Exit Code (джен)

You think you can do what you do

You act like nothing’s gonna come for you

But be careful the games you play

‘Cause one day karma’s gonna come your way

— Krissie Karlsson, “Something Called Karma”

Полумрак размывал очертания пугающе опустевшей общей комнаты. Казалось, что тени, затаившиеся по углам зала, тянули свои руки ко всем тем немногим, что остались в живых, и лишь слабый желтоватый свет от копилки не давал кольцу тьмы сомкнуться.

Пахло едой. Столы убрали, но запах остался — мясо, соевый соус, приправы. Слишком насыщенный для пустой, мёртвой комнаты. Щедрое угощение — на прощание. Даже малышке досталась бутылочка — единственный раз за всё время. Почти заботливо. Почти по-человечески. Но разве от этого не хуже?

Покормили — значит, совесть чиста. По их логике. Всё по правилам.

Ещё совсем недавно здесь гудел шум: споры, кашель, вздохи, редкий смех. Теперь — пустота. Из четырёх с лишним сотен остались восемь. Кровати убрали, оставив между койками зловеще зияющие пробелы — напоминание о тех, кто больше не встанет.

Копилка-свинья так и осталась стоять в центре зала. Перед ужином её демонстративно спустили прямо на пол, и все выжившие сидели вокруг кольцом, глядя на кипу банкнот за стеклом. Не деньги — смерть. Купюры, впитавшие цену каждого игрока. Грязные. Тяжёлые. Чужие. Словно насмешка. Словно трофей. Для кого-то — награда. Для остальных — приговор. И Ги Хун знал: часть его тоже уже там. Под стеклом. Между купюрами. Вместе с остальными.

Когда-то он мечтал о таких суммах. В них видел спасение — для себя, для семьи. Но не такой ценой он хотел их заработать. Получив свой первый выигрыш, он долго не решался даже прикоснуться к этим деньгам — просто не мог. Слишком хорошо помнил, откуда они. Но потом решил: если уж брать — то использовать правильно. Против тех, кто это устроил. Нанял людей, пытался добраться до сути. Искать монстров снаружи оказалось проще, чем выжить рядом с ними здесь. И всё равно его переиграли. Точнее — он сам себя переиграл. Поверил, что готов. Но не учёл одного: Фронтмен всегда был на шаг впереди. Всегда.

Нет, к этому невозможно привыкнуть. 

Я думал, что знаю об этом месте всё, что смогу спасти этих людей. 

Какой же дурак. 

Уперевшись отсутствующим взглядом куда-то впереди себя, Ги Хун на автомате поудобнее перехватил маленький сверток в своих руках и прижал ближе к себе. Безымянный младенец блаженно спал, досыта накормленный на последнем ужине. Ги Хун почти завидовал этой девочке. Даже если они оба завтра погибнут, едва ли она успеет что-то понять. Он всё примет на себя. Хотя бы раз в своей жизни сделает что-то правильно. Боковым зрением мужчина выцепил фигуры шести игроков, скучковавшихся чуть поодаль. Они больше не выглядели как команда. Разрозненные, сдёрнутые вместе страхом, они держались группой лишь потому, что так было безопаснее. Показное единство — не более чем попытка не оказаться первыми под прицелом на вылет. Кто-то прибился к сильным и бесчеловечным, стараясь выдать себя за таких же.

«Вам нужно выбрать троих игроков на выбывание, чтобы пройти финальную игру». 

Нет нужды быть провидцем или иметь чуткий слух, чтобы понять: их с ребёнком давно уже приговорили. Третьей жертвой, по всей видимости, станет игрок 125. Парень сейчас выглядел ничем не лучше его самого, если не хуже: сидит на кровати, поджав под себя колени, лицо цвета мела, под глазами залегли синяки, а взгляд направлен в никуда. Губы беззвучно шевелились, слов не разобрать. Ги Хун не был уверен, что помнит его имя. Но сейчас это уже не имело значения. Они все были просто цифрами — 456, 125, 218... даже девочка не имела имени. Как будто их заранее списали, ещё до прибытия сюда. 

Нам конец. 

Это все, чего ты добился. 

Ты им не нужен.

Игроки, довольные ужином и перспективой лёгкой победы, принялись расходиться по кроватям. Крайне наивно полагать, что организаторы этого кровавого цирка вбросили подсказку о финальной игре по доброте душевной. Очередная провокация, чтобы обнажить мерзость человеческой натуры. Как тогда, во время прошлых игр, ночью завязалась потасовка из-за еды. Погибло почти тридцать человек. В живых остались либо самые везучие, кому посчастливилось не попасть под горячую руку, либо... Те, кто готов воткнуть нож в спину тому, с кем ещё вчера пил соджу.

Сердце предательски пропустило удар. Не из-за страха смерти. А от внезапно накатившего осознания: он проиграл. Проиграл в споре со стариком Иль Намом, с Фронтменом — со всей этой системой, которую так яростно желал уничтожить. 

«Пока мир не изменится, игры будут продолжаться». 

Холодный, почти механический голос, звучащий будто из прошлой жизни, лаконично обозначил простую истину, которую Ги Хун никак не хотел принимать. 

Ты ничем не лучше остальных. Ты во всём виноват. 

Устало прикрыв глаза, Ги Хун попытался отогнать навязчивых призраков, прошивающих его насквозь обвиняющими взглядами из темноты. Не помогало. Единственной причиной, по которой он до сих пор не «выбыл» из игры по собственной воле, был беспомощный младенец в его руках. Мольба отчаявшейся матери слишком сильно врезалась в сознание и теперь жгла его огнём изнутри.

Но что Ги Хун на самом деле мог сделать? Он так и не стал нормальным отцом для своей родной дочери, и этому не было никаких оправданий. Уж точно не после того, как он решил не садиться в этот чёртов самолёт до Лос-Анджелеса. Ги Хун мог сколько угодно корить себя за то, что не успел спасти мать, но у него всё ещё оставалась Га Ён, любившая отца несмотря ни на что. Разве этого было мало, чтобы попытаться жить дальше? 

«Ну что, вам понравилось играть в героя?» 

Снова этот голос. Не злорадствующий. Не обвиняющий. Просто констатирующий факт. И оглушительный выстрел в качестве подтверждения. 

Чёртов эгоист. 

В первый раз он выжил из-за страха. Во второй — пришёл сюда сам, потому что верил, что можно остановить всё это. Сделать так, чтобы больше никто не играл. Но это была иллюзия. Он ошибся. И из-за этой ошибки погиб друг.

Чон Бэ.

Тот, с кем они когда-то вместе работали на автозаводе. Делили обеды, перекуры, разбитые пальцы. Стояли бок о бок во время забастовки. Жили неподалёку.

Он не знал, что Чон Бэ окажется здесь. Не ждал. А когда увидел — как будто кто-то вытащил наружу то немногое, что ещё оставалось настоящим. Тем, за что не было стыдно.

Его убили у него на глазах — Фронтмен сделал это хладнокровно, без лишних движений, словно ставил последнюю точку. Не для того, чтобы просто убрать человека, а чтобы проучить. Показать, кто здесь решает, и напомнить Ги Хуну, что за любую попытку высунуться приходится платить. Он снова полез вперёд, снова решил быть больше, чем ему позволено.

Он был уверен: если кто тогда и заслуживал смерти, то именно он. Не Чон Бэ, не те, кто остался внизу, — он. Но показательно и унизительно казнили не его, а того, кого он выбрал. Того, кому доверял. И это оказалось хуже. Хуже выстрела, хуже боли. Потому что теперь он знал: выжить — это тоже наказание.

Но сильнее всего жгло другое — тихое, вязкое чувство, которое он старался держать подальше. Не думать. Не трогать. Потому что знал: стоит только дать ему выйти — и оно снова утянет на дно. Туда, где он уже был, когда его, единственного выжившего, вернули в подарочном гробу.

Я выбрал Чон Бэ. А Ён Иль — остался.

Попросил прикрыть. И ушёл.

Потом — связь. Рация. Тот голос. Знакомый. Спокойный. Сломанный.

«Простите, Ги Хун… Это конец. Мы попались…»

А дальше — выстрел. И больше ничего.

Он не видел, как это случилось. Не знал точно. Но слышал достаточно. И с тех пор нёс в себе эту тишину — как груз, как клеймо. Он часто прокручивал это в голове. Слишком часто.

Беременная жена. Срочная пересадка.

Ён Иль пришёл сюда не за деньгами, а за шансом. И умер. Из-за него.

И ведь даже это — не всё, что болело. Он вспомнил, как Ён Иль смотрел. Прямо. Спокойно. Долго. И как-то… иначе. Он не говорил лишнего, не навязывался с поддержкой — но взгляд держал чуть дольше, чем нужно. В нём было нечто невозмутимое. Не показное, но ощутимое. Тихая, собранная сила, не требующая слов. Та, с которой рядом становилось легче. Та, что передавалась — почти незаметно, но точно. С ним было проще собраться. Проще идти вперёд. Проще верить, что выбраться ещё можно.

Теперь этого нет.

Тоже по моей вине.

В груди заныло. Тупо, тягуче. Он сжал руки. Пальцы дрогнули.

Девочка на руках зашевелилась. Он машинально поправил край своей зелёной кофты с номером — натянутой на неё, как одеяло. Под ней была кофта её матери с цифрой 222, в которую та завернула дочь, прося Ги Хуна отнести её вперёд. Чун Хи, сама ещё почти ребёнок, уже тогда, наверное, понимала, что не пройдёт эту игру. Теперь эта кофта осталась малышке единственным наследством — тёплым, но слишком тяжёлым по смыслу.

Хорошо, что она этого не понимает.

Ги Хун чуть покачал её. Девочка не проснулась — только тихо вздохнула и скривилась, будто что-то нарушило её хрупкий покой. Он крепче прижал её к себе, и она снова затихла.

Господи. Она даже не знает, кто я.

А жизнь её — в его руках. И с каждой минутой становилось всё яснее: шансов у неё почти нет. Не с таким защитником, как он. Не в этом месте. Не в этих правилах.

Его вырвали из размышлений шаги. Глухие, уверенные. Знакомый ритм подошв на гладком полу. Ги Хун выпрямился. Солдат. Маска. Всё, как всегда.

— Игрок четыреста пятьдесят шесть. Он хочет вас видеть, — ровно сказал тот.

Фронтмен. Разумеется.

Он молча сжал девочку, чуть наклонился к ней — не попрощаться. Напомнить себе, ради чего он ещё держится. Затем аккуратно переложил её в колыбельку. Выпрямился, прогоняя непрошеные опасения.

Её не тронут.

Не сегодня.

Солдат уже развернулся к выходу. Ги Хун без слов пошёл следом.

Коридор, ведущий к лестнице, был пуст. Ни голосов, ни шорохов, ни даже шума вентиляции — только глухое цоканье подошв солдата впереди, отмеренное, точное, почти механическое. Ги Хун шёл следом, молча, без лишних движений. Дело было не в страхе — он остался где-то позади. Просто всё уже было решено, и изменить ничего он не мог.

Он не спрашивал, зачем его вызвали. Можно было догадаться — не для расправы. Пристрелить — дело одной секунды. Могли бы сделать это в общей комнате, без шоу, без слов. Но раз зовут — значит, что-то хотят.

Хотят? От меня?

Мысль оборвалась так же быстро, как появилась. Этот безликий человек, больше напоминающий каменное изваяние, уже достаточно над ним поиздевался. А сам Ги Хун был абсолютно пуст на эмоции, словно его выпили досуха.

Какая теперь разница. Всё давно решено. Не мной — ими. Теми, кто дёргает за нитки. Кто сидит где-то там, за масками, потягивает своё дорогое пойло и смотрит на нас, как на мышей в коробке. Великий режиссёр уже давно написал своё шоу. А я, дурак, решил, что смогу что-то изменить. Порвать верёвки. Вырваться из сценария. Самонадеянный болван.

Стены с обеих сторон были изрешечены следами от пуль. Неровные дыры в перилах, прожжённая краска, заклёпки, будто выбитые кулаками. Ги Хун провёл по ним взглядом — и внутри что-то сжалось. Он помнил этот путь. Ту ночь. Крики. Выстрелы. Рядом падали тела. Врагов. И это подстёгивало идти дальше. 

Они шли наверх — к аппаратной, к его обители. С оружием в руках, с отчаянием под кожей. Хотели что-то доказать. Хотели выбраться. Верили, что смогут.

В какой-то момент он поднял голову. Лестничный пролёт наверху был пуст. Но в памяти вспыхнула та самая картина — кровавые силуэты, свисающие с потолка. И среди них — один, от которого невозможно было отвести взгляд. 

Чон Бэ.

Тот самый, с кем они обсуждали смены и ругали бригадира, теперь висел над лестницей — как часть декораций. Как вывеска: так будет с каждым.

Тел больше не было — их убрали, как убирают всё, что портит вид вылизанного кукольного домика: яркого, нарочито чистого, будто ничего страшного здесь никогда не случалось. Но картинка осталась — точная, въевшаяся, как ожог. И он знал: она ещё не раз всплывёт перед глазами.

Если бы…

Если бы мы не пошли.

Если бы отступили.

Если бы пересидели, дали другим перегрызть друг другу глотки, дождались утра — может быть, смогли бы уйти.

Утром должно было быть повторное голосование. Шанс оставался — кто-то мог передумать, сломаться, изменить решение. Можно было подождать, попытаться. Но он не стал. Устал верить в людей. И, как дурак, подумал, что силой добьётся большего.

А Ён Иль… Ён Иль говорил — не ждать. Потасовка всё равно начнётся. Так пусть лучше они ударят первыми. Эффект неожиданности был бы на их стороне. Среди «крестиков» было больше женщин — шансов выдержать ночную бойню почти не оставалось. Ён Иль знал, что говорит. Понимал, как быстро может обернуться счёт. А я... Я убедил — ударить выше. Против системы. Против тех, кто сидит наверху. Ради большего. Ради будущих. Мы пошли. А теперь… никого нет. Ни Ён Иля. Ни Чон Бэ.

Ги Хун шёл, глядя под ноги. Стало зябко, хотя в здании не было сквозняка. Что-то скребло изнутри — не мысль, не чувство. Простой факт. Всё, что он делал, привело к этой лестнице. К этому подъёму. К двери, что сейчас откроется перед ним.

Он даже не заметил, как остановился. Просто в какой-то момент перед ним оказался лифт — тот самый, что вёл наверх. Солдат молча нажал кнопку. Металлические створки дрогнули и медленно поползли в стороны, словно нехотя, открывая путь туда, где всё уже было решено. Ги Хун мельком увидел своё отражение в глянцевой поверхности: усталое, бледное лицо с пустым взглядом. Чужое.

Он стоял на грани — между тем, чего уже не изменить, и тем, что ещё может его добить.

И шагнул в эту тишину.