Сборник альтернативных политических инцидентов (джен)

Конец 1945 года. Москва, озарённая редкими, но яркими огнями салютов, потихоньку залечивала раны. В кабинете Иосифа Виссарионовича Сталина в Кремле царила атмосфера, которую можно было бы назвать почти благодушной. Воздух был густым от сладковатого дыма трубок и крепкого табака «Герцеговины Флор». Победа. Великая, выстраданная, кровью оплаченная Победа. Её вкус, металлический и сладкий одновременно, ещё не выветрился.

За длинным столом собралось всё ближайшее окружение: Молотов, Берия, Маленков, Микоян, Каганович, Булганин, Ворошилов. На их лицах читалась усталость, но усталость победителей. Они курили, перебрасывались негромкими репликами, изредка позволяя себе скупые улыбки. Предстояло обсуждение грандиозной задачи — восстановления страны из руин.

Сталин медленно прошёлся по ковру, подошёл к столу и опёрся на него костяшками пальцев. Его лицо было спокойным, почти отрешённым.

— Товарищи, — начал он тихим, хрипловатым голосом, и в кабинете мгновенно наступила тишина. — Война закончилась. Фашистский зверь повержен. Но другая война начинается для нас сейчас. Война с разрухой. С голодом. С нищетой. Народ-победитель не должен жить в землянках и считать крохи хлеба по талонам.

Он выпрямился, руки убрал за спину.

— Я ознакомился с вашими предложениями. С вашими… планами. — Он произнёс это слово с лёгкой, едва уловимой насмешкой. — Медленно. Очень медленно. Слишком осторожно. Народ ждёт не осторожности. Народ ждёт чуда. Он его заслужил.

В его тоне появилась стальная нотка. Присутствующие переглянулись, почувствовав лёгкое напряжение.

— А потому я ставлю задачи, — голос Сталина зазвенел, как натянутая струна. — Не предложения, не проекты — задачи!

Внезапно он ударил кулаком по столу. Грохот был оглушительным. Стеклянная пепельница подпрыгнула и звякнула. Все вздрогнули, разом замерши. Спокойствие испарилось без следа. Лицо Сталина исказила яростная гримаса, глаза стали ледяными и безумными.

— За одну пятилетку! Слышите?! — он кричал, и слюна брызгала с его губ. — К 1950-му году вся страна должна быть отстроена! От Сталинграда до Минска! Каждый завод, каждый дом, каждый мост!

Он тяжело дышал, окидывая их взглядом полным лютого презрения.

— Денежную реформу — провести до конца 1947 года! И талоны… эти проклятые талоны на еду… ОТМЕНИТЬ! Чтобы к новому, 1948 году их и духу не было!

Он прошёлся вдоль стола, заглядывая в побелевшие лица.

— И чтобы к 1950-му году… цены снизить! А зарплаты — поднять! В два раза! Народ должен жить лучше, богаче! Он должен почувствовать плоды победы на своей тарелке и в своём кошельке!

Он остановился во главе стола. В кабинете стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь его тяжёлым дыханием. Никто не смел пошевелиться.

— Вы думаете, это нереально? — прошипел он. — Вы думаете, я с ума сошёл?!

Он резким движением выдернул из-за пазухи пиджака сложенный лист бумаги и швырнул его на стол. Лист скользнул по гладкой поверхности и остановился перед молчаливо застывшим Молотовым.

— Вот ваш план! Ваш личный план! Кто не справится — не оправдает доверие партии и народа… — он сделал театральную паузу, вглядываясь в каждого, — расстрелять нахуй! Без суда и разговоров! В расход! Как псов!

На брошенном листе столбцом были напечатаны фамилии всех присутствующих. Ровно, аккуратно. Как в погребальном списке.

Секунда оцепенения. Затем Сталин, не глядя на них, махнул рукой в сторону двери.

— Вон! Работать!

Это был не приказ. Это был скрипучий, хриплый шёпот, от которого кровь стыла в жилах.

Никто не помнил, как они вышли. Не сказав ни слова, не глядя друг на друга, побледневшие, с ватными ногами, они, стараясь не бежать, почти высыпались в коридор. Лица были пепельно-серыми. У Берии, человека, который сам наводил ужас на миллионы, тряслись руки, и он судорожно зажигал папиросу, не в силах попасть фильтром в рот. Молотов, стараясь сохранить вид невозмутимости, снял пенсне и нервно протирал стёкла, но пальцы его не слушались.

Они молча спустились по лестнице, молча вышли на холодный московский воздух. Только отойдя на приличное расстояние от здания, Маленков, обычно невозмутимый, прислонился к стене и вытер платком мокрый лоб.

— До 1950-го… — прошептал он бессмысленно. — Цены… зарплаты… Это же…

Он не договорил. Договорить было нечем. Слова вождя висели в воздухе кремлёвской ночи не приказом, а смертным приговором. Не стране — им лично. Каждому из них.

Они разошлись без обычных в таких случаях кивков и прощаний. Каждый уносил с собой всепоглощающий, животный ужас, который нельзя было передать словами. Сладкий вкус победы во рту окончательно перебило горьким привкусом страха и крови. Имя ему было — безысходность.