Сборник альтернативных политических инцидентов (джен)

Конец 1945 года. Москва, озарённая редкими, но яркими огнями салютов, потихоньку залечивала раны. В кабинете Иосифа Виссарионовича Сталина в Кремле царила атмосфера, которую можно было бы назвать почти благодушной. Воздух был густым от сладковатого дыма трубок и крепкого табака «Герцеговины Флор». Победа. Великая, выстраданная, кровью оплаченная Победа. Её вкус, металлический и сладкий одновременно, ещё не выветрился.

За длинным столом собралось всё ближайшее окружение: Молотов, Берия, Маленков, Микоян, Каганович, Булганин, Ворошилов. На их лицах читалась усталость, но усталость победителей. Они курили, перебрасывались негромкими репликами, изредка позволяя себе скупые улыбки. Предстояло обсуждение грандиозной задачи — восстановления страны из руин.

Сталин медленно прошёлся по ковру, подошёл к столу и опёрся на него костяшками пальцев. Его лицо было спокойным, почти отрешённым.

— Товарищи, — начал он тихим, хрипловатым голосом, и в кабинете мгновенно наступила тишина. — Война закончилась. Фашистский зверь повержен. Но другая война начинается для нас сейчас. Война с разрухой. С голодом. С нищетой. Народ-победитель не должен жить в землянках и считать крохи хлеба по талонам.

Он выпрямился, руки убрал за спину.

— Я ознакомился с вашими предложениями. С вашими… планами. — Он произнёс это слово с лёгкой, едва уловимой насмешкой. — Медленно. Очень медленно. Слишком осторожно. Народ ждёт не осторожности. Народ ждёт чуда. Он его заслужил.

В его тоне появилась стальная нотка. Присутствующие переглянулись, почувствовав лёгкое напряжение.

— А потому я ставлю задачи, — голос Сталина зазвенел, как натянутая струна. — Не предложения, не проекты — задачи!

Внезапно он ударил кулаком по столу. Грохот был оглушительным. Стеклянная пепельница подпрыгнула и звякнула. Все вздрогнули, разом замерши. Спокойствие испарилось без следа. Лицо Сталина исказила яростная гримаса, глаза стали ледяными и безумными.

— За одну пятилетку! Слышите?! — он кричал, и слюна брызгала с его губ. — К 1950-му году вся страна должна быть отстроена! От Сталинграда до Минска! Каждый завод, каждый дом, каждый мост!

Он тяжело дышал, окидывая их взглядом полным лютого презрения.

— Денежную реформу — провести до конца 1947 года! И талоны… эти проклятые талоны на еду… ОТМЕНИТЬ! Чтобы к новому, 1948 году их и духу не было!

Он прошёлся вдоль стола, заглядывая в побелевшие лица.

— И чтобы к 1950-му году… цены снизить! А зарплаты — поднять! В два раза! Народ должен жить лучше, богаче! Он должен почувствовать плоды победы на своей тарелке и в своём кошельке!

Он остановился во главе стола. В кабинете стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь его тяжёлым дыханием. Никто не смел пошевелиться.

— Вы думаете, это нереально? — прошипел он. — Вы думаете, я с ума сошёл?!

Он резким движением выдернул из-за пазухи пиджака сложенный лист бумаги и швырнул его на стол. Лист скользнул по гладкой поверхности и остановился перед молчаливо застывшим Молотовым.

— Вот ваш план! Ваш личный план! Кто не справится — не оправдает доверие партии и народа… — он сделал театральную паузу, вглядываясь в каждого, — расстрелять нахуй! Без суда и разговоров! В расход! Как псов!

На брошенном листе столбцом были напечатаны фамилии всех присутствующих. Ровно, аккуратно. Как в погребальном списке.

Секунда оцепенения. Затем Сталин, не глядя на них, махнул рукой в сторону двери.

— Вон! Работать!

Это был не приказ. Это был скрипучий, хриплый шёпот, от которого кровь стыла в жилах.

Никто не помнил, как они вышли. Не сказав ни слова, не глядя друг на друга, побледневшие, с ватными ногами, они, стараясь не бежать, почти высыпались в коридор. Лица были пепельно-серыми. У Берии, человека, который сам наводил ужас на миллионы, тряслись руки, и он судорожно зажигал папиросу, не в силах попасть фильтром в рот. Молотов, стараясь сохранить вид невозмутимости, снял пенсне и нервно протирал стёкла, но пальцы его не слушались.

Они молча спустились по лестнице, молча вышли на холодный московский воздух. Только отойдя на приличное расстояние от здания, Маленков, обычно невозмутимый, прислонился к стене и вытер платком мокрый лоб.

— До 1950-го… — прошептал он бессмысленно. — Цены… зарплаты… Это же…

Он не договорил. Договорить было нечем. Слова вождя висели в воздухе кремлёвской ночи не приказом, а смертным приговором. Не стране — им лично. Каждому из них.

Они разошлись без обычных в таких случаях кивков и прощаний. Каждый уносил с собой всепоглощающий, животный ужас, который нельзя было передать словами. Сладкий вкус победы во рту окончательно перебило горьким привкусом страха и крови. Имя ему было — безысходность.

Осенний московский воздух был холодным и прозрачным. Чёрный правительственный лимузин с дипломатическими номерами бесшумно промчался через Спасские ворота, нарушая многовековое спокойствие Кремля. Внутри машины царила напряжённая, почти ледяная тишина. Трое высокопоставленных членов немецкой делегации — статный министр фон Штайнер, седовласый и опытный статс-секретарь доктор Вайс и молодая, но уже пронырливая переводчик и советник фрау Кляйн — молча смотрели на крепостные стены. Цель визита была сложной и неприятной: обсуждение спецоперации, санкций, поиск хоть каких-то точек соприкосновения в руинах прежних отношений.

Их провели по длинным, пустынным коридорам, где эхо поглощало звук шагов, и наконец ввели в просторный, слабо освещённый кабинет. За огромным пустым столом сидел Владимир Владимирович Путин. Он не вышел им навстречу, лишь поднял взгляд от стопки бумаг. Его лицо было абсолютно невозмутимым.

— Господин федеральный канцлер передаёт вам приветствие, — начал, запинаясь, фон Штайнер, садясь в предложенное кресло. Путин кивнул едва заметно.

— Мы заранее подготовили список тем для обсуждения, — продолжил фон Штайнер, раскрывая портфель. — Возможно, начнём с вопроса продовольственной безопасности? Или…

Путин медленно поднял руку, прерывая его.

— Прежде чем говорить о сложном, надо проверить основы и взаимопонимание, — произнёс он тихо, и его голос прозвучал громче любого крика. — Начнём с диктанта.

В кабинете повисла оглушительная тишина. Немцы переглянулись. Фрау Кляйн, как переводчик, первая опомнилась.

— Простите, господин президент, мне показалось, вы сказали… диктант?

— Вы не ослышались, — без тени улыбки подтвердил Путин. Он достал из стола три простые школьные тетради в клетку и три ручки, положил их перед ошеломлёнными гостями.

— Открывайте. Пишите дату. «Диктант о международном сотрудничестве».

Немецкие дипломаты, воспитанные в строгих правилах европейской бюрократии, оказались в полном ступоре. Это была не дипломатическая игра, это было что-то сюрреалистичное. Отказаться? Немыслимо. Они, бледнея, взяли в непривычно дрожащие пальцы ручки.

Путин начал диктовать, глядя в окно. Его голос был ровным и невыразительным:

— «Современные вызовы требуют от государств… взаимного уважения к суверенитету… и невмешательства во внутренние дела… несмотря на попытки дестабилизации обстановки… отдельными недобросовестными игроками…»

Фон Штайнер, краснея, выводил каракули, с ужасом путая «жи-ши». Доктор Вайс, весь в поту, пытался вспомнить, ставится ли запятая перед «несмотря на». Фрау Кляйн, чья рука дрожала, делала орфографические ошибки в простых словах. Воздух в кабинете стал густым и тяжёлым. Слышалось лишь скрипение ручек и прерывистое дыхание немцев. Это было унизительно и страшно. Казалось, они снова стали школьниками, от которых зависит всё.

— Точка, — наконец произнёс Путин.

Они опустили ручки, чувствуя себя совершенно разбитыми. Путин молча собрал тетради, даже не взглянув на них.

— На сегодня всё. Можете быть свободны.

Выйдя из кабинета, они молча прошли по коридору, не в силах вымолвить ни слова. Только когда тяжёлые дубовые двери Кремля закрылись за ними, они остановились, переводя дух.

— Mein Gott… — выдохнул фон Штайнер, вытирая платком лоб. — Это было… что это вообще было такое?

— Я почувствовал себя на экзамене, который не готовил, — признался Вайс, его голос дрожал.

— Я написала «мировой» через «е»! — почти рыдая, прошептала фрау Кляйн. — Я уверена! Я всё испортила!

Они стояли, куря у подножья древних стен, пытаясь осмыслить абсурд произошедшего, дрожа от перенесённого напряжения. Внезапно дверь открылась, и вышел тот же помощник, что и вёл их.

— Господин президент просит вас вернуться на минуту.

Сердца их упали. Они, как заворожённые, вернулись в кабинет. Путин стоял у стола, держа в руках их тетради.

— Проверил, — отрезал он, глядя на них пустым, нечитаемым взглядом. — У одного из вас — тройка. У двоих — двойки. Безобразная грамотность для тех, кто собирается обсуждать с Россией её интересы.

Он сделал паузу, вгоняя их в ступор.

— Тех, у кого двойки, жду здесь в восемнадцать ноль-ноль. На пересдачу. Без опозданий.

Он развернулся и снова сел за стол, демонстративно углубившись в бумаги. Они вышли, не помня себя от ужаса.

Вечером, после пересдачи, прошедшей в ещё более гнетущей атмосфере, они молча летели в самолёте обратно в Берлин. Спиртное из бортового бара не помогало. Они сидели, уставясь в одну точку, снова и снова переживая тот момент, когда могущественный лидер ядерной державы с лицом школьного учителя-садиста выносил им вердикт: «Двойка».

Этот случай не был записан ни в один официальный протокол. Но в памяти немецких дипломатов он навсегда остался как самый жуткий и сюрреалистичный эпизод в их карьере — момент полного, абсолютного и безраздельного ужаса перед непредсказуемостью и всепоглощающей властью человека в том самом кремлёвском кабинете.

В палатах старого московского дворца, пропахших воском и дымом от печей, было душно. Бояре, облачённые в тяжёлые парчовые кафтаны, с роскошными, ниспадающими на плечи бородами, теснились вокруг длинного дубового стола. Шло заседание Боярской думы. Говорили о налогах, о недоимках, о делах в воеводствах — о чём говорили всегда, размеренно и важно.

Во главе стола сидел Пётр Алексеевич. Он молча слушал, откинувшись на резной спинке кресла, и лишь пальцы его нервно барабанили по тёмному дереву. Его молодое, но уже резкое и энергичное лицо было хмурым. Он смотрел на них — на этих «городовых сидельцев», на этих блюдолизов и кормленщиков, в чьих бородах, казалось, застрял затхлый дух старой, уходящей в никуда Руси.

Внезапно он прервал очередную речь боярина Буйносова резким движением руки. В палате наступила тишина. Царь медленно поднялся во весь свой немалый рост. В его синих глазах горел холодный, колкий огонь.

— Довольно, — произнёс он тихо, но так, что было слышно каждому. — Довольно пустых слов. Мы здесь не для красного словца собрались.

Он сделал шаг от стола. В его руке была длинная, тёмная трость из прочного абрикосового дерева, с которой он никогда не расставался. Он начал медленно обходить стол, и тяжёлые шаги его сапог отдавались в звенящей тишине ударами метронома.

Первый на его пути был боярин Лыков, человек тучный и важный.

— Боярин Лыков, — голос Петра был спокоен и разумен, будто он просто констатировал факт. — На твоём воеводстве казённые деньги на строительство амбаров были разворованы. Ты смотрел сквозь пальцы, ибо воровали твои же люди. За беспечность.

И, не дав Лыкову и рта раскрыть для оправдания, Пётр занёс трость и со всего размаха, с коротким свистом, опустил её на широкую спину боярина. Раздался глухой, мясистый удар. Лыков ахнул, побагровел и съехал на спинку стула, схватившись за спину.

Пётр, не меняя выражения лица, двинулся дальше. Его взгляд упал на боярина Строева, известного своею набожностью и лицемерием.

— Боярин Строев. Ты в докладных записках пишешь о «недостаче ратных людей», а сам троих сыновей от службы откупил, в имении прячешь. За лицемерие и за то, что лишаешь государя ратных слуг.

Трость снова взметнулась и опустилась. Строев, бледный как полотно, лишь взвыл тихо и пригнулся, крепче вцепившись в свой посох.

Следующим был молодой, но уже успевший нажиться на подрядах, князь Волконский.

— Князь Волконский. Корабельный лес продал голландцам втридорога, а казне отчитался по цене гнилой берёзы. За воровство.

Удар трости был таким же точным и неотвратимым. Волконский, стиснув зубы, принял его молча, но по лицу его пробежала судорога.

Так царь обошёл всех. Каждому он находил конкретную, точную претензию: кто-то злоупотреблял властью, кто-то утаивал деньги, кто-то плохо управлял землями, а кто-то проявил трусость. И за каждую провинность — точный, весомый, унизительный удар трости по спине. Не для того, чтобы покалечить, а для того, чтобы поставить на место, вбить мысль, как гвоздь: время прежнего, бесконтрольного боярского своеволия окончено.

Когда круг замкнулся, Пётр вернулся на своё место. Он положил трость на стол. Его дыхание было ровным, лишь на лбу выступили мелкие капельки пота. Бояре сидели, сгорбившись, стараясь не смотреть друг на друга. По их красным, запятнанным лицам текли слёзы стыда и боли. Парчовые кафтаны теперь казались им не одеждой знати, а позорными хламидами.

— Вот вам и приговор, и наказание, — голос Петра снова приобрёл металлическую твёрдость. — Суд скорый и правый. Завтра же начнём работу по-новому. Без воровства. Без лжи. Без тунеядства. Встать! Собрание окончено!

Они поднимались молча, с трудом, кряхтя и стеная от боли. Они не смотрели на царя. Они брели к выходу, прихрамывая, стараясь не задеть друг друга, униженные и разбитые не болью, а ясным, недвусмысленным посланием: они больше не всесильные хозяева земли русской, а слуги. И слуги, которые плохо служат, будут биты тростью. Самолично. И при всех.

И пока они молча расходились по своим дворам, Пётр уже стоял у карты, обдумывая завтрашний день, когда эти же самые бояре, помня о горячих полосах на спинах, будут куда расторопнее выполнять его указы о строительстве флота.

Санкт-Петербург осенним утром был окутан холодным туманом с Финского залива. К подножию плаца у одного из пустынных полей на окраине города стекались нарядные кареты. Высшая знать империи, сенаторы, чиновники первых классов, генералы — все получили личный приказ императора Павла Петровича явиться сюда без опозданий. Привыкшие к капризам государя, они всё же нервничали: повод вызова известен не был.

Их встретило молчаливое каре гвардейцев в новых, неудобных мундирах прусского образца. В центре поля, на простом походном стуле, сидел Павел. Он был облачён в мундир с огромными ботфортами, а его лицо, нервное и болезненное, было искажено гримасой холодного гнева. Рядом с ним, зловеще выстроившись в линию, стояли десяток пушек, мортир и гаубиц. Рядом аккуратными холмиками лежали грубые холщовые мешки, на каждом из которых чёрной краской было выведено чьё-то имя и сумма: «Кн. Вяземский — 50 000 р.», «Гр. Орлов — 75 000 р.» и так далее.

Когда последняя карета подкатила к полю, Павел резко поднялся. В его руке был свёрнутый в трубку лист бумаги. Воздух застыл.

— Господа! — его голос, высокий и срывающийся, пронёсся над полем. — Вы собрались здесь, полагая, что будет смотр или учение. Нет. Это — аудиенция. Аудиенция по поводу вашего служения мне и России.

Он прошёлся перед первым рядом опешивших вельмож, вглядываясь в их побледневшие лица.

— Я издаю указы. Вы их не исполняете. Я требую порядка. Вы сеете разврат и лень. Я жду дисциплины. Вы проявляете своеволие. Вы думаете, что ваши чины, ваши связи, ваши богатства дают вам право игнорировать волю вашего императора?

Он развернул бумагу.

— Я вызвал вас сюда, чтобы вернуть вам то, что вы так любите. Ваши деньги. Но — особым способом.

Он подошёл к первой пушке и прочёл с листа:

— Князь Вяземский! За расхищение казны на поставках для армии и за содержание нестроевых лошадей в гвардейском полку!

Солдаты у первой пушки, как заведённые, подхватили мешок с именем князя и заложили его в жерло орудия. Раздался оглушительный выстрел. Мешок, описав дугу, улетел далеко-далеко в сторону ближайшего леса и скрылся из виду. Князь Вяземский стоял, открыв рот, не в силах произнести ни слова.

— Граф Орлов! За невыполнение указа о строительстве дороги на Псков и присвоение выделенных средств!

Выстрел. Ещё один мешок исчез в лесу.

Так продолжалось дальше. Павел, не торопясь, зачитывал вслух проступки каждого: кто-то уклонялся от службы, кто-то брал взятки, кто-то проигрывал в карты казённое имущество. И за каждым именем следовал чёткий, отработанный выстрел, отправлявший целое состояние в неизвестность. Аристократы стояли, как статуи, в парализующем ужасе. Это было не лишение состояния — это было театрализованное, публичное, символичное уничтожение их могущества.

Когда последний мешок исчез за деревьями, на поле воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь звоном в ушах. Несколько человек тихо плакали.

Павел обвёл взглядом побелевшие лица.

— Не пытайтесь их искать, — сказал он ледяным тоном. — Солдаты, заранее размещённые в том лесу, уже собрали все мешки. Деньги возвращены в казну, откуда вы их так неразумно извлекли. Справедливость восторжествовала.

Казалось, на этом кошмар закончится. Но лицо императора внезапно прояснилось, на нём появилась странная, почти детская улыбка.

— А теперь, господа, дабы развеять мрачные мысли, предлагаю вам поучаствовать в небольшом упражнении для поднятия духа! Мы назовём его… «Черепашья драка»!

Он объяснил правила. Двое знатных мужей должны были встать на четвереньки, спиной к спине. По сигналу они начинали пятиться, пытаясь столкнуть друг друга с положенного места или заставить коснуться земли коленом. Тот, кого повалят, — проиграл. Победитель же получит «особое место при дворе» — почётную, но абсолютно бессмысленную должность, которую Павел придумал сам же.

Под угрозой немедленного ареста за «неуважение к воле монарха» несколько пар самых дрожащих вельмож были вытолкнуты на поле. Картина была сюрреалистичной: пожилые, тучные сановники в шитых золотых мундирах и пудреных париках, ползающие на карачках в грязи, тяжело дышали и с ужасом глядели друг на друга. Они упирались спинами, кряхтели, поскальзывались. Зрелище было одновременно унизительным и комичным.

Победителем стал молодой, тщедушный барон, который просто повалил от первого же толчка своего оппонента, который не оказал никакого сопротивления. Павел милостиво объявил его «Главным смотрителем императорских флюгеров» и, довольный, удалился.

Знать разъезжалась с поля в состоянии шока. Они молчали. Ужас от безвозвратно улетевших в лес денег смешивался со стыдом от «черепашьей драки». Они понимали, что имеют дело не просто с гневным монархом, а с непредсказуемой силой, способной на любое безумие. И этот день навсегда остался в их памяти как один из самых страшных и абсурдных в эпоху царствования Павла Первого.

Войска НАТО пересекали границу Украины колоннами безупречной техники. Каски, броня, отлаженная логистика — всё это должно было стать решающим аргументом в затянувшемся противостоянии. Мир затаил дыхание, ожидая финальной, апокалиптической битвы.

А в это время в Москве, в самом сердце Кремля, царила атмосфера, больше похожая на зелёную комнату перед премьерой гениального спектакля. Владимир Владимирович Путин стоял у окна, глядя на закат над Москвой-рекой. В его кабинете, в кресле, сидел человек, которого весь мир считал его заклятым врагом — Владимир Зеленский.

— Ну что, Володя, — тихо произнёс Путин, не оборачиваясь. — Пора заканчивать наш с тобой сериал. Рейтинги на пике. Весь мир у экранов.

Зеленский нервно усмехнулся, постукивая пальцами по подлокотнику.

— До последнего момента думал, что кто-то сорвет съёмки. Макрон со своей серьёзной миной… эти звонки Байдена… А Трамп всё время подмигивал в телекамеру, будто догадывался.

— Американец прагматичен, он чувствует сильную игру, — Путин наконец повернулся. На его лице играла лёгкая, почти мальчишеская улыбка, которую никто не видел на публике. — Они все там, в ловушке?

— Как крысы в коробке, — кивнул Зеленский. — Ждут приказа наступать. Ждут, когда мы покажем им последний акт.

Этим последним актом должна была стать прямая трансляция на весь мир.

Следующую сцену видели миллиарды людей, но поняли её лишь единицы. Лидеры «Большой двадцатки», собравшиеся на экстренный саммит, наблюдали, как на экране в зале заседаний появляется Путин. Он сидел за своим знаменитым столом. Но не один. Рядом с ним, в кресле, сидел Зеленский. И они оба… улыбались.

— Господа, — начал Путин, и его голос был спокоен и величав. — Вы стали свидетелями и, к сожалению, невольными участниками одного из величайших обманов в истории человечества.

В зале наступила мёртвая тишина.

— То, что вы принимали за войну, было тщательно спланированной операцией. Операцией по спасению суверенитета и будущего русской и украинской цивилизаций. Мы годами наблюдали, как НАТО, как хищный кровосос, приближается к нашим границам. Переговоры не помогали. Предупреждения игнорировались. И мы решили дать вам то, чего вы так жаждали — конфликт.

Путин сделал паузу, давая словам достичь сознания ошеломлённых политиков.

— Мы дали вам показательного врага. Мы позволили вам вложить в эту «войну» триллионы долларов, ваше самое современное оружие, ваши лучшие умы. А мы… мы просто ждали. Ждали, когда ваши ресурсы будут истощены и вы введёте на территорию Украины свои войска, чтобы мы могли захлопнуть крышку. Всё это время СМИ тщательно корректировали всю информацию, создавая видимость войны, и, должен признать, они очень хорошо справились со своей задачей. Тех, кто сомневался в правдоподобности картины, мы заставляли молчать.

Лицо Эммануэля Макрона было абсолютно белым. Урсула фон дер Ляйен что-то безуспешно пыталась сказать в свой микрофон.

— А теперь позвольте представить вам новую реальность, — Путин жестом указал на Зеленского.

Тот подошел к столу, и они одновременно развернули пергаментный свиток.

— Мы, народы-братья, — звучно произнёс Зеленский, — подписываем договор о создании единого союзного государства — УкраРоссия. Все вооружённые силы НАТО, находящиеся на нашей территории, объявляются военнопленными. Всё вооружение и техника — трофеями нового государства.

В тот момент, казалось, время остановилось. Потом кто-то из европейских министров истерично засмеялся, приняв всё за дурной вкус. Но это не был розыгрыш.

Камеры тут же переключились на карту. Граница между Россией и Украиной исчезла. Появилось новое, гигантское образование — УкраРоссия. А затем показали кадры: российские и украинские солдаты, которые уже не стреляли друг в друга, а совместно блокировали и безропотно разоружали ошеломлённые подразделения НАТО, даже не понимавшие, что происходит.

Первым пришел в себя Дональд Трамп. Он посмотрел в камеру, качнул головой, и на его лице расплылась широкая улыбка.

— Браво! — громко сказал он, обращаясь к пустому пространству. — Я всегда знал, что Владимир — гений! Это величайшая сделка в истории! Поздравляю, господин президент УкраРоссии! И вас тоже, Володя!

Он махнул рукой в сторону экрана. Остальные лидеры были в ступоре. Кто-то рвал на себе волосы, кто-то бился головой о стол переговоров. Их мир, их уверенность в своём превосходстве рухнули в одно мгновение.

Финал же наступил через неделю. В Санкт-Петербурге, в Георгиевском зале Зимнего дворца, Путин и Зеленский под гром оркестра подписали итоговые документы. Путин стал президентом УкраРоссии. Зеленский — его первым заместителем и главой правительства.

После церемонии они отошли в сторону.

— Ну что, — сказал Путин, глядя на бледные лица западных дипломатов, пытающихся сохранить остатки достоинства. — Говорил я тебе — сработает.

— До последнего дня боялся, что кто-то проболтается, — выдохнул Зеленский, всё ещё не веря в происходящее.

— Но никто не проболтался. Мы спасли наши страны. Мы их переиграли. А теперь пойдём, выпьем за новую старую родину.

И они подняли бокалы, в то время как за окном начинался новый день — первый день жизни новой, огромной страны, рождённой величайшей мистификацией века. А в Вашингтоне и Брюсселе только начинали понимать весь масштаб катастрофы и того унижения, которое они должны будут проглотить.

Кремль, декабрь 1943 года. За окнами кабинета Верховного Главнокомандующего стояла чёрная, холодная московская ночь, но внутри, под мягким светом абажура на столе, было душно от тепла раскалённой печки и тяжёлого, густого табачного дыма. Сталин не спеша прошёлся по ковру, заложив руки за спину. Его тень, огромная и колеблющаяся, плясала на стенах, уставленных книгами.

Тихо, как призрак, в кабинет вошёл Лаврентий Павлович Берия. Его лицо, обычно выражавшее уверенность и готовность, сейчас было настороженным. Вызов к Сталину глубокой ночью никогда не сулил ничего хорошего.

— Товарищ Сталин, вы вызывали, — почтительно произнёс Берия, останавливаясь на должном расстоянии от стола.

Сталин остановился и повернулся к нему, вынув изо рта потухшую трубку.

— Да, Лаврентий. Вызывал. Есть один стратегический вопрос. Международный. — Он медленно прошёлся к столу, взял коробку с табаком и начал набивать им трубку. — Как ты думаешь, какая самая могущественная сила в мире, помимо армий и флотов?

Берия на мгновение задумался, чувствуя подвох.

— Экономика, товарищ Сталин? Американская промышленность…

—Нет, — резко оборвал его Сталин, прикуривая трубку. — Деньги. А кто контролирует мировые финансы? Кто имеет влияние в правящих кругах Лондона и Вашингтона? Кто вездесущ и везде имеет своих людей?

По лицу Берии скользнуло понимание.

— Вы про евреев, товарищ Сталин?

— Именно, — хрипло выдохнул Сталин, выпустив струйку дыма. — Сила колоссальная. И неплохо было бы заполучить если не их поддержку, то хотя бы лояльность. Как думаешь?

Берия осмелел. Вопрос казался ему деловым.

— Идея, безусловно, здравая, товарищ Сталин. Но… как её осуществить? Они народ специфический, закрытый.

— Им нужно предложить то, о чём они мечтают две тысячи лет, — сказал Сталин, и в его глазах вспыхнул знакомый многим огонёк стратега. — Землю. Свой национальный очаг. Своё государство.

Он подошёл к карте мира, висевшей на стене, и ткнул трубкой в один из полуостровов.

— Вот. Крым. Можно сделать его еврейской социалистической республикой. В составе СССР, разумеется. Условие — их полная лояльность и поддержка.

Берия подошёл к карте, размышляя. Идея показалась ему гениальной в своей простоте.

— Крым… Да, климат подходящий. Но эта территория сейчас оккупирована немцами, — осторожно заметил он.

— Мы его вернём! — голос Сталина стал твёрже. — И это даст нам дополнительный козырь. Мы будем освобождать их новую родину. Евреи всего мира сплотятся вокруг СССР, у них будет мотивация помогать нам тем, чем смогут: деньгами, влиянием в прессе, лоббированием наших интересов. Как ты считаешь?

Берия, увлёкшись перспективой, кивнул.

— Да, товарищ Сталин. Я считаю, эту идею в принципе можно реализовать. Это сильный ход.

Вдруг лицо Сталина изменилось. Исчезла задумчивость, его черты заострились, глаза стали ледяными и колкими. Он сделал шаг навстречу Берии, и его тихий голос зазвенел, как натянутая струна.

— А вот нихуя ты не прав, Лаврентий! — прошипел он.

Берия отшатнулся, будто получил удар. Он не ожидал такого поворота.

— Русские солдаты! — Сталин ударил кулаком по карте, по тому самому Крыму. — Русские матросы! Они кровью и потом, своими жизнями отстаивают и будут отстаивать каждую пядь крымской земли! И всё ради чего? Ради того, чтобы потом просто так отдать её? Сделать еврейским государством?! Это русская земля! Испокон веков!

Он в упор смотрел на побледневшего Берию, его дыхание стало тяжёлым.

— Евреев нужно заселить туда, откуда они пришли! На их так называемую «землю обетованную»! На Аравийский полуостров! Вот где нужно создавать их социалистическое государство! И оно будет нашим плацдармом на Ближнем Востоке! Нам, сука, нужно укреплять своё влияние там, где его практически нет, а Крым и так будет наш!

Берия стоял, не шелохнувшись. Он понял. Это была не дискуссия. Это была ловушка. Проверка. Экзамен на патриотизм, который он с треском провалил. Он готов был обсуждать передачу Крыма, он — нарком внутренних дел! Мысль о последствиях заставила его кровь похолодеть.

— Да, товарищ Сталин… — его голос сорвался. — Вы абсолютно правы. Я не подумал… Это… это гениальный план. Создать государство под нашим покровительством. Это перекроет все англосаксонские интересы в регионе.

Сталин, не сводя с него холодного взгляда, медленно отступил к столу. Его гнев будто испарился, сменившись привычной, мрачной сдержанностью.

— Вот именно, — безразлично бросил он. — Иди, Лаврентий. И готовь предложения. Детальные предложения.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

Берия развернулся и вышел, стараясь, чтобы его шаги были твёрдыми.

Только оказавшись в пустом, холодном коридоре, он позволил себе вытереть со лба крупные капли холодного пота. Рука его дрожала. Он чувствовал леденящий страх от того, как легко и просто его подловили, и жгучую досаду от собственной недальновидности. Он не раскусил проверку. И эта ошибка могла стоить ему всего. Он быстрыми шагами поспешил прочь от этого кабинета, унося с собой серьёзный урок: с Вождём нельзя было быть просто умным. Нужно было читать его мысли. И всегда, всегда помнить, чья это земля.

Кабинет Хрущёва в Кремле в середине 1960-х годов был таким же, как и сам Никита Сергеевич: просторным, практичным, но лишённым столичного лоска. Воздух был густым от запаха старого дерева массивного стола, лакированной кожи кресел и неслышимого, но ощутимого гула власти.

Генерал-лейтенант Игорь Владимирович Зайцев, человек с грудью, увешанной орденами, прошедший Сталинград и Берлин, сейчас чувствовал себя как мальчишка, вызванный к директору. Он стоял по стойке «смирно» посреди ковра, нервно переминаясь с ноги на ногу. Его ладони, привыкшие сжимать эфес шашки и рукоять нагана, были влажными. Он ждал уже десять минут, и каждая секунда отдавалась в висках тяжёлым, неровным стуком. Причина его визита была деликатной, почти унизительной для человека его ранга — его дачу под Москвой, полученную за военные заслуги, по решению местных властей признали «не соответствующей стандартам скромности советского руководителя» и… попросту снесли.

Внезапно дверь с силой распахнулась. В кабинет вихрем влетел Никита Сергеевич. Лицо его сияло, глаза весело поблёскивали.

— А-а, Игорь Владимирович! Простите, что заставил ждать! — раскатисто бросил он, снимая пиджак и перекидывая его через спинку кресла. — Я только что из уборной, понимаешь. И знаешь, такое ощущение, будто в животе солнышко разлилось! Словно заново на свет родился! Лёгкость необыкновенная!

Хрущёв широко улыбался, ожидая ответной улыбки или хотя бы кивка. Но генерал, ошеломлённый таким началом аудиенции, лишь замер, его лицо застыло в маске полного недоумения. Он не знал, как реагировать на физиологические откровения Первого секретаря.

Улыбка с лица Хрущёва сползла мгновенно, словно её и не было. Его брови грозно нахмурились. Он с силой ударил кулаком по столу, отчего затрещали стеклянные пресс-папье и подпрыгнули ручки.

— Почему молчишь, товарищ генерал?! — рявкнул он, и его голос, ещё секунду назад добродушный, зазвенел сталью. — Тебе с Первым секретарём не о чем поговорить?! Или мои успехи в пищеварении тебя не впечатляют?!

Генерал Зайцев побледнел, как полковая простыня. Внутри у него всё сжалось в один тугой, болезненный комок. Он видел, как меняется погода в этом кабинете, и знал, чем это может грозить.

Хрущёв выдержал тяжёлую, многозначительную паузу, изучая поблёкшее лицо военного. Затем резко, почти по-юношески легко, плюхнулся в своё кресло.

— Ладно. Говори, зачем пришёл. У меня мало времени.

— Никита Сергеевич… — голос генерала предательски дрогнул. — Я… насчёт моей дачи в Ильинском. Её… разрушили. Я прошу помочь мне её восстановить. Это несправедливо!

Хрущёв откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе.

— Сам виноват! — отрезал он. — Строил, не оглядываясь на указ о борьбе с архитектурными излишествами! Жил не по средствам! Теперь живи с последствиями. Я не колдун и не волшебник, чтобы из пепла восстанавливать. Не могу я ничего спланировать такого!

— Но, Никита Сергеевич, разрешите объяснить… — попытался вставить слово Зайцев.

— Молчать! — перебил его Хрущёв. — С тобой невозможно разговаривать! Ты даже анекдот про уборную оценить не смог! Вспомни, какие слова нужно говорить, когда приходишь к начальству с просьбой! А не то мне придётся завершить наш разговор. Может, оно и к лучшему. Как ты знаешь, одиночество восстанавливает силы.

Генерал молчал, чувствуя, как пот струйкой скатывается по спине.

— Пока можешь обдумывать следующий шаг, — снова сменив тон на почти беспечный, продолжил Хрущёв. — Но учти, боевые приёмы — кувырки, прыжки — использовать запрещено. Это не по уставу.

Игорь Владимирович только глазами повёл, совершенно сбитый с толку этой абсурдной ремаркой.

— Что? Не понимаешь? — Хрущёв прищурился. — А вдруг тебе скоро придётся драться? С самим собой, с ветряными мельницами, с богами своими… Да-да, о богах! Ты ведь всё на них ссылаешься в своих докладах! «Бог войны», «воля всевышнего»… Из-за этих мыслей реальность от тебя ускользает, как сельдь из проруби! Тебе бы у Жукова поучиться, он хоть и строг, но землю копытами чувствует! А если не поспеешь — светлое будущее СССР настанет и без тебя. Мечты-то рисуют новые миры, а не старые дачи!

Хрущёв встал и прошелся вокруг стола, в упор разглядывая генерала.

— И почему ты всегда выглядишь так, будто твоя внутренняя печаль требует свободы, а? Знаешь, мне кажется, у тебя в мыслях плавают акулы. С такими мыслями ты никогда не сможешь признаться себе в своих настоящих чувствах. Тебе знакомо чувство, будто звёзды танцуют, а земля уходит из-под ног? Будто кричишь, а тебя не слышат? Слышишь шёпот, которого нет?

Генерал, белый как мел, не мог вымолвить ни слова. Это было точное описание его ночных кошмаров.

— Нет у тебя ощущения жизни, — уже почти шёпотом, но с пугающей проницательностью продолжил Хрущёв. — Есть только ощущение, что ты просто… есть. Тяжёлая болезнь. Медленно превращает тебя в пепел. Я, как друг, рекомендую тебе сделать первый шаг: обратиться к психиатру. Или просто дождаться момента, когда сможешь выпустить своих внутренних демонов на свет Божий. Признаю, пока ты ещё нужен нашему народу.

От этих слов генерала будто током ударило. Весь его мир рушился.

И вдруг Хрущёв снова преобразился. Его лицо вновь озарилось безумной, почти детской радостью.

— Ну что?! Готова ли твоя душа к новому путешествию?! — воскликнул он.

Генерал лишь беззвучно пошевелил губами.

— Не знаешь? — загорячился Хрущёв. — Тогда выбирай! Попытаться запустить фейерверк! Спеть песню! Похохотать три минуты без перерыва! Поругаться матом! Или поплакать от души! Выбирай!

Ошеломлённый генерал, пытаясь найти хоть какой-то выход из этого безумия, прохрипел:

— Песню…

— Отлично! — взвился Хрущёв. — Давай, товарищ генерал, пой!

Зайцев, запинаясь, сделав глубокий вдох, начал петь старую патриотическую песню, голос его был тихим и надтреснутым:

— Широка страна моя родная…

Не допев и первой строчки, он был остановлен резким жестом Хрущёва. Тот стоял, смотря на него с внезапной, неподдельной усталостью и даже досадой.

— Ладно… Всё… Хватит, — тихо сказал Хрущёв, проводя рукой по лицу. — Иди, Игорь Владимирович. И извини меня, старика. Что-то сегодня на меня нашло… Иди. И постарайся пока не попадаться мне на глаза.

Генерал, не веря, что кошмар закончился, не в силах что-либо сказать, отдал честь, развернулся и, почти не чувствуя под собой ног, вышел из кабинета, оставив за спиной человека, который за пять минут успел побывать и добряком-увальнем, и грозным тираном, и проницательным психоаналитиком, и сумасшедшим режиссёром. В коридоре он прислонился к прохладной стене, пытаясь унять дрожь в коленях. Он так и не понял, что это было: тонкая политическая игра, проверка на прочность или просто минутная причуда огромной, абсолютной и совершенно непредсказуемой власти.

Конечно, вот история в запрошенном вами стиле.

--

Мартовский вечер 1952 года опустился на Москву тяжёлыми, промозглыми сумерками. Георгий Маленков, председатель Совета Министров, получив срочный вызов, нервно поправлял очки, пока его вели по длинным, безлюдным коридорам Кремля. Вызов к Сталину всегда заставлял кровь стынуть в жилах, даже у таких приближённых.

Кабинет вождя тонул в полумраке. Свет от настольной лампы выхватывал лишь клочок стола, заваленного бумагами, и неподвижную фигуру хозяина. Воздух был густым и сладковатым от дыма трубки «Герцеговины Флор».

— Товарищ Сталин, я по вашему вызову, — почтительно произнёс Маленков, останавливаясь у ковра.

Сталин молча указал ему на стул напротив. Сам он не двигался, лишь перебирал в пальцах высохшую трубочку. Наконец, он потянулся к стопке бумаг и, не говоря ни слова, протянул их Маленкову.

Тот взял листы. Бумага была незнакомого качества, текст отпечатан на машинке, но с какими-то странными графиками и таблицами. Он пробежался глазами по первым строчкам. «Единый государственный экзамен. Обществознание. Вариант 217». Ниже шли вопросы.

— Товарищ Сталин? — недоумённо поднял брови Маленков. — Что это?

— Решить, — тихо, без интонации, произнёс Сталин. — Полностью. Без помощи.

— Но… я не совсем понимаю… Я ведь окончил школу… — Маленков растерянно поводил пальцем по странным заданиям. — И формат какой-то… непривычный.

Сталин поднял на него взгляд. Всего один взгляд из-под тяжёлых век. Взгляд, не терпящий возражений. В кабинете повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов.

— Ясно, товарищ Сталин, — поспешно пробормотал Маленков, доставая из внутреннего кармана пиджака перьевую ручку.

Он погрузился в чтение. Вопросы были странными. «Установите соответствие между типами экономических систем и их характеристиками». «Выберите верные суждения о социальной стратификации». «Прочитайте текст и выполните задания к нему». Он морщил лоб. Какие-то абстрактные, оторванные от жизни категории. Он, управлявший гигантской страной, чувствовал себя полным невеждой. Он пытался вспомнить труды Маркса, Ленина, но вопросы, казалось, были составлены на какой-то другой планете, где не было классовой борьбы, а были лишь «рыночные отношения» и «правовое государство».

Прошёл час. Маленков писал, зачёркивал, нервно потирал переносицу. Сталин не шевелился, наблюдая за ним, как удав за кроликом. Наконец, с мокрым от пота лбом, Маленков отложил ручку.

— Готово, товарищ Сталин.

Вождь молча взял у него листы. Из другого ящика стола он извлёк такой же комплект, но с уже заполненными полями — «эталоном ответов». Он начал сверять. Время тянулось мучительно долго. Внезапно Сталин отложил листы.

— Три ошибки в первом же задании, — произнёс он ледяным тоном. — В вопросе о разделении властей вы вообще проигнорировали руководящую роль партии. Неудовлетворительно, Георгий Максимилианович.

Маленков, уже и так измученный, не выдержал.

— Иосиф Виссарионович, простите, но… что это вообще такое? Этот… этот «ЕГЭ»? Это какой-то абсолютно непонятный, ненужный и невероятно сложный формат! Он не проверяет ни знаний, ни ума! Он проверяет лишь умение угадывать! Это какая-то бессмыслица!

Он не успел договорить.

Сталин резко вскочил. Его лицо, до этого момента каменное, исказила гримаса бешенства. Он ударил кулаком по столу, заставив вздрогнуть всё его содержимое.

— А НАХУЯ ТОГДА ЭТО В СОВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО ПРОДВИГАТЬ?! — заорал он так, что стёкла задребезжали.

Маленков отпрянул, побледнев как полотно. Он весь сжался в кресле, стараясь стать меньше.

— Это что за буржуазная шелуха?! — продолжал орать Сталин, мечась по кабинету. — Это капиталистический метод промывки мозгов! Конвейер по производству безмозглых болванчиков, которые не думают, а ставят галочки в клеточках! Кретинизация молодёжи! Как эта зараза вообще попала в СССР?! Кто это протащил?!

Он схватил листы с ЕГЭ и с силой швырнул их через весь кабинет. Бумаги разлетелись веером.

— Немедленно! — его голос сорвался на скрипящий, ядовитый шёпот. — Ввести цензуру на эту дикость! Чтобы духу этого не было в советских школах! Это подрывает основы нашего образования! Это диверсия! Вредительство!

Маленков, не помня себя от ужаса, прыгнул с места и начал лихорадочно собирать разлетевшиеся листы, роняя очки.

— Сию минуту, товарищ Сталин! Будет исполнено! Я разберусь!

— Вон! — прошипел Сталин, указывая на дверь дрожащим пальцем.

Маленков, прижимая к груди злополучные бумаги, почти выбежал из кабинета. Он мчался по коридору, не чувствуя под собой ног, а в ушах у него ещё стоял оглушительный рёв вождя. Он не знал, откуда взялись эти бумаги, но он знал одно: ЕГЭ — это враг. Самый страшный враг. Хуже любого оппозиционера. И с ним нужно бороться. Немедленно.

Александр Белоусов шагал по длинному, безоконному коридору с таким выражением лица, будто нёс на плечах всю тяжесть российской государственности. Что, в общем-то, было недалеко от истины. Его пальцы сжимали планшет с данными до побеления костяшек. Охранники у тяжёлой дубовой двери, заметив его походку, молча отворили её, не требуя лишних слов.

Кабинет был погружён в привычные сумерки, освещённый лишь зелёным светом настольной лампы и мерцающими экранами. За массивным столом сидел Владимир Путин. Он не работал, а просто смотрел перед собой, его руки лежали на столешнице ладонями вниз, абсолютно расслабленно. Казалось, он был погружён в созерцание невидимой шахматной доски.

«Владимир Владимирович», — начал Белоусов, стараясь скрыть дрожь в голосе. «Доклад. Авианосная ударная группа ВМС США во главе с «Дуайтом Эйзенхауэром» изменила курс. Они вышли из запланированных учений и на всех парах идут к нашим территориальным водам. Дистанция — менее четырёх часов хода».

Путин медленно перевёл на него взгляд. Его глаза были спокойны, как воды лесного озера. «И?»

«И… мы не успеваем», — голос Белоусова срывался. «Наши корабли в регионе — это патрульная группа, против «Эйзенхауэра» они не имеют шансов. Подлодки слишком далеко. Авиация… чтобы поднять достаточные силы, потребуется время, которого у нас нет. Они рассчитали всё до мелочей. Это прямая и демонстративная провокация. Фактически, ультиматум».

В кабинете повисла тяжёлая тишина. Белоусов ожидал взрыва, молчаливого гнева, хоть какого-то проявления эмоций. Но их не последовало.

Путин медленно, почти плавно поднялся из-за стола. Его движения были лишены суеты.

«Александр,приготовьте машину. И вертолёт».

«Вертолёт? Куда?» — не понял Белоусов.

«В тот самый ангар. Под Каспийском. Тот, что с «Проектом 903»».

Белоусов на секунду остолбенел. Его мозг, заточенный под логику цифр и доктрин, отказывался воспринимать услышанное.

««Лунь»?..Владимир Владимирович, это музейный экспонат! Ему тридцать лет! Он стоит на приколе с девяностых! Какое это имеет значение сейчас?»

«Оно имеет значение всегда», — тихо, но с такой сталью в голосе, что спорить было невозможно, ответил Путин. «Сейчас. Немедленно».

--

Вертолёт Ми-8 пронзил сырую ночь над побережьем Каспия. Вскоре внизу показался огромный, полуразрушенный ангар, вросший в песок. С высоты он напоминал древний курган. Охранники, получив приказ, с изумлением откатили массивные ворота.

Внутри пахло пылью, машинным маслом и временем. Под светом редких ламп, пробивавшимся сквозь паутину, стоял он — «Лунь». Советский ударный экраноплан-ракетоносец. Чудовищная птица из титана и стали, с шестью реактивными двигателями НК-87 на пилонах и шестью щлепами для противокорабельных ракет «Москит» в центре корпуса. Он казался реликтом забытой цивилизации, могущественной и безрассудной.

Путин, не говоря ни слова, подошёл к гиганту. Он обошёл его, скользнув ладонью по холодной обшивке, с которой десятилетиями не стиралась краска с красной звездой. Затем он нашёл технический трап и поднялся в кабину.

«Владимир Владимирович, что вы задумали? Это безумие!» — крикнул снизу Белоусов, его голос эхом разносился под сводами ангара.

Из открывшегося иллюминатора ему в ответ донёсся спокойный голос: «Ожидание и просьбы о переговорах они воспримут как слабость. Иногда нужно напомнить о силе, которую все забыли».

Раздался резкий, шипящий звук запуска вспомогательных систем, затем — нарастающий рёв, который перешёл в оглушительный гул. Запускались двигатели. Сначала один, потом второй. Пыль столбом поднялась к потолку. Белоусов, зажав уши, в ужасе отступил. Огромная машина, которую он считал мёртвой, оживала. Свет в кабине зажёгся, и Белоусов увидел, как Путин, сидя в кресле пилота, поправил шлем и наушники. На его лице, освещённом мерцанием приборов, на мгновение мелькнула быстрая, почти мальчишеская улыбка. Улыбка человека, встретившего старого боевого друга.

«Лунь» дрогнул и, ломая заржавевшие тележки, медленно покатился вперёд, к распахнутым воротам, за которыми была тьма и море.

--

Авианосец «Дуайт Д. Эйзенхауэр» был городом в океане, островом американской мощи. На мостике адмирал Кларк с кофе в руке смотрел на радарные экраны. Чистое море. Русские не успели ничего поднять. Операция «Смелый удар» шла по плану.

«Сэр!» — голос молодого оператора радиолокационной станции был сбивчив. «Визуальный контакт! Ноль-ноль-один! Нечто… на горизонте. Очень низко над водой. Очень быстрое».

«Нечто?» — нахмурился адмирал.

«Оно… его нет на радарах! Совершенно чисто! Только белый бурун на воде. Идёт прямо на нас!»

Кларк схватил бинокль. На фоне предрассветной морени он увидел это. Чудовищный силуэт, похожий на самолёт без крыльев или на корабль, летящий в воздухе. Он шёл, едва касаясь поверхности, оставляя за собой пенный хвост, как комета.

«Что за чёрт?!» — прошептал он.

--

В кабине «Луня» был не только гул двигателей, но и вой ветра в щелях. Приборы времён СССР пылали зелёным светом. Путин видел на экране оптической системы цель — огромный контур авианосца. Его пальцы легли на ручку управления. Он выбрал первую цель — головной эсминец УРО, охранявший подходы.

«Иду на цель», — прошептал он себе под нос, как будто вспоминая давнюю инструкцию.

Палец лёг на красную кнопку на ручке управления. Раздался резкий хлопок, и из центрального контейнера вырвалась длинная, низко летящая ракета «Москит». Она пронеслась над водой, оставляя за собой шлейф огня и дыма.

На мостике эсминца «Уинстон Черчилль» просто увидели, как от летящего призрака отделилась огненная стрела. Сирены не успели даже взвыть. Мощнейший взрыв разорвал корпус корабля пополам.

На «Эйзенхауэре» начался ад. Сирены, крики, бегущие люди.

«Запускайте истребители!»— орал адмирал Кларк.

Но было уже поздно. «Лунь», невидимый для радаров из-за полёта в экранном эффекте, носился вокруг ордера, как оса вокруг неуклюжего медведя. Он был слишком быстр, слишком низок и слишком неожидан. Путин методично, хладнокровно, как на стрельбище, нажимал кнопку за кнопкой. Очередной «Москит» нашёл свою цель — фрегат. Взрыв. Ещё один — крейсер. Огненный шар.

Паника была абсолютной. Корабли пытались маневрировать, но противник, которого они не видели, был везде и нигде. Зенитные комплексы стреляли наугад, прочерчивая небо бесполезными трассерами.

Наконец, Путин вывел измождённую, но непобедимую машину на главную цель. Авианосец. Он выпустил две ракеты сразу. Они впились в полётную палубу «Эйзенхауэра». Последовала серия чудовищных взрывов — детонировали запасы авиатоплива и боекомплект. Огненный шторм поглотил гордость Шестого флота.

Тишина, наступившая над морем, была оглушительной. Лишь треск горящих обломков нарушал её. «Лунь», сделав широкий круг, лег на обратный курс.

--

Рассвет заставал его у побережья. Путин посадил экраноплан на воду и медленно подвёл его к тому же ангару. Двигатели затихли с последним шипящим вздохом. Он снял шлем, его лицо было усталым, но абсолютно спокойным.

Спустившись по трапу, он увидел Белоусова. Тот стоял бледный, не в силах вымолвить ни слова. За его спиной на экранах мониторов оперативного штаба бушевали новости о «катастрофической и необъяснимой потере» американской эскадры.

Путин прошёл мимо министра, положив ему руку на плечо.

«Вот видишь,Александр, Россия — страна с длинной памятью. И длинной рукой. Иногда достаточно достать из сундука один старый, но грозный инструмент, чтобы напомнить об этом всем».

Он вышел из ангара в поднимающееся утро, оставив за спиной молчаливого Белоусова и дремлющего в тени стального орла, вновь нашедшего на одно утро свою легендарную мощь.

Дубовая дверь кабинета вождя поглотила Лаврентия Берию, затворившись за его спиной с тихим, но окончательным щелчком. Воздух в помещении был густым, спёртым от табачного дыма и старой бумаги, но теперь его прорезал новый, сладковато-гнилостный запах — аромат свежевырезанной тыквы.

Взгляд Берии, привыкший мгновенно сканировать и анализировать любую обстановку, на секунду запнулся. Кабинет был прежним: тяжёлые шторы, громадный глобус в углу, массивный стол. За ним, в своём кресле, неподвижный, как истукан, сидел Сталин. Он был облачён в свой привычный светло-серый френч, но сквозь его привычные черты будто проступало что-то призрачное, едва уловимое.

А вот пространство перед столом превратилось в сюрреалистичный алтарь. На дорогом персидском ковре, затмевая его восточные узоры, стоял безупречный строй из шести хэллоуинских тыкв. Но вместо зловещих ухмылок, на их оранжевых боках были искусно вырезаны серп и молот. Сводчатый потолок опутывала искусственная паутина такой густоты, что она напоминала маскировочную сеть; Берия мысленно окрестил её «Железным занавесом». В узлах этой сети замерли мохнатые пауки с блестящими глазами-бусинками, словно чекисты на наблюдательных постах. Под потолком на чёрных нитях раскачивались силуэты летучих мышей, их крылья походили на крылья штурмовиков Ил-2.

Сталин мирно покуривал свою знаменитую трубку, его взгляд был рассеянным и обращённым куда-то внутрь себя.

— Товарищ Сталин, — голос Берии прозвучал более хрипло, чем он рассчитывал. — Что… собственно происходит? Разрабатывается новая операция прикрытия?

Сталин медленно, будто с некоторым усилием, перевёл на него свой тяжёлый взгляд. Он вынул трубку изо рта, и струйка дыма заклубилась в луче света от настольной лампы.

— Хэллоуин, Лаврентий, — произнёс он своё кодовое слово мерным, глуховатым тоном. — Буржуазный праздник. Но диалектика учит нас извлекать полезное даже из вражеских ритуалов. Решил адаптировать. Для облегчения работы нашей зарубежной агентуры. Чтобы вжиться в чужую кожу, нужно понять её праздники. А ты, — он сделал очередную затяжку, — как человек, отвечающий за силовой блок, должен доказать свою эффективность в условиях новой, абсурдной реальности.

Он поставил трубку и с лёгким стуком подвинул к самому краю стола обычную фарфоровую тарелку. На ней горкой лежали конфеты. Одни — в ярко-красных фантиках с портретом юного, пламенного Ленина. Другие — в тёмно-синих, с суровым профилем Карла Маркса. Третьи — в зелёных, с задумчивым Энгельсом.

Ледяной червь страха, знакомый и оттого ещё более пронзительный, прополз по спине Берии. Его мозг, вышколенный на расшифровке самых хитроумных вражеских шифров, отказывался видеть логику. Он понял лишь одно: вождь задумал не просто проверку. Это был ритуал.

— Правила просты, как пролетарская истина, — голос Сталина приобрёл деловитые, лекторские нотки. — Конфеты необходимо распределить по тыквам. На время. Какие именно символы в какие крепости следуют, и в каком количестве — является частью задания. Понял?

Берия не понял. Он уловил только три ключевых слова: «распределить», «тыквы» и «время». Система, алгоритм — всё это растворилось в тыквенно-табачном мареве.

— Время пошло, — тихо и неумолимо произнёс Сталин, щёлкнув крышкой своих карманных часов.

Берия стоял как вкопанный. Его взгляд метнулся от улыбающегося Ленина на фантике к зловеще пустой глазнице тыквы с серпом и молотом. Он пытался найти закономерность, применить марксистский анализ, но его мозг выдавал лишь паническую пустоту.

— Лаврентий, — раздался спокойный, но от этого леденящий голос. — Время идёт. Народ ждёт.

Это «ждёт» вонзилось в него, как раскалённая спица. Холодная паника, знакомая по допросам самых стойких врагов, накрыла его с головой. Но теперь он был по эту сторону стола. Его лицо залила густая краска, на лбу выступили крупные капли пота. Он судорожно схватил первую попавшуюся горсть конфет — в руке оказался взвод из Ленина, Маркса и Энгельса — и с силой запихнул их в ближайшую тыкву.

— Лаврентий, — послышалось с лёгким, почти скучающим раздражением. — Не туда.

Берия замер, его пальцы судорожно сжали конфеты. Он рванулся к противоположной тыкве.

— Лаврентий, опять не туда! — голос за столом стал твёрдым, как сталь.

— Но, товарищ Сталин, вы не указали…

— Лаврентий, ты слишком мало положил! Вон те, с Ильичом, добавь! — последовала команда, не терпящая возражений.

Берия, почти не дыша, послушно выудил из тарелки ещё несколько красно-ленинских конфет и швырнул их в ту же тыкву.

— Лаврентий, да не добавляй, а убавляй! — немедленно скорректировал Сталин, постукивая мундштуком трубки по пепельнице. Его лицо оставалось невозмутимым. — Ты вообще голову включать будешь? Или надеешься на классовое чутьё?

Этот вопрос, заданный с ледяной вежливостью, повис в воздухе смертным приговором. Берия, задыхаясь, засеменил между тыквами. Его могучая фигура, внушавшая ужас тысячам людей, сейчас выглядела неуклюжей и жалкой. Лоб покрылся испариной, мундир потемнел на спине. Он споткнулся о округлый бок тыквы с особенно крупным серпом, и из его рук выскользнула тарелка. Она с глухим стуком упала на ковёр. Конфеты в фантиках классиков марксизма-ленинизма рассыпались по персидским узорам, как пролетарский десант на вражеской территории.

В этот момент Сталин с резким, финальным щелчком захлопнул крышку часов.

— Время вышло. Не справился.

— Товарищ Сталин! — выдохнул Берия, опираясь рукой о стол, чтобы не упасть. Его грудь ходила ходуном. — Правила… они были неясны! Вы всё время меняли условия на лету!

Сталин откинулся в кресле, его пальцы сложились в знакомый всем домик. Он смотрел на Берию не с гневом, а с холодным, почти научным интересом.

— Такой человек, как ты, Лаврентий, должен всё понимать с полуслова. Схватывать на лету. Действовать быстро и… непредсказуемо. Вне шаблонов. Именно эти качества требуются для выживания в непредсказуемом мире. — Он сделал паузу, впуская в комнату гулкую тишину. — Чтобы победить хаос, нужно самому стать хаосом. А ты, — он кивнул на хаотично усеянный конфетами пол, — сегодня был всего лишь беспорядком.

Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Берии и тиканьем часов на стене. Казалось, пик бури миновал. Сталин, откинувшись в кресле, снова взял свою трубку. Его взгляд смягчился, утратив тот стальной блеск.

— Ты прав, Лаврентий, — неожиданно тихо начал он. — Абсурд — это новая норма. Враги не играют по правилам Клаузевица. Они действуют методами… хэллоуинскими. — Он провёл рукой по воздуху, указывая на тыквы. — Нам нужна новая парадигма. Не правила, а тотальная непредсказуемость.

Разговор неожиданно перетёк в философское русло. Они говорили о диалектике истории, о том, как хаос рождает новый порядок, о слабостях буржуазного сознания, развращённого потребительством. Сталин рассуждал почти по-отечески, изрекая истины, а Берия, постепенно приходя в себя, ловил каждое слово, вставляя подобострастные «безусловно, Иосиф Виссарионович» и «глубоко верно». Напряжение стало растворяться в табачном дыму. Лаврентий Павлович почти поверил, что инцидент исчерпан, что это была лишь своеобразная проверка на прочность, и он, хоть и с треском, но прошёл её. В груди затеплился слабый огонёк надежды. Он даже позволил себе мысленно улыбнуться, чувствуя возвращение старой, почти доверительной связи.

И в этот момент надежда была пригвождена, расстреляна и сброшена в безымянную могилу.

Сталин внезапно поднялся из-за стола. Его движения были чёткими и не предвещали ничего хорошего.

— Я в уборную, — просто и буднично объявил он. — Не хочу прерывать столь плодотворную беседу. Продолжим через дверь.

Лицо Берии стало абсолютно бесцветным, как мел. Он ЗНАЛ. Это знание передавалось в ближнем кругу шёпотом, как древнее заклятье: когда Вождь удаляется в эту комнату, с ним происходит метаморфоз. Его обычная, сдержанная суровость сменяется чем-то тёмным, капризным и безжалостным. Это была зона повышенной психологической гравитации, где пространство искажалось, а слова приобретали смертоносную тяжесть. Никто не выходил невредимым из диалога через эту дубовую дверь. Никто.

— Иосиф Виссарионович, может, подождём? — голос Берии сорвался в фальцет. Он сделал шаг вперёд, протянув руку в беспомощном жесте. — Я могу… я подожду здесь. Чтобы не отвлекать вас…

Но Сталин был уже на пути к своей цели. Его шаги были твёрдыми. Он не взглянул на Берию, словно тот уже перестал существовать в качестве активного участника событий.

Дверь в небольшую комнату личного туалета открылась, впустив его внутрь, и захлопнулась. Резкий щелчок замка прозвучал громче любого выстрела.

Берия, словно лунатик, подошёл к двери. Он прилип к тёплому дереву ухом, превратившись в гигантский, трепещущий слуховой аппарат. Через толстую панель донёсся ровный спокойный голос:

— Продолжай, Лаврентий. Доложи последнюю информацию из резидентуры в Штатах.

Берия молчал. Его горло сжал невидимый капкан. Мозг, только что работавший над глобальными геополитическими конструкциями, теперь был пуст, как выпотрошенная тыква.

— Я не слышу тебя, Лаврентий, — в голосе появилась первая, едва уловимая стальная ниточка раздражения.

И тут Берия услышал ЭТО. Короткий, отрывистый, совершенно недвусмысленный звук, грубый и физиологичный. Он прорезал тишину, как нож масло.

«Началось», — пронеслось в его сознании с кристальной ясностью обречённого. Это была не мысль, а приговор.

— Продолжай! — Голос Сталина стал выше, тоньше, приобрёл неприятную, пилящую интонацию. — Или тебе, Лаврентий, нечего доложить наркому? Может, ты там, в своём ведомстве, только конфеты по тыквам и перекладываешь?

— Т-товарищ Сталин, — залепетал Берия, прижимаясь лбом к шероховатой древесине. Он чувствовал, как по его вискам струится пот. — Агентура… докладывает об усилении… э-э… активности троцкистских элементов в среде… в среде профсоюзных лидеров…

— Каких именно элементов? — тонкий, пронзительный голос пробил дверь, сопровождаемый громким, небрежным плеском воды. — Ты мне докладываешь общими фразами, Лаврентий! Это не доклад, а словесный понос! Оппортунизм!

Критика становилась всё жёстче, личной, уничижительной. Сталин начал припоминать старые, давно забытые промахи, искажения в отчётности, неудачные операции пятилетней давности. С каждым его словом голос становился всё тоньше и пронзительнее, теряя все человеческие обертоны, пока не превратился в оглушительный, звериный визг, доносящийся из-за двери, словно из преисподней.

— Бездарность! Очковтирательство! Саботаж! Я surrounded by idiots! — он внезапно ввернул фразу на английском, от чего стало ещё страшнее. — Ты думаешь, я не вижу, как вы там с Молотовым перешёптываетесть, строите козни против меня?! Я ВСЕХ ВАС ВИЖУ! Я ВСЕХ ВАС СЛЫШУ!

Берия стоял, прижавшись к двери, весь дрожа мелкой, неконтролируемой дрожью. Он был бледен, как полотно, его бил озноб. Он был уничтожен не криком, а самим фактом этого трансцендентного, инфернального общения.

Послышался резкий, яростный смыв. Дверь с силой распахнулась, задев Берию за плечо. Сталин стоял на пороге, его лицо было искажено гримасой чистейшей, нечеловеческой ярости. Глаза горели красноватым огнём. Он, не говоря ни слова, с силой схватил Берию за воротник френча, сдёрнув с него золотые аксельбанты власти.

— Вон из моего кабинета! — прошипел он, и его голос снова был низким, но теперь это был голос палача. — Снимаю тебя с должности! Чтобы духу твоего здесь не было!

Он с силой оттолкнул его, и Берия, не помня себя, не чувствуя ног, бросился прочь. Он бежал по длинному коридору, спотыкаясь о собственную тень, не видя ничего перед собой.

Единственное, что ему оставалось — сидеть в своём особняке и ждать. Но ждать не прощения, а того, что эта новая, непредсказуемая реальность, рождённая сегодня в тыквенном аду и озвученная из-за двери туалета, когда-нибудь проглотит его окончательно. И надежда эта была тоньше паутины и слаще самого яда.