Ведьмак. Кровь на колосьях (джен)

Деревня Речицы лепилась к краю болот Мертвица. Три дюжины покосившихся домишек, крытых соломой и мхом, жались друг к другу, словно боясь раствориться в утреннем тумане. Деревня была настолько мала, что от околицы до околицы можно было дойти, пока догорает лучина — да и то, если идти в обход болотной трясины, которая отделяла жилые избы от пастбищ и полей. Узкие тропинки, проложенные по гатям и кладкам, вели к покосам и огородам, но в туманные утра казались дорожками в никуда.

Болота дышали. Каждое утро они выдыхали густой, вязкий туман, который обволакивал деревню, словно саван. В этом тумане тонули звуки — блеяние коз, скрип колодезного журавля, приглушенные голоса просыпающихся людей. Только квакание лягушек и всплески в стоячей воде напоминали, что Мертвица живет своей, скрытой от человеческих глаз жизнью. Старики говорили, что болота помнят времена, когда здесь шумел дремучий лес, и что души погибших до сих пор бродят по трясине, ища покоя.

Никто не помнил, отчего деревню назвали Речицы — речки поблизости не было, только болотные протоки да старицы, заросшие камышом и кувшинками. Может быть, когда-то давно здесь и впрямь текла река, но теперь вода стояла, тихая и темная, отражая свинцовое небо и редкие березки, что росли на кочках. Здесь жизнь текла размеренно, в такт смене времён, и каждый знал своё место и дело.

Яромир просыпался раньше всех. Не оттого, что любил утро — просто сон покидал его с первыми петухами, и лежать в постели дальше не было смысла. Он поднимался тихо, чтобы не разбудить домашних, натягивал штаны и рубаху, брал лук и колчан со стрелами. Охота кормила его семью лучше, чем их небольшой огород на сырой болотной земле — тот, в котором с утра до вечера копошилась жена. Дичи в окрестностях хватало — утки и гуси останавливались на болотах во время перелетов, а в зарослях водились зайцы. Иногда даже попадались олени, забредшие из дальних лесов.

Он проверял тетиву, перебирал стрелы — привычные, успокаивающие движения, которые настраивали на предстоящую охоту. Лук был добротный, ясеневый, сделанный ещё отцом. Наконечники стрел Яромир ковал сам. Борис, что слыл кузнецом, больше возился с серпами и сошниками, чем с оружием.

Дом Яромира стоял на самом краю деревни, почти у болота. Бревенчатая изба, крытая соломой, с маленькими окошками, затянутыми бычьими пузырями вместо стекла. Внутри было тесно, но тепло — в одной половине спали он с женой Катарой, в другой — дети, восьмилетний Мирек и шестилетняя Агата. В углу, на низкой лавке, устроенной специально для него, спал Богдан, младший брат Яромира, который вернулся с войны без ног.

Катара лежала, повернувшись к стене, светлые волосы рассыпались по подушке, набитой гусиным пухом. Во сне она казалась совсем юной, хотя родила двоих детей и работала наравне с мужчинами. Яромир любил смотреть на её спящее лицо — спокойное, без той усталости, что появлялась к вечеру. Дети сопели тихо, сбившись в одну кучку под овчинным одеялом. Богдан спал на спине, раскинув руки — сон калеки был беспокойным, и по ночам он часто стонал, словно ноги болели до сих пор.

Яромир не жаловался на жизнь. У него была семья, дом, ремесло, которое кормило. В Речицах не было богачей, но и голодать не приходилось — болота давали рыбу, дичь, ягоды, грибы. Он верил, что боги справедливы, и, если жить честно, не обижать слабых и помогать ближним, то и жизнь будет добра к тебе. Эту веру он унаследовал от отца, а тот — от деда, и казалось Яромиру, что так было всегда и будет вечно.

Он покинул дом тихо, как тень. Дверь скрипнула едва слышно — Яромир знал, под каким углом её приоткрыть, чтобы не разбудить домашних. Утренний воздух был прохладным и влажным, пропитанным запахами болота — тиной, преющими листьями, цветущими кувшинками. Туман ещё не рассеялся окончательно, клочья его цеплялись за камыши и ольховые кусты, превращая привычный пейзаж в призрачный и неясный.

Тропа к охотничьим угодьям была известна в деревне немногим. Она вела через самые коварные места Мертвицы, петляя между зыбунами и трясинами по едва заметным кочкам и поваленным стволам. Яромир ступал осторожно, проверяя каждый шаг — одно неверное движение, и болото затянет намертво. Но он знал эти места с детства, умел читать знаки: где кочка прочная, а где только кажется таковой, где можно перейти старицу вброд, а где лучше обойти стороной.

Местами тропа поднималась на небольшие гривки — участки сухой земли, поросшие березняком и ольшаником. Здесь можно было передохнуть, осмотреться, прислушаться к звукам болота. Каждое утро Яромир проходил этот путь, и каждое утро болота встречали его по-разному — то тишиной, нарушаемой лишь плеском рыбы, то гомоном проснувшихся птиц, то тревожным треском насекомых, который заставлял насторожиться и замереть.

Километра через два тропа вывела его на твердую дорогу — наезженную колею, которая связывала Речицы с соседними селениями. Здесь, в засохшей грязи, отпечатались следы вчерашних телег — глубокие борозды от колес, отметины копыт волов. Яромир знал эти следы: тяжело груженные повозки везли зерно с полей, что лежали за болотами, на плодородных землях между лесом и рекой.

Поля тянулись далеко — кормили Речицы, а затем переходили в земли соседей, где в высокой траве прятались покосившиеся межевые столбы. Земля здесь была добрая, черноземная, урожай давала щедрый — пшеница, рожь, овес, ячмень. Лён и конопля росли словно на дрожжах, огороды ломились от капусты и репы. Но лучшие участки, самые плодородные и удобные, принадлежали старосте Станиславу. Как это случилось, никто толком не помнил — то ли купил он их, то ли отобрал за долги, то ли получил по наследству от прежнего старосты, своего дядьки. Важно было другое: большая часть урожая оседала в амбарах Станислава.

Староста жил в самом большом доме в деревне — двухэтажном, рубленном из добротных бревен, с настоящими стеклянными окнами. У него была жена, дородная Гедвига, которая носила платья из привозных тканей и серебряные украшения, и сын Мацей, которому исполнилось шестнадцать и который уже поговаривал о том, что хочет учиться в городе, у каких-то ученых людей. Семья Станислава ела мясо каждый день, пила привозное вино и вообще жила так, словно принадлежала к дворянскому сословию. Говорили, что его дядька разбогател на военных поставках во время войны с Нильфгаардом и имел родню в городском совете. С тех пор к племяннику перешло не только золото, но и теплое место сборщика податей, которое он вёл прямо из деревни, чтобы власть его всегда была на виду у простого люда.

Яромир знал Станислава не слишком близко — их связывала только торговля. Староста покупал у охотника самую лучшую дичь, свежие тушки уток и гусей, заячье мясо, а иногда и оленину, если повезет подстрелить благородного зверя. Платил он честно, не торговался, даже переплачивал иной раз — и оттого Яромиру было легко сносить его соседство. Но всё равно не понимал он, как остальные жители деревни могут терпеть Станиславовы выходки — то староста заберет с крестьянина лучшую часть урожая под видом налога, то откажется продать семена бедняку, то потребует отработать долг на своих полях в самую страдную пору.

Люди молчали. Сносили. Жили по принципу «так было всегда». Словно считали несправедливость частью природного порядка, как дождь или засуху. Яромир этого не понимал — но и вмешиваться не спешил. У него была своя семья, свои заботы, и до чужих проблем ему не было дела. По крайней мере, так он себе говорил.

Где-то слева, в зарослях осоки, плеснула рыба. Или не рыба — плеск был слишком тяжелым, в нем слышался всплеск крыльев. Яромир замер, насторожился, положил стрелу на тетиву. Утки. Наверняка стайка крякв, которые кормились на мелководье между камышами. Он медленно повернул голову, вглядываясь в туман, который всё ещё клочьями висел над болотом, и ступил в сторону звука, мягко и бесшумно, как учил его отец.

Стайка действительно была там — штук пять крякв копошились в иле, выискивая личинок среди намокшей тины и водорослей. Селезень, самый крупный, держался чуть поодаль, изредка поднимая голову и оглядываясь по сторонам. Яромир натянул тетиву, прицелился, задержал дыхание. Стрела свистнула, ударила селезня прямо в грудь. Тот захлопал крыльями, попытался взлететь, но силы оставили его, и он рухнул в воду с глухим всплеском. Остальные утки поднялись с криком и улетели, оставив только расходящиеся по воде круги.

Убитая птица поплыла по течению, и Яромир пошел вдоль берега, высматривая, где её прибьет к камышам. Течение здесь было слабое, едва заметное, но селезень был тяжелый, и его несло медленно, в сторону полей. Хорошо — там будет легче добраться до добычи, не придётся лезть в болотную жижу по пояс.

Утка зацепилась за торчащий из воды пень как раз там, где старица подходила к краю поля. Яромир перешел по мостику из жердей, который местные крестьяне соорудили для удобства, и зашагал по вспаханной земле. Почва была мягкая после вчерашнего дождя, ноги увязали в черноземе, но идти было нетрудно. Он нагнулся за селезнем — добротная птица, килограмма на два потянет, Катара сварит отличный суп...

И тут увидел.

Тело лежало в борозде, не дальше десяти шагов от того места, где он поднимал утку. Яромир сначала подумал, что это мешок или связка соломы — что-то бурое, бесформенное, слившееся с пахотой. Но потом различил человеческие очертания и понял, что смотрит на труп.

Казик, мельник. Яромир узнал его по одежде — заплатанной рубахе и кожаным штанам, которые мельник носил всегда. Но лицо... лица почти не было. Кожа сморщилась и потемнела, словно Казика высушили на солнце, как вялят рыбу. Глаза ввалились, губы обтянули зубы, и весь он сделался похож на мумию из старых могил. Но хуже всего было то, что из его рта, ноздрей и ушей торчали ростки — зеленые побеги пшеницы, которые проросли прямо в мертвой плоти. Корни пробили кожу на руках и шее, опутали пальцы, словно земля забрала его себе и превратила в живую борозду.

Яромир отшатнулся, роняя убитого селезня. Желудок подкатил к горлу, во рту стало кисло и горько. Он видел смерть и раньше — на войне, на охоте, в деревне хоронили стариков и младенцев, — но это было нечто иное. Это было кощунство, надругательство над человеческой природой — будто чья-то злая воля выжала из человека жизнь, оставив лишь шелуху.

Он заставил себя подойти ближе, присмотреться. Казик был мертв не больше суток — тело ещё не начало по-настоящему разлагаться. От мертвеца исходил сладковатый запах увядающих трав, в котором проступала ледяная, металлическая нотка. Вокруг тела пшеница росла гуще и выше, словно земля жадно впитывала то, что осталось от человека.

Бедняга Казик. Вчера ещё жаловался в корчме на плохой урожай, а сегодня лежит мертвым, проросший злаками, словно удобрение. У него осталась дочь — Агнешка, шестнадцатилетняя девушка, которая теперь станет круглой сиротой. Мать умерла от лихорадки три года назад, а других родственников у неё не было.

Яромир поднял с земли убитого селезня, стряхнул с перьев грязь. На сегодня охота окончена — не до дичи теперь. Надо возвращаться в деревню, рассказывать людям о том, что случилось. Хотя что именно случилось, охотник и сам толком не понимал. Он зашагал обратно к болотам, поглядывая через плечо на мертвое тело в борозде. День только начался, а уже принес такую гадость. Словно чуял он с утра — что-то не так сегодня, что-то в воздухе висело нехорошее. Надо было остаться дома, с семьей.

Почти вся деревня пришла проводить мельника в последний путь — он был человеком уважаемым, работящим, всегда готовым помочь соседу в беде. Никого не обманывал, зерно молол честно, не утаивая положенного. Дочь свою воспитывал в строгости, но с любовью — Агнешка выросла тихой, доброй девушкой, которая ни с кем не ссорилась и никому зла не делала. Такие люди не должны умирать молодыми, проросшие злаками посреди поля.

Казика похоронили рядом с женой. Бабки плакали, утирая слезы концами платков. Катара тоже всхлипывала — она помнила, как Казик бесплатно смолол им муки, когда у них не было денег заплатить за работу. Мужики стояли молча, сняв шапки, и только изредка шептали молитву, когда ветер доносил запах ладана из кадила. Дочь мельника была бледна как полотно, черное платье делало её похожей на тень. Две старухи, Настасья и Зофья, держали девушку под руки — та качалась, словно готовая упасть в обморок в любую минуту.

Старый Тадеуш, в молодости служивший при храме Мелитэле и знавший всё обряды, читал молитвы дрожащим голосом. Когда он закончил, кивнул двум молодым парням — те взяли лопаты и начали методично засыпать обернутое в холстину тело землей. Комья грунта глухо стучали по ткани, и с каждым ударом Агнешка вздрагивала всем телом.

Кладбище было маленьким, как и сама деревня. Старые могилы заросли бурьяном, на новых торчали деревянные кресты с вырезанными именами. Теперь здесь появится ещё один крест — для человека, который умер не своей смертью, не от болезни или старости, а от чего-то непонятного и страшного.

После похорон, как и полагалось, деревня собралась в доме Войтека — единственном месте в Речицах, которое могло вместить всех жителей. Дом этот был общинным — здесь справляли свадьбы, поминки, решали споры и сходились на совет, когда беда стучалась в ворота. Иногда он служил и таверной для редких путешественников, которые забредали в их глухомань. Хотя что могло привести человека в такую дыру, где болота да поля, Яромир не понимал.

Войтек выставил на стол все, что у него было — хлеб, сало, вареную баранину, бочонок браги. Говорили о Казике, вспоминали его добрые дела, но больше просто пили, заливая тоску и непонимание. Смерть соседа пугала — уж больно внезапно и непонятно она пришла, без болезни и ран, без видимой причины. Яромир сидел в углу, не притрагиваясь к кружке. Здоровье уже не то было, да и вечером собирался снова на охоту — одной утки семье едва ли хватит на ближайшие дни.

В самом центре, за большим столом, восседал староста со своим сыном. Станислав был мужчиной дородным, с лицом красным от хорошей жизни и обильной еды. Борода у него была ухоженная, одежда — из добротного сукна, на пальцах поблескивали кольца. Рядом сидел Мацей, шестнадцатилетний юнец с надменным выражением лица — сын явно считал себя выше деревенских мужиков и поглядывал на них с плохо скрываемым презрением.

Когда шум стих, Станислав поднялся, постучал кольцом по кружке. Голос у него был громкий, привычный к тому, чтобы его слушались.

— Печальное это дело, — начал он, — но жизнь продолжается. Казик умер, царство ему небесное, но его поля и дом не должны пустовать. Деревне нужен урожай, нужна мельница. Я готов взять на себя заботу о хозяйстве покойного, чтобы всё шло как надо.

Кто-то из стариков кивнул. Кто-то пробормотал: «Правильно говоришь, староста». Но тут подался вперед сапожник Мирон, худой как жердь мужичок:

— А как же дочка? У Казика Агнешка осталась, она хозяйка теперь.

Все посмотрели на девушку. Та сидела в углу, по-прежнему бледная, и молчала, погрузившись в собственное горе.

— Дочка? — Станислав усмехнулся. — Какая из неё хозяйка? Девка молодая, неопытная. Что она с полями делать будет? С мельницей? Нет, лучше я позабочусь о хозяйстве, а ей найдем какое другое дело.

Тут заговорила баба Настасья, самая языкастая в деревне:

— А может, и не случайно всё это! Может, Казика лихо забрало за что-то. Не всё у него чисто было, раз боги наказали.

— Точно! — подхватил кузнец Борис. — Обычные люди так не умирают. Значит, грех какой на нем лежал.

— А может, и не на нем одном, — многозначительно проговорила другая баба, Зофья. — Дочка-то его не простая. Травы всякие собирает, мази варит. Аки колдунья какая.

Станислав насторожился, в глазах мелькнул быстрый, приценивающийся интерес, и уголки губ едва заметно дрогнули.

— Правильно говоришь, Зофья. Я и сам замечал — девка странная. По ночам из дому ходит, шепчет что-то. А эти её зелья... Кто знает, что в них намешано? Может, из-за её колдовства отца и погубило?

Народ загудел. Крестьяне боялись магии больше, чем чумы или войны. В их понимании, любое знание трав и снадобий было подозрительным — лечить мог либо обученный знахарь, прошедший учёбу у храмовых лекарей, либо священник, благословлённый на это служение. А тут девка молодая, необученная, варит какие-то мази... Нехорошо это.

— Выгнать её надо! — закричал кто-то. — Пока всех нас не проклятием не покрыла!

— В болота пусть идет, к нечисти своей! — подхватила баба Настасья.

Агнешка сжалась в углу ещё больше, но молчала. Катара дернула Яромира за рукав, глаза у неё были встревоженные — она понимала, к чему идет дело. Но Яромир не двигался. Не его это дело, чужие проблемы. У него своя семья, свои заботы.

— Я видела! — вдруг завопила баба Зося, которая всегда считалась чуть помешанной. — Видела, как она по ночам из дому ходит! Под луной танцует голая, заклинания читает!

И тут Агнешка подала голос. Тихий, дрожащий, но в гробовой тишине таверны он прозвучал ясно:

— Я травы собирала. Лунную мяту. У неё листья светятся в лунном свете, найти легче.

Все замолкли, уставившись на девушку. Она медленно поднялась, качаясь, но держась прямо.

— Я лечебные снадобья делала. По книге отца, которую он от странствующего алхимика получил. Многие из вас этими снадобьями пользовались — от поноса лечились, простуду выгоняли, раны заживляли.

— Это молитвы нам помогают! — нерешительно возразил кто-то. — Мелитэле милостивая...

Агнешка подняла голову, и в глазах её вспыхнуло что-то похожее на гнев:

— Если Мелитэле такая милостивая, то почему отца моего не спасла?

Таверна взорвалась. Закричали всё разом — кто ругался, кто молиться начал, кто требовал выгнать богохульницу немедленно. Станислав довольно улыбался — лучшего предлога для избавления от наследницы он и придумать не мог.

Катара схватила Яромира за руку, пальцы у неё дрожали:

— Они её убьют, — прошептала она. — Прибьют на радость этому мерзавцу. Ты должен что-то сделать!

Яромир высвободил руку, зашикал на жену:

— Тихо. Не наше это дело, в чужие дела лезть. Как богам угодно, так и будет. А против толпы идти — то ещё безумие.

— Но девка-то ни в чем не виновата...

— Откуда ты знаешь? — отрезал он. — Сиди тихо.

Но тут Мацей наклонился к отцу, что-то прошептал ему на ухо, кивнув в сторону Агнешки. Станислав нахмурился, прислушался, потом коротко ответил сыну. Тот улыбнулся — улыбкой довольной и хищной. Яромир проследил направление его взгляда и почувствовал, как что-то неприятное шевельнулось в груди. Он узнавал этот взгляд — так смотрят на добычу. Так смотрит волк на овцу, которую собирается растерзать.

Станислав поднял руку, призывая к тишине:

— Стойте, добрые люди! Не стоит нам грешить перед богами. Девка молодая, глупая, но убивать её не за что. Другой выход есть.

— Какой еще? — недоверчиво проворчал кто-то.

— Пусть живет в моем доме. С челядью, с кухарками и конюхом. Будет убираться, стирать, посуду мыть — руки молодые, работать могут. А я сам за ней присмотрю, и, если что — лично розгами выпорю, чтобы ересь из неё изгнать. Для профилактики тоже поколачивать буду — чтобы про богохульство забыла.

Мацей не сводил глаз с девушки, рассматривая ее, как покупатель рассматривает товар на рынке. Агнешка и впрямь была хороша — высокая, статная, с длинными темными волосами и большими карими глазами. Даже в горе, даже бледная и испуганная, она оставалась красивой. Понятно было, отчего сынок старосты на неё глаз положил.

— Староста прав, — подхватил кто-то из подхалимов Станислава. — Он знает, как с делами управиться, — не впервой ему решать, что для деревни лучше. Как скажет, так и будет.

Некоторые недовольно буркнули что-то, но перечить старосте никто не решился. Агнешка попыталась что-то сказать, но старухи зажали ей рот ладонями.

— Тихо, дурочка, — прошипела баба Настасья. — ещё хуже будет, если язык распустишь.

Девушка обреченно закрыла лицо руками и села обратно на лавку. Плечи её дрожали — то ли от холода, то ли от отчаяния.

На том и порешили. Народ стал расходиться — кто домой, кто ещё по кружечке браги хлебнуть. Катара обиженно зыркала на мужа, но что взять с глупой бабы — не понимала она, как мир устроен. Не им судить, что хорошо, а что плохо. У каждого своя судьба, своё предназначение, и вмешиваться в божий промысел — только хуже сделать.