Exit Code (джен)

You think you can do what you do

You act like nothing’s gonna come for you

But be careful the games you play

‘Cause one day karma’s gonna come your way

— Krissie Karlsson, “Something Called Karma”

 

 

 

Полумрак размывал очертания пугающе опустевшей общей комнаты. Казалось, что тени, затаившиеся по углам зала, тянули свои руки ко всем тем немногим, что остались в живых, и лишь слабый желтоватый свет от копилки не давал кольцу тьмы сомкнуться.

Пахло едой. Столы убрали, но запах остался — мясо, соевый соус, приправы. Слишком насыщенный для пустой, мёртвой комнаты. Щедрое угощение — на прощание. Даже малышке досталась бутылочка — единственный раз за всё время. Почти заботливо. Почти по-человечески. Но разве от этого не хуже?

Покормили — значит, совесть чиста. По их логике. Всё по правилам.

Ещё совсем недавно здесь гудел шум: споры, кашель, вздохи, редкий смех. Теперь — пустота. Из четырёх с лишним сотен остались восемь. Кровати убрали, оставив между койками зловеще зияющие пробелы — напоминание о тех, кто больше не встанет.

Копилка-свинья так и осталась стоять в центре зала. Перед ужином её демонстративно спустили прямо на пол, и все выжившие сидели вокруг кольцом, глядя на кипу банкнот за стеклом. Не деньги — смерть. Купюры, впитавшие цену каждого игрока. Грязные. Тяжёлые. Чужие. Словно насмешка. Словно трофей. Для кого-то — награда. Для остальных — приговор. И Ги Хун знал: часть его тоже уже там. Под стеклом. Между купюрами. Вместе с остальными.

Когда-то он мечтал о таких суммах. В них видел спасение — для себя, для семьи. Но не такой ценой он хотел их заработать. Получив свой первый выигрыш, он долго не решался даже прикоснуться к этим деньгам — просто не мог. Слишком хорошо помнил, откуда они. Но потом решил: если уж брать — то использовать правильно. Против тех, кто это устроил. Нанял людей, пытался добраться до сути. Искать монстров снаружи оказалось проще, чем выжить рядом с ними здесь. И всё равно его переиграли. Точнее — он сам себя переиграл. Поверил, что готов. Но не учёл одного: Фронтмен всегда был на шаг впереди. Всегда.

Нет, к этому невозможно привыкнуть. 

Я думал, что знаю об этом месте всё, что смогу спасти этих людей. 

Какой же дурак. 

Уперевшись отсутствующим взглядом куда-то впереди себя, Ги Хун на автомате поудобнее перехватил маленький сверток в своих руках и прижал ближе к себе. Безымянный младенец блаженно спал, досыта накормленный на последнем ужине. Ги Хун почти завидовал этой девочке. Даже если они оба завтра погибнут, едва ли она успеет что-то понять. Он всё примет на себя. Хотя бы раз в своей жизни сделает что-то правильно. Боковым зрением мужчина выцепил фигуры шести игроков, скучковавшихся чуть поодаль. Они больше не выглядели как команда. Разрозненные, сдёрнутые вместе страхом, они держались группой лишь потому, что так было безопаснее. Показное единство — не более чем попытка не оказаться первыми под прицелом на вылет. Кто-то прибился к сильным и бесчеловечным, стараясь выдать себя за таких же.

«Вам нужно выбрать троих игроков на выбывание, чтобы пройти финальную игру». 

Нет нужды быть провидцем или иметь чуткий слух, чтобы понять: их с ребёнком давно уже приговорили. Третьей жертвой, по всей видимости, станет игрок 125. Парень сейчас выглядел ничем не лучше его самого, если не хуже: сидит на кровати, поджав под себя колени, лицо цвета мела, под глазами залегли синяки, а взгляд направлен в никуда. Губы беззвучно шевелились, слов не разобрать. Ги Хун не был уверен, что помнит его имя. Но сейчас это уже не имело значения. Они все были просто цифрами — 456, 125, 218... даже девочка не имела имени. Как будто их заранее списали, ещё до прибытия сюда. 

Нам конец. 

Это все, чего ты добился. 

Ты им не нужен.

Игроки, довольные ужином и перспективой лёгкой победы, принялись расходиться по кроватям. Крайне наивно полагать, что организаторы этого кровавого цирка вбросили подсказку о финальной игре по доброте душевной. Очередная провокация, чтобы обнажить мерзость человеческой натуры. Как тогда, во время прошлых игр, ночью завязалась потасовка из-за еды. Погибло почти тридцать человек. В живых остались либо самые везучие, кому посчастливилось не попасть под горячую руку, либо... Те, кто готов воткнуть нож в спину тому, с кем ещё вчера пил соджу.

Сердце предательски пропустило удар. Не из-за страха смерти. А от внезапно накатившего осознания: он проиграл. Проиграл в споре со стариком Иль Намом, с Фронтменом — со всей этой системой, которую так яростно желал уничтожить. 

«Пока мир не изменится, игры будут продолжаться». 

Холодный, почти механический голос, звучащий будто из прошлой жизни, лаконично обозначил простую истину, которую Ги Хун никак не хотел принимать. 

Ты ничем не лучше остальных. Ты во всём виноват. 

Устало прикрыв глаза, Ги Хун попытался отогнать навязчивых призраков, прошивающих его насквозь обвиняющими взглядами из темноты. Не помогало. Единственной причиной, по которой он до сих пор не «выбыл» из игры по собственной воле, был беспомощный младенец в его руках. Мольба отчаявшейся матери слишком сильно врезалась в сознание и теперь жгла его огнём изнутри.

Но что Ги Хун на самом деле мог сделать? Он так и не стал нормальным отцом для своей родной дочери, и этому не было никаких оправданий. Уж точно не после того, как он решил не садиться в этот чёртов самолёт до Лос-Анджелеса. Ги Хун мог сколько угодно корить себя за то, что не успел спасти мать, но у него всё ещё оставалась Га Ён, любившая отца несмотря ни на что. Разве этого было мало, чтобы попытаться жить дальше? 

«Ну что, вам понравилось играть в героя?» 

Снова этот голос. Не злорадствующий. Не обвиняющий. Просто констатирующий факт. И оглушительный выстрел в качестве подтверждения. 

Чёртов эгоист. 

В первый раз он выжил из-за страха. Во второй — пришёл сюда сам, потому что верил, что можно остановить всё это. Сделать так, чтобы больше никто не играл. Но это была иллюзия. Он ошибся. И из-за этой ошибки погиб друг.

Чон Бэ.

Тот, с кем они когда-то вместе работали на автозаводе. Делили обеды, перекуры, разбитые пальцы. Стояли бок о бок во время забастовки. Жили неподалёку.

Он не знал, что Чон Бэ окажется здесь. Не ждал. А когда увидел — как будто кто-то вытащил наружу то немногое, что ещё оставалось настоящим. Тем, за что не было стыдно.

Его убили у него на глазах — Фронтмен сделал это хладнокровно, без лишних движений, словно ставил последнюю точку. Не для того, чтобы просто убрать человека, а чтобы проучить. Показать, кто здесь решает, и напомнить Ги Хуну, что за любую попытку высунуться приходится платить. Он снова полез вперёд, снова решил быть больше, чем ему позволено.

Он был уверен: если кто тогда и заслуживал смерти, то именно он. Не Чон Бэ, не те, кто остался внизу, — он. Но показательно и унизительно казнили не его, а того, кого он выбрал. Того, кому доверял. И это оказалось хуже. Хуже выстрела, хуже боли. Потому что теперь он знал: выжить — это тоже наказание.

Но сильнее всего жгло другое — тихое, вязкое чувство, которое он старался держать подальше. Не думать. Не трогать. Потому что знал: стоит только дать ему выйти — и оно снова утянет на дно. Туда, где он уже был, когда его, единственного выжившего, вернули в подарочном гробу.

Я выбрал Чон Бэ. А Ён Иль — остался.

Попросил прикрыть. И ушёл.

Потом — связь. Рация. Тот голос. Знакомый. Спокойный. Сломанный.

«Простите, Ги Хун… Это конец. Мы попались…»

А дальше — выстрел. И больше ничего.

Он не видел, как это случилось. Не знал точно. Но слышал достаточно. И с тех пор нёс в себе эту тишину — как груз, как клеймо. Он часто прокручивал это в голове. Слишком часто.

Беременная жена. Срочная пересадка.

Ён Иль пришёл сюда не за деньгами, а за шансом. И умер. Из-за него.

И ведь даже это — не всё, что болело. Он вспомнил, как Ён Иль смотрел. Прямо. Спокойно. Долго. И как-то… иначе. Он не говорил лишнего, не навязывался с поддержкой — но взгляд держал чуть дольше, чем нужно. В нём было нечто невозмутимое. Не показное, но ощутимое. Тихая, собранная сила, не требующая слов. Та, с которой рядом становилось легче. Та, что передавалась — почти незаметно, но точно. С ним было проще собраться. Проще идти вперёд. Проще верить, что выбраться ещё можно.

Теперь этого нет.

Тоже по моей вине.

В груди заныло. Тупо, тягуче. Он сжал руки. Пальцы дрогнули.

Девочка на руках зашевелилась. Он машинально поправил край своей зелёной кофты с номером — натянутой на неё, как одеяло. Под ней была кофта её матери с цифрой 222, в которую та завернула дочь, прося Ги Хуна отнести её вперёд. Чун Хи, сама ещё почти ребёнок, уже тогда, наверное, понимала, что не пройдёт эту игру. Теперь эта кофта осталась малышке единственным наследством — тёплым, но слишком тяжёлым по смыслу.

Хорошо, что она этого не понимает.

Ги Хун чуть покачал её. Девочка не проснулась — только тихо вздохнула и скривилась, будто что-то нарушило её хрупкий покой. Он крепче прижал её к себе, и она снова затихла.

Господи. Она даже не знает, кто я.

А жизнь её — в его руках. И с каждой минутой становилось всё яснее: шансов у неё почти нет. Не с таким защитником, как он. Не в этом месте. Не в этих правилах.

Его вырвали из размышлений шаги. Глухие, уверенные. Знакомый ритм подошв на гладком полу. Ги Хун выпрямился. Солдат. Маска. Всё, как всегда.

— Игрок четыреста пятьдесят шесть. Он хочет вас видеть, — ровно сказал тот.

Фронтмен. Разумеется.

Он молча сжал девочку, чуть наклонился к ней — не попрощаться. Напомнить себе, ради чего он ещё держится. Затем аккуратно переложил её в колыбельку. Выпрямился, прогоняя непрошеные опасения.

Её не тронут.

Не сегодня.

Солдат уже развернулся к выходу. Ги Хун без слов пошёл следом.

Коридор, ведущий к лестнице, был пуст. Ни голосов, ни шорохов, ни даже шума вентиляции — только глухое цоканье подошв солдата впереди, отмеренное, точное, почти механическое. Ги Хун шёл следом, молча, без лишних движений. Дело было не в страхе — он остался где-то позади. Просто всё уже было решено, и изменить ничего он не мог.

Он не спрашивал, зачем его вызвали. Можно было догадаться — не для расправы. Пристрелить — дело одной секунды. Могли бы сделать это в общей комнате, без шоу, без слов. Но раз зовут — значит, что-то хотят.

Хотят? От меня?

Мысль оборвалась так же быстро, как появилась. Этот безликий человек, больше напоминающий каменное изваяние, уже достаточно над ним поиздевался. А сам Ги Хун был абсолютно пуст на эмоции, словно его выпили досуха.

Какая теперь разница. Всё давно решено. Не мной — ими. Теми, кто дёргает за нитки. Кто сидит где-то там, за масками, потягивает своё дорогое пойло и смотрит на нас, как на мышей в коробке. Великий режиссёр уже давно написал своё шоу. А я, дурак, решил, что смогу что-то изменить. Порвать верёвки. Вырваться из сценария. Самонадеянный болван.

Стены с обеих сторон были изрешечены следами от пуль. Неровные дыры в перилах, прожжённая краска, заклёпки, будто выбитые кулаками. Ги Хун провёл по ним взглядом — и внутри что-то сжалось. Он помнил этот путь. Ту ночь. Крики. Выстрелы. Рядом падали тела. Врагов. И это подстёгивало идти дальше. 

Они шли наверх — к аппаратной, к его обители. С оружием в руках, с отчаянием под кожей. Хотели что-то доказать. Хотели выбраться. Верили, что смогут.

В какой-то момент он поднял голову. Лестничный пролёт наверху был пуст. Но в памяти вспыхнула та самая картина — кровавые силуэты, свисающие с потолка. И среди них — один, от которого невозможно было отвести взгляд. 

Чон Бэ.

Тот самый, с кем они обсуждали смены и ругали бригадира, теперь висел над лестницей — как часть декораций. Как вывеска: так будет с каждым.

Тел больше не было — их убрали, как убирают всё, что портит вид вылизанного кукольного домика: яркого, нарочито чистого, будто ничего страшного здесь никогда не случалось. Но картинка осталась — точная, въевшаяся, как ожог. И он знал: она ещё не раз всплывёт перед глазами.

Если бы…

Если бы мы не пошли.

Если бы отступили.

Если бы пересидели, дали другим перегрызть друг другу глотки, дождались утра — может быть, смогли бы уйти.

Утром должно было быть повторное голосование. Шанс оставался — кто-то мог передумать, сломаться, изменить решение. Можно было подождать, попытаться. Но он не стал. Устал верить в людей. И, как дурак, подумал, что силой добьётся большего.

А Ён Иль… Ён Иль говорил — не ждать. Потасовка всё равно начнётся. Так пусть лучше они ударят первыми. Эффект неожиданности был бы на их стороне. Среди «крестиков» было больше женщин — шансов выдержать ночную бойню почти не оставалось. Ён Иль знал, что говорит. Понимал, как быстро может обернуться счёт. А я... Я убедил — ударить выше. Против системы. Против тех, кто сидит наверху. Ради большего. Ради будущих. Мы пошли. А теперь… никого нет. Ни Ён Иля. Ни Чон Бэ.

Ги Хун шёл, глядя под ноги. Стало зябко, хотя в здании не было сквозняка. Что-то скребло изнутри — не мысль, не чувство. Простой факт. Всё, что он делал, привело к этой лестнице. К этому подъёму. К двери, что сейчас откроется перед ним.

Он даже не заметил, как остановился. Просто в какой-то момент перед ним оказался лифт — тот самый, что вёл наверх. Солдат молча нажал кнопку. Металлические створки дрогнули и медленно поползли в стороны, словно нехотя, открывая путь туда, где всё уже было решено. Ги Хун мельком увидел своё отражение в глянцевой поверхности: усталое, бледное лицо с пустым взглядом. Чужое.

Он стоял на грани — между тем, чего уже не изменить, и тем, что ещё может его добить.

И шагнул в эту тишину.

Today is the hurtin' day.

No room for anything other than the sting of

failture and regret.

The seasons aches to change but hasn't yet.

— Oceans of slumber, "The colors of grace"

 

 

Комната была пуста. Только он — и дрожащая в тусклом свете тень. Ин Хо сидел в полумраке, сцепив пальцы на коленях. Снаружи, в коридоре, уже всё было готово: охрана отозвана, камеры перенастроены, путь зачищен. Осталось только ждать.

На столе перед ним лежала маска.

Он не спешил её надевать. Не из сомнений — из страха. Чуждого ему, но вдруг ожившего в тишине — как дрожь где-то внутри. Он снова чувствовал. Остро. До боли. До внутреннего надрыва.

Совсем недавно, в теле игрока, он дышал иначе. Тогда он смеялся, помнил, каково это — быть человеком. Но теперь маска снова ждала, и тело уже отучалось помнить, как это — быть живым.

Он уже в пути. Последний разговор. Первый — и, возможно, единственный настоящий.

Ин Хо закрыл глаза.

Он вспомнил взгляд Ги Хуна — открытый, прямой, без страха и защиты. Почти никто уже не смотрел на него так: не как на функцию, не как на винтик системы, а как на человека. И именно это почему-то цепляло — куда сильнее, чем он хотел бы признать.

В его взгляде не было ни жалости, ни оценки. Только вопрос: ты со мной?

И я тогда — был.

Это было настоящее. Пусть краткое. Пусть украденное. Но живое. Именно это и было самым опасным.

Я был жив, пока прятался за чужим лицом.

Слишком глубоко вошёл в роль, которая, вопреки всему, стала мной настоящим.

А теперь… теперь мне снова придётся стать тем, кем они ждут меня видеть.

Холодным. Расчётливым. Безликим.

И встретить совсем другой взгляд.

Он уже не спросит: ты со мной? Он просто вынесет приговор: ты предал.

Полный ненависти, отвращения, всего, что я заслужил.

И всё же — я хочу, чтобы он смотрел. Чтобы видел меня. Не маску.

Он медленно провёл рукой по гладкой поверхности маски. Холодная. Не лицо — щит.

Почему я всё ещё колеблюсь?

Он знал: дело не только в страхе. А в том, кем он хочет остаться в его памяти. Тем, кого считал другом, — или тем, кто вернулся в маске и добил последнее, что осталось от его надежды. Кто выстрелил. Кто выжил. Кто застрял — в этом кресле, в этой роли.

Только с ним я чувствовал.

Только рядом с ним это что-то внутри оживало — не маска, не роль.

Я знал, что придётся снова стать Фронтменом.

Но не знал, что это будет так… лично.

Он взял маску и приложил к лицу. Застёжка щёлкнула. И всё стихло. Дыхание стало ровным. Сердце — как камень. Фронтмен встал и направился к креслу. Шаги исчезали в тишине, не оставляя даже эха. Сел и положил руки на подлокотники. Спина прямая. Поза — безупречная. Перед ним — круглый стол и пустой стул. Прямо напротив — короткий коридор, ведущий к дверям лифта. Всё было на виду.

Двери открылись. Он сразу увидел его.

Ги Хун вышел один. В чёрном костюме, с бабочкой — наряженный для чужого спектакля. Это выглядело абсурдно — но он держался. Плечи расправлены. Спина прямая. Лицо — закрытое, собранное. Он был измотан. Сломан. Но шёл уверенно. Ин Хо сидел неподвижно. Маска скрывала лицо, но глаза его — за ней — горели. Он следил за каждым его шагом.

Узнает ли он меня — ещё до того, как я сниму маску?

Нет. Он не догадается. Это невозможно. Он слишком ранен, слишком уставший. Но если бы…

Если бы ты просто увидел. Меня. Не образ. А кто я вне этого образа?

Он закрыл глаза за маской. Только на секунду. Когда он открыл их снова, Ги Хун стоял напротив, рядом со стулом.

— Садитесь, разговор длинный, — сказал Фронтмен.

Он говорил ровно, но взгляд напротив — словно лезвие — пробивал броню маски. Ин Хо знал этот взгляд. И помнил, что значит — быть на линии огня.

Ги Хун не ответил. Стоял, почти не моргая, с тем напряжением, что предшествует удару. Лицо оставалось закрытым, но настороженность была почти ощутимой. Затем он медленно обошёл стул и сел — не отрываясь ни на мгновение.

— Вы здесь, поскольку у меня для вас предложение, — продолжил Фронтмен.

Ответа снова не последовало.

Ин Хо чувствовал этот молчаливый протест всем телом. Не словами — напором. Не угрозой — яростью, которая не нуждается в словах. Пока ещё не направленной лично на него, а на то, что он олицетворял: на систему, на роль, на образ, за которым он прятался.

— Это касается вашего с младенцем будущего.

— А разве у нас есть шанс на будущее? — спросил Ги Хун с усталой иронией.

Ин Хо почти невидимо сжал руки на подлокотниках. Он слышал эту интонацию — не раз. У того, кто не ищет выхода. У того, кто смотрит в стену и ждёт, кто моргнёт первым.

— Как вы уже поняли, вы и младенец будете целью других игроков в следующей игре.

Тишина на долю секунды — и затем:

— А разве не этого вы и ваши хозяева добивались, а? Вы даже поместили невинного младенца в эту бесчеловечную игру. Чтобы наблюдать за тем, как эти жадные, озверевшие психопаты убивают ребёнка ради денег.

Слова звучали ровно, без эмоций. Именно этим они и давили. Каждое — как чёткий удар, рассчитанный, выверенный, попадающий в самое основание.

— Я пытаюсь помочь. Вам и младенцу.

— Как вы хотите нам помочь? — усмехнулся Ги Хун.

Ин Хо медленно положил на стол кинжал. Тот лёг с гулким стуком, неожиданно громким в этой беззвучной комнате.

Ги Хун замер глядя на оружие.

— Возьмите нож с собой и убейте этих тварей, которые хотят убить вас и младенца, — произнёс Фронтмен спокойно.

Ги Хун медленно поднял взгляд с кинжала на Фронтмена. Ин Хо видел, как в лице напротив что-то меняется. Не ярость. Настороженность. Недоверие, вперемешку с непониманием. Шок — не от слов, а от того, от кого они прозвучали.

— Они объелись, напились и крепко спят, — добавил он. — Если вы тихо перережете им горло, никто не заметит.

Ги Хун подался вперёд.

— Почему вы мне вдруг такое предлагаете?

Ин Хо не ответил. Только медленно потянулся к капюшону, откинул его назад. Рука замерла у маски — на долю секунды. Потом, не ускоряясь, он снял её. Лицо оставалось спокойным, ни один мускул не дрогнул. Он умел держать себя — давно и хорошо. Но поднять глаза оказалось труднее, чем ожидал. Не от страха — от осознания. Он знал, что увидит. Всё, что разрушил. Всё, что уже не вернуть.

Он поднял голову — как будто тащил за собой груз всех прожитых лет. И сразу встретился со взглядом Ги Хуна. Тот отшатнулся, будто наткнулся на нечто невозможное. Лицо искажал не гнев — боль. Чистая, незащищённая. Он смотрел — будто не верил, но уже знал.

И Ин Хо тоже смотрел. Спокойно, прямо. Без оправданий.

Вот он. Момент, которого я ждал.

Он узнаёт. И ненавидит.

Но всё же — смотрит. Не уходит.

Он не отвёл глаз. Потому что не имел на это права.

— Господин Сон, — произнес Ин Хо. — Я сожалею о том, что случилось с Чон Бэ.

Всё происходило быстро. Ги Хун вскочил, вырвал кинжал из ножен. Дыхание сбилось. Ин Хо не пошевелился. Только продолжал смотреть на него. Спокойно. Без вызова.

— Хотите меня убить? Вы можете. Здесь, кроме нас, никого нет. Никто вас не остановит. Но моя смерть совершенно ничего не изменит. Кто-нибудь займёт моё место, и игра состоится в любом случае. И в этой игре вам придётся бороться с теми, кто хочет убить вас и младенца.

Ги Хун дышал тяжело. Пальцы сжимали рукоять. Глаза — полны слёз, которые он не собирался проливать. Он не опускал кинжал, но и не делал шаг вперёд. Он колебался. От отвращения. От разрыва — между тем, кого он знал, и тем, кто сидел перед ним.

Ин Хо ждал. Он оставался недвижим. Безоружный. С открытым взглядом.

Если он ударит — я приму это.

Без возражений.

Без вопросов.

Тишина была почти звенящей. Ги Хун дышал резко, неровно. Лезвие дрожало в руке, не от слабости — от того, что сдерживал нечто куда сильнее гнева. Потом — короткий, резкий выдох. И движение. Кинжал опустился. Почти беззвучно. Только шелест стали по ткани. Он не отбросил его — просто не смог ударить. Слишком тяжёлый был этот выбор, слишком личный. Слишком нечеловеческий — даже для этого места. Он медленно выдохнул — не облегчение, нет. Скорее горечь. Глухая, тугая.

Пауза затянулась.

Но Ги Хун не ушёл. Он все так же стоял напротив. Тот же прямой взгляд, но теперь в нём было больше усталости, чем гнева. Больше отказа. От того, что ему предлагают. От самого выбора.

Ин Хо заговорил снова. Без нажима. Только суть.

— Но если вы убьёте их сейчас, — сказал он, — останетесь только вы и младенец. Следующая игра не может быть сыграна двумя игроками. И согласно установленным правилам, всё завершится. Вы с ребёнком выйдете отсюда живыми. Даю вам слово.

Спокойно, почти отрешённо. Но внутри — натянутая до хруста тишина.

Это последнее, что я могу ему дать.

Никаких обещаний. Только путь.

Он не выберет его. Но я обязан обозначить.

— Завтра эти люди будут пытаться вас убить, — добавил он. — Нанесите удар первым. На данный момент это для вас — лучший вариант.

Ги Хун не ответил. Он смотрел. Глаза в слезах, но лицо — каменное. Он не верил. Но слышал. Не простил. Но понимал.

Он не ушёл сразу.

Стоял, будто ноги отказались слушаться. Как будто в теле что-то упиралось — не дать просто развернуться и уйти. Остался стоять, глядя в лицо человеку, которого еще недавно считал другом. Потом всё-таки сел обратно. Медленно, сдержанно. Спина ровная, руки на коленях. Кинжал все ещё в руке. И взгляд в упор.

— Почему ты это делаешь?

Слова дались тяжело. Голос глухой, низкий, чуть охрипший. В нём не было ни обвинения, ни театра. Только усталость, злость и непонимание. Ин Хо молчал. Он смотрел на Ги Хуна и молчал. Слишком много всего было между ними — уже невысказанного, уже прожитого.

— Это ведь против правил, — продолжил Ги Хун, — ты не имеешь права вмешиваться. Ни в ход игры, ни в её финал. Это разрушает всё, ради чего вы устроили этот ад. Или ты больше не подчиняешься? Или теперь ты выше их?

В каждом его слове пульсировала сдержанная ярость. Та, что не рвётся наружу — но сжигает всё внутри. Ин Хо слегка наклонил голову. Лицо — всё та же маска. А внутри словно сжалось в тугой узел. Он слышал всё, и каждое слово било точно, намеренно.

— Или ты снова играешь? — добавил Ги Хун, и в этот раз в его голосе прозвучало нечто, похожее на отвращение. — Очередная роль? Очередной спектакль? Ты ведь играл и тогда. Всё, что говорил под чужим именем — про жену, больницу, про себя — всё было частью сценария?

Ин Хо выдохнул медленно, не отводя глаз.

— Не всё.

— А что — нет?

— Я.

Ответ прозвучал спокойно, почти безэмоционально. Но за ним — слишком много.

Ги Хун кивнул.

— А сейчас? Ты хочешь сказать, что сейчас — фальшь? Объясни мне: что я, по-твоему, должен сейчас чувствовать? — спросил он. — Ты притворялся тем, кому не всё равно, сидел рядом и смотрел, как я верю… А потом — выстрелил в моего друга. Хладнокровно. Чтобы меня проучить.

Ги Хун говорил ровно, но в этом спокойствии слышалось напряжение. Его пальцы всё ещё сжимали рукоять кинжала, но взгляд — не убивал. Он жёг.

Ин Хо не ответил сразу. Он не опустил головы, не отвёл глаз — но тишина между ними вдруг стала глухой, вязкой. Как будто воздух в комнате стал тяжелее. Он знал, что должен сказать. Но не знал, кем он станет, если осмелится произнести это вслух.

— Я хотел, чтобы всё было иначе, — выдохнул он наконец. — Хоть на минуту. Хоть в этой комнате. Без спектакля. Без зрителей.

— После всего, что ты сделал?

— Именно после.

Ин Хо выпрямился. На лице всё ещё не дрогнул ни один мускул. Но голос… стал другим. Человеческим. Не голосом ведущего, а голосом того, кто остался внутри. Пусть даже немного.

Затем он продолжил:

— Я не хочу, чтобы ты погиб. Ни ты, ни ребёнок.

Ги Хун усмехнулся. Резко, безрадостно.

— Поздно. Я умер там. В тот момент. Вместе с ним. Ты убил обоих — и прекрасно знал это.

Ин Хо кивнул. Не защищаясь. Не оправдываясь.

— Когда я надел форму игрока и спустился в зал… я хотел, чтобы ты сломался. Я хотел, чтобы ты увидел, признал, что люди — ничтожные, алчные твари.

Пауза. Ги Хун не моргнул.

— Такие же, как ты?

Пальцы Ин Хо впились в подлокотники.

— Ты ничего не знаешь обо мне, Ги Хун.

— И не хочу знать, — резко.

Ин Хо кивнул. Словно подтверждая: правильно. Не должен. Но в глазах — что-то дрогнуло. Не боль. Не мольба. Усталость. Вина. И — что-то глубже.

— Я тоже когда-то был игроком, — сказал он. Тяжело. Как удар.

Ги Хун замер.

— Что?

— Я выиграл. Почти десять лет назад. Организатор… предложил сделку. И я… согласился.

— Ты…

— Да. Я сделал выбор. Убил. И вернулся. А дома… дома никого уже не было.

Ин Хо чуть подался вперёд. Словно что-то внутри него треснуло.

— Я тогда умер. Не сразу понял. Но с тех пор — уже не жил.

Он выдохнул — и впервые отвёл глаза.

— Я хотел исчезнуть. По-настоящему. Но потом появился он. Создатель. Говорил тихо, спокойно… Он убедил меня, что эмоции — слабость. Что боль уйдёт, если я приму игру. Не как участник — как часть системы. Он пообещал, что я больше ничего не буду чувствовать.

— А ты… всё ещё чувствуешь?

Ин Хо снова поднял глаза.

Ги Хун смотрел прямо, остро, почти обвиняюще. Но в этом взгляде всё ещё жило что-то знакомое. То самое — как тогда, когда он видел не образ. А человека.

— Иногда, — тихо сказал он. Сделал паузу и, почти неосознанно, добавил: — когда ты рядом.

Ги Хун сжал губы. Его пальцы дрогнули.

— Я не прощаю тебя, — сказал он тихо. — Не смогу.

— И не должен.

— Тогда зачем всё это?

Ин Хо смотрел. И молчал. Словно ответ уже прозвучал. Только не вслух.

— Потому что, несмотря на всё, что ты разрушил, — продолжил Ги Хун, — ты всё ещё хочешь, чтобы я увидел в тебе кого-то живого.

Пауза. Очень долгая. Ин Хо опустил голову.

— Да.

И в этом «да» не было оправданий. Только обнажённая правда. Без щита. Без маски.

Ги Хун не шелохнулся. Но в нём что-то сдвинулось. Он смотрел на него по-другому. Всё ещё с болью. Всё ещё с ненавистью. Но теперь — с пониманием. И, возможно, с тем, что ещё опаснее. С воспоминанием. О том человеке, который тогда сидел рядом. С которым можно было смеяться — и не бояться умереть. С тем, кем он хотел верить, был Ён Иль.

Кем-то настоящим.

Ги Хун продолжал молчать. Всё так же не выпуская из рук кинжала. Пальцы — белые от напряжения, лицо — каменное.

Ин Хо смотрел на него — и знал. Он не сделает этого. Не потому что слаб. И не потому что боится крови. А потому что убить — для него значит предать самого себя. Он уже перешёл грань. Уже убивал. И знал: второй раз — не легче. Второй — без возврата. И всё же… Ин Хо надеялся. Хотел верить, что ради ребёнка он сможет. Что если не ради себя — то ради другого.

Ги Хун поднялся. Тихо. Без звука. Он не сказал ничего. Ни жеста, ни взгляда. Просто развернулся и ушёл. Будто маска осталась на месте. Будто всей этой правды не прозвучало.

Но Ин Хо знал: это не так.

Двери лифта сомкнулись. Тишина. Он остался один. Сидел неподвижно — выпрямлено, сдержанно, будто спектакль ещё не завершился. Будто за стенами комнаты кто-то всё ещё наблюдает. Будто пока держишь спину — чувства не доберутся. Но пустота в кресле напротив звенела громче любого выстрела.

Он не сделает этого. Не сможет. Он — не такой, как я.

Но если не сможет — не выживет.

А я… не смогу ему помочь. Не там. Не при них.

Я снова буду просто смотреть. Как тогда. Только теперь — финал.

Для него.

И, возможно, для меня тоже.

Ин Хо не был уверен, как долго просидел вот так — будто окаменев, забыв, как дышать. Время застыло вместе с ним, словно кто-то за кадром поставил фильм на паузу. А недавний разговор и вовсе казался наваждением. 

Он и сам не знал, на что надеялся. На прощение? Нет, это было невозможно. Точно не сейчас. А значит — никогда. Всё было упущено задолго до того, как Сон Ги Хун впервые вступил в Игру. 

Он сомкнул глаза на секунду — и будто увидел себя со стороны. Напуганного. Загнанного, точно та самая лошадь, с которой он сам же и сравнивал игроков. Лицо в испарине, дыхание сбито, а взгляд — прямиком в глаза человеку в позолоченной маске напротив.

«Возьми это и избавься от мусора, пока он не избавился от тебя». 

Та же комната. Тот же кинжал на столе. Всё вокруг застыло в точке невозврата. Казалось, холод от рукояти проник в ладонь и растёкся по телу, стянув сердце ледяной хваткой.

«Завтра всё закончится. Ты выйдешь отсюда со всеми деньгами и поможешь жене. Ты ведь поэтому пришёл?» 

Уже тогда немолодой О Иль Нам обладал почти гипнотическим даром убеждения. Его голос обволакивал, успокаивал, проникал внутрь и цеплялся за эмоции, словно ловкий кукловод, держащий марионетку на тончайших нитях. Он прекрасно знал, что дома Ин Хо ждёт лишь пустота и холод, — и именно этим воспользовался. Подло. Точно зная, куда бить. Не убеждая, а подсовывая надежду — на спасение единственного близкого человека. Осознание пришло не сразу. А потом… потом стало уже неважно. 

Ты стал таким же? 

Вопрос, адресованный самому себе, больно щёлкнул внутри и вытолкнул из оцепенения. Ин Хо медленно поднялся, будто тело сопротивлялось каждому движению, обошёл кресло на ватных ногах и подошёл к экрану. Он почти не сомневался в исходе. Почти. Потому что всё ещё цеплялся за крохотную надежду. Потому что знал: другого выхода всё равно нет.

Именно это я повторял себе десять лет назад.

Именно так всё началось.

Каковы шансы, что он закончит, как я? 

Эгоистично просить Ги Хуна пройти тем же путём. Но, как назло, другого он предложить не мог. Только растоптать собственный, тщательно охраняемый постулат о равенстве и непредвзятости. В другой ситуации Ин Хо, может, и усмехнулся бы — горько, вымученно, — но сейчас просто не мог отвести взгляда от фигуры игрока 456, склонившегося над чьей-то койкой.

Даже с расстояния был заметен лёгкий тремор в его руках. Почти слышалось сдавленное дыхание — неровное, тяжёлое, как если бы он изо всех сил пытался удержать внутри всё, что рвалось наружу. И это лишь сильнее контрастировало с ровным, глубоким дыханием спящего.

Номер 100. Главный провокатор предстоящей резни.

Ин Хо встречал таких ещё задолго до Игр — по долгу службы хватало. В преступном мире они обычно оказывались мелкими, трусливыми шестёрками: орали громче всех, выпендривались, строили из себя авторитетов. Но стоило надавить — сдувались, поджимали хвост, как побитая шавка. Он тогда думал, что таких единицы. А потом пришли Игры — и оказалось, что этот мусор повсюду. Бродит по земле свободно, громче всех орёт про справедливость, пока не пахнет смертью.

Фронтмен невольно сжал пальцы в кулак. Эту свинью он бы и сейчас прикончил — без капли сомнений. Без попытки себя оправдать. Просто потому что такие не заслуживают пощады.

В памяти вспыхивали кадры — одна вспышка за другой, как слайды, возвращая его в ту самую ночь перед финалом. Всё было почти так же. Комната. Тишина. И тот первый, над кем он тогда замер, не в силах решиться. Он долго колебался. Смотрел на спящего, будто загипнотизированный. Уговаривал себя. Убеждал, что из тех, кто остался, нет никого, о ком он потом пожалеет.

А дальше — всё случилось само собой. Руки двигались, будто без его участия, пока сознание тонуло в мутной пелене. Он даже не понял, когда переступил черту. Не просто перерезал горло. Ударил ещё. Несколько раз. Яростно. В грудь. Как будто хотел не убить — вычеркнуть. Стереть.

По венам разливалось что-то липкое, вязкое, холодное до ломоты. Не кровь — чужая и своя. Что-то другое. Как лезвие, застрявшее под кожей.

Глаза ослепила яркая вспышка и холодный свет заполнил помещение. Откуда-то совсем издалека доносился механический голос, объявляющий номера выбывших игроков. 

«Игра окончена. Игрок 132 победил». 

Потом возвращение домой. Тишина. Пустота. Снаружи и внутри. 

Ты действительно хочешь, чтобы Ги Хун прошёл через это? 

Нет. Не хотел. Но ещё меньше он хотел его смерти. Потому что вместе с ним исчезло бы и то немногое, что в нём самом ещё оставалось живым. Та часть, что, как он думал, давно умерла: способность улыбаться, чувствовать, верить — пусть даже в чужой роли, на время. Он был уверен, что всё это оставил в прошлом. Что закопал глубоко и навсегда. Но ошибся. И теперь платил за это слишком высокую цену.

Стараясь игнорировать влагу, скопившуюся в глазах, Ин Хо наблюдал за тем, как дрожащие руки Ги Хуна убирают кинжал от горла спящего, а он сам делает шаг назад.

На секунду он поднял голову — и прямо посмотрел в камеру. Долго, намеренно, без слов. В этом взгляде не было пустоты: там горело упрямое «нет». Отчётливое, почти обвиняющее. И ударило оно не в систему, не в Игры — в него.

Больше шанса вмешаться не будет. Любая попытка потянет всех за собой — и его в том числе. За свою шкуру он никогда особенно не волновался, но и в героя играть не хотел. Всё это давно вышло за пределы личного. Да и какой в этом смысл? Сон Ги Хун — наглядный, пока ещё живой пример того, во что превращается человек, если пытаться бороться. Пример того, что остаётся от веры, когда её втоптали в грязь. 

Пример бессмысленного безрассудства.

И скоро — даже от этого примера не останется ничего.

Фронтмен, наконец, позволил себе шумно выдохнуть и отвернуться от экрана. 

Вряд ли время его вылечит. Но, возможно, размоет в памяти всё то, что заставляло ощущать себя живым. На этот раз окончательно.