Крипи - Сборник (джен)

Бабка Тося померла в конце лета. Последний год все к тому шло. Бабка надоела всем хуже горькой редьки. От известия о ее смерти никто из родни волосы на голове не рвал и скорбной главой о стену не бился. Помер Максим, да и хрен бы с ним, вполголоса высказался на поминках дядя Саша, поневоле вынужденный стать ответственным за похороны и все остальное.

Схоронили бабку на Северном. Вскрыли завещание и принялись за увлекательное дело — дележ наследства. Увлекательным оно, впрочем, выглядит только в заграничных сериалах. Среди родных берез и осин сей процесс выглядит как бесконечное бюрократическое занудство и яростные ссоры наследничков, оспаривающих всякую строчку в завещании.

Кому-то из родни досталась однушка в старой части города, кому — гараж с «Чайкой», намертво приросшей к бетонному полу и проржавевшей, что твой затонувший лайнер, а кому — пакет акций давно разорившихся банков. Нашей ветви семейства — мне и маман — перепала дача в Нижних Подзалупках. Та самая грешная халупа, где последние годы одиноко куковала бабка Тося.

Однажды мать сдуру решила сплавить меня, первоклашку, на лето к любимой бабушке. Притащились, сунулись внутрь. Если доверять маминому свидетельству — перешагнув порог, я тут же раззявил пасть и начал вопить. Непрерывно и безостановочно. Мать содрогнулась, увидев унылый, запутанный, темный дом. Поделенный на множество грязных закутков и по самую крышу забитый гниющим отстоем. Маман с орущим пацаном на буксире развернулась и скоренько дала по съебам. Одно из немногих ее разумных решений.

Угадайте, на кого двадцать лет спустя навесили почетную обязанность сгонять за сотню километров? Оценить это сомнительное сокровище. Верно, приз в студию. «Лешик, ты ж холостой-свободный, дети на шее не висят... у тебя джииип... у тебя отпуууск... Лешик, милый, дорогой, съезди, что тебе стоит! Всего пара деньков! Прикинь, что там сделать — продать как есть, отремонтировать слегка или проще облить в ночи бензином и пущай полыхает?»

Некоторым людям проще отдаться извращенным способом, чем растолковать, почему ты не хочешь этого делать. Маман и ее родственница, тетка Ольга, из числа таких зануд. Рассудок мне еще дорог, а эта парочка всерьез намеревалась довести меня своим нытьем до цугундера.

Плюнул, заседлал. Покатил, трясясь по проселочному захолустью, чьи дороги напрочь выбили электронные мозги бедному навигатору. Хрипло каркнув в очередной раз «Маршрут изменился!», бедолага вошел в мозговой клинч и смолк навсегда. Даже последующее лечение электрошоком в мастерской не вернуло его к жизни.

Когда-то дачка была неплоха. Два этажа, застекленная веранда, мансарда, крылечко в три ступеньки. Десять прилегающих соток, густо заросших бурьяном и лопухами. Начали строить ее в шестидесятые, к нынешним временам дом пришел в полное запустение. Действительно, легче пройтись с огнеметом и выжечь все до основания, чем тратить бабло на бесконечный ремонт. Доски на крыльце с хрустом сломались под ногой. Сквозь грязные окна с трудом пробивался тусклый свет. С потолка свисала паутина и отвратительно воняло кошачьей мочой. Более романтическая натура наверняка вострепетала бы от восторга и ужаса. Я испытал только глубокое отвращение.

Дом был мертвым. Сгнившим памятником на могиле надоедливой, склочной женщины, превратившей дом в склад гниющего барахла. Нафиг, нафиг. Все в топку. К черту такую память. Да и не была мне покойница никакой бабушкой. Так, старшая родственница, седьмая вода на киселе. Я и моя маман — потомство Тосиного двоюродного брата. У самой бабки Тоси, насколько я знаю, с мужиками не задалось. Не сыскалось в мире героя, способного годами выносить непрерывный бухтеж.

В следующий раз я приехал в Подзалупки засвидетельствовать начало погибели дома Эшеров, то бишь старой дачи. Мы с бригадиром душевно усидели пару литров пивасика. Банда работных орков бодро потрошила дачные комнатушки и чердаки.

Огромный контейнер стремительно наполнялся хламом. Порубленные в дрова столы и стулья. Облупившиеся шкафы с оторванными дверцами, набитые хламом сундуки. Куча никчемного добра, заботливо сохраняемого под девизом «Вдруг пригодится!». На кой ляд могут пригодиться ржавые автомобильные диски от «москвича», сломанная детская коляска пятидесятых годов и чугуниевый утюг, годный для разбивания черепушек?

Из хорошего отыскалась шкатулка с потускневшей винтажной бижутерией да маленькая грязная икона на потрескавшейся доске. Побрякушки я решил оптом сгрузить подруге Лариске, театральной художнице. Отмоет, отчистит, авось в антураж сгодятся. Икону отнесу Костику, нашему реставратору. Вдруг она жутко редкая и стоит, как новехонький «лендровер» в полной сбруе? Должен же с покойной бабки упасть какой-никакой ценный лут, кроме старой развалюхи.

Орки выволокли из недр дачи очередной шифоньер и принялись крушить на составные части. Шифоньер сопротивлялся. Из распахнувшегося ящика вывалилась на жухлую траву толстенная книга, перетянутая крест-накрест веревочкой. Бригадир подобрал : «Оставить, выкинуть?»

Пригодится, невесть отчего решил я. Книга шлепнулась в багажник.

В городе ждала куча хлопотливых дел. Спустя неделю я вспомнил о трофее и пошел взглянуть, что надыбал.

Оказалось, не книга, а старинный альбом. Для фотографий и памятных заметок. Здоровый, разбухший, обтянутый фальшивым малиновым бархатом. На обложке был вытиснен золотом букет, от него остались только смутные очертания цветов. Сзади пропечатан знак качества и дата изготовления — 1954 год.

Открыл, стал разглядывать. Страницы толстого картона, с полукруглыми прорезями, куда вставлялись уголки фотографий. Куча снимков. Всякие-разные, большие и маленькие, все черно-белые. Иногда попадались четкие и яркие, искусно подретушированные, сделанные в ателье. Большинство — мутные и пожелтевшие. С разводами, подпалинами, кляксами от чернил. Были совсем крохотные, для документов, намертво присобаченные к страницам. Натуральный семейный архив, хуле.

Некоторые фотки подписаны — чернилами прямо на снимке или понизу. Даты, имена и фамилии, места. Кадры времен Второй мировой и даже Первой, расплывчатые и совсем выцветшие. Города и деревушки. Вокзалы, фонтаны, достопримечательности. Лица, множество лиц, у меня аж голова кругом пошла. Мужчины, женщины, детишки. Попадались симпатичные, но большинство выглядело... непривычно. Дело даже не в одежде, а в выражениях лиц. Скованные позы, все мрачные, неулыбчивые, словно поголовно страдают заворотом кишок. Не, понимаю, времена были еще те. Хардкор и ничего кроме, но можно было улыбнуться-то в объектив хоть разок. Или расстреляют на месте?

Просмотрел альбом от начала к концу. Потом еще разок — от конца к началу. Из мешанины лиц некоторые стали узнаваемыми. Серьезная девица с косами, закрученными в баранки вокруг ушей. Тощий пацан в школьной форме. Колоритный мужик с усами, старившийся с каждым новым снимком, и толстая тетка, похожая на продавщицу в колхозном ларьке. Эти двое несколько раз торчали рядом на фоне кипарисов, моря и пририсованных чаек. Муж и жена, память о летних отпусках? Красивая и печальная женщина, похожая на звезду немого кино. Кто все эти люди? Дальняя родня, от которой не осталось ровным счетом ничего, кроме старого пыльного альбома?

Азиатской наружности мачо-мэн в полосатом костюме, в точности гангстер из «Подпольной империи». Рядом с ним курчавая блондинка. Платье в цветочках, на руках — завернутый в кулек младенец. Девица улыбалась — единственная на весь альбом. Понизу тянулась ровно выведенная строчка: «Антонина и Ашот. Ташкент, 1955 год».

Оп-ля, бабка Тося собственной персоной. В давние годы, когда она была молодая и симпатичная. Но никакого колоритного Ашотика и детишек в ее унылой биографии вроде не значилось?..

Я сморгнул. Шиковатый парень с подружкой смотрели на меня сквозь десятилетия. Фоткал кто-то криворукий, лица попали в фокус, остальное расплылось. Пригляделся внимательней — тьфу, в руках у Тоси никакой не младенец. Просто большой букет, завернутый в газетный лист.

Примерещится ведь с устатку.

Захлопнул альбом и побрел себе в коечку. Снился хоровод черно-белых лиц, медленно паривших в воздухе под заунывную мелодию. Они моргали, кривились, шевелили губами, но я не слышал ни звука.

Через пару дней вернулся к фотографиям. Сунулся на страничку гангстера: памятник на месте, девица Тося тоже, никаких тебе бэбиков. Пролистал дальше: усатый с толстухой, общий снимок школьного класса, три мелкие девчонки и собака рядом с одноэтажным зданием, похожим на барак. Из труб в крыше валит густой дым, сквозь клубы угадываются очертания чего-то огромного, угловатого, угрожающе наступающего на ничего не подозревающих девчонок...

Да ёпрст!

Я аж альбом выронил. Поднимал с опаской. Вот девчонки и собака. Вот барак. Никакого тебе зловещего дыма, пустое облачное небо. Что за фигня?

Нынче есть модное увлечение — прикручивать гифки-спецэффекты к старинным фотографиям, чтоб зритель внезапно! отложил кирпича. Но у меня не навороченный ноут в руках, а самый натуральный фотоальбом. Снимки пропечатаны на старой доброй фотобумаге от фабрики «Свема». Они не могут произвольно изменяться! Не могут, и все!

Я переворошил твердые страницы, борясь со странным, сосущим под ложечкой ощущением: ты до чертиков опасаешься того, что можешь заметить на страницах нечто странное, и одновременно втайне желаешь этого. Старинные фотоснимки издевались надо мной, оставаясь статичными и неизменными... но спокойствие было обманчивым. Там, под слоями коричневой и серой краски, что-то жило. Мелькало на самом краю зрения, когда переворачиваешь лист и внезапно замечаешь то, чего прежде не было. Распахнешь страницу, на ней все по-прежнему. Плоские двухмерные лица и фоны, как расписанные фанерные задники.

Это у меня потихоньку крыша начинает шифером шуршать? Не бывать тому!

Разумный человек запихал бы подозрительный альбом в пакет из Окея и отправил на помойку. Или сдал на экспертизу магуям и энергуям, пусть их колбасит не по-детски.

Я выбрал иной путь. Моим оружием стали ксерокс, сканер и всезнающий Гугль. Я перегонял снимки в цифру и копался в архивах. Отсканенные фото вели себя смирно, черно-белые лица обретали имена, обрастали историей. Теперь я знал, как зовут роковую красаву (муж пропал без вести в 37-ом году, спустя два года она была убита якобы проникшими в квартиру ворами, дело темное и нераскрытое). Тощий пацан Виталик погиб в блокаду. Раскопал сведения об Ашоте Мкрчтяне из Ташкента — честном менте, схлопотавшем пулю в 56 году. Что связывало его с чокнутой бабкой Тосей, кроме одной-единственной уцелевшей фотокарточки?

Все люди на снимках в альбоме были мертвыми. Погибшими не своей смертью. До срока, в катастрофах и войнах. От ножа в подворотне, болезней и роковых случайностей. Кое-кто из них оказался дальней родней. Другие не имели к нашей семье совершенно никакого отношения. Бабка Тося невесть зачем собирала их фотографии. Год за годом складировала в альбом. Нахуа, спрашивается?

Альбом я держал под замком, в дальнем отделении шкафа. Я мог бы вообще не доставать его, пусть себе пылится. Но мне было необходимо время от времени просматривать его. Натыкаясь на новые и новые отличия.

За спиной печальной красотки возник зловещего вида силуэт, нацеливший ей в голову длинноствольный пистолет. Дети на классном снимке таращились на меня темными провалами глаз. Рядом с усатым мужиком вместо толстухи возникли двое подростков. На фото маленьких девочек на пару секунд появились взрослые женщины. Парень-футболист злобно оскалился в мою сторону.

Давно умершие люди, собранные под бархатной обложкой, жили своей непостижимой жизнью. Иногда мне казалось, я слышу, как они скребутся изнутри, царапая картон. Наверное, мне стоило наведаться к психиатру... но я оставался совершенно спокоен. Не лез на стену, не испытывал желания душить женскими чулками одиноких прохожих по ночам. Ходил на работу, трепался с приятелями, чатился в скайпе.

Позвонил бригадир из Подзалупок. Они полностью снесли стены и приступили к разборке фундамента. В тот день, шагая по улице, я краем глаза засек девушку с двумя уложенными в баранки косами. На пестром фоне толпы она казалась выцветшей и тусклой. В старомодном пальто и нелепых ботиках. Я точно видел ее на страницах альбома. Рванул за ней — но девчонка сгинула невесть куда.

Это стало последней каплей. Я заметался. Долго сдерживаемая паника проломила стены и хлынула наружу. Я должен был что-то предпринять, но представления не имел — что именно. Я различал призрачные облики давно умерших людей в витринах и на рекламных биллбордах. Не знаю, что сделал бы, уловив их смутные отражения в собственном зеркале — наверное, заблажил в голос и расколотил зеркало к чертям собачьим. Хотел позвонить мамаше, но вовремя спохватился: в трудной ситуевине от нее никогда не было никакого проку. Набрал тетку Ольгу. Та, хоть и зануда редкостная, но не лишена житейской сметки.

— Давай-ка встретимся, — проскрипела тетка, едва я упомянул о том, что отыскал на даче старый альбом. — Адрес не забыл еще? Альбом, слышь-ка, прихвати непременно. Хочу хоть глазком глянуть, что Тося собирала.

До Пороховых, где жила тетка Ольга, добирался сквозь пургу и стадо нервно ревущих авто. Мы засели на теткиной кухне. Альбом лежал на столе, тускло отсвечивая взъерошенным бархатом обложки. Заикаясь и мекая, я изложил дурацкую историю со старыми фотографиями. Тетка слушала, скорбно и тяжко вздыхая, точно выбравшийся на берег тюлень.

— Был у нее парень из Ташкента, точно, — после долгого молчания сказала тетка Ольга. — Только запамятовала уже, как его звали. Его на курсы ментовской переподготовки прислали. Тоська тогда машинисткой служила... или секретаршей. Она в юных-то годах совсем другая была. Смешливая, бойкая. Во всех делах первая. Хорошенькая, что куколка. Запали они друг на друга крепко, а семье он не приглянулся. Учеба закончилась, они взяли и укатили в этот его Ташкент.

— И там Ашота убили, — дополнил я. Тетка кивнула. Пожевала вялыми губами и добавила:

— Они пожениться собирались. Ребенка завести. Тося очень ребеночка хотела. Но то ли не успели, то ли успели, а ничего не вышло... Года через два вернулась она с югов и сразу же замуж выскочила. Прожили года три, развелись. Не она на развод подала, муж ее. Тоська погоревала малость, снова кого-то нашла. Мужик опять ее бросил. У нее характер здорово испортился, начала к бутылке прикладываться. Загремела в больницу , там Гришу встретила. Хороший мужик оказался, спокойный. Рядом с ним она вроде как душой оттаяла. Дачу затеяли строить, ту самую. Оба еще не старые были, Тося снова о детках заговорила. По врачам ходили, к знахарке какой-то на Урал таскались — нет, не выходит ничего. Видимо, там, в Ташкенте, что-то с ней случилось паршивое. Где-то об те годы я и приметила у Тоси альбом. Думала, она семейные фото собирает, взяла глянуть — люди какие-то сплошь незнакомые... Тоська разоралась на меня, мол, зачем хватаю чужие вещи. Поссорились вдрызг, я к ним лет на пять зареклась показываться. Гриша вскоре от нее ушел. Скандалили они очень, — тетка закручинилась, — когда к ней ходить начали.

— Кто? — не понял я. — Собутыльники, что ли?

— Да нет, — тетка Ольга замялась, ища подходящие слова. — Даже не знаю, как тебе, разумному и современному, обсказать. Но раз ты что-то эдакое углядел... Сейчас это всякими научными словами обзывают. Эгрегоры там, тонкие сущности. Раньше говорили проще — беспокойные души. Те, кому еще жить да жить, а они раз — и умерли. Вроде как у знакомцев дочка поехала с классом на выпускной в Москву. На обратном пути автобус врезался в грузовик и слетел с трассы. Ребята живы-здоровы, только перепугались очень. Девчушка тоже вроде легко отделалась, ударилась головой о стекло. Через месяц схоронили. И вот они, мертвые, со своими недоделанными делами, несбывшимися мечтами, недолюбленными любовями — тянутся оттуда сюда. У Тоськи способность была, что ли — слышать тех, с той стороны. Уговаривала их не лезть обратно, к живым, — она передернулась, видимо, вспомнила что-то неприятное. — Какая ни есть, а Тоська мне родня. Да и стареем мы. Снова начала к ней наведываться. Как не приедешь — сидят. Кто из города, на дорогих машинах, кто из деревни приковылял, даже навоза с сапог не обтер.

Сидят, молчат, ждут. Фотографии привозили — тех, кто им покоя не дает. Сулили все, что угодно, только пусть замолчат. Пусть перестанут кричать. Деньги совали, много денег, она не брала. Дом забросила, себя запустила. Как ни заглянешь, с неделю себя клянешь: зачем приезжала? Слова доброго не услышала, как в грязном болоте изгваздалась. В последние годы Тоська заговариваться стала. Смотрит сквозь тебя и переругивается с кем-то, кого тут вовсе нету. Сиди, говорит, мол на месте. Не колотись, не скребись, не открою. Альбом у нее всегда под рукой был. Чуть что, за него хваталась и давай бормотать над ним. Все твердила, чтобы альбом схоронили вместе с ней. Она тогда много чего несла, я и не слушала толком...

— Вопрос, что с ним, таким паранормальным, теперь делать, — сказал я, когда мы, не сговариваясь, жахнули по стопочке коньяка в память бабки Антонины.

— Выкинь, — сходу предложила тетка Ольга, быстро хмелея. — Отвези куда подальше и сожги. Пепел высыпи в проточную воду. Нехорошая это вещь. Злая.

В конечном счете я так и поступил. Скатался в район мусорной горы в Озерках. Разыскал тамошних бомжиков и собственными глазами проследил, как они зажарили альбом на старой шашлычнице. Альбом изошел вонючим дымом безо всяких спецэффектов и потусторонних явлений. Ну и правильно. Туда ему и дорога, со всем потусторонним бредом, беспокойными мертвецами и изменяющимися фотографиями. И ему, и этой никому не нужной старой даче, гори она огнем. Продам участок и забуду, как страшный сон.

Успокоившись душой, я повернул к дому.

Девушка с косами, уложенными в две баранки, мельком глянула на меня из автомобильного зеркальца. Мне за шиворот словно сыпанули пригоршню льда. Я же уничтожил альбом. Теперь все должно сгинуть. Закон жанра: черный артефакт погиб, силы зла посрамлены, гнусные призраки развеялись.

Кинодива былых времен в эффектном наряде проплыла мимо меня на стоянке около супермаркета и загрузилась в громадный «Амарок». Дверью не воспользовалась, просочилась прямиком в салон. Лед, обжигавший нервы, превратился в тонкую иглу, вонзившуюся в сердце. Парень-футболист затесался среди ожидающих маршрутку. Когда автобус подкатил, он толкнул в спину одного из стоящих и исчез. Тип, которого толкнули, закашлялся и зашатался, хватаясь за горло.

На усатого мужика и его толстую жену я натолкнулся подле самого дома. Они топали за вяло переругивающейся парочкой с набитыми пакетами. Парочка оставляла следы на свежевыпавшем снегу. Эти, из фотоальбома — нет. Усатый, оглянувшись, залихватски подмигнул мне.

О Господи.

Кажется, что-то пошло не так.

Все было так просто и очевидно. Бездетная и незамужняя, с дурным характером, пьяненькая и грязная бабка, которую никто из родни терпеть не может. Натуральная ведьма, шепчущая над фотографиями умерших людей. Не уговаривала — запрещала. Запирала двери со своей стороны, заколачивала трехдюймовыми гвоздями, вклеивала фотоснимки в альбом.

Запертые бабкой Тосей на картонных страницах осколки прошлого со звоном высыпались на тротуар, обрели жизнь и разбежались в разные стороны. Смешались с озабоченной предновогодней толпой, потерялись в метельной круговерти. Такие же, как мы. Неотличимые. Неуловимые. Думающие только об одном — исполнитьмечты, которые не успели сбыться. Как они этого добьются? Насколько велики их возможности? Я не знаю, я ничего не знаю. Никто ведь не прислушивался к старой, выжившей из ума старухе.

Фотокарточки сгорели. Призраки затерялись среди живых.