Тайна «Болотных Елей» (джен)

Залы резиденции варшавского наместника гудели, словно растревоженный улей. Сотни свечей в массивных бронзовых люстрах истекали воском, роняя дрожащие слезы света на паркет, натёртый до зеркального блеска. Воздух, густой и спёртый, был перенасыщен какофонией звуков: назойливым гулом светских бесед, шелестом тяжёлых шелков и тончайшего муслина, звоном бокалов с ледяным шампанским и надрывными, страстными пассажами оркестра, терзавшего публику очередным вальсом.

Анна Викторовна Миронова стояла у высокой, задрапированной бархатом колонны, чувствуя себя чужеродным, невидимым предметом на этом празднике жизни. Она держала в руке бокал, к которому не притронулась, и позволяла этому людскому морю обтекать себя, не задевая. Для всех она была лишь юной девицей, панночкой Мироновой, чьё имя было смутно знакомо по столичным ведомостям. Но внутри она чувствовала себя полностью опустошённой. Пепелище, оставшееся от Парижа, где мечта стать хирургом разбилась о ханжество Сорбонны, а женская гордость была растоптана пересудами о дуэли, случившейся из-за ее роковой неосторожности.

Мысли, непрошеные и вязкие, как болотная трясина, вновь и вновь возвращали ее то в парижский лекционный зал, то в Затонск. Затонск… Одно это слово отзывалось тупой болью где-то под сердцем. Вернуться туда означало бы признать окончательное поражение. Признать, что пустота, оставленная таинственным исчезновением Штольмана, так и не заполнилась. Что его призрак все ещё бродит по комнатам фамильного особняка и по закоулкам ее души.

Нет! Лучше этот бездушный блеск, эта позолоченная скука, чем тихая пытка воспоминаниями.

— Вам здесь так же тоскливо, как и мне?

Голос, прозвучавший у самого ее уха, был подобен звону серебряных колокольчиков — чистый, озорной и совершенно неуместный в ее мрачном уединении. Анна вздрогнула и обернулась.

Рядом стояла незнакомка, и от неё, казалось, исходил свет, способный поспорить с сиянием люстр. Высокая, (несколько выше самой Анны), стройная, в платье цвета ночной фиалки, она смотрела на Миронову с живым, неподдельным любопытством. Смоль иссиня-черных волос была уложена в замысловатую причёску, а в темных, как две спелые маслины, глазах плясали смешливые искорки.

— Простите мою дерзость, — продолжила незнакомка, ничуть не смутившись, — но у вас на лице написано такое вселенское отвращение к этому балу, что я невольно почувствовала в вас родственную душу. Меня зовут Варвара Сикорская. Но друзьям позволено звать меня Басей[1].

Она говорила с лёгким, певучим польским акцентом, который делал ее речь ещё более очаровательной. Анна, против своей воли, ощутила расположение к этой задорной незнакомке.

— Анна Миронова, — представилась она. — И вы… совершенно правы. Я не большой любитель подобных сборищ.

— Вот-вот! Я так и знала! — Бася всплеснула руками с такой детской непосредственностью, что это выглядело донельзя пленительно. — Все ходят с такими лицами, будто исполняют тяжкую повинность. А вы… вы даже не пытаетесь этого скрыть! Скажите, это правда, что вы учились в Париже? На врача?

Анна напряглась. Значит, слухи докатились и сюда.

— Пыталась учиться, — сухо поправила она.

Но Басю это, казалось, ничуть не смутило. Напротив, ее глаза загорелись ещё ярче.

— Какое это должно быть восхитительное бунтарство! Пойти против всех устоев! Ах, панна Анна, вы просто обязаны рассказать мне все!

И весь оставшийся вечер они провели вместе. Бася оказалась неутомимой собеседницей и благодарной слушательницей. Она щебетала о Варшаве, о модах, о скачках, но в то же время с жадностью ловила каждое слово Анны, расспрашивая ее по большей части не о скандальной дуэли, а о лекциях в Сорбонне, об анатомических театрах, о ее мечтах. Впервые за долгое время Анна говорила с кем-то, кто видел в ней не предмет сплетен, а живого человека.

Когда вечер уже подходил к концу, и гости начали разъезжаться, Бася вдруг взяла ее за руку.

— Панна Анна… Аннушка! Не исчезайте, умоляю. Эта Варшава — душная клетка. Послушайте, у моей семьи есть старинное имение. «Błotne Jodły»… «Болотные Ели» по-русски. В Полесье, в самой глуши. Это заповедный край — вековые леса, туманные озера, топкие болота и такая тишина, что слышно, как растёт трава. Поедемте со мной! Вы отдохнёте, забудете обо всем на свете! Ну же, соглашайтесь!

Она смотрела умоляюще, и в ее глазах плескалась такая искренняя симпатия, что отказать было попросту невозможно. Предложение, спонтанное и безрассудное, показалось Анне спасательным кругом, брошенным свыше. Уехать. Спрятаться. Забыться в компании этой удивительной, полной жизни девушки.

— Я… — Анна на миг замялась, но взглянув в нетерпеливые глаза Баси, улыбнулась впервые за весь вечер. — Я согласна.

XXX

Прощание с Варшавой было лёгким и радостным. Утренний вокзал, окутанный паром от локомотивов и суетой носильщиков, показался Мироновой преддверием новой, свободной жизни. Они с Басей, смеясь, вбежали в свой вагон первого класса, и когда поезд, дёрнувшись, наконец тронулся, Анна почувствовала, как с плеч ее спадает невидимый, но тяжкий груз. Призраки Парижа и Затонска остались позади, на перроне, растворяясь в клубах угольного дыма.

Первые часы пути были исполнены самой светлой безмятежности. Бася вновь была той самой очаровательной хохотушкой, какой предстала на балу. Она без умолку рассказывала забавные истории из жизни варшавского света, и ее смех, казалось, заглушал монотонный перестук колёс. За окном проплывала ухоженная, пускай и небогатая страна: аккуратные поля, разделённые на ровные прямоугольники, бедные деревеньки с костёлами, грязевые дороги, по которым неспешно катились крестьянские телеги.

Но чем дальше на восток уносил их экспресс, тем разительнее менялся пейзаж за окном. Словно невидимая черта была пересечена, и они въехали в совершенно иной мир.

Постепенно исчезли возделанные поля, уступив место бескрайним, пологим низинам, подёрнутым седой дымкой. Начались леса. Сперва рощицы, светлые и приветливые, но вскоре они сменились исполинскими борами, мрачными и дремучими. Вековые сосны и ели стояли так плотно, что их кроны сплетались в сплошной тёмный шатёр, под которым царил вечный сумрак. Все чаще стали попадаться болота — окна ржавой, неподвижной воды, поросшие камышом и осокой. Воздух за окном вагона, казалось, стал влажным и тяжёлым, пропитанным запахом прелой листвы и болотной гнили. Это было Полесье — дикий, загадочный край, живущий по своим, древним законам.

И вместе с пейзажем менялась и сама Бася.

Анна заметила это не сразу. Сперва она списала все на усталость. Смех ее новой подруги стал звучать реже, а после и вовсе умолк. Она перестала рассказывать истории и все чаще подолгу смотрела в окно, но взгляд ее был устремлён не на проносящиеся мимо деревья, а куда-то вглубь себя. Лицо ее утратило живую подвижность, застыв в напряжённом, почти скорбном выражении.

— Бася, все ли в порядке? — мягко спросила Анна, нарушив затянувшееся молчание.

Варвара вздрогнула, словно ее застали врасплох. Она обернулась, и на мгновение Анна увидела в ее глазах такую тоску, что у неё захолонуло сердце. Но тень тут же исчезла. Бася заставила себя улыбнуться, но улыбка вышла натянутой и жалкой.

— Да, конечно, Аннушка. Просто… дом близко. Я всегда немного волнуюсь, когда возвращаюсь.

Она отвела взгляд, и Анна поняла, что расспросы здесь неуместны. Но тревога, от которой она, казалось, сбежала в Варшаве, вернулась вновь. Внутренний голос, ее верный страж, прежде молчавший, теперь зашевелился, подавая тихие, но настойчивые сигналы. Что-то было не так. Эта внезапная перемена, эта тень в глазах, это нежелание говорить — все это складывалось в картину, которая ей решительно не нравилась.

К вечеру поезд прибыл на их станцию. Это была даже не станция, а крохотный полустанок, затерянный посреди бескрайнего леса. Одинокое деревянное строение с облупившейся краской, пустая платформа и ни единой души, кроме заспанного станционного смотрителя в засаленной фуражке. Когда поезд, выпустив клуб пара, двинулся дальше, его удаляющийся стук лишь подчеркнул оглушающую, гнетущую тишину, воцарившуюся вокруг.

Они остались одни на краю цивилизованного мира.

[1]Польский вариант имени «Варвара» — «Барбара», оттого и сокращение его -«Бася».