза, которые так много плакали в первые годы, теперь были ясными.

— Гарри не просто победил в войне, Роза, — сказала она. — Он научил нас самой важной магии на свете. Той, которой нет в книгах. Он показал, что можно посмотреть в лицо самой страшной тьме, какая только может быть, и вместо ненависти предложить ей свое сердце.

Она знала. Она чувствовала это в тот миг, когда все закончилось. Мир был спасен не силой, а милосердием. Непрошеным, иррациональным, невозможным милосердием. Гарри не умер за них. Он умер за нее. За ту, что была их врагом. И в этом акте, в этой высшей точке предательства по отношению к логике войны и мести, и заключалось истинное спасение. Он спас их всех не от разрушения, а от ненависти.

— Он отдал ей свое сердце? — спросила Роза, пытаясь понять взрослые, сложные слова.

Рон улыбнулся сквозь влагу в глазах и коснулся лепестка цветка. Он был прохладным, как первый снег.

— Да. Он отдал ей свое сердце, — подтвердил он. — Чтобы в ее собственном саду, где росли только тернии и боль, смог расцвести хотя бы один цветок.

И в этой оглушительной тишине на вершине мира, под небом, которое однажды чуть не погасло, они втроем смотрели на вечное, нераспустившееся чудо. На доказательство того, что самая великая любовь — это не та, что соединяет двоих, а та, что без остатка отдает себя одного, чтобы исцелить другого.

Это и был финальный аккорд. Тихий, вечный, цветущий на руинах.