Пленница (гет)

Комната была огромной, мрачной и захламленной. Сводчатый потолок тонул во тьме наверху и нависал слепым черным провалом: прорезанные в метровой толщины стенах высокие и узкие окна, больше похожие на бойницы, почти совсем не давали света, а два закрепленных на замшелых стенах факела заржавели и уже давно, по-видимому, исполняли лишь декоративную функцию. Вся мебель была монументальной и неуклюжей, как сделанная для кого-то очень тяжелого и неповоротливого, к тому же не слишком отягощенного потребностью в эстетике. Большинство поверхностей, углов и предметов было так плотно покрыто пылью и паутиной, что помещение выглядело словно бы не до конца оформившимся, будто пространство еще не решило, чем стать.

Единственная дверь здесь была высокой, отчего-то стеклянной и сияла первозданной чистотой, преломляя слабый свет и делая его в отражении ослепительным.

Эта дверь выглядела здесь, в этом застоявшемся воздухе, среди словно стянутых тончайшими сетями громоздких предметов, чужеродно и возмутительно. Она совершенно не подходила к атмосфере этой комнаты — сияющая, словно источающая свой собственный свет, с изящными резными наличниками, украшенными эмалью и позолотой, не имевшая на себе ни единой пылинки. Она притягивала взгляд и ослепляла, и ошеломленному глазу — случись кому-нибудь нечаянно заглянуть в это помещение — уже не видны были бы массивные стол и стул, монументальный, занимающий целую стену четырехстворчатый шкаф, чья верхушка терялась под потолком, огромный закопченный камин с явно давно прогоревшими угольями и бесконечные книжные полки. А еще — это уж нужно было бы смотреть совсем внимательно — здесь была кровать, притулившаяся в нише между камином и шкафом и укрытая небрежно задернутыми плотными портьерами, такими же пыльными и потрепанными, как и все остальное здесь.

Несмотря на запущенный вид, комната была очевидно обитаема: каминная топка, стол и пространство под ним, дверцы шкафа и пыльные только с одной стороны портьеры были лишены паутины явно от частого использования. Рядом с каминной решеткой стояли почерневшие чайник и котелок; край стола занимали разномастные тарелки с недоеденной, но еще не засохшей кашей и чем-то вроде мясной подливы, треснувшая глиняная кружка с отбитой ручкой и полустертым голубоватым рисунком до половины была наполнена коричневатой жидкостью, считавшейся, видимо, чаем; остальная часть стола была скрыта под ворохом чистых и исписанных-изрисованных бумаг, раскрытых и закрытых книг, каких-то разноцветных лоскутов, почти до основания стертых, но остро заточенных карандашей, перьев, кистей самых разных размеров, перепачканных краской и машинным маслом тряпок, бутыльков с непонятными жидкостями, каких-то брусков и еще кучей самых разных предметов, не поддающихся идентификации; тут и там по комнате были расставлены плошки с оплавленными свечными огарками, разбросаны разномастные ботинки, штаны и другие детали явно человеческого гардероба, а так же приличное количество неопределяемого цвета и назначения тряпок.

Дотошный и достаточно терпеливый наблюдатель спустя какое-то время смог бы заметить некое движение внутри скрытой портьерами ниши: слабое и сонное, но явственно живое.

Однако, вряд ли хоть кто-то смог бы наблюдать за этим помещением достаточно долго, чтобы обнаружить обитателя — точнее, обитательницу — другой комнаты, скрывающейся за стеклянной дверью. С другой стороны дверь выглядела черным провалом: никакого сияния и позолоты — лишь высоченный стрельчатый проем, будто замурованный монолитным куском потемневшего от времени, исцарапанного и покрытого пятнами мутного стекла. И сей портал в расположившийся по соседству мрачный мир смотрелся в этой комнате также неестественно, как и с другой стороны, ведь здесь было чисто и светло: два огромных стрельчатых окна, украшенные великолепными витражами, источали невероятное количество света, разгоняя по углам тени, делая их теплыми и почти бесплотными.

Здесь тоже были кровать и камин, стол и шкаф, но они составляли единый ансамбль — легкий и прочный, как эльфийская колесница. Аккуратно оштукатуренные каменные стены были украшены гобеленами и высокими, от пола до потолка, книжными полками, до отказа заполненными книгами, а вот дровенник у камина был пуст. Еще здесь было огромное количество странных на вид, но изящных предметов, похожих на некие приборы неизвестного назначения. Они стояли на полу, на деревянных, каменных, золотых и серебряных подставках искуснейшей работы, были укреплены на стенах и свисали с потолка, придавая помещению загадочный и изысканный вид.

Балдахин над стоящей в самом центре кроватью был выполнен в виде подвешенного к своду на тонкой золотой цепи кольца, с которого ниспадали изящными волнами полупрозрачные, словно сотканные из самого воздуха занавеси, и солнечный свет, запутавшийся в складках, то и дело вспыхивал веселыми искорками на тончайших нитях.

Полог вовсе не мешал свету проникать внутрь защищенного пространства, и время от времени ласковый солнечный луч останавливался на лице безмятежно спящей девушки, прекрасной, как юная богиня. Ее густые серебряные волосы разметались по белоснежной подушке, тонкие изящные руки покоились на груди поверх невесомой шелковой простыни, окутавшей ее стройное тело. Ее матовая, без единого изъяна кожа сияла безупречной белизной, длинные пушистые ресницы были подобны крыльям бабочки, высокие скулы покрывал легкий рассветный румянец, а идеальной формы чувственные губы то и дело трогала еле заметная улыбка, когда солнечный свет щекотал ее нежные щеки.

Створки обоих окон были распахнуты, и легкий ветерок залетал, мягкими волнами перекатывался по комнате, то шевеля полог на кровати, то касаясь пера в чернильнице, то тихо шелестя бумагами на столе, то качая трогательные головки цветов в многочисленных вазах.

Солнце явно поднялось совсем недавно, и свет еще не утратил свой утренний розоватый оттенок, наполняя комнату искристой мелодией грез, так часто слышной в эти недолгие часы после рассвета. Откуда-то издалека слышались голоса птиц, шелест ветра в листьях деревьев и прочие звуки пробуждающейся по утру природы, но они были скорее частью безмолвия, царившего в этой странной комнате, чем каким-то чужеродным шумом.

Внезапное хлопанье крыльев разорвало безмятежную тишину, заставив девушку беспокойно пошевелиться. На один из широких подоконников опустился… дракон. Крохотный для представителей своего вида — размером с крупного ворона, — он гордо нес свою рогатую голову на длинной чешуйчатой шее и степенно переступал когтистыми лапами, легонько цокая по подоконнику. Цвет его было невозможно определить: он словно отражал все окружавшие его поверхности и предметы и переливался всеми мыслимыми оттенками при каждом движении. На груди у него был прикреплен продолговатый кожаный футляр, инкрустированный драгоценными камнями, а в лапах — букет каких-то невиданных фиолетово-желтых цветов, источавших тончайший аромат. Видя, что девушка не просыпается, странный визитер издал негромкий мелодичный звук, похожий на смесь птичьего щебета и мурлыканья кошки.

Этого хватило, чтобы девушка пробудилась и резко села на постели, придерживая простыню на груди. Огромные глаза цвета молодой листвы окинули комнату быстрым взглядом и немедленно обнаружили источник звука, заставившего их открыться. Прекрасное лицо ее озарилось широкой улыбкой, демонстрируя жемчужные зубки, и красавица, обмотавшись простыней на манер тоги, соскользнула с ложа и устремилась к дракону с радостным нетерпением. Освещавший ее солнечный луч словно бы потянулся за ней подобно шлейфу, и стало понятно, что она сама излучает мягкий, с серебряными искорками свет. Еще не дойдя до окна, она протянула руку будто в стремлении поскорее приласкать необычного гостя, однако, приблизившись, едва коснулась его чешуи в приветственном поглаживании и тут же ухватила проворными пальчиками футляр и букет.

От ее прикосновения дракончик встрепенулся, и будто волна пробежала по его чешуе, после чего она приобрела весьма приятный глазу белый с перламутровым отливом цвет, очень схожий с волосами девушки.

Прижав букет к груди, она с трепетом извлекла из футляра бережно скрученный свиток пергамента и, нетерпеливо развернув его, вчиталась в написанное крупным, размашистым почерком послание.

Пока она жадно глотала строчку за строчкой, выражение ее лица то и дело менялось: из радостного сделалось задумчивым, потом осветилось счастьем и растроганной улыбкой, которую сменили грусть и сострадание, а после взгляд снова просветлел, и прелестные черты ее исполнились смущенным восторгом, почти сразу уступившим место жаркому румянцу, чувственно закушенной губе, потемневшим от страсти глазам… и наконец эта симфония эмоций завершилась бриллиантовой слезой надежды, скользнувшей по еще не утратившей пунцовую окраску щеке.

Девушка прижала пергамент сперва к губам, потом к груди и со счастливой улыбкой закружилась по комнате, напевая тихую и радостную мелодию.

Грациозно провальсировав вокруг кровати, она аккуратно пристроила цветы в вазу, налив в нее воды из высокого серебряного кувшина, и вновь приблизилась к окну, где все еще сидел и внимательно наблюдал за ней необычный почтальон.

Девушка наконец удостоила его полным и безраздельным вниманием.

— Ах, Горн! — обратилась она к нему нежным голоском, похожим на перезвон серебряных колокольчиков. — Ты вновь принес мне утешение и радость, благодарю тебя, мой крылатый друг!

Не выпуская из руки пергамента, она подхватила дракончика в объятия и осыпала его мордочку горячими поцелуями. Он прикрыл глаза и утробно заурчал от удовольствия, потираясь макушкой об изящный девичий подбородок, чем вызвал радостный переливчатый смех.

— Ты хочешь знать, что написал мне твой хозяин? — с улыбкой спросила юная фея. — Знаю, что хочешь, ведь ты такой же чуткий, как мой суженый! — Еще один поцелуй в чешуйчатую шею, и она присела на низкую скамеечку у окна, снова развернула пергамент и прочла ясным чистым голосом:

"Милая Афина!

Сегодня мне снова снилась ты — твои дивные волосы, чудесные глаза, пленительные губы... Это был очень светлый и радостный сон, и я проснулся счастливым впервые за долгое время.

Я уже говорил тебе, моя прекрасная возлюбленная, что до встречи с тобой моя жизнь была серой и однообразной, а в моей душе поселилась тьма, которая почти захватила власть надо мною, и я уж было решил, что свет покинул меня навсегда. Но тут появилась ты и подарила мне свой свет, и моя жизнь совершенно преобразилась — я не устану благодарить тебя за это!

Ты, твоя любовь, твои верность и чуткость подарили мне дыхание и способность к полету.

Безумно жаль, что я не могу обнять тебя, прижать к сердцу, пить твой запах и припасть благоговейным поцелуем к твоим ногам!.. Мечтою о твоих нежных руках, сладких губах, о твоем тонком стане в моих объятиях живу я все это время, моя чудесная фея!

Как жду я того дня, когда наконец не будет надобности описывать словами все те чувства, что бушуют в моей груди, и я смогу выразить их поцелуями, даря их со всей глубиною моей страсти!..

Молюсь всем богам, любимая, о приближении этого мига, и живу лишь верою в нашу скорую встречу!

Люблю тебя безмерно,

моя дивная птичка!

Твой Рыцарь

P.S. Сегодня Горн прилетел к тебе без подарка — прости. Я готовил для тебя сюрприз, но не поспел к рассвету... Тем не менее, ты непременно получишь мой дар со следующим письмом, даю слово".

К концу письма голос чуть задрожал от обуревавших ее чувств, но глаза сияли словно звезды.

— Как я счастлива, Горн! — снова обратилась к дракончику Афина. — Как велика его любовь, как он щедр и благороден! Могла ли я мечтать о большем для моей души?.. — Она снова нежно прижала крылатого почтальона к груди, а после бережно посадила обратно на подоконник. — Ты ведь отнесешь ему мое письмо, правда? Я очень быстро напишу, а ты пока отведай фруктов!

Афина резво вскочила со скамьи и направилась к стоящему неподалеку высокому, с резным позолоченным подстольем в виде взмывающего ввысь феникса, круглому столику, на котором искрился перламутровыми звездами объемный стеклянный купол с уходившим из вершины в потолок тонким полупрозрачным шнурком. Стоило ее пальцам лишь коснуться поверхности купола, как он плавно взмыл вверх, открывая покоящиеся на золотом блюде разнообразные фрукты. Румяные яблоки и благородный виноград, сочное манго и яркая вишня, солнечные апельсины и полыхающие огнем зерна граната — вид у фруктов был такой, точно их сию минуту сорвали с дерева и обдали ключевой водой.

Афина с видимым усилием поднесла блюдо к дракону.

— Приятного аппетита! — сказала она с воодушевлением и отправилась к стоявшему у другого окна письменному столу.

Несколько минут скрипело перо, Афина то и дело замирала, глядя вдаль, и мечтательно вздыхала. Окружающее ее сияние колебалось от малейшего движения, пульсировало, искрилось, закручивалось вокруг ее тонкой руки с пером, растекалось по пергаменту, впитываясь в него; легкий утренний ветерок подхватывал крошечные искорки и радостно кружил по комнате в плавном вальсе, и свет оседал на книжных полках, витражных створках окон, удивительных приборах и стоящих в вазах цветах.

Девушка, похожая на прекрасное видение, писала письмо возлюбленному — она не знала, какое по счету — и не было для нее в эти минуты ничего важнее и радостнее.

Их общение было нежным, трепетным, полным страсти и взаимного уважения, и ничто, казалось, не могло его омрачить. Горн неустанно доставлял их письма друг другу, а от Рыцаря часто приносил посылки с диковинными изобретениями или милыми безделицами и неизменные букеты. Каждое утро и каждый вечер он приземлялся на подоконник, и Афина с чувством глубокой признательности предлагала ему угощение из собственных запасов взамен посланий, к каждому из которых относилась почти как к святыне.

Ее счастье витало в воздухе, заставляло стены петь, и сама она сияла, рассыпая вокруг серебряные искры. Афина не знала природы этого света — просто ощущала его в себе и воспринимала как нечто обыкновенное и незыблемое.

Она смущенно шутила, что ее магия почти бесполезна, ведь она не способна ни на какие чудеса, не позволяет летать и не дарит выдающейся физической силы, не может одолеть чары, удерживающие девушку в этой комнате, а просто дает ей возможность светиться в темноте как гигантский светлячок.

Рыцарь отвечал на это, что все ее волшебство — в ней самой; это ее чистота и доброта, это свет и радость, которые она способна дарить другим — тем, кого любит. Он неизменно называл ее феей, и Афина каждый раз смущалась еще больше, но не спорила, а заверяла его, что лишь он один достоин разделить с ней ее свет, и щедро пересыпала еще не просохшие чернила серебряной пыльцой.

Наконец письмо было готово, и девушка вновь подошла к дракону, который уже покончил с трапезой и блаженно дремал, подставив солнцу чешуйчатый бок.

Она растроганно улыбнулась и нерешительно погладила крылатого вестника по спине, отчего он пошевелился и лениво приоткрыл один глаз.

— Послушаешь мой ответ?

Горн согласно мурлыкнул.

«Возлюбленный рыцарь!

Каждое твое письмо — как глоток воздуха для меня в этой прекрасной и светлой, но уединенной комнате. Я чувствую твою поддержку, и нежность, и заботу в каждой строчке, каждом слове, каждом завитке… Я чувствую тепло твоей руки, скользившей по пергаменту, выводившей эти буквы с любовью и трепетом; чувствую твой запах, что пропитал пергамент и чернила и дарит мне столь щедро ощущение свободы и грядущей встречи.

Как и ты, я каждую минуту ожидаю мига прикосновения, близости… счастья. Лишь в тебе я вижу полноту и завершенность моей жизни, лишь с тобой возможна для меня окончательная целостность бытия. И это так прекрасно и удивительно! Наша любовь не просто изменила нас — она создала новый чудесный мир, который совсем скоро (я верю в это всей душой!) станет только нашим.

Любовь моя, мне больно думать о том, как долго ты был столь несправедливо одинок, и я счастлива разделить с тобой мою жизнь, мой свет и все, что у меня есть, лишь бы только никогда больше тьма не коснулась твоей души.

Веришь ли, я даже не хочу помнить ничего, что было бы не связано с тобой, не желаю думать о том, что было со мной до нашей встречи… и у меня получается. Жизнь без тебя представляется мне смутным сном, которого не хочется помнить.

А хочется твоих рук и губ, твоего дыхания, согревающего мои пальцы, твоего волшебного голоса, шепчущего слова любви нежно и страстно… объятий, неги и чудес, которые только ты один способен подарить.

Я всем сердцем верю, что наша встреча состоится совсем скоро! Ведь любовь, подобная нашей, непременно поможет преодолеть любые преграды!.. Я верю, что твои сила и благородство способны разрушить стены моей тюрьмы, проникнуть сквозь все злые чары, заточившие меня здесь и разлучившие нас.

Вся моя любовь бережно хранится в неприкосновенности, чтобы однажды стать твоей и принадлежать тебе одному до конца мира, и никто и ничто не способно поколебать мою преданность нашей общей мечте!

Люблю тебя безмерно,

твоя Афина

P.S. Вчера я припасла для Горна фруктов — благодаря твоему подарку они остаются абсолютно свежими очень долго.

Мне каждый раз очень приятно и немного неловко принимать от тебя такие дорогие подарки, и я снова прошу тебя не тратить столько сил — ведь мне приносит радость любое твое слово, просто написанное твоей рукой, — но я также знаю, что ты снова не послушаешь меня… и безумно этому рада».

Она бережно скрутила пергамент, с которого сыпались легкие серебристые пылинки, вложила его в футляр на шее дракона и еще раз погладила крылатого вестника по чешуйчатой шее.

— Лети, милый, — с тихой улыбкой обратилась Афина к нему. — Отнеси ему мой свет.

Дракон встрепенулся и, мелодично курлыкнув на прощание, кувыркнулся с подоконника вниз.

Афина с испуганным вздохом подалась вперед, вслед за ним — хоть он и покидал ее всегда подобным образом, но она все не могла привыкнуть и всякий раз боялась, что нечто может помешать маленькому почтальону расправить крылья, и он непременно расшибется о камни.

Но нет: проследив за ним взглядом, Афина с облегчением увидела матово поблескивающий силуэт, направляющийся к темневшему вдалеке горному склону.

Когда дракон скрылся из вида, Афина оглядела окрестности — все, куда мог дотянуться взгляд.

Далеко внизу клубился плотный, зеленовато-сизый туман, лишь кое-где подсвеченный солнцем; казалось, он просто не способен пропустить свет сквозь себя. От него исходили едва ощутимые здесь волны темной, враждебной силы.

Афина часто, взглянув вниз, почти против воли замирала и подолгу смотрела, как туман омывает крутой, ощетинившийся острыми камнями склон, а иногда подбирается выше, к самому подножию ее башни, словно въедаясь в замшелые, источенные ветрами и потемневшие от времени каменные стены. Если бы не огромная, казалось, выше самого неба гора, преграждающая путь туману справа, и острые пики еловых верхушек слева, можно было бы решить, что башня парит в небесах на каком-то странном облаке.

Между горой и лесом далеко на востоке сверкала на солнце подобно драгоценному сапфиру неизмеримая морская гладь. Иногда, в особо ясные дни, Афине казалось, что она видит качающийся на поверхности воды белоснежный парус, и ей нравилось представлять, что это тот самый корабль, который однажды унесет их — Афину и ее нежного Рыцаря — к далеким и счастливым берегам.

Солнце миновало зенит и устремилось дальше к западу; теперь эта сторона башни оказалась в тени, и Афина невольно погрустнела. Хоть у нее и было множество способов занять себя — она могла читать, рисовать, играть на различных музыкальных инструментах, вышивать или составлять узоры из драгоценных камней — больше всего на свете она любила солнечный свет. Он наполнял ее теплом, восстанавливал ее магию. Сидя в солнечном луче, Афина вызывала в себе самые светлые, самые радостные мысли и, преисполненная этим счастьем, пересыпала сверкающую серебряную пыльцу из ладони в ладонь. Она переливалась, искрилась, вбирала в себя силу солнца, чтобы позже, когда землю накроет ночь, освещать уединенное жилище юной феи, и это позволяло ей не заботиться ни о свечах, ни о факелах, которых ее тюремщик отчего-то никогда ей не приносил.

Афина не знала, что лучше: редкие встречи с человеком, что держал ее в заточении, или ее стремление видеть его чаще в надежде узнать о нем больше и найти его слабые стороны.

Его появления были бесшумны, хриплый голос тих и невыразителен, а внешность неопределима из-за бесформенной хламиды с капюшоном, надвинутом на глаза. Он появлялся лишь поздним вечером, когда комната погружалась во мрак, или же ночью, если светила луна; не вступал в беседы, на вопросы отвечал кратко и невразумительно, к тому же, обращаясь к нему, Афина никогда не могла спросить именно то, что хотела, и произнести именно те слова, которые считала важными. Он приносил еду, чистую одежду и письменные принадлежности, забирал мусор и грязное белье, и все это — беззвучно и почти незаметно.

Порой Афина задумывалась над странностями такого поведения. Ведь если ее держат в плену — неважно с какой целью, — о ней не должны бы заботиться столь трепетно. Иногда она ловила себя на мысли (немного презирая себя за нее), что ей живется в этой башне очень уж комфортно и легко, здесь удовлетворены все ее потребности и желания… кроме единственного и самого важного — она не имела возможности видеться с любимым.

Иногда она пыталась подсчитать, сколько уже времени находится в заточении — и каждый раз терпела неудачу. Порой ей казалось, что прошло лишь несколько дней, но гораздо чаще она ощущала, что томится в этой башне уже целую вечность. А иногда — в самый глухой час ночи, когда луна скрывалась за облаками, и темнота внезапно и жестоко выдирала ее из сна — ей начинало казаться, что она стала забывать облик своего возлюбленного. Это пугало Афину больше, чем любая другая мысль, сильнее даже мысли о том, что она, возможно, вообще никогда не сможет выбраться из этого заколдованного места, и тогда она с отчаянным трепетом воскрешала перед внутренним взором столь милый сердцу образ: широкие плечи, шелковистые, золотисто-русые волосы до плеч, добрые и немного печальные глаза цвета дамасской стали… она почти слышала густой бархатный голос, утешающий ее, и тогда снова засыпала с облегченной улыбкой на устах, чтобы следующим утром встретить солнце и дракона Горна с очередным письмом и букетом.

С момента, как Горн улетел с ее последним письмом, прошло несколько дней.

Афина гнала от себя тревожные мысли, пыталась занять свое время привычными занятиями: наигрывала мелодии песен, что посвятил ей ее Рыцарь, вышивала золотом и разноцветным шелком покрывало, которое хотела приобщить к своему приданому; пробовала читать — книг в ее комнате было множество, но ни одна не могла увлечь ее в этом состоянии; писала портреты Рыцаря и их совместные, перенося на холсты свои мечты о грядущем будущем. Она ела, спала, принимала ванны с травами и розовыми лепестками, заряжалась солнечным светом по утрам и до боли в глазах смотрела вдаль, ожидая увидеть знакомый силуэт дракона, а он все не появлялся. И снова, и снова лезло в голову непрошеное: «Что же произошло? Не поранился ли Горн в пути? Не напал ли на него какой-нибудь не в меру ретивый охотник на драконов? Не случилось ли что с моим Рыцарем? Не поразил ли его какой-нибудь недуг?»

И тогда она принималась обследовать стены своей тюрьмы в поисках выхода, тайного лаза или какого-либо магического уплотнения — ведь как-то же ее тюремщик проникал к ней! — но ничего не могла обнаружить.

Мысли о том, что Рыцарь мог просто забыть о ней, разлюбить, оставить, к счастью, вовсе не посещали ее голову — представить подобное для нее было так же абсурдно, как вообразить, что солнце может изменить свой привычный путь по небу и начать всходить на западе.

И все же каждое утро Афина встречала со все более удрученным настроением.

Цветы в вазах увядали, и нечем было их заменить, и это было так печально, что девушка впервые почувствовала, как наполняются слезами ее глаза. Смахнув непрошенную влагу, она увидела, что ее пальцы слабо замерцали перламутровым светом, и встревожилась от неясных подозрений.

Еще она стала замечать, что пыльца в ее ладонях уже не искрится так ярко, как прежде, да и стало ее как будто меньше. Теперь по вечерам ей приходилось напрягать глаза при чтении, потому что света, излучаемого обычно ее силуэтом, стало не хватать для того, чтобы видеть написанное.

И в одно такое утро она обнаружила на столе толстую связку свечей, тяжелый канделябр грубой работы и явно видавший виды коробок спичек. В камине догорало большое полено, распространя приятное тепло и терпкий запах паленой сосны.

Афина потеряла счет дням ожидания: почему-то время здесь текло очень странно, будто не откладываясь в памяти.

Теперь она зажигала свечи всякий раз, как опускались сумерки, а после неизбежно появлялся ее тюремщик с охапкой дров и разжигал камин — и ни разу Афина не смогла отследить способ, каким он попадает в ее комнату.

Однажды вечером, когда ее тоска и тревога достигли высшей точки, Афина не выдержала и обратилась к склоненной над каминной топкой фигуре:

— Почему ты держишь меня здесь? — и впервые не обнаружила противоречия между своими мыслями и произнесенными словами.

В застывшей темноте, которую разгонял лишь свет трех свечей, ее голос прозвучал пронзительно, как крик перепуганной птицы.

Тюремщик, привычными движениями разжигавший камин, замер. До этого он либо не отвечал на вопросы вовсе, либо отмахивался или отвечал невпопад, и Афина теперь почти не ждала ответа, поэтому страшно удивилась, услышав хриплое и приглушенное:

— Потому что снаружи ты не выживешь.

Девушка была поражена — в первую очередь тем, что он вообще ответил осмысленно; следом пришло осознание того, что именно он ответил. То есть, она здесь вовсе не в тюрьме, ее… спасают?..

Невероятно. Немыслимо.

Она чувствовала в себе столько силы, энергии, которой нужен был выход! Она была как светлячок в стеклянной банке, ей нужно было на свет, на воздух, покинуть это странное, зачарованное место и соединиться со своим возлюбленным, который так долго и преданно ждет ее… она столько сил приложила, столько испытала способов выбраться наружу, но ее магии было недостаточно, чтобы снять чары. И Афина подозревала, что именно эти стены ослабляют ее, вытягивают ее свет — тот самый, который она мечтала подарить возлюбленному!.. Она была уверена, что если ей и суждено погибнуть, то скорее это произойдет здесь, в этой комнате на вершине зачарованной башни без входа и выхода, но уж никак не снаружи, как заявляет этот странный и мрачный человек.

— Ты не можешь этого знать! — возмущенно воскликнула Афина, взвиваясь из-за стола, за которым сидела, облитая трепещущим пламенем свечей.

Человек у камина только хмыкнул с сомнением и вернулся к своему занятию, словно бы его и не прерывали.

Афина какое-то время смотрела в эту широкую спину и чувствовала, как в ней закипает что-то жгучее, темное, зловещее — нечто, чего она никогда не знала в себе.

Как можно верить словам того, кто держит тебя в неволе? Как можно верить, что снаружи ее ждет смерть, когда самый близкий, самый преданный ей человек уверяет, что там, рядом с ним, ее ждет лишь безмятежное счастье, и трудится денно и нощно, устраивая их совместное будущее?..

Однако, и не верить… Этот человек заботится о ней все это время. Зачем? Возможно, ему известно нечто, о чем не ведают ни Афина, ни ее Рыцарь…

— Но даже если так — пусть лучше я умру, но на свободе и рядом с ним! — Разлука столь невыносима, что она согласна принять самую ужасную участь, лишь бы соединиться с любимым хоть на миг!..

Человек у камина тяжко вздохнул, и от его дыхания яркие оранжевые искры взвились в топке и устремились вверх по дымоходу.

— Ты ничего не понимаешь. — Голос был по-прежнему хриплый и какой-то запертый, словно человеку было трудно говорить.

— Так объясни! — воскликнула Афина, топнув изящной ножкой и сжав тонкие пальцы в кулачки; она чувствовала, что еще немного — и ничто не удержит ее от безумного порыва устроить феерический погром. — Я ведь вовсе не дурочка!

Человек поднялся, и вместе с ним выросло пламя над замысловато сложенной горкой дров в камине. Он долго молчал, глядя на огонь, и пляшущий оранжевый свет очерчивал странно бесформенные контуры его фигуры.

— Еще не время, − обронил он глухо.

Афина смотрела на него неотрывно, забывая дышать и моргать, и желала в эти мгновения лишь одного: швырнуть негодяя прямо в огонь и пришпилить висящей у камина увесистой острогой, и наблюдать, как он корчится от боли, как сползает с костей обгорающая плоть, и слушать его вой, и ждать… а после шагнуть из окна вниз подобно дракону, что носит ей письма.

Шорох крыльев заставил ее отвести взгляд от застывшей фигуры у камина. Афина повернула голову к окну и увидела Горна, сидящего на подоконнике с самым невозмутимым видом. Он тоже смотрел на огонь в очаге, и Афина резко обернулась назад, к своему тюремщику… и никого не обнаружила. Он снова исчез мгновенно и бесшумно, не оставив узнице ни малейшего намека на способ проникновения в ее комнату.

Впервые Афина не чувствовала радости от встречи с Горном, а ведь он наверняка принес долгожданное письмо от Рыцаря, в котором непременно содержится объяснение причин столь долгого молчания. Однако зародившаяся в душе Афины ненависть к тюремщику заслонила собой весь свет, который жил в ней с ее первого вдоха, и теперь она не могла вспомнить, каково наощупь то чувство безграничного восторга, что дарила ей одна только мысль о новом, еще не прочтенном письме от любимого.

Словно во сне, все еще прикованная взглядом к тому месту, где лишь секунду назад стоял ее тюремщик, Афина двинулась к окну. Подойдя к дракону, она глубоко вздохнула, прикрыв глаза, а потом вопросительно взглянула на запоздавшего почтальона.

Горн смотрел на нее очень строго и как будто с укором, словно точно знал, о чем она думала каких-то пару минут назад, и осуждал ее за это.

Афина снова вздохнула, чувствуя, как новорожденная ярость в груди уступает место гулкой пустоте, и она не знала, чем ее заполнить.

— Здравствуй, Горн, — тихо сказала девушка дрожащим, надтреснутым голосом, словно сию секунду собралась расплакаться или закричать что есть силы.

Глубоко погруженная в себя, она рассеянно отметила некие изменения в облике дракона, но не стала задумываться над этим, пытаясь восстановить душевное равновесие.

Дракон капризно фыркнул, потянув воздух — видимо запах горелого дерева ему не слишком нравился.

— Прости за это, — виновато вздохнула Афина, погладила Горна между крыльев и только в этот миг сообразила, что он теперь занимает весь подоконник, да и в высоту прибавил — его голова изящно покачивалась на уровне глаз девушки. — Ты подрос, мой друг? — улыбнулась она, наблюдая, как по чешуе пробежала знакомая волна, окрашивая дракона в нежно-лиловый с серебряными крапинами цвет. — Очень красиво, − похвалила Афина новый наряд своего приятеля. — Тебе идет. Но скажи, ты ведь принес письмо, правда?

Горн укоризненно курлыкнул и тронул лапой футляр на шее.

— Да, прости, — снова вздохнула Афина. — Я сама не своя сегодня.

Она аккуратно извлекла туго скрученный лист пергамента, отошла с ним к столу, где все еще горели свечи, и, опустившись в кресло, принялась за чтение.

Рыцарь снова писал, как сильно тоскует по ней, как ждет встречи, как пуста и бессмысленна была жизнь без нее; что он сложил в ее честь поэму и несколько новых песен, а также приступил к созданию артефакта, которым надеется порадовать ее вскоре; но самой важной и ошеломительной новостью было то, что он отыскал наконец путь сквозь туман к подножию ее башни! Это означало, что совсем скоро она сможет увидеть его так близко, как не доводилось с самой первой их встречи!..

«Я пишу это письмо, уже сидя в седле, — писал Рыцарь. — Не могу дождаться мига, когда увижу твое милое личико, моя сладостная фея! Мне понадобится несколько дней на дорогу, но Горн всегда разыщет меня, где бы я ни находился, поэтому наше общение не прервется!»

Афина, прочтя это, со счастливым смехом вскочила и запрыгала на месте, восклицая задыхающимся голосом:

— Он едет! Горн, ты слышишь? Он едет, мой возлюбленный, мой желанный и единственный!..

Немного успокоившись, она вернулась к письму.

Далее Рыцарь подробно рассказал о процессе создания поэмы, а после пространно и цветисто извинился за излишнее многословие, объясняя это тем, что что она единственная, с кем ему хочется поделиться всякой мыслью, посещающей его. «Я так долго был одинок», — сокрушался Рыцарь.

Закончил послание он, как и всегда, заверениями в вечной любви и преданности.

— Ах, мой друг, как же я счастлива! — тихо произнесла Афина, приблизившись к дракону, свернувшемуся клубком на подоконнике. Размерами он теперь был ближе к трехмесячному теленку, и подоконник, достаточно широкий для Афины, был ему явно маловат.

Она поспешно приласкала его и отправилась писать ответ, трепеща от предвкушения — совсем скоро она увидит любимого, совсем скоро он сможет освободить ее и увезет в прекрасную страну, где нет башен и туманов, и миром правят любовь и смелые сердца.

Этим утром ее разбудило не солнце и не шуршание драконьих крыльев, а бархатный, чарующий голос, проникновенно поющий прекрасную, немного печальную песню под ее окном. Волшебным звукам вторила нежными нотами лютня, и сам воздух, казалось, вибрировал от вложенных в эту песню чувств и возносил их от подножия башни в высокое узилище Афины.

Она покинула постель, ощущая себя не вполне проснувшейся, и подошла к окну, втайне опасаясь, что эти звуки ей лишь чудятся. Песня звучала так близко, что казалось, будто исполняющий ее находится прямо за окном, и стоит лишь протянуть руку — она коснется его, и ее возлюбленный наконец окажется рядом и обнимет, и укроет ее от всех тревог, и развеет все зловещие чары, так долго удерживающие их друг от друга… однако, выглянув в окно, Афина никого не обнаружила рядом и тогда легла грудью на подоконник и, свесившись, взглянула вниз, туда, где клубился зачарованный туман.

Сегодня он отступил гораздо ниже, обнажив острые черные камни утеса, на котором стояла башня, и среди этих камней она увидела крупную яркую точку — шатер из зеленого с серебром шелка со странным светящимся сооружением наверху, а рядом — высокую и мощную мужскую фигуру, закованную в блестящие доспехи и укутанную в тяжелый плащ. Шлем с пышным зеленым плюмажем лежал у его ног, и Афине хорошо видны были развевающиеся на ветру золотисто-русые волосы и посверкивающие струны лютни, которую Рыцарь держал в руках. И как неправдоподобно ясен был голос, поющий о любви! Он был так далеко внизу, так катастрофически недосягаем, а песня его возносилась к Афине столь легко и неискаженно, что впору было сойти с ума.

Он все пел и пел, и слова были полны нежности и тоски; они повествовали о дальней дороге, разлуке и безмерной страсти, о грядущем счастье и минувших опасностях, о рассеявшейся тьме и великих свершениях.

Душа Афины металась внутри нее как птица, пойманная в силок. Она бросалась от одного окна к другому, в тысячный раз с маниакальным вниманием обследовала проем в стене, который больше всего походил на дверь, каждую пядь в стенах и полу своей тюрьмы, пристально изучая каждую щель, каждую трещину, даже взобралась по книжным полкам к стропилам, чтобы тщательно осмотреть пространство под сводом, но нигде не нашла ни малейшего намека на выход.

А песня все лилась в окна вместе с солнечным светом, и волшебный голос то возносился к самым облакам подобно пламени, то стелился по каменным плитам теплым, обволакивающим бархатом, то звенел в самом сердце чистейшим хрусталем, то укутывал густым, чуть тревожным гулом, как огромный колокол, и манил, обещал, умолял, зачаровывал… В отчаянии Афина упала на пол и, сжавшись в трепещущий комок, горестно разрыдалась. Она напрасно ждала Горна с письмом и никак не могла ответить на эту песню, разве только начать кричать из окна или броситься вниз… и лишь убежденность в том, что Рыцарь не одобрит ни одного из этих вариантов, останавливала ее, потому несколько бесконечных минут ее безутешный плач составлял дуэт чувственному мужскому голосу, который продолжал звучать как будто совсем рядом. Затем ее силы иссякли, и Афина лежала неподвижно и безучастно, терзаемая чудесной песней, и ни одной мысли не было в ее голове.

А потом — наверное, что-то в по-прежнему льющихся в окно словах подсказало ей — Афина вдруг подумала, что можно ведь написать письмо и, завернув в него что-нибудь тяжелое, просто сбросить вниз!

Словно не лежала она бессильно, приникнув к холодному камню, словно не она только что готова была умереть от отчаяния, вырвать из груди кровоточащее сердце и бросить его к ногам любимого!.. Афина в мгновение оказалась у письменного стола, схватила перо и пергамент и, разбрызгивая чернила, написала:

«Возлюбленный!

Твоя песнь столь хороша, а душа моя стремится к тебе столь страстно, что твоя Афина совсем потеряла голову! Молю тебя, отыщи поскорее путь ко мне, иначе неминуема для меня учать худшая, нежели смерть — я боюсь, что лишусь рассудка в ожидании и не смогу узнать тебя, когда мы наконец встретимся! Слышать тебя, видеть так близко и не иметь ни малейшей надежды коснуться хоть края твоего плаща — слишком тяжкое испытание для моей истерзанной разлукой души! Я верю в тебя, любовь моя, верю в твои мужество и преданное сердце, верю, что ты спасешь свою несчастную возлюбленную, и дарю тебе свой свет до последнего вздоха!

Люблю бесконечно!

Твоя Афина»

Она перечитала написанное и, не заметив упавшей на пергамент слезы, воззвала к источнику магии в глубине своего сердца, чтобы легким движением пересыпать непросохшие чернила серебряной пыльцой, однако на раскрытой ладони ее появилось совсем мало, и этого хватило лишь на половину текста. Снова усилие воли, запрос — и вот уже строчки привычно замерцали, впитавшись в пергамент.

С тяжелым вздохом, как после утомительной физической работы, Афина прижала к себе письмо и в отчаянном поиске огляделась — что же послужит достаточным грузом для ее послания?

В окно по-прежнему струилась песня, отвлекая, мешая мысли, и Афине вдруг захотелось, чтобы он замолчал, подарил ей хоть мгновение тишины, в котором она могла бы вспомнить собственный голос…

Ей на глаза попалась книга: золотой обрез, искусной работы обложка из фиолетовой тисненой кожи с золотыми застежками и хрустальными вставками. Это был печальный роман неизвестного автора под названием «Лиловый ветер»; он повествовал о двух влюбленных, которые жили в разные времена и никак не могли встретиться, хоть и были самим небом предназначены друг другу. В конце концов каждый умирал, чтобы соединиться с суженым среди звезд, а затем снова возродиться в мире смертных и в очередной раз попытаться отыскать свою половинку.

И вот эту книгу Афина решила использовать, чтобы отправить письмо своему Рыцарю. Она раскрыла ее примерно в середине, вложила лист между страниц, защелкнула замочки, подошла к окну со своей драгоценной ношей…

Ничто вокруг, казалось, не претерпело изменений. Все те же, подобные толстым черным иглам верхушки елей вдалеке слева, все та же сверкающая голубым льдом вершина огромной горы справа, все то же море у горизонта, все тот же плотный, неестественный туман далеко внизу. И вместе с тем все это совсем не было похоже на привычную картину, что открывалась Афине из этого окна во все дни ее заточения. Песня, которую написал для нее Рыцарь, пропитала не только ее саму до самого дна сердца, но и каменные стены башни, и лес с горой, и туман, и далекое море, и даже воздух и солнечный свет. От нее нельзя было скрыться. И все, что Афина видела, стало другим — неописуемым, нездешним, и она не могла определить, что именно изменилось — мир вокруг или она сама.

В короткой паузе между двумя проникновенными нотами Афина будто очнулась от тяжелой грезы и, вспомнив о письме, поспешно бросила вниз книгу. Провожая ее взглядом, девушка вновь замерла, вслушиваясь в прекрасные, гипнотические звуки, и через мгновение уже не помнила ни о книге, ни о письме.

Песня смолкла, лишь когда закат поджег облака над башней. К этому времени Афина была измучена и опустошена и сидела, свернувшись в болезненный клубок, на скамье у окна, будучи не в силах отойти от него. Бессильные слезы катились по ее щекам, пропитывая ткань ее легкого платья, отчего оно неравномерно переливалось тусклым перламутровым светом.

Афина не уловила момент, когда наступила тишина. Песня просто постепенно сошла на нет, растворилась в сгущающихся сумерках, оставив после себя лишь эхо в голове, повторяющее на разные лады самые яркие аккорды.

Осознав это, Афина устало прикрыла глаза и отстраненно подумала, что было бы неплохо перебраться с жесткой скамьи в уютное кресло и зажечь свечи, а лучше и вовсе забраться в постель и уснуть, и проспать так до тех пор, пока ее верный Рыцарь не спасет ее; сил не было ни на что, и Афина так и оставалась сидеть в той же позе, не имея воли заставить себя пошевелиться.

Чирканье спички о коробок заставило ее резко открыть глаза. Ее тюремщик снова был в комнате, снова зажигал камин, а на столе, помимо подсвечника, стояла массивная масляная лампа с кривоватой ручкой.

Какое-то время Афина смотрела на сосредоточенно согнувшуюся фигуру и спрашивала себя, отчего она уже давным-давно не обрушит на эту голову что-нибудь достаточно тяжелое и тем самым не освободится? Раз ее тюремщик настолько беспечен, что поворачивается к ней спиной, просто преступление не воспользоваться так любезно предоставляемым шансом — разве нет?.. Вопрос был только в том, как открыть проклятую дверь — если, конечно, он проникал сюда именно через нее, — ведь Афина ни разу не видела ее распахнутой или хотя бы приотворенной и даже примерно не представляла, где у этой двери ручка, замок или петли. Убив своего тюремщика, она, возможно, оказалась бы замурована здесь с его трупом, и никто уже не принес бы ей пищи и воды. Но может… оно и к лучшему?.. Ее отчаяние было таким громоздким, что крохотный огонек надежды не мог его заглушить, и Афина чувствовала, что ее еще не привыкшая жить без света душа не вмещает его и вот-вот разорвется, и превратится в кровавую пыль.

С трудом она выпрямилась, повела взглядом по комнате в поисках того, что можно было бы использовать в качестве оружия… и обомлела. Дверь, ранее не имевшая никаких признаков таковой, теперь стояла раскрытой настежь, источая неверный оранжевый свет.

С приглушенным, жалобным вскриком Афина рванулась к выходу: скорее, скорее отсюда! На волю, к догорающему солнцу, к неизмеримому простору, в давно ожидающие ее горячие объятия возлюбленного! Скорее, пока ее тюремщик не опомнился, не преградил путь, не остановил!..

Вот уже она поравнялась с дверью, раскрытой внутрь комнаты, и мельком увидела свое отражение в ее гладко отполированной поверхности, но не остановилась ни миг, спеша покинуть свое узилище… и вдруг уловила едва ощутимую вибрацию пространства, вызвавшую безотчетный страх и мурашки по телу. Но она запретила себе бояться — только не сейчас, когда свобода так близко! — и, сделав еще один шаг, оказалась за пределами своей комнаты и на миг увидела другую, соседнюю — ту самую, что мы так подробно описывали вначале, — и вдруг путь ей преградило Нечто, без сомнения, являвшееся источником непонятного волнения пространства, так встревожившего ее. Афина невольно отступила на полшага, подняла взгляд… Путь ей заступил гигантский, много выше ее головы, словно сотканный из сумерек Волк.

Огромный, величественный силуэт с прямыми и чуткими острыми ушами, мощной грудью, стройными лапами, подтянутым животом и длинным, легкомысленно пушистым хвостом. Черная с проседью шерсть тускло поблескивала в скупых лучах света, глаз видно не было, а приоткрытая пасть, где виднелись острые белоснежные клыки, рождала низкий, клокочущий рокот, от которого по телу расползался липкий, обморочный ужас.

Крик застрял у Афины в горле. Одним движением этот зверь запросто перекусит ее пополам или раздавит огромной лапой. Он стоял неподвижно, однако Афина не сомневалась, что, попробуй она сделать шаг вперед — он в тот же миг ринется в атаку. Осторожно пятясь, она вернулась в комнату и оглянулась на камин, который уже вовсю пылал, превратив в черную тень фигуру ее тюремщика, без единого движения наблюдающего за ее попыткой бегства.

И снова захлестнуло ее желание, куда более могучее и беспощадное, чем прежде, броситься на этого человека, терзать, заставить мучиться и молить о смерти… но сзади ее обжигал пристальный взгляд Волка, и отчего-то Афина была уверена, что он не колеблясь и с легкостью прервет ее жизнь, защищая хозяина.

Фигура у камина издала чуть слышное хмыканье и двинулась к двери, прихватив по пути лампу со стола. Афина решила, что ни за что не сдвинется с места, и посмотрит наконец в лицо человеку, который держит ее в неволе, однако, стоило ему приблизиться на несколько шагов, она с негодованием и ужасом почувствовала, как некая неодолимая сила мягко отодвигает ее в сторону, словно этот человек был окружен невидимым силовым полем, не позволявшим приблизиться к нему.

Ее тюремщик ушел, и без того слабый свет в соседней комнате погас, уступив место густой темноте, в которой скрылся и Волк, а несчастная узница так и стояла перед распахнутой дверью, не понимая, отчего ее ноги словно приросли к полу, а взгляд буквально приклеился к черному провалу в стене.

Ответ на ее письмо пришел следующим утром.

Горн в этот раз не поместился даже на подоконник и завис за окном с весьма недовольным видом, цепляясь когтями за каменную стену башни. Прикосновение Афины окрасило его чешую в цвет тяжелой грозовой тучи с тусклым стальным отблеском, и девушка впервые задумалась, почему же он всегда разного цвета и каким становится рядом с Рыцарем.

Рыцарь клятвенно заверил Афину, что нет для него ничего важнее поиска пути к ней, и все его помыслы и устремления направлены лишь на то, чтобы вызволить возлюбленную из заточения. «К сожалению, — писал он, — мой лагерь осадили неизвестные чудовища, что подкарауливают меня за каждым камнем, и несть им числа, хоть сражаюсь я искусно и отважно. Они стали весьма неприятным препятствием на моем пути к тебе, любимая, но я верю, что ты дождешься меня. Прости меня за эту невольную жалобу, но мне хочется, чтобы ты знала причину моего промедления, которое и мне самому причиняет ужасные страдания».

Еще он сообщил, что ведет некие приготовления, которые — он уверен! — непременно облегчат дальнейшую жизнь их обоих, но не хочет пока что раскрывать подробности, чтобы слишком ее не обнадеживать.

Написание ответного послания в этот раз далось ей тяжело, поскольку ей не хотелось рассказывать любимому о том состоянии, в которое ее повергла его вчерашняя песня, и тем самым увеличивать его переживания. Не хотелось ей писать и о призрачной надежде, и о неудавшейся попытке побега — все это могло еще больше расстроить его, а страдания любимого были для Афины страшнее самых мучительных пыток. Однако, ничего другого ей в голову не шло, и Афина подумала, что будет не лишним предупредить Рыцаря о Волке, ведь зверь наверняка покидает башню — хотя бы в поисках пропитания.

Так она и сделала, описав встречу с Волком в самой легкой форме, чтобы Рыцарь ни на миг не заподозрил ее испуга. Сказала она также, что и сама усиленно ищет выход и пытается выбраться из башни, поскольку тоже жаждет приблизить мгновение их встречи.

Еще она выражала робкую надежду, что Рыцарю понравится роман, с которым она отправила предыдущее свое письмо. «Мне немного стыдно за столь бурную реакцию на твое появление, — писала Афина, — но я очень надеюсь, что ты проживешь немало счастливых минут за чтением этой книги, как в свое время и я. Герои этого романа очень напоминают мне нас с тобой, и я верю, что несмотря ни на какие препятствия мы не избежим участи быть вместе, как и они».

Афина немного огорчилась, что Горн отказался от фруктов, и, только когда он улетел, вспомнила, что хотела спросить Рыцаря об изменениях, произошедших с их верным почтальоном, и его постоянно разном цвете.

Следующие несколько дней Рыцарь писал ей пространные письма о сражениях с жуткими чудовищами в окрестностях утеса, о таинственных приготовлениях, которые продвигаются не так быстро, как он рассчитывал, о бесплодных поисках входа в башню, о неизбывной тоске, что разъедает его душу в разлуке с его светлой феей, о том, что он хранит ее свет, как величайшую драгоценность, но ни словом не обмолвился о романе, и Афине оставалось лишь надеяться, что Рыцарь воздерживается от комментариев лишь до конца чтения.

Письма же Афины становились все короче и бессодержательнее. Она не хотела писать о том, чем занята, поскольку безуспешно пыталась проникнуть в соседнюю комнату в самое разное время суток и обследовать ее в надежде отыскать выход — ведь дверь так и осталась открытой, — но неизменно натыкалась на Волка и отступала перед его недвижным силуэтом и глухим рычанием.

Вместе с попытками покинуть башню Афина подмечала, что стены ее комнаты стали тут и там покрываться пятнами и кое-где крошиться; полог над кроватью потускнел и потяжелел, окна помутнели, а из витражей стали вываливаться стеклышки.

За те несколько раз, что Афине доводилось бросить взгляд в соседнюю комнату, она смогла оценить ее неухоженность, и теперь у нее было стойкое чувство, что мрак и запустение, которые царили в помещении по соседству, сквозь открытую теперь дверь просочились в ее прежде чистое и уютное обиталище.

И примерно в это же время она поняла, что стала видеть своего тюремщика чаще. Это было странно, ненормально, словно ломало некий привычный порядок вещей. Он стал появляться днем, чего раньше за ним не водилось, и находился в комнате Афины куда дольше, чем ранее — чинил, чистил и мыл. Она наблюдала за ним, надеясь уловить момент, когда он появлялся или уходил, чтобы понять, как открыть треклятую дверь, но все было тщетно.

Она изучала его, запоминала его жесты, пыталась прочесть язык его тела, который был так же скуп, как и лексикон, но и это казалось невозможным, потому что его контуры силуэта стирались из памяти в тот же миг, когда он покидал комнату, и Афина не могла вспомнить и тех скудных деталей его внешности, которые успевала разглядеть. Но стоило ему вернуться — она узнавала его безошибочно, и не только с легкостью воскрешала в памяти уже привычные мелочи, но и подмечала новые.

Огромный, неопределенного цвета балахон с капюшоном полностью скрывал его грузную фигуру. Ткань была ветхая, со множеством разной степени свежести заплат, с обтрепанными краями; из-под глубокого капюшона иногда показывались пряди тусклых, похожих на стальную стружку волос, а в прорехах подола появлялись тяжелые, заляпанные грязью кожаные ботинки. Афина пыталась проследить за руками, чтобы определить хотя бы возраст своего тюремщика, но и здесь ее постигло разочарование: из-под рукавов выглядывали только затянутые в перчатки пальцы.

Он не реагировал на ее слезы и мольбы, не проявлял эмоций и вообще старался не приближаться к ней; к тому же, Афина уже имела возможность убедиться, что уж она приблизиться к нему точно не сможет. Совсем ли это невозможно или зависит только от его желания — она не знала, только мысли о нападении на него с момента соприкосновения с его мощным щитом покинули ее навсегда.

Все чаще солнце скрывалось за облаками, и от громоздкой печали ее спасала теперь только возможность видеть шатер Рыцаря далеко внизу. Всякий раз он словно чувствовал ее взгляд и выходил наружу, и махал ей, и слал бесконечные воздушные поцелуи. Сердце Афины замирало, ловя эти мгновения и подпитываясь ими, как прежде солнечным светом. А он садился на прекрасного вороного коня и, отсалютовав ей, скрывался в тумане с обнаженным мечом.

Афина стала задумываться, отчего она больше не может разогнать ночную тьму без помощи свечей. Неужели тому причиной разлука с ее суженым? Если это верно, то нужно как можно скорее искать выход!..

И снова она шла к распахнутой двери в надежде, что грозный страж ее отправился на охоту или лег спать, и она сможет обнаружить люк или лестницу, ведущую вниз, но неизменно терпела неудачу — Волк был настороже.

Не оставляла Афина и попыток разговорить своего молчаливого тюремщика, но ничто на свете, казалось, не могло пошатнуть его монументального спокойствия, к тому же всякий раз она ощущала себя невыносимо косноязычной, и слова, что она произносила, были тяжелыми и неповоротливыми, словно большой зверь в тесной клетке. На любой ее аргумент — что они созданы друг для друга, что нельзя чинить препятствий любви, что преступно разлучать два сердца, соединенных свыше, — он отвечал скептическим хмыканьем. Афина в такие моменты слепла от ярости и чувствовала, что скоро тоже научится рычать столь же грозно, как Волк за дверью.

Ее стали преследовать непривычные, дикие мысли, которые будто кто-то нашептывал — и порой Афина была в этом даже уверена, поскольку представить, что подобное могло родиться внутри ее собственной головы, она не могла.

Что, если однажды Рыцарь не сможет победить чудовищ, с которыми столь доблестно сражается каждый день? Что, если он никогда не сможет отыскать путь в башню? Что, если… что, если он вовсе и не собирается ее спасать?..

Такие мысли были страшнее самой лютой смерти, и Афина ощущала непреодолимое желание разбить голову о каменный пол, лишь бы вытряхнуть из нее эту ересь, отравляющую ее и без того потухшую жизнь.

Часто эти мысли приходили к ней, когда ее тюремщик был в комнате, и Афина стала подозревать, что это его работа, что он каким-то образом воздействует на нее, искажая ее привычную реальность.

— Мы любим друг друга! — Выкрикнула она исступленно, когда ее тюремщик флегматично осматривал покосившуюся оконную раму, а ее голову посетил очередной жуткий образ. — И ты ничего не сможешь с этим поделать! Он всегда будет рядом!

Человек у окна замер, сделал некое движение, будто хотел обернуться и посмотреть на нее, но передумал, а только тяжело вздохнул и согласно кивнул.

— Да, — уронил он хрипло и шаркающей стариковской походкой покинул комнату.

Периодически Рыцарь вновь принимался петь, не зная, что тем самым заставляет Афину терзаться от невозможности быть рядом с ним, что душа ее трепещет от тоски по недосягаемому и с каждой нотой разбивается на миллион сверкающих осколков.

В его посланиях стали появляться тревожные рассуждения о краткости ее писем и отсутствии реакций на его творчество, и уже несколько раз он спрашивал, желает ли она по-прежнему, чтобы они были вместе, не утомил ли он ее своим трепетным отношением, не пресытилась ли она ожиданием сверх меры и не решила ли в конце концов, что он ее недостоин.

Эти вопросы разрывали сердце Афины на куски. Она тратила последние силы, чтобы уничтожить его опасения, убедить его в своей бесконечной любви и преданности, успокоить и приободрить его, но почти в каждом письме снова видела несправедливые упреки. Она вполне могла представить, как могут посещать его голову столь чудовищные мысли, ведь она сама сражалась с подобными каждый день, но ей было до боли обидно выслушивать такое от человека, в котором находилось средоточие ее жизни, тогда как она сама не смела ранить его подобными подозрениями, приберегая разговоры об этом до их встречи, когда сможет, надежно укрывшись в его объятиях, со смехом поведать о нелепых, абсурдных мыслях, что приходили к ней в дни разлуки, и в одиночестве страдала от их ядовитого дыхания, радуясь, что они не отравляют еще и его. А теперь получалось, что она одна заботится о его душевном спокойствии, жертвуя своим, но не получает взамен того же… Но ведь они так тонко чувствуют друг друга, как же может оставаться тайной для него боль ее сердца, да еще такой силы?..

Все вокруг, казалось, вторило ее отчаянию. Небо уже который день (или неделю?..) было укутано плотными серыми тучами, и лишь закатные лучи пробивались сквозь эту пелену.

Афина чувствовала, что слабеет, и с мужеством отчаяния продолжала попытки прорваться мимо Волка, что появлялся всегда, как и его хозяин, мгновенно и бесшумно, стоило лишь Афине сделать шаг за порог ее комнаты.

Дверь так и оставалась открытой, и никто больше не стремился ее запереть, словно нарочно дразня, маня призрачной свободой…

Слезы лились теперь по любому поводу, и уже вся одежда и постель Афины были покрыты тускло мерцающими пятнами.

Она не могла вспомнить, чтобы она столько плакала в этой комнате, и никогда ее горе не было столь всеобъемлющим и неподъемным. Могла ли тяжесть ее отчаяния пошатнуть чары, держащие дверь запертой? И что разбило их — ее неудержимые слезы или некое движение реальности, которое Афина ощущала так остро?

Рыцарь писал все реже, и уже в каждом послании неприкрыто сокрушался, что в ее письмах стало мало света, и он боится, что это подтверждает его опасения, которые он высказывал ранее. Все чаще звучали под окном его песни, в которых появились гневные и скорбные ноты, и Афина не находила себе места от обиды и ужаса.

Она чувствовала, что ее свет почти угас, и пыльцу теперь приходилось примешивать к песку, которым она присыпала чернила, но ее становилось все меньше, и Афина боялась, что, когда ее свет иссякнет, Рыцарю она станет не нужна, поскольку в этом свете была единственная ее, Афины, ценность.

Она гнала от себя ужасные мысли, но они упорно возвращались в письмах Рыцаря и его песнях, как злобные осы вились вокруг нее, и спастись от них можно было лишь во сне. Но и сны стали тревожными, изматывающими и не приносили больше ни покоя, ни облегчения. И все же Афина большую часть своего времени теперь проводила в постели в надежде скрыться от ужасающей действительности.

И однако, вопреки всему, она не переставала надеяться. В минуты тишины, столь редкие теперь, она садилась у окна, доставала письма Рыцаря, которые бережно хранила в запирающемся ящике стола, и исступленно перечитывала их, возрождая в себе почти угасший огонь, а после с новыми силами штурмовала непреодолимый барьер из внушительно-неподвижной волчьей туши, неизменно возникавшей на ее пути к свободе. И ей уже не мешало присутствие ее тюремщика — напротив, если в такие моменты он оказывался в ее комнате, Афина с еще большим рвением пыталась обойти препятствие, надеясь своим упорством показать ему, что она не намерена отступать, однако не преуспела и в этом. Он то едва заметно качал головой, когда Афина с разочарованным лицом возвращалась в комнату, то издавая звуки, похожие на хриплый каркающий смех, чем страшно злил девушку.

Однажды ей удалось сделать целый три шага от двери вглубь соседней комнаты и даже немного осмотреться, подмечая исчезнувшую паутину и посветлевшие после удаления пыли стены, но потом снова появился Волк и так клацнул страшной пастью, что Афина с визгом заскочила обратно в свою комнату, где темная фигура сосредоточенно укрепляла книжную полку, которая расшаталась и грозила обрушиться. Снова раздался тихий, совсем не злобный, а как будто усталый смех, вызвав у девушки новый приступ ярости, скоро, впрочем, сменившийся горестными слезами.

Она упала на кровать и плакала так долго и безутешно, что человек, как будто наконец дрогнув от жалости, поднес ей розовой воды в красивом высоком бокале из тонкого дымчатого стекла.

Она ощутила его присутствие рядом и притихла. У нее не было сил спорить, демонстрировать презрение или оскорбленную гордость, поэтому, приподнявшись и почти беззвучно всхлипывая, она приняла бокал, и ее тюремщик тут же снова отошел к злосчастной полке.

Афина пригубила нежный напиток, наблюдая за неторопливыми движениями этого странного человека, и пытаясь уловить мысль, которая ослепительной молнией мелькнула вдруг в ее голове. Когда ей это не удалось, девушка тяжело и прерывисто, как дитя после долгого плача, вздохнула и, поставив бокал на тумбу рядом с кроватью, устало потерла лицо ладонями.

— Я ведь не смогу уйти отсюда, верно? — спросила она обреченно, не надеясь на ответ.

Человек отрицательно покачал головой.

Афина чувствовала такую усталость, будто на ее плечах лежал весь необъятный небосвод, и не было ни единого шанса хоть с кем-нибудь разделить эту ношу.

Остаток этого дня она снова провела в постели, апатично рассматривая пыльный полог над головой и мечтая уснуть навечно.

Следующее ее утро началось с низкого, вибрирующего рева у самого окна. Он буквально выдернул Афину из кровати, и она еще в полусне подумала: «Как странно, еще так темно… Раньше меня никто не беспокоил ночью…» И, лишь приблизившись к оконному проему, поняла, что солнце уже встало, но его свет загородила массивная туша дракона. Теперь даже одна его голова не пролезла бы в окно, а огромные когтистые лапы могли, похоже, с легкостью оторвать башню от утеса, словно молодое деревце.

Он завис перед окном, тяжело взмахивая кожистыми крыльями, и по-прежнему не имел определенного цвета, а футляр с письмом болтался теперь на торчащем из пасти желтоватом клыке длиной в целый фут. Стоило лишь Афине коснуться его и осторожно высвободить плетеный кожаный ремешок футляра, как Горн, мгновенно обретя антрацитово-черный с ядовитыми зелеными всполохами цвет чешуи, камнем спикировал вниз и вскоре приземлился рядом с шатром, по-прежнему горделиво возвышающимся над камнями утеса, и Афина увидела, что дракон теперь размером превосходит шатер раза в три.

Она стояла у окна, с тоской рассматривая эту картину и прижимая к груди футляр с письмом. Горн не дождался ответа, и теперь ей придется, как в тот раз с книгой, выбрасывать свое послание в окно… Афина все смотрела и дождалась момента, когда у шатра отодвинулся полог, Рыцарь вышел наружу и сразу взглянул вверх, на нее. В руках у него был какой-то громоздкий, чуть светящийся прибор на странно тонких длинных ножках, и мужчина поспешно поставил его на землю, чтобы послать ей несколько воздушных поцелуев, а затем что-то повернул в своем приборе, нажал, обошел вокруг — и у непонятной штуковины как будто развернулись многочисленные крылышки, и выдвинулись блестящие трубки, и тогда в воздухе разлилась песня Рыцаря, до мельчайшего обертона повторяя его голос, заполняя собой все пространство, вытесняя любую связную мысль…

Рыцарь еще постоял, прижав одну руку к сердцу, а другую протянув ввысь, к ней, а после скрылся в шатре, а Афина осталась — с его песней и его письмом, с разоренным сердцем и потемневшей душой.

Его послание начинается нежно, как в былые времена, полно раскаяния и тоски, и снова обещает ей нечто удивительное, о чем он пока не хочет слишком распространяться, и снова он заверяет свою милую фею, что нет для него жизни без нее; но к концу слова снова обретают требовательный, чуть гневный тон, и Афина чувствует, что в ней не осталось сил переубеждать его.

Она долго подбирает слова для ответного послания, но все они кажутся ей грубыми, высокомерными, недостойными… и она раз за разом рвет хрусткий пергамент, и бросает клочки в камин.

А песня, запертая в диковинной машине, все звучит, и она полна печали и разочарования, нежных упреков и громогласных обещаний, и разрывает сердце, и некуда укрыться от ее волшебных звуков, и кажется, что сама башня поет и стыдит ее, Афину, за то, что она стала так холодна и неотзывчива.

И прекрасная узница мечется внутри своей комнаты, ставшей вдруг такой тесной, и с мучительным воплем, который не может заглушить скорбную и настойчивую мелодию, разносит на куски все, что попадается на пути, и все поверхности усыпаны острыми, блестящими обломками чувствительных приборов, а в воздухе плавает сверкающая пыль.

«О, приди в мою обитель и укрой мою безбрежную печаль,

Свет души моей и жизнь, прелестная Афина!» —

проникновенно пел чудесный голос, и девушка чувствовала, как истерзанные струны ее души исступленно вторят ему, подпевают безумно-радостно, совершенно игнорируя окружающую ее реальность.

У нее не осталось ни слез, ни сил, ни злобы — одна лишь глухая усталость. Афина чувствовала в себе лишь одно желание — быть с любимым, который звал ее так отчаянно, вложить пальцы в его большую и сильную ладонь, развеять его страхи, соединить наконец свое сердце с его, — но не было для нее ни единой возможности покинуть башню. По крайней мере… живой.

Эта мысль вдруг захватила Афину, показалась ей привлекательной, чудесной, решающей все проблемы.

Песня внезапно будто отодвинулась, стала звучать немного издалека, и девушка решила, что это хороший знак. В несколько бездумных, решительных шагов она преодолела расстояние до окна и с легкостью взлетела на подоконник. Раскинув руки, Афина коснулась рамы кончиками пальцев и оглядела окрестности так, словно впервые видела этот унылый пейзаж. На месте были и лес, и гора, и туман, и далекая морская гладь, но все это как будто лишилось и тех скудных красок, что можно было обнаружить в этой картине ранее.

Взгляд ее вдруг привлекло уже знакомое сооружение на верхушке шатра. Она и раньше рассматривала его, но теперь с него словно спала некая пелена, размывавшая прежде его очертания, и Афина вдруг поняла, что это огромный хрустальный сосуд, который сияет и переливается до боли знакомым перламутрово-серебряным светом, и сидящий рядом с шатром огромный дракон имеет почти тот же цвет — совсем как в начале их общения, когда она могла с легкостью поднять его и устроить у себя на плече.

Афина вдруг осознала с кристальной ясностью, отчего не чувствует более в себе света, и эта ослепительная мысль еще больше укрепила ее решение.

В ней самой уже не было ничего ценного, и когда ее тело разобьется о камни, это не принесет никому вреда — напротив, ее возлюбленный наконец избавится от необходимости неотступно торчать под этой треклятой башней, напрасно растрачивать свои многочисленные таланты и сражаться с чудовищами, к тому же — у него останется ее Свет.

Конечно, существовала крохотная вероятность, что произойдет чудо, и Афина, подхваченная магией, просто соединится со своим Светом и тем самым освободится из заточения, и станет наконец счастлива рядом со своим суженым.

«В любом случае, — думала девушка, закрывая глаза, — я всегда завидовала Горну… и так я хоть на несколько мгновений испытаю радость полета».

И не открывая глаз, она оторвала пальцы от теплого дерева и упала вниз, изогнутая изящной дугой, с раскинутыми подобно крыльям руками, в развевающемся мерцающем платье. Ни единого звука не сорвалось с ее губ, и сопровождала ее лишь легкая и светлая улыбка.

Последнее, что она почувствовала, был резкий, болезненный рывок где-то между лопаток — а после наступила глухая, кромешная темнота.

С трудом открыв глаза, Афина сначала увидела полог, залитый солнцем — картина, ставшая привычной за долгое время. Потом она услышала звук плещущейся воды и ощутила, как к лицу прикасается мягкая прохладная ткань, и только тут поняла, что вся горит.

Она проследила взглядом за куском ткани, которым некто протирал ее пылающую кожу… и подумала, что все еще спит или бредит. Рядом с ее кроватью сидел ее тюремщик, и Афина впервые смотрела ему прямо в лицо и видела перед собой… женщину.

Капюшон был надвинут как всегда низко, волосы свисали в полнейшем беспорядке, и сквозь спутанные тусклые пряди смотрели внимательные и неподвижные глаза.

Афина вдруг вспомнила, как желала смерти человеку, что держал ее в неволе, как мечтала причинить ему ужасные страдания и боль… и внезапно — осознав, что сон развеялся, а ее тюремщик в самом деле оказался женщиной, — ощутила жгучий, почти нестерпимый прилив стыда. Слезы хлынули неостановимым потоком, причиняя боль, словно глаза выжигали кислотой.

— Прости меня, — прошептала Афина, не узнавая своего голоса.

Женщина невесело усмехнулась, словно совершенно точно знала, за что несчастная девушка просит прощения, но по обыкновению не произнесла ни слова, а только снова обтерла ей лицо и шею прохладной тканью.

— Что со мной? — слабо спросила Афина, в который уж раз ощущая, что произносит совсем не те слова, что хотела бы. — Почему я не умерла? Почему я снова здесь?..

Ей было трудно говорить, но не говорить она не могла вовсе.

И снова этот вздох, который Афина слышала так часто и каждый раз приходила в неистовство — тяжелый, глухой, как у смертельно уставшего человека, но кроме — ни звука.

Девушка с удивлением поняла, что это молчание больше не раздражает ее, поскольку явно таит в себе некий глубокий смысл. Он чувствовался так остро, что ей снова стало стыдно, на сей раз за излишнюю навязчивость… и, чтобы отогнать это неприятное чувство, она стала заново изучать своего тюремщика — вернее, тюремщицу.

Грязные седые волосы, торчащие из-под капюшона, не позволяли увидеть слишком много, но было, однако, очевидно, что женщина не слишком стара: лицо ее не искажала обычная для старух густая сеть морщин, лишь несколько глубоких складок прорезали его — меж бровей и у рта, — что придавало ей скорбный и вместе с тем суровый вид. Афину удивило так же, что лицо ее не кажется ни оплывшим, ни одутловатым, как можно было бы ожидать, судя по ее обширной фигуре; а еще она особо отметила четкий и изящный контур губ, и вдруг подумала, что, приведя себя в порядок, эта женщина может оказаться даже красива.

Девушка обратила также внимание на руки, теперь лишенные перчаток: они не были тонкими и изящными, как ее собственные, и кожа их была явно не так упруга и свежа и покрыта множеством мелких шрамов, и свежих порезов, и ожогов, но это были очень чуткие и нежные руки совсем не старой еще женщины.

Что же за необходимость вынудила ее разлучить Афину с возлюбленным? Почему так важно для этой женщины благополучие ее пленницы? Кто она, в конце концов, такая?..

Афина понимала, что что не получит ответа ни на один из этих вопросов (а скорее всего просто не сумеет их правильно задать), поэтому даже не пыталась зря сотрясать воздух, к тому же чувствовала она себя, прямо сказать, неважно.

Она хорошо помнила свой прыжок из окна. Это не могло ей присниться. Или могло?.. Афина попыталась встать, чтобы осмотреться, но еле смогла поднять голову — такая слабость сковала ее тело. Да и женщина, все еще сидящая у кровати, мягко удержала ее за плечо.

— Ты так и не отпустишь меня к нему? — едва шевеля губами, спросила Афина, тщетно пытаясь перебороть немощь, приковавшую ее к постели.

Женщина посмотрела строго, почти жестко, словно пришпилив девушку к месту, и ей показалось, что она должна хорошо понимать, о чем говорит этот взгляд, но в голове был туман, почти такой же плотный, как тот, что укрыл окрестности башни, поэтому она не стала даже пытаться разгадывать это многозначительное молчание. К тому же, теперь в ней поселилась новая надежда, что однажды ей удастся достучаться до сердца — женского сердца! — и все же выторговать себе свободу.

— Ну как ты не понимаешь?.. — жалобно пролепетала Афина, чувствуя, что воздух покидает легкие тяжело, с присвистом. — Не может такая любовь прийти просто так и ничем не закончиться!

Женщина резко поднялась и отошла вглубь комнаты, периодически наклоняясь и что-то подбирая с пола. Афина следила за ней, не ожидая ответа, удовлетворенная хотя бы такой, скупой, но яркой реакцией. Впервые она заметила, что, несмотря на свою грузную фигуру, женщина двигается очень плавно, изящно огибая препятствия. Как же она раньше не видела этого? Или ее тюремщица тоже менялась вместе с ней?

Обойдя комнату по кругу, женщина вернулась к кровати и села на прежнее место с видом решительным и словно бы осуждающим и уставилась на Афину странным вопрошающим взглядом, от которого где-то в животе делалось неуютно и зыбко. Девушка почувствовала себя, как школьница, не выучившая урока и забывшая элементарное.

— Что ты знаешь о нем? — спросила вдруг женщина неожиданно твердым, низким голосом, совершенно не походившим на ее прежнее хрипение.

В этом вопросе чувствовался вызов, и Афина с готовностью открыла рот, чтобы ответить на него во всех подробностях… но внезапно осознала, что ей нечего сказать. Перечисление всех чудесных качеств ее Рыцаря вызовет у этой женщины лишь смех, а сверх этого Афина действительно ничего о нем не знала — кроме того, что рассказывал о себе он сам. Раньше ей ни на миг не приходило в голову, что он мог рассказать ей что угодно — это никак нельзя было проверить. Это разозлило девушку. Так ли вообще важно что-то знать о том, кого любишь?!

— Он меня любит! — запальчиво воскликнула она, приподнимаясь на дрожащих руках и тратя на это последние силы. — Больше мне ничего не нужно знать!

Ответом был лишь сострадательный, полный растерянной обреченности взгляд. Афина упала на подушки, чувствуя, как ее снова засасывает темнота, и напоследок ощутила легкое прикосновение к волосам — такое нежное поглаживание, словно чудесная колыбельная.

В следующий раз она очнулась вечером.

Полог был раздвинут, и ей хорошо было видно уже набравшее густую чернильную темноту небо с редкими, но яркими всполохами звезд.

Вокруг было расставлено множество свечей — почему-то гораздо больше, чем обычно, — в камине жарко полыхало пламя, а женщина, о которой Афина вспомнила прежде, чем открыть глаза, сидела у стола и что-то читала.

Сначала девушка не поняла, что же изменилось в облике ее тюремщицы, но потом с изумлением осознала, что всегда привычно укрывавший ее голову глубокий капюшон теперь откинут на спину, и волосы больше не свисают в беспорядке на лицо, подвязанные широкой фиолетовой лентой на манер обруча.

А еще Афина ощутила в себе достаточно сил, чтобы подняться, и совсем не обнаружила жара, что терзал ее тело при прошлом пробуждении.

Женщина услышала шорох и подняла внимательный взгляд. Афина уже сидела в постели и тоже смотрела на нее; в голове роилась тысяча вопросов, но она знала, что ни один не родит ничего, кроме напряженного и полного многозначительных намеков молчания, потому решила, что ни при каких обстоятельствах больше не заговорит первой, пусть хоть небо обрушится на землю.

Спустив с кровати босые ноги, Афина обнаружила рядом, на тумбе, теплый и мягкий халат, а на полу — меховые домашние туфли. С улыбкой сунув узкие изящные ступни в их теплое и уютное нутро и накинув халат, она поднялась и направилась к столу, где громоздились бесформенной кучей какие-то бумаги.

Когда Афина поняла, что женщина читает письма Рыцаря, то едва снова не потеряла сознание. Свитки, прежде бережно разложенные в хронологическом порядке, теперь небрежным ворохом были свалены на столе, а некоторые даже упали на пол.

Но девушка не успела возмутиться или вообще высказать хоть какое-то недовольство.

— Ты помнишь, как вы встретились? — спросила женщина внезапно, и от изумления Афина забыла весь свой гнев — ее тюремщица еще ни разу не заговаривала с ней первой.

— Конечно! — с вызовом откликнулась девушка, не желая так просто сдавать позиции. Она нахмурилась и принялась собирать свитки, пытаясь выглядеть сердитой и неприступной. — Это была судьбоносная встреча!

— Это вряд ли, — с сомнением покачала головой женщина; свет заплясал на ее волосах, и Афина отстраненно подумала, что цветом они похожи на смесь соли с перцем. — А что ты помнишь до нее? — Голос был по-прежнему тяжелый, с хрипотцой, но теперь гораздо более твердый и устойчивый.

И снова Афина открыла рот, чтобы рассказать, как нигде не могла найти себе места и обрела смысл жизни, только встретив своего Рыцаря, но снова пришло к ней осознание, что она не помнит ровным счетом ничего до той минуты, когда она впервые проснулась в этой комнате.

Она судорожно прижала к себе охапку пергаментов и с испугом воззрилась на женщину. Та смотрела понимающе, с легкой нотой жалости, как смотрят на взрослеющее дитя, впервые столкнувшееся с неизбежной реальностью, а потом поднялась и, легким движением коснувшись плеча Афины, неторопливо вышла из комнаты, ссутулив спину.

Следующие несколько дней Афина заново изучала письма Рыцаря, пытаясь добыть из них хоть какую-то информацию о нем, и отчаянно мечтая перечитать и свои послания к нему.

У нее был огромный соблазн просто написать ему и задать все вопросы, что не дают ей покоя, ведь футляр для письма так и лежал на скамье под окном, к которому в последний раз прилетал Горн, но девушка почему-то была уверена, что этот допрос навсегда отвратит от нее сердце ее возлюбленного, и эта мысль приводила ее в ужас, тем более, что он больше не слал ей писем, лишь его песни рассказывали о страданиях, которые претерпевает его душа, и это отвлекало Афину от ее изысканий, но хотя бы больше не повергало в то беспросветное отчаяние, от которого хотелось вывернуться наизнанку или навеки уснуть.

Ей было немного жаль того восторга, с которым встречала она каждое его письмо и всякую мысль о нем, но это было настолько чуждое ей ныне чувство, что казалось, будто это происходило вовсе не с ней. Наверное, что-то в ней все же умерло, пока она летела из окна…

Вопросы, которые задала Афине тюремщица, не давали ей покоя. Когда-то она писала Рыцарю, что боится утратить рассудок и забыть его. Не это ли в точности и произошло с нею? Она была абсолютно уверена, что любит его, и твердила это себе, как молитву, но вдруг ей пришло в голову, что она вовсе не понимает природы этого чувства. Что вообще это значит — любить? Означает ли это, что каждый должен растворить в себе своего возлюбленного и раствориться в нем сам, чтобы они стали единым целым, чем-то совершенно новым, отринув прошлые свои жизни? Должен ли каждый из них вынуть свое сердце из груди и возложить его на алтарь их общего счастья, и неужели нет иного пути к высшему блаженству, кроме как рука об руку с суженым?

Афина всегда считала именно так и не представляла, что эти непреложные истины однажды зазвучат в ее голове в вопросительной форме. Она не хотела этого, не хотела предавать эту веру в своего Рыцаря, ведь она привыкла думать, что лишь в этой вере сосредоточено спасение ее души; она не хотела, чтобы Рыцарю однажды тоже явился этот жуткий призрак несбыточности их прекрасной мечты, и он страдал, и вновь был одинок так же неотвратимо, как до встречи с ней… А какой она была, эта встреча? Раз за разом Афина возвращалась к этому вопросу, и ответы на него становились все туманнее, но она все также продолжала верить, что их любовь — не иллюзия, что все ее сомнения — это морок, навеянный чарами проклятой башни, что стоит лишь ей коснуться руки любимого — и развеется туман в голове и в сердце.

Подобные мысли заставляли ее вслушиваться в слова песен, которые исправно пел под окном Рыцарь, и сердце ее сжималось от жалости и неукротимого желания хоть как-то облегчить его страдания.

Афина решила возобновить поиски выхода и, встретившись с любимым, просто расспросить его обо всем, что ее тревожит, вне заколдованных стен этой башни.

Отчего-то ей казалось, что теперь ее попытки непременно увенчаются успехом, хоть она и не понимала, откуда в ней взялась эта уверенность.

Она прошла через дверь, невольно задержавшись взглядом на своем отражении и с грустью отметив осунувшееся, но все еще прекрасное лицо, темные круги под ярко-зелеными глазами, потускневшие и потерявшие прежний объем волосы… «Ничего, — встряхнувшись, подумала Афина. — На воле все придет в норму».

Соседняя комната, пребывавшая на памяти девушки в ужасно запущенном состоянии, встретила ее неуловимо преобразовавшейся атмосферой. Волк лежал прямо в центре комнаты и безмятежно грыз большую кость.

Афина замерла, глядя на него. Она не слишком хорошо знала повадки волков, но даже ей было очевидно, что беспокоить хищника во время трапезы — очень плохая затея.

Она стояла совершенно неподвижно, однако зверь оторвался от своего занятия и повернул к ней огромную морду. Он не сделал ни единого движения, не издал ни звука, но Афина почувствовала уже знакомый, отвратительно-липкий страх и, пятясь, вернулась в свою комнату.

Разочарованная, она села у окна, из которого по обыкновению лилась печальная песня, и стала смотреть вдаль, ничего не видя и ни о чем не думая.

Ее визиты в соседнюю комнату продолжались.

Одним непривычно теперь солнечным утром Афина решила, что попробует приручить Волка — может, это и есть самый верный путь на волю? Может, если подружиться с ее грозным стражем, он поможет ей выбраться?

Она стала выходить чаще, оставаться в поле зрения Волка все дольше, подходить все ближе. Он больше не рычал, не пытался напугать ее, демонстрируя трехдюймовые клыки, а просто наблюдал, как она спокойно выходит и возвращается.

Афина тоже наблюдала за ним и невольно отмечала сдержанную, суровую красоту этого огромного зверя. Он был прекрасен в своем непоколебимом спокойствии, осознании своей силы, и все чаще девушка ловила себя на мысли, что уже не столько хочет приручить его в корыстных целях, сколько заслужить его дружбу просто потому, что доверие подобного существа неизбежно совершенствует каждого, кому оно даровано.

Она стала смелее перемещаться по комнате, не сводя, однако, с Волка глаз и не делая резких движений, а потом возвращалась в свою комнату, чтобы через несколько часов повторить все заново.

Самым непонятным было то, что во время своих вылазок Афина ни разу не видела женщину, которая вроде бы тоже должна была бы обитать в этой комнате — по крайней мере вся обстановка говорила о том, что это не просто звериное логово, но здесь живет человек. Кто еще это мог быть, кроме ее загадочной тюремщицы? И однако ни разу Афине не довелось увидеть ее за пределами собственной комнаты, и эта тайна пополнила внушительный список уже имеющихся, которые Афина была намерена разгадать.

Она продолжила свои визиты к Волку, и вот уже он привык к ней настолько, что Афина могла беспрепятственно перемещаться по всей комнате и даже без опасений поворачиваться к зверю спиной, исследуя помещение — правда, пока только взглядом, прикасаться к чему-либо она еще не решалась.

В какой-то момент Афина осознала, что, переступая порог этой комнаты, она перестает слышать пение, которое (хоть она и не решалась признаться себе в этом) казалось ей теперь заунывным и раздражающим, и ей захотелось проводить там еще больше времени — что она и делала, совершенно перестав бояться Волка.

С тюремщицей она теперь виделась лишь поздним вечером, когда она по обыкновению разжигала камин, или ранним утром, когда она приносила еду и свечи.

Песни теперь звучали непрерывно, едва занимался мутный рассвет, и умолкали, словно нехотя, с первыми звездами.

Слушая эти звуки, женщина морщилась, скептически усмехалась, но никогда ничего не говорила.

Она больше не скрывала лицо под капюшоном, не надевала перчаток, однако так и не избавилась от своего ужасного балахона, и Афине все время хотелось предложить ей одно из своих платьев, чтобы она могла перешить его для себя, но никак не могла придумать, как сделать это наиболее деликатно.

Эта женщина по-прежнему ставила Афину в тупик — и своим внешним видом, и поведением, и вопросами.

Однажды утром, когда по комнате уже плыла привычно-печальная мелодия, тюремщица, как обычно, снимала нагар со свечей и вдруг обернулась к девушке.

— Ты задумывалась, почему он не уходит? — спросила она, морщась на высоких нотах и переходя от стен к окнам.

Афина, уже сидевшая в кресле у стола, пожала плечами.

— Это вроде бы очевидно, − осторожно сказала она, наблюдая за размеренными передвижениями тюремщицы. — Он меня любит. И ждет.

Женщина неопределенно хмыкнула, осматривая раму одного из окон, что-то неразборчиво пробормотала, а потом добавила громче:

— Ждет. Да. И любит.

Последнее слово прозвучало с будто бы скрытой иронией и некоей неуловимой недоброжелательностью, и Афина вдруг подумала, что эта странная женщина вполне может знать о них обоих — Афине и ее Рыцаре — гораздо больше, чем знают о себе они сами. Ей стало страшно — как никогда не было до этого мгновения. Она не хотела ничего знать.

— Когда ты меня выпустишь? — со спокойствием, которого вовсе не ощущала, спросила Афина, не сводя с тюремщицы глаз. Она никогда не могла предсказать ее реакцию.

Женщина посмотрела изучающе, как будто немного свысока, еле заметно вздохнула — Афине почудилось, что с облегчением.

— Когда ты будешь готова, − прозвучал бесстрастный ответ после долгой паузы, и Афина, уже было решившая, что очередной вопрос повис в воздухе, вздрогнула.

— К чему?! — изумилась она.

Женщина уже направилась к выходу и чуть дернулась, словно этот вопрос ударил ее в спину.

— К правде, — глухо бросила она, не оборачиваясь, и скрылась в темноте проема.

Почему-то Афина решила, что эту самую «правду» она рискует обнаружить именно в соседней комнате, и перестала туда ходить. Она понимала, что там она сможет отыскать выход и покинуть наконец постылую башню, и утешить своего Рыцаря, чьи песни становились с каждым днем все более скорбными, но это туманное полуобещание свободы неожиданно приковало ее к месту прочнее всяких чар. Девушка не сомневалась, что, обретя это необходимое для освобождения знание, она непременно перестанет быть собой, и не было никакой гарантии, что ее чувства к Рыцарю останутся прежними. Что, если она разлюбит его?.. Как жить без любви?

Но песня звала, тянула из сердца кровь, а еще Афина внезапно осознала, что отчаянно скучает по Волку, по его спокойной силе, могучему, полному грации силуэту в зыбкой полутьме его обиталища, размеренному и мощному дыханию… и в один из дней она поспешно, не давая себе времени передумать, вышла в соседнюю комнату, огляделась в поисках зверя — и не обнаружила его.

Это было странно, и Афина даже встревожилась: ушел, бродит где-то снаружи, не встретился бы он с Горном… Дракон теперь мог играючи наступить на Волка и не заметить этого, что уж было говорить о поединке — у четвероногого ее стража не было бы ни единого шанса в этом сражении.

Огорченная Афина прошлась по комнате, отмечая перемены: книги заняли свои места на полках, покосившиеся стулья обрели устойчивость, беспорядочное нагромождение всего на свете на полу и на столе как будто поредело, на стенах появились многочисленные, заключенные в тяжелые деревянные рамы пергаменты — рукописи, чертежи, рисунки… Среди них мелькнуло что-то неуловимо знакомое, и Афина подошла ближе… и не поверила глазам, узнав почерк Рыцаря на всех этих пергаментах. Присмотревшись к одному из чертежей, она поняла, что передней одна из ранних разработок купола для сохранения свежести продуктов, на другом пергаменте была изображена покрытая вопросительными знаками модель шатра, который сейчас раскинулся среди камней у подножия башни. Из третьей рамы, одной из самых больших, на девушку смотрело сооружение, которое она видела лишь издалека, с большой высоты, и которое манило ее необычайно. Чертеж окружал плотный текст, и, еще приблизившись, Афина прочла подробную инструкцию о том, как извлекать из чернил волшебную пыльцу. Другие пергаменты содержали черновики многочисленных песен, каждую из которых Афина уже знала наизусть.

Как все это попало сюда? По всему выходило, что с этой женщиной он обсуждает все свои изобретения, используя ее как черновик, а своей возлюбленной оставляет лишь… конечный результат?..

Афина не понимала, что чувствует. Она давно отвыкла от чистых и ярких, как солнечный свет, эмоций, а сложные чувства — такие, как сейчас, − идентифицировать еще не умела.

Она замерла, забыв, зачем оказалась здесь. И это самое мгновение выбрал Волк для своего возвращения.

Его появление — внезапное и бесшумное — испугало Афину, заставило отпрыгнуть в сторону, вырвало жалобный вскрик из груди. Однако уже в следующий миг девушка вспомнила, что пришла сюда именно ради него, и решительно приблизилась к могучему зверю, не обращая внимания на его оскаленную пасть и глухое рычание.

Еще шаг, и еще один — Афина приближалась монументальному существу, чувствуя непреодолимое, ничем не оправданное желание прикоснуться, запустить пальцы в его густую шерсть… отчего-то казалось, что она очень мягкая, легкая, теплая… Она уже даже протянула руку, но тут Волк вскинул голову, отпрянул, как норовистый скакун, но тем не менее не сдвинулся с места. Они оба замерли, настороженно наблюдая друг за другом, их окутывала напряженная, отчаянная тишина — вот-вот должно было произойти Нечто… но как будто запаздывало.

Секунды текли, сливаясь в минуты; по комнате поплыли золотистые блики: закатное солнце бросило свои лучи на драгоценную раму двери в комнату Афины и осветило причудливыми узорами это мрачное обиталище, лишенное красок, света и воздуха. Словно беспечные солнечные мотыльки запорхали по комнате, совершенно не заботясь о том, куда приземлиться. Один из них вдруг решил, что самым лучшим местом для отдыха является трепетный волчий нос, и разместился на нем со всем возможным комфортом. Волк замер, до глубины души пораженный подобной дерзостью, и в следующий миг совершил стремительное движение, переместившись в тень. Но этого мига, когда величавый ее страж оказался в плену света, Афине хватило, чтобы увидеть нечто, заставившее ее сердце замереть в недоумении. Она отчаянно искала взгляда Волка каждый раз, когда видела его, но он всегда скрывался в тени, и его глаза угадывались лишь по тусклому отблеску. Теперь же, освещенные ярче, чем когда-либо прежде, они не отразили света, а словно бы вобрали его в себя — мутные, побелевшие… Волк был слеп.

— Благое небо… − выдохнула Афина потрясенно и почувствовала, как ее глаза наполняются слезами.

Ее качнуло к Волку, и она обхватила тонкими руками его могучую шею и уткнулась лицом в густую и мягкую шерсть, и пронзительно всхлипнула — всего раз, а потом вдруг ощутила невероятную нежность, и тепло, и чувство полной защищенности, что накрыло ее с головой, вырвав прерывистый, чуть удивленный вздох.

Зверь стоял неподвижно, щедро делясь теплом своего сильного тела, и Афина не смела пошевелиться, чтобы не утратилось это нежданное волшебство, и ощущала себя крохотной и обезоруживающе чистой… но в какой-то момент словно что-то изменилось: она поняла, что объятия стали тяготить Волка, и отодвинулась. Робко погладив еще раз его мягкую и такую чудесную наощупь шерсть, она огляделась и в скудном свете почти догоревшего заката снова увидела те самые развешанные по стенам пергаменты, но они неожиданно не произвели на нее никакого впечатления.

Да, черновики. Да, висят здесь, а не в ее комнате. Что ж, когда они встретятся, Афине будет, о чем спросить своего суженого.

В последующие дни Афина обследовала мрачную комнату снизу доверху, и ей совершенно не мешали ни постоянный полумрак, лишь ненадолго разбавляемый закатом, ни присутствие Волка. Напротив, она то и дело подходила к нему, расслабленно лежащему то в одном углу комнаты, то в другом, и гладила его мощный загривок, и ласково трепала мягкие и нежные уши, и обнимала его, утыкаясь носом в густую, блестящую шерсть и вдыхая теплый живой запах. Волк на подобные проявления привязанности никак не реагировал, но и не отстранялся, и Афина считала это бесценным подарком, потому что иногда он без видимых причин принимался рычать и скалить зубы, и тогда девушка боялась не то, что приблизиться к нему и погладить, но и вообще шевелиться в его присутствии. Обычно после подобных приступов агрессии Волк или исчезал, или становился непривычно контактен — подходил сам, опускался возле нее, положив морду на лапы, подставлял мощный загривок под ладонь, едва не сбивая ее с ног. Афина вздыхала и гладила, не в силах долго на него сердиться.

Она перебрала все бумаги, книги, кисти и инструменты, посуду, одежду и предметы быта, разбросанные по всей комнате, и даже навела таким образом некий порядок в этом царстве хаоса.

Она обнаружила среди бумаг письма от Рыцаря, в которых он обращался к ее тюремщице "Альба", но ни словом — ни прямо, ни косвенно — не упоминал Афину, будто в этих беседах ее для него вовсе не существовало. И девушка всерьез задумалась, стоит ли по-прежнему считать эту женщину тюремщицей, а Волка — сторожем.

Писем было множество — Афина получила от Рыцаря вполовину меньше посланий, чем адресовано было ее… кем же она была? Соседкой? Хозяйкой стоящего на отшибе жилья, вынужденной принимать у себя капризную и беспомощную фею? Подругой по несчастью?..

Афина перебирала свитки, пытаясь понять, какие написаны раньше, какие позже, но они лежали совершенно хаотично, и девушка оставила это бесполезное занятие и стала читать их в том порядке, в каком они попадались под руку.

В этих письмах Рыцарь не клялся в любви и не описывал красочные картины будущего, а просто рассказывал о своих буднях, в которых место было и тихому покою, и яростным сражениям, рассуждал на самые разные темы, спрашивал совета по тому или иному вопросу… Иногда он ссылался на некие истории из жизни самой Альбы и почему-то благодарил за них, из чего Афина сделала вывод, что переписка была все же двусторонней. Никаких подробностей этих историй, к сожалению, не упоминалось, и девушка разочарованно думала, что так и не узнает ничего нового о своей тюремщице. Зато о Рыцаре она узнала, что он способен не только расточать цветистые комплименты, но и говорить совершенно нормальным, простым человеческим языком. Это было приятным открытием, но Афина невольно чувствовала себя обделенной.

Он бесконечно извинялся и благодарил — за излишнее многословие и скупые ответы, за уделенное ему время и внимание, за странные мысли и нескромные вопросы… Афину это страшно удивляло, как, впрочем, и то, что он часто писал об одном и том же, будто боялся, что с первого раза его не услышали или не поняли.

Время словно растянулось, звуки отодвинулись. Как будто, погружаясь в содержание написанных не для нее писем, Афина переносилась в другой мир, откуда привычный виделся и слышался словно сквозь дымку и почти не трогал сердца.

Ворох писем казался бесконечным, и за целый день Афина не одолела и трети, дочитывая последнее при тусклом свете найденного в углу огарка свечи в выщербленной плошке.

Она вернулась в комнату уже после заката, когда на башню опустилась ночь. Камин уже вовсю пылал, Альба неподвижно сидела в кресле и смотрела в огонь; Афина вновь задалась вопросом, как же эта женщина проникает в ее комнату.

После целого дня, проведенного за чтением чужих писем — хотя Афина в глубине души не считала их таковыми, ведь они были написаны ее возлюбленным, — девушка ощущала стойкую потребность задать свои бесконечные вопросы хоть кому-нибудь, но некий голос, немного похожий на хрипловатое контральто Альбы, убеждал ее подождать — пока она не прочтет все письма до конца.

Ночь прошла беспокойно: в привычную прохладную тишину вплетались какие-то странные звуки, и Афина то и дело просыпалась и вслушивалась в них, пытаясь определить их источник.

Скрежет — словно когтей по металлу, хриплый, надтреснутый кашель, как будто кто-то прочищал горло перед длинной речью, бормотание на разные лады, пощелкивание и постукивание — и все вместе это походило на подготовку оркестра к выступлению и почему-то навевало ужас.

А едва рассвело, и умный прибор, изобретенный Рыцарем, затянул уже знакомую мелодию, к нему внезапно присоединился дикий, нечеловеческий хор, от которого кровь заледенела в жилах.

Это был вой, рев, свист и писк, рычание и клокотание, и каждый голос перекрикивал другой, и в каждой ноте царил чудовищный диссонанс.

Спустя несколько мгновений стало понятно, что вся эта какофония складывается во вполне понятные слова, и было в этих словах что-то знакомое, как будто их достали из глубины ее сердца… Постаравшись абстрагироваться от демонической нестройности этого «пения», Афина вслушалась в то, что выкрикивали эти голоса.

«Неблагодарная Афина, — визжал один, — ты забыла, как клялась в любви тому, кто проливает за тебя кровь и слезы».

«Презренная обманщица, — гнусавил второй, — твое сердце потухло и прогнило, и ты не способна выполнить своих обещаний».

Другие голоса — клокочущие, призрачно-слащавые, оглушительно-низкие, пронзительно-гневные — с насмешливым презрением декламировали тексты писем, что писала она своему Рыцарю, издевательски смакуя невинные тайны, что Афина поверяла ему — ему одному! — в полной уверенности, что он сохранит их так же бережно, как ее Свет и их любовь. А теперь ее секреты громогласно препарировались жестокими монстрами, и все, о чем Афина могла думать — где же они взяли все это?..

Она замерла от ужаса: ей казалось, что все эти чудовища — ведь такие звуки просто не могли рождаться человеческим горлом — сейчас вскарабкаются по стенам башни, влезут в окно и станут пожирать ее, отрывая куски живой еще плоти и запивая их ее еще теплой кровью.

Они уличали ее, обвиняли, выносили приговоры и описывали наказания… Афина задыхалась от этой ненависти и не могла ни пошевелиться, ни выдавить самый слабый звук, чтобы позвать кого-нибудь — неважно, кого! — или хотя бы немного заглушить эту дьявольскую мистерию. Перед глазами у нее потемнело, и она вдруг подумала, что, может, сбудется ее желание, и прервется наконец эта жалкая жизнь, лишенная всякой радости и света…

Уплывающим сознанием Афина зацепилась за тень, метнувшуюся по комнате — и вдруг наступила тишина, и воздух возвратился в легкие, и противные разноцветные круги перестали плясать перед глазами, и она увидела, как Альба задвигает тяжелые щеколды на плотно закрытых окнах.

Афина приподнялась на локтях и поняла, что звуки не исчезли совсем, а просто стали гораздо тише и уже не производили того парализующего эффекта, который едва не замуровал ее внутри собственного сознания навечно. Почувствовав значительное физическое улучшение, девушка, однако, по-прежнему ощущала страшную, разрывающую душевную боль, которая свирепствовала у нее в груди подобно впавшему в бешенство огромному зверю: он рвал когтями стены своего обиталища и собственные бока, и он сам, и все вокруг него было забрызгано кровью и ядовитой слюной.

Афина чувствовала, что тяжесть этой боли придавила ее к кровати, и не была уверена, что ей когда-нибудь удастся подняться. С огромным трудом она снова повернула голову к Альбе и увидела, что та по-прежнему стоит у окна, склонившись и упершись ладонями в подоконник. Казалось, что плечи ее вздрагивают, но Афина не доверяла в тот миг своим глазам.

— Что это?.. — Слова с трудом пролезали сквозь горло, будто очень неповоротливые и колючие слизни.

Женщина вздрогнула, как от удара плетью, и тут же ее спина распрямилась подобно натянутой тетиве, и Афина поняла, что снова не дождется ответа. Альба неторопливо вышла — очень прямая, с надменно вздернутым подбородком, но весь ее вид говорил скорее о глубочайшей скорби, чем о задетой гордости; Афина так и не увидела ее лица.

Обычно по утрам девушка несколько минут боролась с желанием остаться в постели, но сегодня у нее не было и мысли задерживать подъем. Наскоро одевшись и ополоснув лицо, Афина сбежала в соседнюю комнату в надежде, что страшного хора там не будет слышно так же, как и песен Рыцаря, но она ошиблась — и по другую сторону дверного проема жуткие звуки проникали в башню сквозь высокие окна, разве что слов нельзя было разобрать. Зато парализующая боль словно бы осталась позади, в комнате с закрытыми витражными окнами, и Афина сразу ощутила прилив сил — голоса за окном хоть и продолжали холодить сердце нездешней жутью, но уже не имели власти над душой. С облегчением вздохнув, она поискала глазами Волка.

Он сидел под одним из окон, напряженный и ощетинившийся, и раздраженно прядал чуткими ушами, уловив особенно неприятный для его слуха звук.

Афина знала, что в такие моменты его лучше не трогать, но ей так хотелось ощутить под пальцами его живое тепло, что она осторожно приблизилась и протянула было к нему руку — и тут же отдернула ее: Волк стремительно обернулся и с глухим рыком, злобно и страшно, клацнул зубами.

Она отскочила и прижала руки к груди, словно пытаясь удержать зашедшееся в страхе сердце; Волк меж тем крутнулся по комнате, и Афина не успела проследить за ним — он словно испарился, и она осталась в комнате одна, бледная и дрожащая, наедине со звуками ужасного хора.

Девушка медленно выдохнула, унимая сердцебиение, и попыталась не думать о том, как хотелось бы ей сейчас уткнуться лицом в густой мех, пахнущий живым теплом, чтобы этот большой и сильный зверь заслонил ее от ужасной реальности. Вместо этого ей придется снова напрягать волю и призывать на помощь все свое мужество, чтобы ближайшие часы провести за чтением писем. Почему-то казалось очень важным прочесть каждое, словно это были куски разорванной на мелкие фрагменты картины, которая, ставши целой, должна была объяснить ей происходящее.

И тем не менее с каждым свитком Афина чувствовала, что только отдаляется от истины: отсутствие хронологии и примерно одинаковое содержание сильно путали общую картину, хотя иногда ей казалось, что она уловила кончик путеводной нити, но тут же убеждалась, что это лишь иллюзия.

Удача улыбнулась ей лишь к вечеру — хоть улыбка эта и походила больше на холодный оскал смерти.

В самом последнем свитке Афина нашла подробно пересказанную Рыцарем историю, прочтенную им, судя по всему, в одном из писем Альбы. Похоже, однажды она поделилась с ним случаем из жизни, который глубоко ранил ее: когда-то в юности у нее случилась безответная любовь, и она все не смела признаться и писала об этом стихи в секретной тетради, и в один злосчастный день, не в силах более носить в себе эту тайну, показала тетрадь подруге. Та позже похитила записи Альбы и отдала друзьям юноши, в которого Альба была влюблена, и они вместе с ее возлюбленным приходили вечерами под ее окно и нараспев, с насмешками декламировали сокровенные девичьи мечты.

Рыцарь явно очень волновался, пересказывая эту историю — строчки прыгали, буквы лезли одна на другую, и весь пергамент пестрел кляксами и пятнами, будто он хватал лист испачканными в чернилах пальцами — Афина никогда не получала от него таких писем! Он писал, что глубоко сопереживает Альбе, что с ней поступили ужасно, что никто такого не заслужил, и что он не представляет, кем нужно быть, чтобы сделать подобное.

Афина дочитала это письмо с трудом. Перед глазами у нее стояла сжавшаяся фигура Альбы, ее судорожно стиснутые пальцы, будто не смевшие зажать уши в отчаянном протесте — ведь эти чудовища под окнами башни ничем не отличались от тех, что уже приходили когда-то терзать ее душу. И Афина вдруг осознала, что не так страшны сами голоса, что осуждают ее, и насмехаются, и желают ей мучительной смерти — они лишь исполняют партию, написанную для них тем, кто обещал хранить ее душу как величайшую драгоценность.

Пергамент выпал из ослабевших пальцев, Афина тяжело привалилась спиной к массивной ножке стола. Впервые она чувствовала боль, которая не принадлежала ни ей, ни Рыцарю, и это было так странно и пугающе, но в то же время как будто придало ей сил — словно душа ее увеличилась в объеме многократно, и внезапно оказалось, что в ней еще немало места для Света.

Словно в полузабытьи Афина почти утраченным движением прижала кулачок к груди, а потом вытянула руку и раскрыла: на ладони слабо посверкивала волшебная пыльца, но свет ее был не серебристый и не перламутровый, а льдисто-синий. Девушка рассматривала пляшущие на ладони искорки и слабо улыбалась — ни на что другое у нее не было сил.

И снова яркая, пронзительная мысль промелькнула у нее в голове, и даже задержалась на мгновение, позволив Афине приоткрыть завесу тайны, что окутала эту башню, но ослепительный миг вспыхнул и погас, и Афина снова осталась во тьме, с неразборчивым воем под окном и слабым синим светом на ладони. В свою комнату этой ночью она решила не возвращаться.

Проснувшись, Афина не сразу сообразила, где находится, и только спустя несколько тягучих секунд узнала темные стены и полумрак комнаты, в которой обитали ее соседи — она уже давно не думала о себе как об узнице, а в Альбе и Волке не видела тюремщиков. Оглядевшись, она увидела, что лежит на полу, на мягких шелковых подушках, а укрывает ее легкое и пушистое одеяло. Альба, как всегда, позаботилась о ней… Вместе с этим именем пришло и воспоминание о кошмарном вчерашнем дне, похожим на чудовищный горячечный бред, и вместе с ним словно включился слух: ужасные звуки ворвались в уши, будто только и ждали удобного момента.

Она поднялась на ноги, чувствуя себя так, словно прожила на этом свете сто восемьдесят очень трудных и жестоких лет, и, оглядевшись в поисках Волка и не обнаружив его, стала собирать разбросанные по полу пергаменты и складывать их горкой на столе. В конце концов на полу осталось одно-единственное письмо — то самое, что она вчера читала последним, и Афина никак не могла решиться прикоснуться к нему, но все-таки заставила себя и подняла — осторожно, будто боялась, что оно ее укусит. Однако, решимость ее крепла с каждой секундой и каждым новым воплем за окном: пришла пора задавать вопросы.

Поскольку женщину, которую Афина уже привыкла называть про себя Альбой, встретить в мрачной комнате так ни разу и не случилось, девушка решила ждать ее в своей. Прихватив помимо этого самого важного пока письма еще несколько пергаментов с черновиками песен, она тем же вечером устроилась за своим столом, сверила их с письмами, что приносил Горн ей самой, и убедилась хотя бы в том, что зрение ее не подвело, и почерк во всех посланиях действительно идентичен.

С наступлением сумерек фигура в бесформенном балахоне привычно вдвинулась в проем, неся в руках неизменную масляную лампу, и направилась к камину, как делала это уже тысячу раз.

Афина размышляла, как начать разговор, как обратиться к этой женщине, от которой ей так необходимо было добиться хоть каких-нибудь ответов.

— Альба, − позвала Афина тихо, и женщина вздрогнула, словно давно не слышала своего имени.

Камин уже вовсю полыхал — Альба умела разводить огонь с невероятной скоростью, будто пользовалась магией, — и Афина даже у стола чувствовала его жар; женщина медленно повернулась и вонзила в девушку полыхающий не слабее пламени у нее за спиной испытующий взгляд, и вдруг стало понятно, что у этой непостижимой женщины тоже зеленые глаза, только цвет их больше напоминает болотную ряску в тенистом лесу. И снова мелькнула эта навязчивая, но неуловимая мысль, которую Афина вновь не успела ухватить и несколько секунд сидела в замешательстве, позабыв все свои вопросы. К счастью, подсказка была на виду — письма Рыцаря двум разным женщинам.

— А что ТЫ о нем знаешь? — Афина отметила, что тон ее голоса почти полностью совпадает с тем, которым Альба задала этот же вопрос ей самой.

Та отвела глаза, посмотрела сперва в пол, потом в огонь, затем стала изучать свои испачканные в саже руки с неровно, словно наспех обрезанными ногтями. Афина ни разу не видела ее такой неуверенной.

Девушка не торопила ее с ответом, нутром ощущая, что тема эта болезненна и неподъемна.

Глубокий вдох, длинный выдох. Альба поднялась, мелко кивнула какой-то своей мысли, подошла к столу, за которым в выжидающей позе сидела Афина и вдруг резко рванула завязки на горле.

Балахон распахнулся на груди, открыв меховую подкладку, и Афина внезапно поняла, что фигура женщины никогда не была грузной — одежда придавала ей объем.

Девушка терпеливо ждала, сосредоточенно глядя на Альбу, которая всем своим видом выражала скорее нерешительность, чем обычный для себя скептицизм.

— Больше, чем мне бы хотелось, — уронила она наконец со вздохом.

И столько горечи было в этих словах, что Афина вновь, как уже было вчера, будто ощутила ее на своих губах.

Что же означал этот ответ? Что они давно знакомы? Но это вроде и так было очевидно… Что же она имела в виду?

Афина проклинала свое косноязычие и очень боялась задавать следующий вопрос — ведь до этого момента, если ей не удавалось подобрать правильные слова, Альба неизменно молча покидала ее. Сейчас этого никак нельзя было допустить.

— Как вы познакомились? — Афина не была уверена, что спросила верно, и уныло ждала, что вот сейчас снова останется одна с эти жутким хором, который не умолк даже с наступлением ночи.

Но Альба не ушла. Наоборот, она села к столу напротив Афины и, устремив застывший взгляд в камин, сказала хрипло:

— Он искал помощи, а мне надо было позарез кому-нибудь помочь. Просто совпало.

От этих слов повеяло чем-то знакомым, и девушка пожалела, что не взяла с собой все письма. Что-то там было о неоценимой помощи…

— И ты смогла ему помочь? — не успев подумать над вопросом, выпалила она.

Альба горько усмехнулась

— Я не уверена, — покачала она головой, и снова свет исполнил несколько загадочных па на ее волосах. — Я его… разбудила.

Что же это значит?.. Афина кожей чувствовала, что лимит вопросов на сегодня почти исчерпан.

— Он спал? — Она почувствовала, как зашевелилось у нее в груди нечто в предчувствии нового непонятного ответа.

Альба медленно поднялась.

— Он был... заколдован. — Слова упали между ними, как мельничные жернова, и Афина снова почувствовала разделившее их отчуждение, от которого она почти уже отвыкла.

Женщина ушла, а Афина еще долго смотрела в огонь, пытаясь осмыслить то, что узнала, и понять, узнала ли она вообще что-нибудь.

Может, стоило спросить как-то иначе? А как? И о чем?..

Историю с похищенной тайной тетрадью Альбы трогать не хотелось — Афине и так все было в ней понятно, а сочувствие женщины, пережившей то же, что и она, было невероятно ценно.

Размышляя, Афина вновь воззвала к источнику магии в глубине своего сердца, и снова любовалась синими искрами, которых стало как будто больше.

«Альба сказала, что Рыцарь был заколдован, а она его «разбудила». Как это согласуется с той тьмой, о которой он постоянно писал мне? — думала Афина. — Он утверждал, что именно я изгнала тьму из его души, но насколько это соответствует действительности? И если это заслуга Альбы, а не моя, тогда почему он всегда благодарил меня за то, что я рассеяла тьму? И почему он ни разу не упомянул меня в письмах к Альбе? И как вышло, что он ни разу не сказал о своем знакомстве с человеком, который заточил меня в башне?.. И кто же, в таком случае, заколдовал его самого?»

Заколдован, заколдован…

Афина почувствовала, как внезапно заболела голова; искры погасли. Голоса под окном все не унимались, и, хоть и были приглушены плотно прикрытыми створками, все равно обмораживали душу зловонным ужасом, и ужас этот в паре с разрастающейся мигренью вдруг породил в сердце Афины бурно вскипевшую ярость, которая захлестнула ее с головой, удесятерила силы, заставила вскочить на ноги и метнуться к окну.

Афина никогда не думала, что в ее руках может быть столько силы. Выдернув щеколды из пазов, она рванула на себя створки, едва не сорвав их с петель, и в комнату тотчас хлынули оглушительно-свежий ночной воздух и пронзительно-смердящие нечеловеческие голоса.

— А ну молчать, вы, там!!! — свирепо проорала Афина, перегнувшись через подоконник и почти не сознавая себя.

И в тот же миг наступила тишина — звенящая звездами и далеким ветром, гуляющим по белоснежной горной вершине.

Афина в удивлении застыла. Все было так просто?..

Вдруг навалилась усталость — словно она не спала пару недель. Решив, что на сегодня она сделала достаточно, девушка отправилась в постель, пообещав себе завтра непременно разобраться в том, что удалось выяснить в этот день.

Утро встретило ее тишиной. Это было непривычно и тревожно, словно мир вокруг переводил дух перед грядущей катастрофой.

Афина долго лежала в постели, вслушиваясь в эту неестественную тишину, и гадала, куда подевались все звуки. Самым, казалось бы, естественным действием в этой ситуации было бы просто выглянуть в окно и посмотреть вниз, и убедиться, что шатер Рыцаря на месте, что туман так же, как и во все дни до этого, укрывает и землю, и лес вдалеке, и гору, и дракон охраняет шатер, распростерши над ним исполинские крылья. И вместе с тем Афина понимала, что ни за какие сокровища в мире не заставит себя сделать это — кошмарные голоса все еще стояли в ушах, и ей совсем не хотелось видеть тех, кто издавал подобные звуки. Вчерашнее воинственное настроение совершенно в ней выветрилось, и она снова чувствовала лишь усталость и глухую тоску.

Потом она все же услышала что-то — совсем недалеко от себя — и повернула голову к столу, где по-прежнему лежали пергаменты, оставленные ею с вечера.

Альба сидела в кресле, сложив расслабленные руки на коленях, а неподвижный взгляд ее был устремлен в раскрытое окно.

Впервые Афине не хотелось ничего у нее спрашивать. Она чувствовала, что ей жизненно необходимо сперва понять все то, что эта женщина уже рассказала ей — иначе не выйдет осмыслить всю картину в целом.

Афина пошевелилась, и Альба посмотрела на нее нечитаемым взглядом, а потом тяжело поднялась и покинула комнату.

Тишина давила на уши, словно в голову насовали ваты. Афина уже настолько привыкла просыпаться под звуки песен Рыцаря, что их отсутствие восприняла теперь как отнятую память. Она с трудом вспомнила, что нужно умыться, одеться…

«И почему она всегда ждет, когда я проснусь?» — немного вяло подумала Афина, выбираясь из постели с медлительностью глубоко старого человека.

Эта мысль громоздко вертелась у нее в голове, пока она наполняла умывальник прохладной водой из серебряного кувшина и бережными движениями ополаскивала лицо. А потом вслед этой мысли явилась другая.

«Я его разбудила», — сказала вчера Альба.

Это воспоминание словно запустило некий скрытый механизм, и Афина прямо-таки физически ощутила, как кровь быстрее побежала по жилам, и внезапно поняла, что должна делать. Все те разрозненные рассуждения, что вчера бестолково метались у нее в голове, все те странные, необъяснимые события, о которых удалось ей узнать, вдруг выстроились в стройную цепь со стрелкой на конце, и Афина ясно увидела путь, который приведет ее к истине. Она почувствовала небывалый прилив сил, и, не раздумывая более ни секунды, отправилась в соседнюю комнату, чтобы забрать оттуда письма Рыцаря к Альбе и, принеся их к себе, сравнить с теми, что он писал ей самой. Афина была уверена, что сможет распутать сложную сеть, что сплелась из хаотично нагроможденных слов, намеков, признаний и обещаний, извинений и благодарностей, восхвалений и упреков, надежд и сожалений, которыми были полны его письма к обеим женщинам, — ей только нужно для этого время.

Ей пришлось совершить несколько рейсов, так как унести все свитки за один раз у нее не вышло; на стол они бы все равно не поместились, поэтому она, недолго думая, свалила все пергаменты на кровать, присоединив к ним отдельной кучкой собственные письма, сама устроилась в центре и приступила к работе.

Следующие несколько часов прошли в детальном анализе текста; Афина заставила себя отодвинуть на самый край сознания все эмоции и думать только о значении написанных слов. Она тщательно отобрала все письма, где так или иначе упоминались тьма, прозрение или пробуждение, и, сравнивая их содержание, в какой-то момент поняла, что совершенно запуталась, поэтому вооружилась пером, чернилами и пергаментом и стала выписывать значимые места.

На это у нее ушла большая часть времени, и когда она закончила, уже наступил вечер, и у нее дрожали пальцы, а глаза жгло, будто в них попал песок, но зато у нее в руках была история, которую она сложила из совершенно разных кусочков, повторяющих и дополняющих друг друга.

Афина выбралась из бумажной кучи, сжимая в пальцах один-единственный лист пергамента, ощущая его как трофей, добытый в трудном бою.

Она прошлась с этим листом по комнате, размяла мышцы, попила воды, зажгла свечи и, устроившись за столом, внимательно перечитала написанное.

Когда Рыцарь встретил Альбу, он жил странной и скучной жизнью, которая не приносила ему радости. Он просто делал, что привык, часто даже не задумываясь над результатами своих действий. Он плыл по течению глубокой темной реки и совсем не осознавал, что у нее есть берега, и мысли у него были темные, и надежда не знала к нему дороги. И вдруг на своем пути он встретил ее — странную и недосягаемую, но открытую и прямую. Он сам не знал, что произошло в тот миг с ним самим и миром вокруг. Он пошел за ней, и покинул темные воды, и обнаружил, что кроме тьмы существует вокруг еще и свет, и свет этот он увидел в ней — и впустил его в себя… и тогда, опаленная этим светом, душа его исторгла в мир ужасных чудовищ, которые пожирали его изнутри — коварные, изощренно-жестокие, пробравшиеся незаметно к самому сердцу — и пили его кровь, и высасывали силы, и крали свет — его собственный.

Рыцарь рассказывал о них Альбе, и она учила его противостоять им, и он впервые смог разглядеть далекий горизонт, и звезды в небе, и услышал пение ручьев и наивные беседы птиц, и впервые все это не было осквернено зловещим скрежетом зубов и обессиливающими черными голосами.

Он нашел отвагу, и мудрость, и вдохновение в сражениях с этими чудовищами, и благодарил Альбу бесконечно, и все время изыскивал способ отплатить ей.

Здесь записи Афины обрывались, потому что больше она в письмах ничего не нашла — остальное было о другом и к пресловутому пробуждению отношения не имело. Однако и этого хватило, чтобы она впала в полное недоумение.

По всему выходило, что, по крайней мере в одном, Рыцарь лгал ей — ну или пытался искажать действительность. Фразы вроде «ты изгнала тьму из моей души» или «с тобой моя жизнь наполнилась светом» всегда были адресованы Афине, Альбу же он благодарил за мужество, что она пробудила в нем, за твердую землю под ногами. В письмах к Альбе не было и намека на нежность или страсть — лишь благоговение и трепет, как перед божеством.

А еще — чудовища.

Афина отлично помнила, а потом не раз перечитывала истории о жестоких сражениях, что Рыцарь вел в окрестностях ее башни, но только сейчас ей пришло в голову, что эти монстры совершенно не обязательно обитали здесь всегда.

Но как бы там ни было: он ведь сражался с ними — и они молчали. Что же произошло? Отчего вдруг окрепли их голоса? Случилось ли это от того, что Альба подпитывала Рыцаря куда более мощной силой, чем могла дать ему Афина? И если так, почему он отказался от этой поддержки и отдал предпочтение ей — слабой и беспомощной, не способной оградить его от зла?..

Афина вдруг поняла, что уже какое-то время беспокойно меряет шагами комнату, а в голове нарастает гулкая боль, подобная вчерашней — разве что она не была приправлена яростью. Девушка остановилась напротив окна — в нескольких шагах от него, опасаясь приближаться — и взглянула на небо. В густом, чернильно-синем бархате остро посверкивали алмазы звезд, кое-где прикрытые полупрозрачными лоскутами облаков, и казалось, что в мире нет ничего, кроме этой живой темноты и бесконечной россыпи драгоценных искр.

Тихий стук и чирканье спички отвлекли ее, и Афина оглянулась через плечо — Альба уже раздувала огонь в камине, встав на колени перед очагом.

Что-то в ней снова изменилось, но терзаемая мигренью Афина снова не могла понять, что же именно. И только когда женщина поднялась на ноги, стало ясно: исчез наконец ужасный засаленный балахон, и Альба осталась в холщовом комбинезоне и тонкой рубашке с короткими рукавами, обнажающими сильные тренированные руки, такие же бледные, как ее лицо. Волосы на этот раз были собраны в высокий неплотный пучок, и теперь открывали шею и плечи — с хорошо развитыми мышцами и также давно не видевшими солнца.

Афина смотрела на нее и думала о том, как несправедлива бывает жизнь.

Эта женщина была сурова и прекрасна, как древняя богиня, и, без сомнения, добра и мудра, и сострадательна, и терпима к чужим слабостям…

— Почему же он не полюбил тебя? — вырвалось у Афины почти против воли. − Ведь это ты, ты спасла его!..

Сказать это вслух оказалось больно. Несмотря ни на что, Афина все еще беззаветно любила своего Рыцаря, и ничто на свете не отвратило бы от него ее сердца. Но ей казалось немыслимым, что он отдал душу не той, что указала ему путь к свету, а выбрал более привлекательное внешне, но не принесшее ему совершенно никакой пользы слабое создание, которое, к тому же, не имело возможности быть с ним рядом.

Альба покачала головой, и Афина вдруг подумала, что хотела бы быть похожей на нее — с этим гордым разворотом плеч и упрямым подбородком, сильными и умелыми руками… и пусть не было в ней той цветочной прелести, что отличала Афину, все же Альба была неотразима. И как вышло, что она так долго скрывала это?..

Она подошла к Афине очень близко и какое-то время рассматривала ее лицо — словно впервые видела. В глазах женщины были и сожаление, и тоска, и затаенная нежность, и немалая доля тяжелого раздражения, и смиренная усталость.

— Он не мог, — сказала Альба тихо, и Афина, совершенно завороженная ее взглядом, не сразу поняла, о чем идет речь. — Я для него слишком... жестока.

Это слово легло в сознание Афины с трудом, будто не подходило по форме. Альба — жестока?! Вот эта удивительная женщина, которая заботится о ней уже, кажется, целую вечность, и оберегает ее, и учит, и хранит по мере сил ее душевный покой — как никто больше — жестока?.. Видимо, смотря кто и как понимает жестокость…

Альба меж тем, грустно улыбнувшись одними губами, бесшумно покинула комнату, вновь оставив Афину в одиночестве. А та, все еще пребывая в прострации от совершенного в этот день открытия, отправилась в постель с твердым намерением никогда больше не пытаться ничего выяснить, и даже Рыцарю при встрече не задавать никаких вопросов.

Еще несколько дней Афина провела в постели — в основном спала, и то только потому, что снов она теперь не помнила вовсе. В редкие же часы бодрствования ее одолевали тоска или апатия, и, в зависимости от того, что брало верх, она или металась на постели, не находя себе места, или безучастно таращилась в пустоту, изнуренная тяжкими мыслями.

Афина решила просто дождаться момента, когда окончательно рассеются чары этой башни — ведь они уже почти пали, и, судя по тому, что происходило с обитателями этого зачарованного жилища, оставаться таковым ему было уже недолго. Поэтому девушка решительно отгоняла всякие мысли о том, чтобы возобновить поиски выхода или попытаться найти в письмах Рыцаря ответ на вопрос, отчего его сердце отвергло Альбу, но впустило Афину; однако борьба с этими настойчивыми порывами отнимала у нее так много сил, что ни на что другое их не оставалось вовсе.

Но однажды — она не знала, сколько прошло времени — тишину, которая укутывала теперь башню плотным покрывалом, вспорол густой, низкий и мощный, пробирающий до нутра и заставивший вибрировать каждую жилку волчий вой. Он протянулся издалека, словно с трудом продираясь сквозь тяжелый воздух, и Афина затрепетала от этого звука, хотя и чувствовала — зов этот не для нее. И все же в нем она услышала и строгий наказ, и настойчивые увещевания, и мягкий упрек, и вдруг поняла одну безумно простую и невероятно важную вещь: чары не разрушатся, если она ничего не станет делать. Ведь если подумать, все изменения в этой башне стали происходить именно тогда, когда Афина впервые задумалась о поиске выхода.

И вновь, как уже случалось, она покинула постель и отправилась в соседнюю комнату — решительно и без страха. Она была твердо убеждена, что ни один из обитателей этой башни не стремится причинить ей вред. Впрочем, насчет себя она не была так уж уверена.

Пройдя сквозь проем, она снова скользнула взглядом по своему отражению и мрачно подумала, что очень скоро все ее преимущества перед Альбой, которые состояли лишь в свежести ее, Афины, красоты, исчезнут, как роса под солнцем. Что ж, значит — так тому и быть.

Девушка не ожидала встретить Волка — ведь его вой буквально минуту назад доносился откуда-то издалека, — но он был там, в мрачной комнате, которую делил с Альбой. Он повернул к Афине голову и потянул носом воздух: они давно не виделись, с девушкой произошли серьезные перемены. Она сама чувствовала себя другой и не сомневалась, что Волк ощущал это еще острее.

Афина не решилась подойти к нему, хоть и пронзила ее при виде величавого его силуэта странно-угрюмая тоска — она скучала по своему суровому соседу.

Она придирчиво осмотрела пространство под огромным столом и внимательно изучила внутренности шкафа, и конечно, обнаружила нишу, скрытую тяжелыми портьерами. И тут, не успела Афина еще и подумать о том, чтобы отодвинуть плотные занавеси и заглянуть внутрь, Волк, до этого совершенно безучастный к ее изысканиям, вдруг очутился прямо перед девушкой и загородил собою нишу, мягко отодвигая ее в сторону и явно давая понять, что она вторгается на запретную территорию.

Еще несколько дней — или недель — назад Афину непременно возмутило бы подобное поведение, но теперь она понимала гораздо больше, чем когда-либо в своей жизни, и беспрекословно покорилась мягкой силе, чувствуя, что это очередное ограничение существует лишь для ее пользы.

К тому же, она внезапно обнаружила то, что так долго искала — низкую и узкую, с тяжелым, черного металла кольцом в середине дверь, спрятанную за монументальным шкафом, — и удивилась: как это она не заметила ее раньше?..

Афина осторожно, то и дело оглядываясь на Волка, подошла к двери и с замершим сердцем потянула за кольцо. Раздался протяжный, мучительный скрежет, и дверь подалась навстречу — медленно, неохотно, словно ею очень давно не пользовались.

Девушка завороженно смотрела в открывшийся черный провал и гадала: что произойдет, если она сейчас наугад шагнет в эту тьму? Окажутся ли там скрытые магией ступени, или ее ждет тягучая, прожорливая пустота, которая с размаху швырнет ее тело о жесткую землю? А может, там, внутри, просто какой-нибудь погреб, где хранятся в холоде и темноте съестные припасы?

В течение ее мыслей осторожно вплелось глухое ворчание со странными, словно вопросительными нотками. Афина обернулась и обнаружила Волка, который снова стоял рядом и вместе с ней смотрел в черную пустоту за маленькой дверью. «Как будто бы смотрел», − поправила себя девушка. Она все время забывала, что Волк не может видеть — наверное, потому, что он никогда не вел себя так; Афина находила в этом неизъяснимый, щемящий восторг и источник огромной силы, к которой боялась прикасаться.

Казалось, Волк не собирался препятствовать девушке в попытке исследовать открывшийся путь — по крайне мере, того красноречиво-протестующего поведения, что недавно у ниши, он не демонстрировал. Но Афина и сама не торопилась выяснить, что ждет ее за этой странной маленькой дверью. Почему-то теперь — когда ей уже вроде бы ничто не мешало уйти, — она отчаянно мечтала остаться. Провести еще какое-то время с Волком и Альбой, чье общество так неожиданно начало приносить ей покой и приятную, ничем не оправданную теплоту внутри сердца, и все-таки сложить воедино все части картины, героями которой были они трое: Рыцарь, Афина и Альба.

И Афина отправилась дальше изучать письма, внезапно исполнившись уверенностью, что, оказавшись рядом с возлюбленным, она никогда не получит правдивого ответа на вопрос, почему же он выбрал именно ее.

И снова потекли часы и дни — с пером в руках, с перекладыванием свитков так и эдак, с сопоставлением небрежных и вроде бы не имеющих друг к другу отношения фраз, с выводами, которые не имели под собой почвы, и прозрениями, приходящими словно из ниоткуда.

Иногда Афина уходила из своей комнаты, которая вдруг превратилась в нематериальное подобие анатомического театра, и устраивалась под теплым боком Волка, заряжаясь его спокойствием и силой. Впрочем, вскоре и этот источник энергии, как прежде солнечный свет, покинул ее: когда бы она ни пришла — Волка не было. И даже в самой комнате что-то неуловимо изменилось, и это нечто красноречиво свидетельствовало о том, что Волк ушел навсегда.

Афина на какое-то время даже позабыла о своих исследованиях и грустно коротала время в комнате своих соседей в надежде, что Волк вернется. Но в глубине души она понимала, что надеется зря, и в конце концов снова перебралась к себе и погрузилась в свои записи.

Удивительно, но после перерыва, когда она думала совсем о другом, ей вдруг многое стало понятно — как будто внезапно соединились до этого совершенно не подходившие друг к другу кусочки мозаики.

И вновь ослепительная мысль, что уже мелькала в ее сознании не однажды, озарила ее разум — и не потухла, не исчезла, а расцвела, явив истину во всей красе, и выжгла своим беспощадным светом душу несчастной Афины до самого дна, оставив лишь обугленные стены.

Свобода ускользнула от нее, не дав к себе прикоснуться, и Афина поняла, что мечты о том, как она будет наслаждаться простором и чистым бескрайним небом над головой, — лишь жестокая иллюзия.

Как бы ей хотелось, чтобы Волк теперь оказался рядом! Она обняла бы его могучую шею и забыла обо всем. И пусть он всегда лишь терпел ее объятия, но ему доставало великодушия не оттолкнуть ее…

— Где твой Волк? — спросила как-то Афина у Альбы, когда та уже разожгла камин и смотрела в огонь застывшим взглядом.

Плечи Альбы задеревенели, пальцы на мгновение сжались в кулаки, а потом она словно потеряла внутреннюю опору и со вздохом опустилась на пол, скрестив ноги по-турецки и обхватив себя руками.

— Я отпустила его, — сказала Альба глухо, и ее голос вновь напомнил Афине тот невнятный, бесполый хрип, которым когда-то говорила с ней эта женщина.

Афина удивилась — хотя и была уверена еще пять минут назад, что уже никогда не способна будет удивляться.

— Ты не боишься, что я сбегу?

Они все еще играли в эту игру, где Афина — несчастная пленница, башня — тюрьма, а Волк и Альба — суровые надзиратели. Зачем это было нужно, Афина не знала, но при прямом общении получалось только так — и не иначе.

Альба чуть повернула к ней голову, и пламя камина очертило ее профиль. Афина в который уж раз подумала: как хороша эта женщина в своей непритязательной красоте, и как несправедливо, что не ей достались любовь и нежность, что так щедро дарил Рыцарь Афине.

— Волк был здесь не для того, чтобы тебя стеречь. — Безжизненный шепот едва угадывался за треском раскаленных добела поленьев; Альба снова повернулась к огню и чуть громче добавила: — Он был со мной.

Афине стало безумно горько. За что ей это? Почему ее все предают?..

— А почему он ушел? — стараясь удержать слезы, спросила Афина.

Альба пожала плечами — бессильный жест, в котором читалась немая обреченность.

— Потому что может.

Афина застыла. Этот простой ответ был таким ёмким, содержал столько возможностей, что само пространство, казалось, покачнулось, сместив нечто в ее душе.

— А почему я не могу? — Голос у Афины чуть дрожал от потрясения, и она не была уверена, что задала правильный вопрос.

И снова неопределенное движение плечом — на этот раз с утомленным безразличием.

— Попробуй, − уронила Альба бесцветно и, тяжело поднявшись, удалилась вместе со своей лампой.

Афина долго смотрела ей вслед. Почему-то идея броситься к выходу немедленно, когда землю окутала густая ночь, казалась ей очень плохой: неизвестно, что или кто может поджидать ее в темноте у подножия башни. Так что она решила отложить свой уход до утра — но не дольше. Она уже получила ответы почти на все свои вопросы, а те, что остались неразрешенными… пусть останутся здесь.

Она долго не могла уснуть, размышляя над тем, что открылось ей совсем недавно, и пыталась принять эту истину, как-то угнездить ее в обугленном обиталище своей души… все-таки это ее долг — сохранить их любовь, именно для этого она и была создана. Но сердце не хотело смириться.

Наконец, перед самым рассветом, она забылась тревожным сном, и разбудила ее Альба, как обычно неторопливо скользящая по комнате в поисках каких-нибудь поломок.

«Вот и я собралась ее бросить, − уныло подумала Афина, наблюдая за женщиной. — Но с другой стороны, я для нее — лишь обуза».

Стоило только Альбе скрыться в темноте проема, Афина бросилась ей вслед, в несколько отчаянно широких шагов пересекла помещение и решительно, не давая себе времени подумать, потянула за черное кольцо — и дверь снова поддалась и открылась с тем же тягучим скрежетом, и обнажила черный провал, и Афина даже оглянулась — не стоит ли за спиной Волк — так похоже все было на тот прошлый раз.

Шагать просто так в эту слишком плотную темноту было жутко, поэтому Афина разыскала среди нагромождений всякой всячины на бесчисленных полках старую масляную лампу, зажгла ее и вернулась к двери.

Огонек разгонял тьму с трудом, словно она была осязаема, но Афина все-таки различила несколько узких каменных ступеней уходящей вниз винтовой лестницы и, больше не колеблясь, шагнула в тяжелый, враждебно-затхлый воздух.

Она спускалась осторожно, все время чувствуя некое сопротивление, будто что-то тащило ее назад. Спуск казался бесконечным, и у Афины уже начала кружиться голова, и ноги стали путаться, цепляясь за выщербленные камни, и огонек в лампе горел еле-еле, грозя вот-вот погаснуть… как вдруг — впереди забрезжил свет: белый, дневной, такой ослепительно-яркий, что было больно глазам. Вот он все ближе, гуще, оглушительнее, и Афина уже поверила, что вот сейчас она наконец ступит на твердую землю и увидит своего любимого, и спадет морок, и станет совсем неважно, кем были они оба до этой встречи.

Проем на выходе был громадный — футов двадцать высотой, а ширина его вместила бы шесть крупных мужчин плечом к плечу. Однако лестница на этом не кончалась, и до земли, как убедилась Афина, взглянув вниз, было еще далеко. Величественная гора, часть которой виднелась из ее окна, возвышалась теперь слева, а вдалеке, за границей тумана, поблескивали крыши и купола — там раскинулся огромный город.

Афина поставила лампу на ступеньку у входа и стала спускаться, держась ближе к стене — перил у лестницы не было. Девушка одолела пару десятков ступеней и увидела внизу шатер — она оказалась где-то под окнами своей комнаты, с другой стороны башни, которую лестница опоясывала несколько раз подобно циклопических размеров змее.

Воодушевившись увиденным, Афина ускорила — насколько позволяли неровные ступени — шаги и уже предвкушала удивление и восторг своего Рыцаря при встрече с ней.

И однако, виток за витком оставались позади, пейзаж кружился вокруг башни, словно чудовищная карусель, а земля оставалась также далека, как и в начале пути. Афина бежала все быстрее и отчаяннее, уже совсем не заботясь о собственной безопасности — и все острее понимала, что нисколько не приближается к цели. Наконец, она остановилась и прижала руку к сердцу, колотящемуся, как обезумевшая птица, и посмотрела на прекрасный шатер с ярко сверкающей сферой наверху и уютным дымком, струящимся из трубы походной печки (Рыцарь как-то рассказывал о ней, а потом Афина нашла ее чертеж у Альбы), и гладко утоптанной площадкой перед входом, и аккуратными цветочными клумбами, и коновязью с широкой кормушкой рядом, и конем привязанным к ней — все это было по-прежнему далеко внизу, и, судя по всему, не собиралось приближаться.

Солнца не было — плотные серые облака давно и надежно обосновались над башней, покидая ее лишь иногда по ночам, чтобы утром вернуться и разлучить Афину с величественным дневным светилом, источником радости и силы. Она отдала весь свой Свет — и не могла больше с ним соединиться.

Туман клубился внизу, перекатывался, закручивался в тугие спирали, тут и там внутри него вспыхивали зловещие фиолетовые и зеленые огоньки, похожие на маленькие молнии, и от него словно исходил какой-то неясный гул. Осознав это, Афина встрепенулась и стала торопливо взбираться обратно, вверх по ступеням. Она вспомнила голоса неведомых существ, которые обещали ей скорую и жестокую расправу за предательство, и теперь, зная их происхождение, еще сильнее не хотела знакомства с ними.

Афина приготовилась к долгому и безрадостному подъему, ведь она преодолела, по ее ощущениям, несколько тысяч ступеней в попытке покинуть постылую башню, однако, вопреки ожиданиям, она очень быстро очутилась у монументального входа в темный коридор с ведущей на вершину башни лестницей, и еще быстрее — в комнате Альбы. На этот раз темнота не была такой густой, и подниматься было легко, словно кто-то подталкивал ее в спину.

Дверь с треском захлопнулась за ее спиной, стоило лишь Афине переступить порог, и девушке ничего не оставалось, кроме как уныло вернуться в свою комнату и снова ждать, ждать, ждать…

«Почему я не могу уйти?» − хотела бы спросить Афина у Альбы, но понимала, что прямого ответа не получит, да и спрашивать нужно не у нее.

К тому же, у девушки было стойкое подозрение, что она и так уже знает ответ, но он был настолько ужасен, что она предпочитала делать вид, что ни о чем не догадывается.

Она снова обратилась к письмам — у нее не оставалось иного выхода, кроме как до конца понять все, что произошло с ними всеми, поскольку бездействие вовсе не приближало ее к финалу, а только отнимало силы.

Однако из писем уже мало что можно было извлечь, и Афина понимала, что ей так или иначе придется задавать вопросы — тому, кто готов ответить; и почему-то она была уверена, что Рыцарь точно не готов.

Помня свое косноязычие в общении с Альбой, Афина решила записать вопросы, которые хотела ей задать, и внезапно потратила на это целый день.

И вроде бы вопросов было не так уж много, но над каждым приходилось думать очень долго, переписывая, меняя слова, переставляя смыслы… и в конце концов смогла уложить в достаточно краткую и емкую форму все те неясные места в почти готовой картине, которые должны быть заполнены недостающими кусочками мозаики.

Она, по уже сложившейся традиции, поджидала Альбу, сидя за столом, но на этот раз не утерпела и спросила еще раньше, чем та поставила свою лампу на стол:

— Ты сказала, что разбудила его. А как?

В движениях Альбы ничего не изменилось, будто она ни слова не услышала, но Афина знала, что это спокойствие обманчиво.

Неспеша женщина подошла к камину, уложила дрова, чиркнула спичкой, раздула пламя, взметая яркие оранжевые искры… и лишь когда огонь набрал силу, ответила:

— Я заставила его быть искренним.

Афина почувствовала, как перехватывает дыхание.

— Он не хотел?

Снова этот взгляд через плечо, словно она не могла позволить себе расслабиться и все реакции демонстрировала лишь наполовину.

— Не умел, − уточнила она чуть более напряженно, чем ей, видимо, хотелось.

Не умел. Да, это в точности соответствовало тому, что Афина уже знала, но не объясняло главного.

— Что произошло, когда ты его разбудила? — Она осознавала всю жестокость этого вопроса, но ответ на него был ей необходим, без него она навсегда осталась бы во власти иллюзий.

Альба, видимо, тоже это понимала — причем гораздо дольше Афины, которой истина открылась совсем недавно.

— Он меня увидел. — Голос сорвался, рука метнулась к лицу и на миг прикрыла глаза, и снова — гордая спина, решительно расправленные плечи, и только чуть сбитое дыхание выдает бурю, поднявшуюся в душе этой несгибаемой женщины.

Альба ушла.

Афина все сидела за столом и теребила край пергамента, на котором делала последние записи, и пыталась смириться с тем, что все разгадала верно — еще до попытки уйти.

Он вынырнул из своих темных вод и увидел Альбу, и отыскал в ней источник света, и припал к нему, как заблудившийся в пустыне путник — к колодцу со звездной водой; но ему было недостаточно просто утолить жажду. Он решил, что сосуд слишком неказист, и тогда создал свой — прекрасный, безупречный, − и дал ему новое имя, и переместил в него весь найденный Свет, и подарил ему свое сердце и жизнь, и с этого мига стал считать его своей собственностью. Он пил Свет из этого сосуда и был счастлив, и не заботился о том, чтобы хоть иногда наполнять его; а когда сосуд опустел, он впал в ярость, и чудовища, что преследовали его, похитили все его мысли, и растерзали их, и глумились над останками, и умылись их кровью.

Он знал, как извлечь мечту из своего сердца и вдохнуть в нее жизнь, но не умел жить с ней в ладу: он желал, чтобы она была одновременно им самим — и чем-то совершенно противоположным. А пищу для своей мечты он тянул из той, что оказалась недостаточно хороша для него: слишком прямолинейна, слишком холодна, слишком… свободна.

Это было странное время. Унылые серые облака над башней спрессовались в угрожающие фиолетово-черные тучи, в воздухе все время пахло грозой и близким дождем, который все не мог пролиться, но и эта клубящаяся масса, будто отражающая беспокойное движение тумана на земле, с заходом солнца рассеивалась, и тогда с неба падал невообразимо, неестественно яркий свет луны, которая раз от раза не меняла своего облика, оставаясь полной и налитой жизнью. Дни стали темнее, ночи — переполнены светом, и грань между ними как будто стерлась.

Афина бродила по башне, словно тень, и даже малейшая мысль ускользала от нее — впрочем, она и не горела желанием гнаться за ними. Она выпросила у Альбы ведра, тряпки, щетки и веники и теперь с почти маниакальной дотошностью сражалась с грязью и бардаком, осадившими их уединенное жилье. Монотонная и однообразная работа не давала Афине упасть в отчаяние, поддаться унынию и утонуть в ядовитых мыслях, которые, подобно чудовищам под окнами, затаились в каждом углу ее комнаты и только выжидали мгновения, когда Афина ослабит бдительность и подставит беззащитное, кровоточащее сердце под их острые кривые клыки.

И все же, как ни пыталась Афина от них отстраниться, она слышала их жуткий шелестящий шепот, и от него нельзя было укрыться — разве что он затихал, когда Альба была рядом с ней. Афина была уверена, что мощь ее духа способна была усмирить любых демонов, но она не смела просить Альбу быть с ней постоянно — хватало и того, что несчастная женщина была вынуждена заботиться об Афине вопреки своим желаниям и в ущерб собственной жизни.

Теперь Афина знала, почему не могла уйти самостоятельно, и ей не нужно было больше задавать вопросы об этом. Теперь ей осталось только дождаться окончания некоего периода, который ей необходимо было провести в этом месте, но размышлять, сколько еще он может продлиться, было выше ее сил. Афина ловила себя на мысли, что была бы рада остаться здесь навечно, и порой, при ярком свете луны, грезила о том, чтобы однажды все стало как раньше, когда ее комната была светла и приветлива, в душе жили покой и радость, миниатюрный крылатый почтальон приносил ей цветы и письма, от которых пело сердце, и дни ее и ночи были наполнены восторженным ожиданием чуда.

Альба все так же растапливала по вечерам камин, а по утрам снимала нагар со свечей и чинила стремительно ветшающую мебель, но паутина, пыль и мелкий мусор волновали ее мало, так что для Афины тоже оставалось достаточно работы, которой она так жаждала.

Но еще отчаяннее ее душа, как голодная брошенная собака, прибившаяся к чужому двору, просила общения, и в один из унылых вечеров Афина сбивчиво, страшно стесняясь, предложила Альбе выпить с ней чаю. Она почти ни на что не надеялась и заранее смирилась с отказом, и тем ярче была ее радость, когда Альба вдруг с улыбкой согласилась и устроилась в кресле у стола.

Он теперь был освобожден от бумаг, перьев и прочих писчих принадлежностей и матово поблескивал добротным полированным деревом, а в середине его исходил ароматным паром большой серебряный заварник с чеканными узорами на уютно-пузатых боках, сахарница и две изящные чайные пары из тонкого фарфора с серебряным литьем, маленькие серебряные ложечки с витыми ручками, сложной конструкции ваза из тонкой серебряной проволоки и хрусталя, наполненная засахаренными фруктами и легкомысленные кружевные салфетки. Афина, заметно волнуясь, разлила чай и аккуратно поставила перед Альбой чайную пару, после чего села в кресло сама и застыла, опустив глаза.

Несколько минут протекли в тишине, нарушаемой лишь уютным треском пламени и тихим, мелодичным позвякиванием серебра и фарфора. Афина готова была бы просидеть так вечно — в этом терпком, согревающем душу молчании, рядом с этим сильным и суровым сердцем, под этим прямым и понимающим взглядом… но в ней неуклонно росло странное ощущение, что Альба ждет от нее чего-то: вопросов, возмущения или слез; и хотя Афина осознавала, что все это было вполне уместно, при мысли о любом из этих проявлений чувств ее охватывало уныние.

Что толку спрашивать? Ей уже все было понятно, и Альба вряд ли могла что-нибудь к этому добавить. Какую пользу принесли бы ей недоумение и гнев? Она лишь отняли бы силы, приковав ее и без того ослабевшее тело к кровати на много дней, и только удлинили бы срок ее заточения — ведь Афина уже убедилась: чтобы происходили хоть какие-то перемены, она должна что-то делать. А слезы… их теперь не осталось вовсе, и она не приходили, даже когда Афина отчаянно желала их.

И все же ожидание Альбы хотелось удовлетворить, хотя бы в благодарность за то, что она разделила с Афиной этот тихий вечер.

— А твой Волк вернется? — Голос был осипший — она уже много дней не произносила ни слова.

Альба опустила взгляд и покрутила в руках чашку, а потом повернула голову и стала смотреть в огонь.

— Не знаю, − глухо уронила она, и лицо ее обрело выражение суровой обреченности. − Он свободен.

Афина вздохнула — гулко, тяжело, будто через силу, а потом горько усмехнулась.

— Хоть кто-то из нас.

Альба посмотрела на нее — словно бы с интересом, − а потом уголок рта у нее дернулся, но улыбка так и не коснулась ее лица; она лишь едва заметно кивнула и снова устремила взгляд в огонь, и Афина сделала то же, и так они сидели очень долго — пока огонь не потерял силу, а от больших поленьев не осталась лишь куча жарко пылающих углей.

Афина думала о том, кем был Волк для Альбы. И кем Альба была для него. Девушка ни разу не видела их вместе, но отчего-то не сомневалась — этих двоих связывает нечто очень мощное, большое, что не объяснить одними лишь чувствами. И тем не менее, он оставил ее, а она не сделала ничего, чтобы его удержать, и это не укладывалось у Афины в голове. Если бы ее Рыцарь сейчас был рядом — она никогда не позволила бы ему уйти.

— Как ты могла его отпустить? — Вопрос вырвался у Афины сам собой, она даже не сразу поняла, что говорит вслух.

Альба мягко усмехнулась.

— Я никогда не хотела его удерживать. — Голос был тих и неспешен, и Афина не сразу разобрала в нем отзвук какого-то очень глубокого чувства.

Какой же силой должна обладать душа, способная подарить свободу тому, кого любит?..

— Я бы так не смогла, − уныло пробормотала Афина себе под нос, но Альба услышала, и мимолетная, чуть надменная улыбка тронула ее губы.

— Ты — не я, − отрезала она, и на этом их совместный вечер закончился.

С тех пор они стали часто проводить время вместе, особенно если за день было сделано много дел, или Афину начинали одолевать угрюмые мысли — Альба всегда очень тонко чувствовала такие моменты. Чаще всего две женщины коротали время в уютном молчании; порой они обменивались ничего не значащими фразами, но слова им были явно не нужны.

Афина то и дело мысленно возвращалась к воспоминанию о своей первой, весьма радикальной попытке покинуть башню — в тот день, когда Рыцарь впервые появился под ее стенами и пел такую прекрасную песню, что душе было нестерпимо оставаться вдали от него.

Она понимала, что любые чары были ни при чем, а удерживала ее здесь та самая связь, которая соединила ее с Альбой, и именно она не позволила Афине упасть на землю и спуститься по лестнице. И в связи с этим ее стал занимать еще один вопрос — вполне резонный, но отчего-то раньше не приходивший в голову.

— А я когда-нибудь умру? — спросила она однажды у Альбы, когда чай уже давно закончился, а большое бревно, пылавшее в камине, распалось под силой огня на несколько частей.

Альба покосилась на нее и, откинувшись на спинку кресла, коротко вздохнула.

— Только вместе с ним. — Прозвучало жестко, почти беспощадно, но с затаенным сожалением.

Афина медленно покивала — она ожидала это услышать, это казалось совершенно естественным, без этого знания она не помнила себя. И только бездонная, ледяная печаль об отсутствии всякого выбора точила ее сердце.

— И все это время я буду здесь? — Афина не сдержала грустного вздоха, хоть и понимала, что может этим обидеть Альбу.

Конечно, она никогда не подавала вида, что ее как-то задевают жестокие слова Афины, но девушка потом собственным сердцем проживала эту боль, хоть и не понимала тогда, кому она принадлежит. И все же ей хотелось услышать мнение Альбы о том, как же закончится эта история.

Вопрос, вопреки обыкновению, Альбу заметно взволновал — она поднялась, беспокойными шагами пересекла комнату, остановилась у окна, взглянула вниз… и замерла.

Афина ощутила некий внутренний трепет и настойчивое желание подойти к ней, встать рядом, словно эта всегда невозмутимая спина отчаянно молила о поддержке. Не в силах противиться этому зову, девушка осторожно встала и тихо, отчего-то не желая шуметь, подошла к Альбе и тоже выглянула в окно — впервые с тех пор, как, вне себя от ярости, приказала умолкнуть чудовищам, что изматывали ее душу насмешками и угрозами.

Сперва она не узнала местность, открывшуюся ей: залитый ярким серебряным светом незнакомый пейзаж с пологими, причудливой формы холмами, блестящей лентой реки, теряющейся среди стройных древесных стволов далекого леса и выныривающей из него у самого горизонта, чтобы слиться с пересыпанной яркими, холодными самоцветами морской гладью, светлой нитью дороги, петляющей среди холмов… И лишь спустя несколько очень долгих мгновений Афина осознала — туман исчез. Сгинул, словно его и не было, обнажил истосковавшуюся по свету землю, освободил путь для новых странствий.

Шатер Рыцаря стоял все там же. Сфера с драгоценной волшебной пыльцой все так же мягко сияла, переливаясь серебром и перламутром и соперничая своей красотой с величественной царицей ночи, заливающей землю своим призрачным светом. Горн спал, свернувшись недалеко от шатра, как гигантский кот, и чешуя его отливала холодным серебром под лунными лучами; вороной, расседланный и стреноженный, тихо стоял у коновязи и иногда подергивал длинным шелковистым хвостом и грациозно вскидывал безукоризненно-прекрасную голову, но ничто другое не выдавало, что Рыцарь тоже был там, даже дым не шел из трубы походной печки, как в тот раз, когда Афина рассматривала шатер со ступеней зачарованной лестницы.

— Здесь ты только до тех пор, пока здесь он, — раздался тихий, бесцветный голос Альбы, и Афина вздрогнула. — Когда он решит уйти, ты отправишься за ним. — Она помолчала, словно борясь со словами, которые рвались наружу, как голодные звери с цепи, но они в конце концов, видимо, одержали верх: — И там он посадит тебя в новую клетку.

Афина резко повернула голову и пронзила собеседницу потрясенным, неверящим взглядом, который та проигнорировала, продолжая изучать пейзаж за окном, и только сурово сдвинутые брови и поджатые губы говорили, что Альбу обуревают гораздо более сильные чувства, чем она пытается показать.

А потом она и вовсе ушла, оставив Афину наедине с этой жестокой, разрывающей сердце на части правдой — у девушки ни на секунду не возникли сомнения в этом, ведь она уже знала, кто ее создал. У нее не возникло также негодования или обиды — ведь иначе и быть не могло. Она должна была быть здесь, рядом с женщиной, которая оказалась недостойна нести в себе волшебный Свет, и стать вместилищем этого Света, и воплотить в себе великую мечту, и подарить избравшему ее любовь и верность. И она была согласна! Даже теперь, когда знала, что она такое. И все же ей до сих пор хотелось верить в то, что однажды она сможет изменить судьбу, написанную для нее, и выбрать другую, свою дорогу, если вдруг окажется, что у любви слишком острые когти… но теперь туман рассеялся, и не было больше места иллюзиям под беспощадным светом равнодушной луны. И нить, которую Афина всегда ощущала, как драгоценную связь со своим возлюбленным, и дорожила ею, и берегла ее, как нежные струны своей души, вдруг обернулась тяжелой, заржавленной цепью, что обвила ее тонкое горло и обещала, придя в движение, не оставить ей сил к сопротивлению.

Прошло еще несколько дней. Афина уже не пыталась считать их — времени в этой башне не существовало.

Вечерние чаепития с Альбой продолжались, но разговоры на время иссякли — Афина снова привыкала к оглушительной истине, придавившей ее, как огромная драконья лапа.

Но однажды — примерно в середине дня — Афина вдруг ощутила тягучее беспокойство, настойчивое желание как можно скорее покинуть башню, которое не родилось внутри ее сердца, но пришло извне; однако, хорошо помня все свои попытки сделать это, Афина не стала торопиться совершать новую. Она с трудом дождалась вечера, и, увидев Альбу, едва сдержала порыв броситься к ней и обнять. Афина не просто чувствовала — знала, как прежде знала, что для нее нет иного жребия, кроме как соединить свою судьбу с Рыцарем, — что срок пребывания ее в этой странной башне истекает, и внезапно ощутила горькую боль предстоящей разлуки с ее хозяйкой.

— А как же ты? — спросила Афина, когда они, по уже сложившейся традиции, сидели за столом и согревали ладони о чашки.

Ответная улыбка была легкой и светлой и совершенно преобразила ее лицо, и разгладила глубокие складки меж бровями — никогда еще она не казалась Афине более прекрасной.

— Я буду здесь, − сказала Альба просто, словно никогда не желала для себя ничего другого.

Афина обдумала этот ответ.

— Ты считаешь, что Волк вернется? — озадаченно спросила она.

А зачем еще оставаться в этой дурацкой башне, где солнечный свет такой редкий гость, а чары не дают коснуться земли?

— Нет, − покачала головой Альба, и почти сразу улыбка ее померкла. − Если ему будет нужно, он найдет меня везде.

Из этой фразы Афина сделала два вывода: во-первых, Альба не собирается навсегда оставаться в этой башне — вопреки своему заявлению, а во-вторых, она сама не верит, что Волк когда-либо станет ее искать. И в тот самый миг, когда Афина поняла это, ее захлестнула острая, кипучая жалость, с невероятной силой сдавила горло…

Волк ушел и вряд ли вернется, Рыцарь тоже отправится своим путем и заберет с собой Афину, но что же станется с Альбой?..

— Можно мне остаться с тобой?.. — пролепетала Афина жалобно и вдруг снова испугалась, что ее суровая соседка оскорбится и покинет ее.

Она свято верила в то, что Альба — случись ей этого захотеть — с легкостью разобьет чары этой башни и любые цепи, и освободит не только Афину, но и Рыцаря из той ловушки, в которой они все оказались. Но беда была в том, что Альба этого не хотела.

— Нет, нельзя, − категорично мотнула она головой в ответ на почти по-детски наивную просьбу Афины.

— Но почему? — растерянно всхлипнула та, во все глаза следя за резко вычерченным на фоне окна профилем.

— Потому что не умеешь быть свободной, − веско и сурово уронила Альба, застыв как изваяние.

— Я научусь! — воскликнула Афина, прекрасно осознавая, что никогда не сможет выполнить это обещание.

Альба совершенно немелодично, с откровенной насмешкой фыркнула, и Афине даже показалось, что она сейчас рассмеется — обидным злым смехом.

— Сначала ОН должен научиться, − с кривой улыбкой покачала Альба головой, а потом ушла, продолжая саркастически пофыркивать.

В течение следующих нескольких дней Альба не появлялась — совсем. Она не приходила утром, и Афина сама заменяла свечи и снимала нагар, раня с непривычки слабые пальцы, и чистила топку, каждый раз покрываясь сажей с головы до ног; ночи стали свежими, потому что, хоть дров и было в изобилии, Афина не умела разжигать пламя того качества, что и Альба, и поленья быстро прогорали или вовсе не начинали гореть.

Все сильнее она чувствовала натяжение и повелительный скрежет той самой цепи, о которой совсем недавно и не подозревала, и вот однажды это натяжение стало нестерпимым, и Афина, не в силах сопротивляться, подчинилась, и ноги сами понесли ее в соседнюю комнату, к уже знакомой дверце в стене.

В проеме она с усилием остановилась и посмотрела на себя, и на мгновение забыла обо всем — ее отражение было зыбким, неверным, словно она состояла из неплотного серого дыма. Однако давление на ее разум не ослабевало, и Афина, пожав плечами, решила, что ее внешний вид больше не имеет значения, и продолжила свой путь.

В соседней комнате, где встретить всегда можно было только Волка, девушка внезапно обнаружила Альбу: она сидела за своим огромным рабочим столом и что-то неторопливо писала.

И снова жалость рванула Афину за горло.

— Идем с нами! — умоляюще прошептала она.

Раздался смех — чистый, тихий, почти счастливый.

— Ни за что, − торжественно провозгласила она, неспеша дописывая слово и ставя аккуратную точку.

Афина уже не владела собой — ее против воли утягивала в узкий дверной проем неодолимая, неизведанная сила.

— Но ведь ты останешься одна!.. — отчаянно выкрикнула девушка из последних сил, становясь все более прозрачной.

— Я буду наконец свободна, − сказала Альба ровным голосом и обернулась.

Комната была пуста.