Пленница (гет)

Комната была огромной, мрачной и захламленной. Сводчатый потолок тонул во тьме наверху и нависал слепым черным провалом: прорезанные в метровой толщины стенах высокие и узкие окна, больше похожие на бойницы, почти совсем не давали света, а два закрепленных на замшелых стенах факела заржавели и уже давно, по-видимому, исполняли лишь декоративную функцию. Вся мебель была монументальной и неуклюжей, как сделанная для кого-то очень тяжелого и неповоротливого, к тому же не слишком отягощенного потребностью в эстетике. Большинство поверхностей, углов и предметов было так плотно покрыто пылью и паутиной, что помещение выглядело словно бы не до конца оформившимся, будто пространство еще не решило, чем стать.

Единственная дверь здесь была высокой, отчего-то стеклянной и сияла первозданной чистотой, преломляя слабый свет и делая его в отражении ослепительным.

Эта дверь выглядела здесь, в этом застоявшемся воздухе, среди словно стянутых тончайшими сетями громоздких предметов, чужеродно и возмутительно. Она совершенно не подходила к атмосфере этой комнаты — сияющая, словно источающая свой собственный свет, с изящными резными наличниками, украшенными эмалью и позолотой, не имевшая на себе ни единой пылинки. Она притягивала взгляд и ослепляла, и ошеломленному глазу — случись кому-нибудь нечаянно заглянуть в это помещение — уже не видны были бы массивные стол и стул, монументальный, занимающий целую стену четырехстворчатый шкаф, чья верхушка терялась под потолком, огромный закопченный камин с явно давно прогоревшими угольями и бесконечные книжные полки. А еще — это уж нужно было бы смотреть совсем внимательно — здесь была кровать, притулившаяся в нише между камином и шкафом и укрытая небрежно задернутыми плотными портьерами, такими же пыльными и потрепанными, как и все остальное здесь.

Несмотря на запущенный вид, комната была очевидно обитаема: каминная топка, стол и пространство под ним, дверцы шкафа и пыльные только с одной стороны портьеры были лишены паутины явно от частого использования. Рядом с каминной решеткой стояли почерневшие чайник и котелок; край стола занимали разномастные тарелки с недоеденной, но еще не засохшей кашей и чем-то вроде мясной подливы, треснувшая глиняная кружка с отбитой ручкой и полустертым голубоватым рисунком до половины была наполнена коричневатой жидкостью, считавшейся, видимо, чаем; остальная часть стола была скрыта под ворохом чистых и исписанных-изрисованных бумаг, раскрытых и закрытых книг, каких-то разноцветных лоскутов, почти до основания стертых, но остро заточенных карандашей, перьев, кистей самых разных размеров, перепачканных краской и машинным маслом тряпок, бутыльков с непонятными жидкостями, каких-то брусков и еще кучей самых разных предметов, не поддающихся идентификации; тут и там по комнате были расставлены плошки с оплавленными свечными огарками, разбросаны разномастные ботинки, штаны и другие детали явно человеческого гардероба, а так же приличное количество неопределяемого цвета и назначения тряпок.

Дотошный и достаточно терпеливый наблюдатель спустя какое-то время смог бы заметить некое движение внутри скрытой портьерами ниши: слабое и сонное, но явственно живое.

Однако, вряд ли хоть кто-то смог бы наблюдать за этим помещением достаточно долго, чтобы обнаружить обитателя — точнее, обитательницу — другой комнаты, скрывающейся за стеклянной дверью. С другой стороны дверь выглядела черным провалом: никакого сияния и позолоты — лишь высоченный стрельчатый проем, будто замурованный монолитным куском потемневшего от времени, исцарапанного и покрытого пятнами мутного стекла. И сей портал в расположившийся по соседству мрачный мир смотрелся в этой комнате также неестественно, как и с другой стороны, ведь здесь было чисто и светло: два огромных стрельчатых окна, украшенные великолепными витражами, источали невероятное количество света, разгоняя по углам тени, делая их теплыми и почти бесплотными.

Здесь тоже были кровать и камин, стол и шкаф, но они составляли единый ансамбль — легкий и прочный, как эльфийская колесница. Аккуратно оштукатуренные каменные стены были украшены гобеленами и высокими, от пола до потолка, книжными полками, до отказа заполненными книгами, а вот дровенник у камина был пуст. Еще здесь было огромное количество странных на вид, но изящных предметов, похожих на некие приборы неизвестного назначения. Они стояли на полу, на деревянных, каменных, золотых и серебряных подставках искуснейшей работы, были укреплены на стенах и свисали с потолка, придавая помещению загадочный и изысканный вид.

Балдахин над стоящей в самом центре кроватью был выполнен в виде подвешенного к своду на тонкой золотой цепи кольца, с которого ниспадали изящными волнами полупрозрачные, словно сотканные из самого воздуха занавеси, и солнечный свет, запутавшийся в складках, то и дело вспыхивал веселыми искорками на тончайших нитях.

Полог вовсе не мешал свету проникать внутрь защищенного пространства, и время от времени ласковый солнечный луч останавливался на лице безмятежно спящей девушки, прекрасной, как юная богиня. Ее густые серебряные волосы разметались по белоснежной подушке, тонкие изящные руки покоились на груди поверх невесомой шелковой простыни, окутавшей ее стройное тело. Ее матовая, без единого изъяна кожа сияла безупречной белизной, длинные пушистые ресницы были подобны крыльям бабочки, высокие скулы покрывал легкий рассветный румянец, а идеальной формы чувственные губы то и дело трогала еле заметная улыбка, когда солнечный свет щекотал ее нежные щеки.

Створки обоих окон были распахнуты, и легкий ветерок залетал, мягкими волнами перекатывался по комнате, то шевеля полог на кровати, то касаясь пера в чернильнице, то тихо шелестя бумагами на столе, то качая трогательные головки цветов в многочисленных вазах.

Солнце явно поднялось совсем недавно, и свет еще не утратил свой утренний розоватый оттенок, наполняя комнату искристой мелодией грез, так часто слышной в эти недолгие часы после рассвета. Откуда-то издалека слышались голоса птиц, шелест ветра в листьях деревьев и прочие звуки пробуждающейся по утру природы, но они были скорее частью безмолвия, царившего в этой странной комнате, чем каким-то чужеродным шумом.

Внезапное хлопанье крыльев разорвало безмятежную тишину, заставив девушку беспокойно пошевелиться. На один из широких подоконников опустился… дракон. Крохотный для представителей своего вида — размером с крупного ворона, — он гордо нес свою рогатую голову на длинной чешуйчатой шее и степенно переступал когтистыми лапами, легонько цокая по подоконнику. Цвет его было невозможно определить: он словно отражал все окружавшие его поверхности и предметы и переливался всеми мыслимыми оттенками при каждом движении. На груди у него был прикреплен продолговатый кожаный футляр, инкрустированный драгоценными камнями, а в лапах — букет каких-то невиданных фиолетово-желтых цветов, источавших тончайший аромат. Видя, что девушка не просыпается, странный визитер издал негромкий мелодичный звук, похожий на смесь птичьего щебета и мурлыканья кошки.

Этого хватило, чтобы девушка пробудилась и резко села на постели, придерживая простыню на груди. Огромные глаза цвета молодой листвы окинули комнату быстрым взглядом и немедленно обнаружили источник звука, заставившего их открыться. Прекрасное лицо ее озарилось широкой улыбкой, демонстрируя жемчужные зубки, и красавица, обмотавшись простыней на манер тоги, соскользнула с ложа и устремилась к дракону с радостным нетерпением. Освещавший ее солнечный луч словно бы потянулся за ней подобно шлейфу, и стало понятно, что она сама излучает мягкий, с серебряными искорками свет. Еще не дойдя до окна, она протянула руку будто в стремлении поскорее приласкать необычного гостя, однако, приблизившись, едва коснулась его чешуи в приветственном поглаживании и тут же ухватила проворными пальчиками футляр и букет.

От ее прикосновения дракончик встрепенулся, и будто волна пробежала по его чешуе, после чего она приобрела весьма приятный глазу белый с перламутровым отливом цвет, очень схожий с волосами девушки.

Прижав букет к груди, она с трепетом извлекла из футляра бережно скрученный свиток пергамента и, нетерпеливо развернув его, вчиталась в написанное крупным, размашистым почерком послание.

Пока она жадно глотала строчку за строчкой, выражение ее лица то и дело менялось: из радостного сделалось задумчивым, потом осветилось счастьем и растроганной улыбкой, которую сменили грусть и сострадание, а после взгляд снова просветлел, и прелестные черты ее исполнились смущенным восторгом, почти сразу уступившим место жаркому румянцу, чувственно закушенной губе, потемневшим от страсти глазам… и наконец эта симфония эмоций завершилась бриллиантовой слезой надежды, скользнувшей по еще не утратившей пунцовую окраску щеке.

Девушка прижала пергамент сперва к губам, потом к груди и со счастливой улыбкой закружилась по комнате, напевая тихую и радостную мелодию.

Грациозно провальсировав вокруг кровати, она аккуратно пристроила цветы в вазу, налив в нее воды из высокого серебряного кувшина, и вновь приблизилась к окну, где все еще сидел и внимательно наблюдал за ней необычный почтальон.

Девушка наконец удостоила его полным и безраздельным вниманием.

— Ах, Горн! — обратилась она к нему нежным голоском, похожим на перезвон серебряных колокольчиков. — Ты вновь принес мне утешение и радость, благодарю тебя, мой крылатый друг!

Не выпуская из руки пергамента, она подхватила дракончика в объятия и осыпала его мордочку горячими поцелуями. Он прикрыл глаза и утробно заурчал от удовольствия, потираясь макушкой об изящный девичий подбородок, чем вызвал радостный переливчатый смех.

— Ты хочешь знать, что написал мне твой хозяин? — с улыбкой спросила юная фея. — Знаю, что хочешь, ведь ты такой же чуткий, как мой суженый! — Еще один поцелуй в чешуйчатую шею, и она присела на низкую скамеечку у окна, снова развернула пергамент и прочла ясным чистым голосом:

"Милая Афина!

Сегодня мне снова снилась ты — твои дивные волосы, чудесные глаза, пленительные губы... Это был очень светлый и радостный сон, и я проснулся счастливым впервые за долгое время.

Я уже говорил тебе, моя прекрасная возлюбленная, что до встречи с тобой моя жизнь была серой и однообразной, а в моей душе поселилась тьма, которая почти захватила власть надо мною, и я уж было решил, что свет покинул меня навсегда. Но тут появилась ты и подарила мне свой свет, и моя жизнь совершенно преобразилась — я не устану благодарить тебя за это!

Ты, твоя любовь, твои верность и чуткость подарили мне дыхание и способность к полету.

Безумно жаль, что я не могу обнять тебя, прижать к сердцу, пить твой запах и припасть благоговейным поцелуем к твоим ногам!.. Мечтою о твоих нежных руках, сладких губах, о твоем тонком стане в моих объятиях живу я все это время, моя чудесная фея!

Как жду я того дня, когда наконец не будет надобности описывать словами все те чувства, что бушуют в моей груди, и я смогу выразить их поцелуями, даря их со всей глубиною моей страсти!..

Молюсь всем богам, любимая, о приближении этого мига, и живу лишь верою в нашу скорую встречу!

Люблю тебя безмерно,

моя дивная птичка!

Твой Рыцарь

P.S. Сегодня Горн прилетел к тебе без подарка — прости. Я готовил для тебя сюрприз, но не поспел к рассвету... Тем не менее, ты непременно получишь мой дар со следующим письмом, даю слово".

К концу письма голос чуть задрожал от обуревавших ее чувств, но глаза сияли словно звезды.

— Как я счастлива, Горн! — снова обратилась к дракончику Афина. — Как велика его любовь, как он щедр и благороден! Могла ли я мечтать о большем для моей души?.. — Она снова нежно прижала крылатого почтальона к груди, а после бережно посадила обратно на подоконник. — Ты ведь отнесешь ему мое письмо, правда? Я очень быстро напишу, а ты пока отведай фруктов!

Афина резво вскочила со скамьи и направилась к стоящему неподалеку высокому, с резным позолоченным подстольем в виде взмывающего ввысь феникса, круглому столику, на котором искрился перламутровыми звездами объемный стеклянный купол с уходившим из вершины в потолок тонким полупрозрачным шнурком. Стоило ее пальцам лишь коснуться поверхности купола, как он плавно взмыл вверх, открывая покоящиеся на золотом блюде разнообразные фрукты. Румяные яблоки и благородный виноград, сочное манго и яркая вишня, солнечные апельсины и полыхающие огнем зерна граната — вид у фруктов был такой, точно их сию минуту сорвали с дерева и обдали ключевой водой.

Афина с видимым усилием поднесла блюдо к дракону.

— Приятного аппетита! — сказала она с воодушевлением и отправилась к стоявшему у другого окна письменному столу.

Несколько минут скрипело перо, Афина то и дело замирала, глядя вдаль, и мечтательно вздыхала. Окружающее ее сияние колебалось от малейшего движения, пульсировало, искрилось, закручивалось вокруг ее тонкой руки с пером, растекалось по пергаменту, впитываясь в него; легкий утренний ветерок подхватывал крошечные искорки и радостно кружил по комнате в плавном вальсе, и свет оседал на книжных полках, витражных створках окон, удивительных приборах и стоящих в вазах цветах.

Девушка, похожая на прекрасное видение, писала письмо возлюбленному — она не знала, какое по счету — и не было для нее в эти минуты ничего важнее и радостнее.

Их общение было нежным, трепетным, полным страсти и взаимного уважения, и ничто, казалось, не могло его омрачить. Горн неустанно доставлял их письма друг другу, а от Рыцаря часто приносил посылки с диковинными изобретениями или милыми безделицами и неизменные букеты. Каждое утро и каждый вечер он приземлялся на подоконник, и Афина с чувством глубокой признательности предлагала ему угощение из собственных запасов взамен посланий, к каждому из которых относилась почти как к святыне.

Ее счастье витало в воздухе, заставляло стены петь, и сама она сияла, рассыпая вокруг серебряные искры. Афина не знала природы этого света — просто ощущала его в себе и воспринимала как нечто обыкновенное и незыблемое.

Она смущенно шутила, что ее магия почти бесполезна, ведь она не способна ни на какие чудеса, не позволяет летать и не дарит выдающейся физической силы, не может одолеть чары, удерживающие девушку в этой комнате, а просто дает ей возможность светиться в темноте как гигантский светлячок.

Рыцарь отвечал на это, что все ее волшебство — в ней самой; это ее чистота и доброта, это свет и радость, которые она способна дарить другим — тем, кого любит. Он неизменно называл ее феей, и Афина каждый раз смущалась еще больше, но не спорила, а заверяла его, что лишь он один достоин разделить с ней ее свет, и щедро пересыпала еще не просохшие чернила серебряной пыльцой.

Наконец письмо было готово, и девушка вновь подошла к дракону, который уже покончил с трапезой и блаженно дремал, подставив солнцу чешуйчатый бок.

Она растроганно улыбнулась и нерешительно погладила крылатого вестника по спине, отчего он пошевелился и лениво приоткрыл один глаз.

— Послушаешь мой ответ?

Горн согласно мурлыкнул.

«Возлюбленный рыцарь!

Каждое твое письмо — как глоток воздуха для меня в этой прекрасной и светлой, но уединенной комнате. Я чувствую твою поддержку, и нежность, и заботу в каждой строчке, каждом слове, каждом завитке… Я чувствую тепло твоей руки, скользившей по пергаменту, выводившей эти буквы с любовью и трепетом; чувствую твой запах, что пропитал пергамент и чернила и дарит мне столь щедро ощущение свободы и грядущей встречи.

Как и ты, я каждую минуту ожидаю мига прикосновения, близости… счастья. Лишь в тебе я вижу полноту и завершенность моей жизни, лишь с тобой возможна для меня окончательная целостность бытия. И это так прекрасно и удивительно! Наша любовь не просто изменила нас — она создала новый чудесный мир, который совсем скоро (я верю в это всей душой!) станет только нашим.

Любовь моя, мне больно думать о том, как долго ты был столь несправедливо одинок, и я счастлива разделить с тобой мою жизнь, мой свет и все, что у меня есть, лишь бы только никогда больше тьма не коснулась твоей души.

Веришь ли, я даже не хочу помнить ничего, что было бы не связано с тобой, не желаю думать о том, что было со мной до нашей встречи… и у меня получается. Жизнь без тебя представляется мне смутным сном, которого не хочется помнить.

А хочется твоих рук и губ, твоего дыхания, согревающего мои пальцы, твоего волшебного голоса, шепчущего слова любви нежно и страстно… объятий, неги и чудес, которые только ты один способен подарить.

Я всем сердцем верю, что наша встреча состоится совсем скоро! Ведь любовь, подобная нашей, непременно поможет преодолеть любые преграды!.. Я верю, что твои сила и благородство способны разрушить стены моей тюрьмы, проникнуть сквозь все злые чары, заточившие меня здесь и разлучившие нас.

Вся моя любовь бережно хранится в неприкосновенности, чтобы однажды стать твоей и принадлежать тебе одному до конца мира, и никто и ничто не способно поколебать мою преданность нашей общей мечте!

Люблю тебя безмерно,

твоя Афина

P.S. Вчера я припасла для Горна фруктов — благодаря твоему подарку они остаются абсолютно свежими очень долго.

Мне каждый раз очень приятно и немного неловко принимать от тебя такие дорогие подарки, и я снова прошу тебя не тратить столько сил — ведь мне приносит радость любое твое слово, просто написанное твоей рукой, — но я также знаю, что ты снова не послушаешь меня… и безумно этому рада».

Она бережно скрутила пергамент, с которого сыпались легкие серебристые пылинки, вложила его в футляр на шее дракона и еще раз погладила крылатого вестника по чешуйчатой шее.

— Лети, милый, — с тихой улыбкой обратилась Афина к нему. — Отнеси ему мой свет.

Дракон встрепенулся и, мелодично курлыкнув на прощание, кувыркнулся с подоконника вниз.

Афина с испуганным вздохом подалась вперед, вслед за ним — хоть он и покидал ее всегда подобным образом, но она все не могла привыкнуть и всякий раз боялась, что нечто может помешать маленькому почтальону расправить крылья, и он непременно расшибется о камни.

Но нет: проследив за ним взглядом, Афина с облегчением увидела матово поблескивающий силуэт, направляющийся к темневшему вдалеке горному склону.

Когда дракон скрылся из вида, Афина оглядела окрестности — все, куда мог дотянуться взгляд.

Далеко внизу клубился плотный, зеленовато-сизый туман, лишь кое-где подсвеченный солнцем; казалось, он просто не способен пропустить свет сквозь себя. От него исходили едва ощутимые здесь волны темной, враждебной силы.

Афина часто, взглянув вниз, почти против воли замирала и подолгу смотрела, как туман омывает крутой, ощетинившийся острыми камнями склон, а иногда подбирается выше, к самому подножию ее башни, словно въедаясь в замшелые, источенные ветрами и потемневшие от времени каменные стены. Если бы не огромная, казалось, выше самого неба гора, преграждающая путь туману справа, и острые пики еловых верхушек слева, можно было бы решить, что башня парит в небесах на каком-то странном облаке.

Между горой и лесом далеко на востоке сверкала на солнце подобно драгоценному сапфиру неизмеримая морская гладь. Иногда, в особо ясные дни, Афине казалось, что она видит качающийся на поверхности воды белоснежный парус, и ей нравилось представлять, что это тот самый корабль, который однажды унесет их — Афину и ее нежного Рыцаря — к далеким и счастливым берегам.

Солнце миновало зенит и устремилось дальше к западу; теперь эта сторона башни оказалась в тени, и Афина невольно погрустнела. Хоть у нее и было множество способов занять себя — она могла читать, рисовать, играть на различных музыкальных инструментах, вышивать или составлять узоры из драгоценных камней — больше всего на свете она любила солнечный свет. Он наполнял ее теплом, восстанавливал ее магию. Сидя в солнечном луче, Афина вызывала в себе самые светлые, самые радостные мысли и, преисполненная этим счастьем, пересыпала сверкающую серебряную пыльцу из ладони в ладонь. Она переливалась, искрилась, вбирала в себя силу солнца, чтобы позже, когда землю накроет ночь, освещать уединенное жилище юной феи, и это позволяло ей не заботиться ни о свечах, ни о факелах, которых ее тюремщик отчего-то никогда ей не приносил.

Афина не знала, что лучше: редкие встречи с человеком, что держал ее в заточении, или ее стремление видеть его чаще в надежде узнать о нем больше и найти его слабые стороны.

Его появления были бесшумны, хриплый голос тих и невыразителен, а внешность неопределима из-за бесформенной хламиды с капюшоном, надвинутом на глаза. Он появлялся лишь поздним вечером, когда комната погружалась во мрак, или же ночью, если светила луна; не вступал в беседы, на вопросы отвечал кратко и невразумительно, к тому же, обращаясь к нему, Афина никогда не могла спросить именно то, что хотела, и произнести именно те слова, которые считала важными. Он приносил еду, чистую одежду и письменные принадлежности, забирал мусор и грязное белье, и все это — беззвучно и почти незаметно.

Порой Афина задумывалась над странностями такого поведения. Ведь если ее держат в плену — неважно с какой целью, — о ней не должны бы заботиться столь трепетно. Иногда она ловила себя на мысли (немного презирая себя за нее), что ей живется в этой башне очень уж комфортно и легко, здесь удовлетворены все ее потребности и желания… кроме единственного и самого важного — она не имела возможности видеться с любимым.

Иногда она пыталась подсчитать, сколько уже времени находится в заточении — и каждый раз терпела неудачу. Порой ей казалось, что прошло лишь несколько дней, но гораздо чаще она ощущала, что томится в этой башне уже целую вечность. А иногда — в самый глухой час ночи, когда луна скрывалась за облаками, и темнота внезапно и жестоко выдирала ее из сна — ей начинало казаться, что она стала забывать облик своего возлюбленного. Это пугало Афину больше, чем любая другая мысль, сильнее даже мысли о том, что она, возможно, вообще никогда не сможет выбраться из этого заколдованного места, и тогда она с отчаянным трепетом воскрешала перед внутренним взором столь милый сердцу образ: широкие плечи, шелковистые, золотисто-русые волосы до плеч, добрые и немного печальные глаза цвета дамасской стали… она почти слышала густой бархатный голос, утешающий ее, и тогда снова засыпала с облегченной улыбкой на устах, чтобы следующим утром встретить солнце и дракона Горна с очередным письмом и букетом.