Ведьмак. Кровь на колосьях (джен)

Деревня Речицы лепилась к краю болот Мертвица. Три дюжины покосившихся домишек, крытых соломой и мхом, жались друг к другу, словно боясь раствориться в утреннем тумане. Деревня была настолько мала, что от околицы до околицы можно было дойти, пока догорает лучина — да и то, если идти в обход болотной трясины, которая отделяла жилые избы от пастбищ и полей. Узкие тропинки, проложенные по гатям и кладкам, вели к покосам и огородам, но в туманные утра казались дорожками в никуда.

Болота дышали. Каждое утро они выдыхали густой, вязкий туман, который обволакивал деревню, словно саван. В этом тумане тонули звуки — блеяние коз, скрип колодезного журавля, приглушенные голоса просыпающихся людей. Только квакание лягушек и всплески в стоячей воде напоминали, что Мертвица живет своей, скрытой от человеческих глаз жизнью. Старики говорили, что болота помнят времена, когда здесь шумел дремучий лес, и что души погибших до сих пор бродят по трясине, ища покоя.

Никто не помнил, отчего деревню назвали Речицы — речки поблизости не было, только болотные протоки да старицы, заросшие камышом и кувшинками. Может быть, когда-то давно здесь и впрямь текла река, но теперь вода стояла, тихая и темная, отражая свинцовое небо и редкие березки, что росли на кочках. Здесь жизнь текла размеренно, в такт смене времён, и каждый знал своё место и дело.

Яромир просыпался раньше всех. Не оттого, что любил утро — просто сон покидал его с первыми петухами, и лежать в постели дальше не было смысла. Он поднимался тихо, чтобы не разбудить домашних, натягивал штаны и рубаху, брал лук и колчан со стрелами. Охота кормила его семью лучше, чем их небольшой огород на сырой болотной земле — тот, в котором с утра до вечера копошилась жена. Дичи в окрестностях хватало — утки и гуси останавливались на болотах во время перелетов, а в зарослях водились зайцы. Иногда даже попадались олени, забредшие из дальних лесов.

Он проверял тетиву, перебирал стрелы — привычные, успокаивающие движения, которые настраивали на предстоящую охоту. Лук был добротный, ясеневый, сделанный ещё отцом. Наконечники стрел Яромир ковал сам. Борис, что слыл кузнецом, больше возился с серпами и сошниками, чем с оружием.

Дом Яромира стоял на самом краю деревни, почти у болота. Бревенчатая изба, крытая соломой, с маленькими окошками, затянутыми бычьими пузырями вместо стекла. Внутри было тесно, но тепло — в одной половине спали он с женой Катарой, в другой — дети, восьмилетний Мирек и шестилетняя Агата. В углу, на низкой лавке, устроенной специально для него, спал Богдан, младший брат Яромира, который вернулся с войны без ног.

Катара лежала, повернувшись к стене, светлые волосы рассыпались по подушке, набитой гусиным пухом. Во сне она казалась совсем юной, хотя родила двоих детей и работала наравне с мужчинами. Яромир любил смотреть на её спящее лицо — спокойное, без той усталости, что появлялась к вечеру. Дети сопели тихо, сбившись в одну кучку под овчинным одеялом. Богдан спал на спине, раскинув руки — сон калеки был беспокойным, и по ночам он часто стонал, словно ноги болели до сих пор.

Яромир не жаловался на жизнь. У него была семья, дом, ремесло, которое кормило. В Речицах не было богачей, но и голодать не приходилось — болота давали рыбу, дичь, ягоды, грибы. Он верил, что боги справедливы, и, если жить честно, не обижать слабых и помогать ближним, то и жизнь будет добра к тебе. Эту веру он унаследовал от отца, а тот — от деда, и казалось Яромиру, что так было всегда и будет вечно.

Он покинул дом тихо, как тень. Дверь скрипнула едва слышно — Яромир знал, под каким углом её приоткрыть, чтобы не разбудить домашних. Утренний воздух был прохладным и влажным, пропитанным запахами болота — тиной, преющими листьями, цветущими кувшинками. Туман ещё не рассеялся окончательно, клочья его цеплялись за камыши и ольховые кусты, превращая привычный пейзаж в призрачный и неясный.

Тропа к охотничьим угодьям была известна в деревне немногим. Она вела через самые коварные места Мертвицы, петляя между зыбунами и трясинами по едва заметным кочкам и поваленным стволам. Яромир ступал осторожно, проверяя каждый шаг — одно неверное движение, и болото затянет намертво. Но он знал эти места с детства, умел читать знаки: где кочка прочная, а где только кажется таковой, где можно перейти старицу вброд, а где лучше обойти стороной.

Местами тропа поднималась на небольшие гривки — участки сухой земли, поросшие березняком и ольшаником. Здесь можно было передохнуть, осмотреться, прислушаться к звукам болота. Каждое утро Яромир проходил этот путь, и каждое утро болота встречали его по-разному — то тишиной, нарушаемой лишь плеском рыбы, то гомоном проснувшихся птиц, то тревожным треском насекомых, который заставлял насторожиться и замереть.

Километра через два тропа вывела его на твердую дорогу — наезженную колею, которая связывала Речицы с соседними селениями. Здесь, в засохшей грязи, отпечатались следы вчерашних телег — глубокие борозды от колес, отметины копыт волов. Яромир знал эти следы: тяжело груженные повозки везли зерно с полей, что лежали за болотами, на плодородных землях между лесом и рекой.

Поля тянулись далеко — кормили Речицы, а затем переходили в земли соседей, где в высокой траве прятались покосившиеся межевые столбы. Земля здесь была добрая, черноземная, урожай давала щедрый — пшеница, рожь, овес, ячмень. Лён и конопля росли словно на дрожжах, огороды ломились от капусты и репы. Но лучшие участки, самые плодородные и удобные, принадлежали старосте Станиславу. Как это случилось, никто толком не помнил — то ли купил он их, то ли отобрал за долги, то ли получил по наследству от прежнего старосты, своего дядьки. Важно было другое: большая часть урожая оседала в амбарах Станислава.

Староста жил в самом большом доме в деревне — двухэтажном, рубленном из добротных бревен, с настоящими стеклянными окнами. У него была жена, дородная Гедвига, которая носила платья из привозных тканей и серебряные украшения, и сын Мацей, которому исполнилось шестнадцать и который уже поговаривал о том, что хочет учиться в городе, у каких-то ученых людей. Семья Станислава ела мясо каждый день, пила привозное вино и вообще жила так, словно принадлежала к дворянскому сословию. Говорили, что его дядька разбогател на военных поставках во время войны с Нильфгаардом и имел родню в городском совете. С тех пор к племяннику перешло не только золото, но и теплое место сборщика податей, которое он вёл прямо из деревни, чтобы власть его всегда была на виду у простого люда.

Яромир знал Станислава не слишком близко — их связывала только торговля. Староста покупал у охотника самую лучшую дичь, свежие тушки уток и гусей, заячье мясо, а иногда и оленину, если повезет подстрелить благородного зверя. Платил он честно, не торговался, даже переплачивал иной раз — и оттого Яромиру было легко сносить его соседство. Но всё равно не понимал он, как остальные жители деревни могут терпеть Станиславовы выходки — то староста заберет с крестьянина лучшую часть урожая под видом налога, то откажется продать семена бедняку, то потребует отработать долг на своих полях в самую страдную пору.

Люди молчали. Сносили. Жили по принципу «так было всегда». Словно считали несправедливость частью природного порядка, как дождь или засуху. Яромир этого не понимал — но и вмешиваться не спешил. У него была своя семья, свои заботы, и до чужих проблем ему не было дела. По крайней мере, так он себе говорил.

Где-то слева, в зарослях осоки, плеснула рыба. Или не рыба — плеск был слишком тяжелым, в нем слышался всплеск крыльев. Яромир замер, насторожился, положил стрелу на тетиву. Утки. Наверняка стайка крякв, которые кормились на мелководье между камышами. Он медленно повернул голову, вглядываясь в туман, который всё ещё клочьями висел над болотом, и ступил в сторону звука, мягко и бесшумно, как учил его отец.

Стайка действительно была там — штук пять крякв копошились в иле, выискивая личинок среди намокшей тины и водорослей. Селезень, самый крупный, держался чуть поодаль, изредка поднимая голову и оглядываясь по сторонам. Яромир натянул тетиву, прицелился, задержал дыхание. Стрела свистнула, ударила селезня прямо в грудь. Тот захлопал крыльями, попытался взлететь, но силы оставили его, и он рухнул в воду с глухим всплеском. Остальные утки поднялись с криком и улетели, оставив только расходящиеся по воде круги.

Убитая птица поплыла по течению, и Яромир пошел вдоль берега, высматривая, где её прибьет к камышам. Течение здесь было слабое, едва заметное, но селезень был тяжелый, и его несло медленно, в сторону полей. Хорошо — там будет легче добраться до добычи, не придётся лезть в болотную жижу по пояс.

Утка зацепилась за торчащий из воды пень как раз там, где старица подходила к краю поля. Яромир перешел по мостику из жердей, который местные крестьяне соорудили для удобства, и зашагал по вспаханной земле. Почва была мягкая после вчерашнего дождя, ноги увязали в черноземе, но идти было нетрудно. Он нагнулся за селезнем — добротная птица, килограмма на два потянет, Катара сварит отличный суп...

И тут увидел.

Тело лежало в борозде, не дальше десяти шагов от того места, где он поднимал утку. Яромир сначала подумал, что это мешок или связка соломы — что-то бурое, бесформенное, слившееся с пахотой. Но потом различил человеческие очертания и понял, что смотрит на труп.

Казик, мельник. Яромир узнал его по одежде — заплатанной рубахе и кожаным штанам, которые мельник носил всегда. Но лицо... лица почти не было. Кожа сморщилась и потемнела, словно Казика высушили на солнце, как вялят рыбу. Глаза ввалились, губы обтянули зубы, и весь он сделался похож на мумию из старых могил. Но хуже всего было то, что из его рта, ноздрей и ушей торчали ростки — зеленые побеги пшеницы, которые проросли прямо в мертвой плоти. Корни пробили кожу на руках и шее, опутали пальцы, словно земля забрала его себе и превратила в живую борозду.

Яромир отшатнулся, роняя убитого селезня. Желудок подкатил к горлу, во рту стало кисло и горько. Он видел смерть и раньше — на войне, на охоте, в деревне хоронили стариков и младенцев, — но это было нечто иное. Это было кощунство, надругательство над человеческой природой — будто чья-то злая воля выжала из человека жизнь, оставив лишь шелуху.

Он заставил себя подойти ближе, присмотреться. Казик был мертв не больше суток — тело ещё не начало по-настоящему разлагаться. От мертвеца исходил сладковатый запах увядающих трав, в котором проступала ледяная, металлическая нотка. Вокруг тела пшеница росла гуще и выше, словно земля жадно впитывала то, что осталось от человека.

Бедняга Казик. Вчера ещё жаловался в корчме на плохой урожай, а сегодня лежит мертвым, проросший злаками, словно удобрение. У него осталась дочь — Агнешка, шестнадцатилетняя девушка, которая теперь станет круглой сиротой. Мать умерла от лихорадки три года назад, а других родственников у неё не было.

Яромир поднял с земли убитого селезня, стряхнул с перьев грязь. На сегодня охота окончена — не до дичи теперь. Надо возвращаться в деревню, рассказывать людям о том, что случилось. Хотя что именно случилось, охотник и сам толком не понимал. Он зашагал обратно к болотам, поглядывая через плечо на мертвое тело в борозде. День только начался, а уже принес такую гадость. Словно чуял он с утра — что-то не так сегодня, что-то в воздухе висело нехорошее. Надо было остаться дома, с семьей.