Хризалида (джен)

Память — это скальпель. Она не просто напоминает, она вскрывает старые раны, копается в них тупым концом, заставляя вновь и вновь переживать то, что должно было умереть. Для Хироки Танака память была ещё и зеркалом, разбитым на мириады осколков. В каждом он видел один и тот же день, один и тот же час, один и тот же предсмертный крик, который не слышал никто, кроме него.

Год назад. Ровно год.

Они возвращались из маленькой поездки в горы, в префектуру Гумма. Отец, Кенджи Танака, тихий человек с усталыми глазами и доброй усмешкой, вёл их старенькую «Тойоту». Он работал архитектором, и всю дорогу рассказывал Хироки о принципах структурной целостности, о том, как невидимые силы держат мир в равновесии. Мать, Аяме, сидела рядом и тихонько напевала мелодию из старого фильма, её голос смешивался со свистом ветра за окном и шуршанием шин по мокрому асфальту. Шёл дождь. Несильный, осенний, тот, что смывает с мира краски, оставляя лишь серые и стальные оттенки.

Хироки сидел сзади, глядя на проносящиеся мимо мокрые деревья, и чувствовал то почти болезненное, всеобъемлющее спокойствие, которое бывает только в девятнадцать лет, когда кажется, что твои родители — вечные титаны, а мир — незыблемая крепость.

— Почти приехали, — сказал отец, включая поворотник на съезде с шоссе. — Ещё полчаса, и будем дома пить горячий чай.

Именно в этот момент радио, игравшее тихую джазовую композицию, захлебнулось белым шумом. Не просто помехами — плотным, маслянистым, физически ощутимым шипением, от которого закладывало уши и вибрировали кости.

— Что за чертовщина? — пробормотал отец, пытаясь настроить приёмник.

Но было поздно.

Мир за окном изменился. Дождь не прекратился — он застыл. Миллиарды капель повисли в воздухе, как стеклянные бусины. Цвета исчезли окончательно, сменившись монохромной сепией, словно они въехали в древнюю, выцветающую фотографию. Движение умерло. И в этой мёртвой тишине, нарушаемой лишь воющим статическим шумом из динамиков, Хироки увидел их.

На обочине стояли две машины. Чёрные, без номеров, хищные, вылизанные до неживого блеска, они казались вырезанными из антрацита. Возле них стояли четверо. Они не были похожи на людей. Вернее, они отчаянно пытались ими казаться, но фальшь сквозила в каждом изгибе их длинных, неестественно худых тел, облачённых в строгие тёмные костюмы. Их лица — маски из бледной кожи и полированной стали, где-то на скулах и висках проступали швы и разъёмы. Но самым страшным были глаза. Это были не глаза, а линзы, сложные оптические приборы, которые не отражали свет, а впитывали его. Они не смотрели. Они сканировали, анализировали, препарировали реальность.

Отец резко нажал на тормоз. Машину занесло на застывшем асфальте, и она остановилась боком к ним.

— Сидите внутри, — голос отца стал твёрдым, как сталь. — Не выходите. Что бы ни случилось.

Он расстегнул ремень безопасности, но дверь открыть не успел.

Один из не-людей поднял руку. В ней было не оружие, а нечто похожее на камертон или дирижёрскую палочку из тусклого, впитывающего свет металла. Он издал звук. Беззвучный звук, который Хироки почувствовал не ушами, а всем своим существом — как трещину, прошедшую по самому основанию бытия.

И мир раскололся.

Хироки видел, как его мать, Аяме, повернулась к отцу. Её губы шевельнулись, пытаясь произнести его имя, но звук рассыпался на атомы. Её тело начало мерцать, как изображение на сломанном экране. А затем… она начала распадаться. Не на плоть и кровь, а на саму идею о себе. Цвета, формы, воспоминания — всё это отслаивалось от неё, как старая краска, и растворялось в статическом шуме.

Отец закричал. Это был крик ужаса и ярости, крик титана, видящего, как рушится его мир. Он рванулся к ней, но его постигла та же участь. Его тело, его личность, вся его жизнь — всё превращалось в набор данных, который стирали с жёсткого диска вселенной. Их предсмертные вопли были геометрически неправильными, они выворачивали душу наизнанку.

Хироки сидел, парализованный ужасом, и смотрел, как его родители исчезают. Он чувствовал, как холодная, безжалостная воля этих существ проходит сквозь него, сканирует, ищет что-то. Один из них медленно повернул голову-объектив в его сторону. На мгновение их «взгляды» встретились. Хироки не увидел в этих линзах ничего — ни ненависти, ни жалости. Лишь холодный, бесстрастный интерес вычислительной машины.

Он почувствовал, как его собственная реальность начинает дрожать, готовая рассыпаться. Но потом… они отвернулись. Словно признали его дефектным, пустым, не представляющим интереса. Или, может быть, именно эта пустота и спасла его, сделав невидимым для их чудовищного восприятия.

Они сели в свои чёрные машины и уехали, забрав с собой не жизни, а сами души его родителей. Статический шум прекратился. Дождь снова пошёл. Мир обрёл цвет.

Когда приехала полиция, они увидели лишь искорёженную «Тойоту» и подростка в состоянии глубочайшего шока. Официальная версия: трагическая автокатастрофа на мокрой дороге, тела родителей выбросило из машины и унесло быстрой рекой, протекавшей под шоссе. Тела так и не нашли.

Хироки не стал спорить. Как объяснить им то, что он видел? Как рассказать, что твоих родителей не убили, а стерли? Что их последние крики нарушали законы физики?

С того дня его прежняя жизнь осталась в воспоминаниях. В себе он видел лишь оболочку, ходившая в университет, подрабатывавшую в издательстве. Опустевший сосуд, до краёв наполненный статическим шумом и памятью о застывших в воздухе каплях дождя. Год он жил в этом безмолвном, монохромном аду, и никто не видел трещин в его реальности.

Никто, кроме той, что однажды ночью постучит в его окно на третьем этаже. Она узнает его шрам. Ведь у неё был такой же.

* * *

В городе Минамикава, где реки, чёрные и ленивые, как вены на старческой руке, резали землю на острова скорби, Хироки Танака отбывал свой срок. Год. Триста шестьдесят пять оборотов планеты вокруг своей оси, каждый из которых лишь глубже вкручивал в его череп память о том дне. Его квартира на третьем этаже старого, вросшего в землю дома была не жильём, а мавзолеем. Здесь время остановилось, задохнувшись в пыли на фотографиях улыбающихся людей, которых стёрли из бытия.

За окном канун Нового года скалился мириадами огней, но для Хироки это была лишь иллюминация на стенах его личной тюрьмы. Снег валил стеной, густой и тяжёлый, словно небеса исторгали из себя саван, чтобы окончательно похоронить этот проклятый город. В углу комнаты беззвучно кривлялся телевизор — призрак чужого праздника, его синеватый свет мертвенно озарял лицо Хироки, превращая его в маску утопленника. Он не смотрел на экран. Он смотрел сквозь него, сквозь стену, сквозь весь этот город, в ту самую точку на мокром шоссе, где его мир разлетелся на статичные помехи.

Именно в этот момент тишину пронзил звук.

Не скрежет. Не стук. Это был тонкий, вибрирующий вой, словно кто-то вёл ногтем по стеклу изнанки мира. Звук, от которого эмаль на зубах покрывалась микротрещинами. Хироки вздрогнул, вырванный из оцепенения. Звук повторился, настойчивый, молящий и одновременно требующий. Он исходил от окна.

Там, за стеклом, в снежном вихре, висело лицо.

Оно было невозможно бледным, словно вылепленным из лунного света и костяной муки. Лицо девочки, чьи глаза были двумя бездонными колодцами, в которых отражался не свет фонарей, а холод мёртвых звёзд. Она не стояла на пожарной лестнице. Её не держали тросы. Она просто висела в воздухе на высоте третьего этажа, и тяжёлые снежинки, долетая до неё, умирали, не коснувшись кожи.

Медленно, с грацией сломанной марионетки, она подняла руку и прижалась ладонью к стеклу. Пальцы — тонкие, почти прозрачные. Хироки замер, сердце превратилось в кусок льда.

Рама, запертая наглухо, начала поддаваться. Не со скрипом — с тихим, тошнотворным хрустом, будто ломались кости самого дома. Щеколда повернулась сама собой. Окно распахнулось, впуская в комнату порыв ледяного ветра и горсть снега, который тут же почернел, упав на пол.

Она скользнула внутрь. Движения её были текучими, неправильными, как у существа, лишь притворяющегося человеком. На вид — лет шестнадцать, но во взгляде таилась вечность. Короткие тёмные волосы, рваные, будто их кромсали осколком стекла. А на левой щеке — шрам. Он не был похож на иероглиф. Это было клеймо. Сложный, витиеватый узор, который пульсировал едва заметным внутренним светом, словно стигмат, выжженный на её душе.

— Закрой, — прошептала она. Голос её был эхом, доносящимся из глубины пустого зала. — Они видят тепло. Они чуют жизнь.

Хироки, парализованный, не мог сдвинуться с места. Кто она? Ангел? Демон? Порождение его сходящего с ума рассудка?

— Время свернулось в точку, — продолжила она, обернувшись к нему. Её зрачки расширились, поглощая тусклый свет комнаты. — За этой точкой — они. Ты должен уйти. Прямо сейчас. Из этого дома. Из этой жизни.

— Кто… ты? — выдавил из себя Хироки.

Вместо ответа она шагнула к нему. И прижалась к его спине.

Это было не объятие. Это было вторжение. Ледяной холод проник под кожу, в мышцы, в самые кости, вымораживая остатки тепла. Он почувствовал, как её чужая, нечеловеческая сущность просачивается в него, как яд, ищет в его душе пустоты, цепляется за них, пускает корни. Год траура превратил его в идеальный сосуд.

— Теперь смотри, — её шёпот раздался не у уха, а прямо в его сознании, как чужеродная мысль. — Смотри, кем ты стал.

Она указала тонким пальцем на старое трюмо у стены. Повинуясь невидимой силе, Хироки повернул голову.

В зеркале был не он.

Там стоял мужчина лет тридцати пяти. Лицо его было высечено из камня грубыми, жестокими ударами. Глаза — холодные, пустые, как у рыбы. А через левую бровь наискось шёл глубокий белый шрам — точная, зеркальная копия трещины, что пошла по лобовому стеклу их машины за мгновение до того, как мир распался. Девушки за его спиной в отражении не было. Он был один. Абсолютно один, как и всегда.

— Что… — он коснулся своего лица, но пальцы ощущали знакомую кожу, а не грубую щетину незнакомца из зеркала. — Что ты со мной сделала?

— Я показала тебе правду, — прозвучал её голос в его голове. — Ты умер год назад. Это — лишь один из призраков, которыми ты мог бы стать. Я спасаю не тебя. Я спасаю эту оболочку. Она мне нужна.

Снаружи нарастающий гул разорвал снежную тишину. Не рёв мотора. Другой звук. Высокочастотный, тонкий, как тот, что он слышал на шоссе. Звук, который заставлял оконные стёкла вибрировать на грани разрушения.

Хироки бросился к окну. Внизу, у моста, остановился чёрный фургон, вырезанный из сгустка ночи. Из него вышли трое. Длинные, угловатые фигуры в тёмном. В свете фонарей блеснули их лица-линзы.

— Охотники, — прошипел голос Акико в его черепе. — Мусорщики реальности. Они пришли за мной. И за аномалией, которую ты оставил, когда выжил.

Тишину разорвал не свист. Тишину разорвал сам воздух. Что-то невидимое, но невероятно быстрое пронзило пространство, оставляя за собой след из искажающегося света.

Инстинкт, животный, первобытный, заставил Хироки рухнуть на пол, дёрнув девушку за собой.

И в этот момент стена его комнаты перестала существовать.

Она не взорвалась. Она распалась. Кирпичи, обои, фотографии на стене — всё обратилось в серый цифровой шум, в вихрь пикселей и статических помех, на мгновение открыв за собой не улицу, а изнанку мира — пульсирующую геометрию из чёрного света и неправильных углов. Волна жара, пахнущего озоном и горящим кремнием, опалила его лицо.

Звук удара пришёл позже. Оглушающий, сокрушительный грохот, который выбил из него воздух и швырнул через всю комнату. Последнее, что он видел, теряя сознание, — как пламя, неестественно-фиолетовое и зелёное, пожирает его дом, его мавзолей, его прошлое.

А в самом сердце этого пламени, на долю секунды, ему показалось, что он видит улыбающееся лицо девушки из-за стекла. Улыбку мученицы, взошедшей на свой костёр.

* * *

Он не помнил, как они выбрались. Память выжгло фиолетовым пламенем и оглушило грохотом рушащегося мира. Сознание вернулось резкими, болезненными уколами: ледяной ветер, впивающийся в обожжённую кожу лица; вкус крови и сажи на зубах; вой сирен где-то на границе реальности, похожий на плач баньши по умершему городу.

Они бежали. Его ноги, чужие, незнакомые, несли его по заснеженным переулкам, которые превратились в лабиринт из теней и отчаяния. Снег под ногами был не белым, а синим и фиолетовым в отсветах пожара, пожиравшего его прошлое. Каждый шаг отдавался пульсирующей болью в висках. Рядом с ним бесшумно скользила она — тёмный силуэт, почти не оставляющий следов, словно призрак, влекущий его за собой в преисподнюю.

Они остановились там, где город умирал, уступая место ржавой промышленной зоне. Под брюхом гигантского железнодорожного моста, похожего на скелет доисторического левиафана. Здесь царили мрак и холод, пробирающий до костей. Вверху с оглушительным скрежетом, сотрясая замёрзшую землю, прошёл ночной поезд — безразличный червь времени, ползущий из ниоткуда в никуда.

Хироки опёрся о ледяную бетонную опору и сполз на землю. Его тело била дрожь — не от холода, а от распадающегося внутри мира. Он посмотрел на свои руки — руки незнакомца из зеркала. Затем он увидел своё отражение в луже талой воды, смешанной с мазутом. Чужое, измученное лицо со шрамом смотрело на него из чёрной воды.

— Мой дом… — прохрипел он. Это было не вопросом, а констатацией конца.

Девушка стояла в нескольких шагах, тяжело дыша. Иллюзия, скрывавшая их, мерцала. На мгновение её лицо исказилось, покрылось сетью светящихся трещин, словно фарфоровая маска, готовая разбиться.

— У тебя больше нет дома, — её голос был слаб, но резал, как осколок льда. — Как и у меня. Теперь у нас есть только дорога. Меня зовут Акико. По крайней мере, так я себя называю.

Хироки медленно поднял на неё взгляд. Ярость, холодная и чистая, начала вытеснять шок.

— Что ты такое? — спросил он, и в голосе его зазвенел металл. — Что ты со мной сделала?

— Я — Хризалида, — выдохнула Акико, и слово это прозвучало как приговор. — Куколка. Нечто, застрявшее между одной формой и другой. Мы — трещины в стекле реальности. Мы не создаём иллюзии. Мы заставляем мир смотреть в другую сторону, чтобы он не видел правды. — Она коснулась клейма на своей щеке. — А ты… ты мой якорь. Моё зеркало. Без тебя мой обман рассыплется в прах.

В голове Хироки набатом забилась одна мысль, один вопрос, который он боялся задать целый год.

— Мои родители… — его голос сорвался. — Та авария… Это были они? Охотники?

Акико надолго замолчала, глядя на чёрную, быструю воду реки под мостом. Её молчание было страшнее любого ответа. Наконец, она сказала, не глядя на него:

— За год до сегодняшнего дня на том шоссе произошёл всплеск. Аномалия. Кто-то или что-то на долю секунды прорвало ткань реальности. Охотники прибыли зачистить это место. Они не нашли источник. Но они нашли свидетелей. — Она повернулась, и её глаза-колодцы впились в него. — Твоих родителей не убили, Хироки. Это слишком простое слово. Их отформатировали. Стерли, как ненужный файл, чтобы не осталось даже ошибки в коде.

Мир Хироки рухнул во второй раз. Но если в первый раз он рассыпался на статичные помехи, то теперь он взорвался сверхновой слепой, всепожирающей ненависти. Боль, которую он глушил целый год, превратилась в чистое, концентрированное топливо для ярости. Он ударил кулаком в бетонную опору, не почувствовав боли от разбитых костяшек.

— Но почему… почему я выжил? Почему они меня не тронули?!

— Потому что к тому моменту, как они тебя просканировали, ты уже был сломлен, — ответила Акико, и в её голосе не было ни капли жалости, лишь холодная, жестокая констатация. — Аномалия исчезла, а ты… ты стал пустым. В тебе не осталось ничего, за что можно было бы зацепиться. Ничего, что можно было бы стереть.

Он смотрел на неё, задыхаясь от правды. И тогда он задал последний, самый главный вопрос.

— Почему ты выбрала меня? Из всех людей в этом проклятом городе… почему я?

Акико подошла к нему вплотную. Её ледяные пальцы коснулись его щеки, и он не отшатнулся.

— Я не выбирала, — прошептала она, и её дыхание было похоже на зимний ветер. — Я искала убежище. Место, где можно спрятаться. Тишина внутри тебя, Хироки Танака… она не поглощает свет. Она его идеально отражает. Ты — моё зеркало. Идеальное зеркало, в которое никто не захочет заглядывать.

Она отняла руку. На её бледной коже остался кровавый след с его разбитых костяшек.

— Теперь у тебя есть выбор, — сказала она, глядя, как снежинки тают на её тёмных волосах. — Ты можешь попытаться убежать и ждать, пока они не найдут тебя одного и не отформатируют окончательно. Или ты можешь стать не просто зеркалом. Ты можешь стать оружием.

Где-то вдали снова завыли сирены. Но теперь этот звук не пугал. Он звал.

* * *

Они нашли убежище там, куда боги давно перестали смотреть. На самой окраине города, на холме, поглощённом лесом, стоял заброшенный синтоистский храм. Снег, глубокий и девственно-чистый, скрывал под собой десятилетия запустения, превращая гниющие строения в призрачные силуэты. Каменные тории — врата в мир духов — обросли льдом и походили на виселицы. Статуи стражей-комаину, каменных львов-собак, раскололись; из их трещин, словно слёзы, сочилась замёрзшая вода, а морды скрывали снежные маски. Здесь даже ветер боялся издавать звуки.

Они укрылись в главном зале, хондэне. Прогнившие татами хрустели под ногами, а в воздухе стоял густой, тяжёлый запах холода, прелой древесины и забвения. Единственным источником света была луна, пробивавшаяся сквозь дыру в крыше. Её холодный луч падал на пустой алтарь, где когда-то обитало ками — местное божество, которое либо уснуло, либо ушло, не выдержав человеческого безразличия.

Акико, казалось, черпала силы из этой мёртвой тишины. Дрожь в её теле унялась. Она села в позу лотоса прямо перед пустым алтарём, и в лунном свете её лицо стало похоже на ритуальную маску театра Но.

— Ты должен понять, — её голос был тихим, но заполнял собой всё пространство, — что такое быть зеркалом. Это не пассивная роль. Зеркало не просто отражает. Оно утверждает реальность того, что в нём отражается. Ты — мой единственный свидетель. Пока ты веришь в то, что я тебе показываю, мир вынужден соглашаться.

Хироки стоял поодаль, растирая замёрзшие руки. Боль от разбитых костяшек стала его единственным якорем в этом кошмаре. — Покажи мне.

Акико медленно подняла руку и указала на старый каменный фонарь во дворе, видимый сквозь дверной проём.

— Смотри, — прошептала она.

Хироки посмотрел. И фонарь… изменился. Сначала едва заметно. Мох, покрывавший его, на мгновение стал ярче, живее. Затем камень начал плыть, словно был сделан из воска. Он вытягивался, сжимался, и вот уже на его месте стояла не древняя каменная глыба, а изящная девичья фигура из чёрного льда, протягивающая руки к луне. Иллюзия была совершенной. Он слышал, как потрескивает лёд. Он чувствовал исходящий от неё холод.

— Я… я вижу, — пробормотал он.

— Ты не просто видишь. Ты веришь, — поправила Акико. — И твоя вера заставляет ткань мира прогнуться. Но у этого есть цена.

Она опустила руку, и ледяная дева снова оплыла, обратившись в покрытый мхом камень. Акико тяжело вздохнула, и изо рта у неё пошёл не пар, а тонкая струйка чего-то тёмного, похожего на дым или пыль, которая тут же растворилась в воздухе.

— Теперь смотри на меня, — приказала она.

Хироки повернулся. И закричал бы, если бы мог.

Её лицо начало распадаться. Оно текло, менялось, проходя через сотни личин в секунду. Вот она — старуха с беззубым ртом и злыми глазами. Вот — мужчина средних лет с усталой усмешкой его отца. Вот — ребёнок, плачущий кровавыми слезами. Вот — нечто чудовищное, асимметричное, с десятком глаз и ртом, полным игл. Её личность расслаивалась, как страницы мокрой книги, показывая ему весь ужас её существования. Она была не человеком, а легионом теней, заключённых в одну хрупкую оболочку.

— Кто… ты… на самом деле? — выдавил он, отступая на шаг.

Мерцание прекратилось. Перед ним снова сидела шестнадцатилетняя девушка с клеймом на щеке. Но теперь он видел, каких нечеловеческих усилий ей стоило удерживать этот образ.

— Я не знаю, — её голос дрогнул, обнажая бездну усталости и боли. — Может быть, когда-то я была девочкой по имени Акико. Я помню… фрагменты. Запах дезинфекции. Холодный металл стола под спиной. Голоса, которые говорили не обо мне, а о «проекте» и «объекте». Они не создавали нас. Они нас нашли. Мы — дети аномалии. Той самой, что случилась на шоссе. Мы — эхо того события, которое обрело плоть.

Она поднялась и подошла к нему. В её глазах-колодцах плескалась такая мука, что Хироки невольно отвёл взгляд.

— Они ставили опыты на нас, физически и ментально. Пытались понять, как мы это делаем. Как мы заставляем мир лгать самому себе. Они вживляли себе импланты, чтобы видеть сквозь нашу ложь. — Она провела пальцем по своему клейму на щеке. — Это не шрам. Это разъём. Отголосок их инструментов. Они считают нас угрозой стабильности. Ошибкой, которую нужно исправить. И знаешь, что самое страшное?

Она замолчала, ожидая его реакции.

— Что? — прошептал Хироки.

— Может быть, они правы.

В эту ночь Хироки не спал. Он сидел у дверного проёма, глядя, как снег хоронит мёртвый храм, и думал. Он думал о своих родителях, стёртых из реальности. Были ли они лишь случайным ущербом в войне, о которой он даже не подозревал? Или та аномалия, то событие на шоссе, была как-то связана с ним? Был ли он всегда таким, как Акико, просто его дар — или проклятие — спал глубоко внутри, дожидаясь своего часа?

Он посмотрел на Акико. Она спала, свернувшись калачиком на гнилых татами, и даже во сне её тело подрагивало, словно она продолжала бороться с хаосом внутри себя. И в этот момент, глядя на это измученное, одинокое существо, он почувствовал нечто, чего не чувствовал уже целый год. Не ярость. Не ненависть.

Сострадание.

Она была не просто ключом к мести. Она была такой же жертвой, как и он. И если весь мир хотел их стереть, считая ошибкой, то они должны были доказать миру его неправоту.

Под утро, когда первые робкие лучи серого рассвета коснулись заснеженных крыш, он принял решение. Он подошёл к спящей Акико и осторожно коснулся её плеча.

Она вздрогнула и открыла глаза. В них на мгновение мелькнул первобытный страх.

— Нам нужно перестать бежать, — сказал Хироки. Голос его был твёрд и спокоен. Впервые за год он звучал как голос живого человека. — Если мы ошибка, то мы должны стать такой ошибкой, которую эта система не сможет исправить. Мы ударим первыми.

Акико смотрела на него, и в глубине её глаз-колодцев зажёгся крошечный, почти неразличимый огонёк. Может быть, это была надежда.

— Я знаю, где находится их локальный узел, — тихо сказала она. — Их мозг и память в этом регионе. Но это безумие. Это самоубийство.

— Моя прежняя жизнь закончилась год назад, — ответил Хироки, глядя на свои руки — руки незнакомца, которые теперь казались ему своими. — Всё, что происходит сейчас — это уже неважно. Мне теперь нечего бояться.

Он помог ей подняться. И в этот момент, в заброшенном, забытом богами храме, под взглядами расколотых каменных стражей, два призрака, две ошибки в коде вселенной, решили объявить войну самой реальности.

* * *

В канун Нового года город Минамикава превратился в карнавал призраков. Толпы людей, чьи лица были анонимными масками в свете гирлянд, текли по улицам, как река, не ведая, что под тонкой коркой их праздничной реальности разверзлась бездна. Среди этого бессознательного людского моря двигались двое, отмеченные печатью иного мира. Под иллюзией, которую Акико кровоточащими крупицами своей сущности сплетала вокруг них, они выглядели как пожилая, согбенная пара, идущая на последнюю в своей жизни новогоднюю службу. Никто не обращал на них внимания. Идеальное прикрытие.

Их целью был бетонный монолит в деловом квартале. Здание без вывески, без окон на нижних этажах — мавзолей логики, шрам из серого камня на теле города.

— Там, — шёпот Акико в сознании Хироки был похож на треск тонкого льда. — Они верят в симметрию и порядок. Их сердце всегда внизу. В подвале.

Акико сжала его руку. Хироки почувствовал, как её ладонь похолодела, а иллюзия вокруг них на мгновение дрогнула, стала плотнее. Охранник у входа, человек с пустыми глазами и едва заметным швом на виске, скользнул по ним взглядом и ничего не увидел, кроме двух теней, двух уборщиков, пришедших на ночную смену. Его мозг получил картинку, и ему было этого достаточно.

Они прошли внутрь. Воздух внутри был стерильным, отфильтрованным от самой жизни. Длинные, безликие коридоры освещались безжалостным люминесцентным светом. Тишина здесь была не умиротворяющей, а мёртвой, как в вакууме. Лифт беззвучно опустил их в преисподнюю — в гудящее нутро серверной.

Десятки чёрных шкафов стояли ровными рядами, словно надгробия. Мигающие огоньки индикаторов были похожи на холодные, безразличные глаза насекомых. А под потолком, как красные зрачки всевидящего ока, горели объективы камер.

— Теперь самое сложное, — выдохнула Акико, её сила была на пределе. — Они видят не свет. Они видят информацию. Любое искажение для них — как крик.

Хироки посмотрел на её бледное, измученное лицо. На сострадании, родившемся в храме, выросла стальная решимость.

— Значит, мы не будем прятаться. Мы будем кричать.

Прежде чем Акико успела возразить, он сорвал со стены тяжёлый углекислотный огнетушитель. Первый удар. Красный глаз камеры ослеп под слоем белой пены. Второй удар — и объектив другой камеры разлетелся на осколки.

— Хироки, нет! — в её голосе был ужас.

— Год назад я позволил им стереть мой мир, — прорычал он, разбивая третью камеру. — Больше этого не повторится.

В тот же миг взвыла сигнализация. Не громкий звук, а пронзительный, ультразвуковой визг, который впивался прямо в мозг. Акико, отбросив сомнения, бросилась к главному терминалу. Её пальцы заплясали над интерфейсом, подключая самодельное устройство — маленький электронный ключ, их единственную надежду.

— Мне нужно пять минут, чтобы запустить вирус форматирования, — прокричала она сквозь вой сирены. — У нас нет и одной.

Тяжёлые, отмеренные шаги загремели в коридоре. Не человеческая походка. Так движутся механизмы. Хироки встал в дверном проёме, сжимая в руках огнетушитель, как боевой молот. Его единственное оружие против богов из машины.

— Когда закончишь — беги, — сказал он, не оборачиваясь. — Не жди меня.

— Они убьют тебя. Это не метафора.

— Я знаю. — Он криво усмехнулся. — Но я больше не пустое зеркало. Теперь я щит.

Первый Охотник появился в проёме. Его лицо было асимметричной мозаикой из бледной плоти и полированного хрома. Глаза — сложные многолинзовые объективы — сфокусировались на Хироки.

— Обнаружена биологическая угроза, — произнёс он голосом, похожим на синтезированный некролог. — Протокол «Очищение».

Хироки бросился вперёд, вкладывая в удар всю свою ярость, боль и отчаяние. Тяжёлый огнетушитель врезался в Охотника, сминая металл и плоть. Тот отшатнулся, но второй уже был здесь. Выстрел. Звук был сухим, как щелчок сломанной кости. Раскалённый добела металл прошил плечо Хироки, раздробив ключицу. Он взревел от боли и рухнул на колено, но не отступил.

— Почти! Ещё немного! — крикнула Акико.

Третий Охотник вошёл в комнату. Он был другим. Выше, тоньше, и в его руках было не оружие, а нечто похожее на двуручный жезл из чёрного, поглощающего свет материала, с крестообразным навершием, которое пульсировало голубым нуль-светом.

Увидев его, Акико замерла. Её лицо исказилось от ужаса, который был древнее и глубже человеческого.

— Разрушитель Поля… Аннулятор… Нет!

Охотник поднял жезл. Крестовина вспыхнула. Луч невидимого света, вокруг которого сама реальность изгибалась и трескалась, ударил в Акико.

Вместо крика раздался пронзительный, нечеловеческий резонанс, от которого зазвенел сам воздух. Тело Акико замерцало, стало полупрозрачным. Её форма начала распадаться не на иллюзии, а на фундаментальные константы. Она умирала не как живое существо, а как закон физики.

— Акико! — Хироки, истекая кровью, пополз к ней, протягивая руку.

Её глаза, превратившиеся в два вихря чистого света, нашли его. В них не было страха. Лишь бесконечная печаль и последняя, отчаянная решимость.

— Закрой глаза, Хироки, — её голос прозвучал одновременно в его голове, в его сердце и в каждой клетке его тела. — Пожалуйста.

Он не послушался. Он смотрел, заворожённый этим страшным и величественным таинством. Он смотрел, как Акико, уже почти полностью состоящая из света, поднимает руки. Её физическая оболочка таяла, высвобождая истинную сущность. Она излучала неземной, золотой свет — свет её души, её сущности, её аномалии.

— Я… не ошибка, — прозвенел её голос, как тысяча колоколов, отбивающих полночь. — Я —…

Она не закончила. Она раскрыла ладони, и реальность не сложилась, как бумага. Она обратилась внутрь себя. Охотники, их оружие, серверные стойки, сам бетонный пол — всё начало втягиваться в неё, как в чёрную дыру, сотканную из света.

Взрыв был беззвучным. Абсолютная белая пустота поглотила всё. Хироки почувствовал, как его тело, его сознание, его память разрывает на бесконечное число частиц, а затем собирает вновь. Но собирает уже иначе. Последнее, что он увидел перед тем, как тьма и свет слились воедино, прежде чем потерять сознание — умиротворённое лицо Акико в тот миг, когда она окончательно стала светом. Улыбку существа, которое в момент своего полного уничтожения наконец-то обрело своё истинное имя.

Хироки очнулся на берегу реки. Снег прекратился. В воздухе пахло озоном и чудом. Он поднялся на ноги. Боли не было. Рана на плече исчезла, оставив лишь тонкий белый шрам, похожий на клеймо.

Здание в деловом квартале стояло нетронутым. Но изнутри него не исходило ни света, ни звука. Оно стало настоящим мавзолеем. Пустым.

Он посмотрел на своё отражение в тёмной воде. Его собственное, настоящее лицо смотрело на него. Но в глазах… в глазах горели два крошечных, золотых огонька.

Он закрыл глаза, сосредоточился, и мир вокруг него дрогнул. Он почувствовал каждую снежинку на крышах, каждый электрический импульс в проводах, каждое бьющееся сердце в спящем городе.

«Я внутри тебя», — услышал он голос Акико. Не как чужой шёпот, а как свою собственную мысль. «Я отдала тебе всё, что у меня было. Мою силу. Мою боль. Мою память. Я стала частью тебя, чтобы спасти».

В последний момент она не уничтожила их. Она перезаписала реальность в радиусе нескольких сотен метров. Стерла Охотников, их данные, их оружие. А себя… себя она вписала в единственный доступный носитель, который мог её выдержать. В душу человека, который проявил к ней сострадание.

— Почему? — прошептал он, и слёзы, первые за этот год, покатились по его щекам.

«Потому что ты не отвернулся. Ты стал моим щитом. Ты показал мне, что значит быть человеком. Жертвовать».

Колокола в храмах по всему городу начали бить, возвещая приход Нового года. Рождение.

Хироки стоял на берегу, и внутри него росло не пламя, а тихий, ровный, золотой свет. Он больше не был пустым. Он больше не был один. Он стал чем-то большим. Храмом и божеством. Зеркалом и отражением. Человеком и Хризалидой.

Он знал, что это не конец. Организация, безликая и огромная, заметит эту аномалию. Они пришлют новых Охотников. Более сильных. Но теперь он был готов.

«В каждой метаморфозе есть боль», — прошептал голос внутри него, ставший его собственным. — «Но после неё — воскресение».

Хироки Танака повернулся и пошёл через мост, в новый, неизвестный год. Он шёл не как жертва, а как хранитель. Хранитель души той, что научила его снова быть живым, умерев за него. И где-то в глубине его новой сущности Акико обрела покой. В смерти она нашла то, чего у неё никогда не было.

Дом.

* * *

Снег растаял.

Прошли недели, потом месяцы. В Минамикаве наступила весна. На берегах рек зацвела сакура, и город на несколько дней утонул в нежно-розовом тумане мимолётной красоты. Люди выходили на улицы, устраивали ханами, смеялись, пили саке и фотографировали лепестки, кружащиеся на ветру. Мир продолжал жить, обновляться, забывать.

Мир — но не Хироки.

Для него время остановилось в ту новогоднюю ночь, в ослепительной вспышке беззвучного взрыва. Он переехал в крошечную квартирку на другом конце города — белая коробка с одним окном, выходящим на глухую стену соседнего дома. В ней не было ничего из его прошлой жизни. Ни фотографий. Ни книг. Ничего, что могло бы напомнить ему о том, кем он был. Потому что того человека больше не существовало.

Сила Акико, ставшая его силой, оказалась не даром, а вечным распятием. Он не мог её контролировать. Она просто была. Он видел мир не как прежде. Он видел его изнанку. Он смотрел на цветущую сакуру и видел не красоту, а сложный алгоритм роста и умирания. Он смотрел на смеющихся людей и слышал не радость, а диссонирующий хор их страхов, желаний и скоротечных химических реакций в мозгу. Он был зрячим в мире слепых, и это знание было пыткой, от которой нельзя было закрыть глаза.

Каждый день для него был ритуалом. Каждое утро он заваривал две чашки чая. Одну ставил перед собой, другую — на пустой стул напротив. Каждый приём пищи он готовил на двоих. Он медленно ел свою порцию, глядя на тарелку, к которой никто не прикоснётся. Он делал это не из безумия. Он делал это потому, что был её храмом, а храм требует служб. Он кормил её память. Он согревал её тишину.

Она не была голосом. Она была молчанием между его ударами сердца. Она была привкусом пепла у любой еды. Она была холодом в его постели по ночам. Она была вторым отражением в витрине магазина, которое он видел лишь краем глаза, и которое тут же исчезало, стоило ему повернуться.

Однажды вечером, в разгар цветения сакуры, он вернулся на тот мост, что был у его старого, сгоревшего дома. От здания остались лишь руины, которые уже начали зарастать дикой травой. Он подошёл к перилам и посмотрел вниз, на тёмную воду.

Он не искал ответов. Он не ждал знака. Он просто стоял и смотрел.

Потом он медленно опустил руку и коснулся кончиками пальцев холодной, быстрой воды. И в этот момент он почувствовал её так ясно, как никогда прежде. Не как силу, не как воспоминание. А как острую, всепроникающую боль одиночества. Её одиночества, которое теперь стало его. Она была одна всю свою короткую жизнь, и в смерти она подарила ему это абсолютное, вселенское одиночество, чтобы он тоже никогда больше не был один.

Слёзы снова потекли по его щекам. Но это были уже не слёзы горя. Это были тихие, безнадёжные слёзы принятия.

Он не знал, было ли это проклятием или спасением. Он не знал, была ли её жертва победой или самым страшным поражением.

Но он знал, что это — навсегда.

Хироки убрал руку от воды и выпрямился. Он больше не был ни пустым, ни полным. Он был живым мавзолеем. Ходячей могилой девочки, которая сожгла себя, чтобы зажечь свет в его душе. И этот свет теперь будет жечь его изнутри до самого последнего вздоха.

Он повернулся и пошёл прочь от руин своего прошлого, неся её, самого тяжёлого призрака на свете, сквозь жизнь, которая теперь целиком и полностью принадлежала её памяти.