Под сенью дуба (гет)

Продолжение завтра✌

Шестой курс. Октябрь. Хогвартс.

Гермиона Грейнджер резко хлопнула дверью гостиной Гриффиндора, едва сдерживая слёзы. Рон опять… Опять про «слишком много читаешь», про «никто уже не хочет слушать твои лекции», про «почему ты не можешь просто быть проще, как другие девчонки». Как будто начитанность — это какое-то клеймо. Как будто любовь к знаниям — это недостаток.

Она шмыгнула носом, возвела очи горе, пытаясь сдержать слезы, и, не обращая внимания на причитания Полной Дамы, пошла куда глаза глядят. Ей просто необходимо было уйти. Подальше от голосов, от огня в камине, от смеха, который теперь казался насмешкой. Она знала только одно место, в котором ее мальчики никогда не додумались бы ее искать — школьная оранжерея. Туда почти никто не ходил, кроме самой Помоны Стебль, Невилла и еще парочки ребят, одарённых в травологии. Там было тихо, пахло землёй и эвкалиптом, а стеклянный потолок пропускал холодный свет осенней луны.

Рухнув на скамью между рядами фикусов и вьюнов, Гермиона обхватила руками колени и позволила себе поплакать. Впервые за долгое время она не хотела ничего анализировать, не хотела ничего понимать — ей хотелось просто быть. Пусть даже одинокой, зареванной, разваливающейся на куски, молчаливой. Быть. Впервые за долгое время ее не волновало, успеет ли она вернуться в башню до отбоя, в конце концов, она подруга Избранного, часть пресловутого Золотого трио, и максимум, чем ей грозит нарушение этого правила, — выговор от декана, а его Гермиона уж точно как-нибудь переживет. И не такое переживала.

Мысли, обычно не дававшие ей покоя, начали вдруг уплывать куда-то вдаль, как бумажные кораблики по ручью, — сначала ушла тревога, а потом всё стало каким-то размытым, бессвязным… Гермиона перестала чувствовать жёсткость лавки под собой и запах притаившейся в углу оранжереи кучи органических удобрений, не заметила она и того, что слёзы высохли на её щеках. Взгляд зацепился за одну точку — за ветку олеандра, по которой одна за одной медленно ползли вниз, дрожали, падали… и исчезали в земле капли конденсата. Время вокруг Гермионы остановилось. Мир стёрся. Осталась только пустота — тихая, мягкая, почти уютная.

Сколько времени она провела в этом раю, Гермиона не знала, но потом — едва уловимо — что-то нарушило эту блаженную тишину и вторглось в ее пустоту. Сначала это был просто шум. Неясный, негромкий, далёкий, будто бы из другого мира. Она не сразу отреагировала — моргнула, медленно, как после долгого сна, и повернула голову, не понимая, что именно заставило её очнуться. Звук повторился — чуть громче, чуть чётче. Нежный, ритмичный, живой…

Музыка.

Не оркестровая, не мелодия из репертуара волшебного, так любимого Молли радио, а что-то земное, маггловское… простое человеческое — струны, нежно перебираемые пальцами, тихий напев, почти шёпот…

Гитара? В Хогвартсе? Кто мог здесь играть на гитаре?

Гермиона не могла двинуться с места. Музыка обволакивала её, как тёплое одеяло в морозную ночь. Каждый аккорд — как шаг по тропинке, которую она не знала, но по которой почему-то хотела идти. Мелодия была печальной, но не безнадёжной — в ней жила тоска, нежность, сожаление и что-то очень похожее на любовь. Не ту, что в романах — громкую, с цветами и поцелуями, — а ту, что остаётся, когда всё остальное ушло. Любовь-воспоминание. Любовь-молитва. Любовь-рана, которая не убивает, но и не заживает толком. Любовь, которая напоминает, что ты жив. Любовь взрослая, зрелая, осмысленная, такая, какую она видела у своих родителей и бабушки с дедушкой.

Она слушала, как струны дрожат под чьими-то пальцами — не идеально, иногда фальшивя, иногда замирая, будто музыкант забывал следующий аккорд… И это делало музыку ещё живее. Ещё честнее. Он играл не для зрителей. Он играл для своей души. И Гермиона, сама того не ожидая, позволила его музыке коснуться себя.

Она вновь забыла, кто она. Ученица. Отличница. Всезнайка. Воин. Гермиона не знала, кого невольно подслушивает. Мгновение она и неизвестный музыкант были просто двумя людьми, сидящими в тишине под общей луной, разделёнными стеной оранжереи, парой деревьев и кустов, но соединёнными одной мелодией. И впервые за год — за курс, за, наверное, всю войну — она почувствовала настоящий… покой.

Любопытство, так свойственное кошкам и, естественно, гриффиндоркам любого возраста, несмотря на всё её желание побыть в одиночестве, взяло верх. Гермиона, поднявшись на ноги, осторожно ступая по плитке, стараясь не издать ни звука, пошла на звук.

Оранжерея располагалась в нескольких минутах ходьбы от Запретного леса, и из нее в лес шла тропинка, по которой Гермиона и прошла около ста метров. Там на освещенной луной поляне под большим вековым дубом, почти скрытым в тени, прямо на земле кто-то сидел, прислонившись спиной к стволу. Чёрные волосы, бледные руки, перебирающие струны…

Снейп.

Гермиона в ужасе застыла. Сердце бешено заколотилось. Это действительно был он — профессор Северус Снейп. Мастер зелий. Пожиратель Смерти. Самый мрачный человек в замке. И он… играл на гитаре. И что-то напевал. Тихо, будто бы припоминал что-то старое, забытое, слишком личное, чтобы произносить это вслух.

Разум кричал ей: «Беги!», но ноги не слушались. Казалось, она даже не могла дышать, так поразило ее увиденное. Это было нереально. Все равно что увидеть Дамблдора в строгом маггловском костюме или Волан-де-Морта, поющего колыбельную.

Она даже ущипнула себя, но ничего не изменилось — профессор действительно играл. И его музыка была полна боли. Такой же, как та, что часто мучила ее. Может, хотя нет, не может, его боль однозначно была глубже ее, пожалуй, она была глубже даже самой Марианской впадины.

Он не заметил её. Его глаза были полуприкрыты, а взгляд устремлён куда-то внутрь себя. Гермиона вдруг с ясностью, ударившей ее с силой несущегося на всех парах бладжера, поняла — профессор играл, чтобы не сойти с ума.

И, несмотря на здравый смысл, она не ушла. Она опустилась на колени за соседними кустами страусника обыкновенного и продолжила слушать. Но концерт не продлился долго: через несколько минут мелодия затихла на середине аккорда, резко, словно оборвалась струна. Тишина накрыла Гермиону тяжелым покрывалом липкого страха. Все ученики Хогвартса от мала до велика знали: если профессор Снейп замолкает, жди беды, а Гермиона не просто попалась профессору на глаза в школьном коридоре, она сотворила что-то непоправимое.

— Двадцать баллов с Гриффиндора за подслушивание, мисс Грейнджер, и еще пятнадцать за то, что покинули факультетскую башню после отбоя, — раздался холодный голос. Профессор даже не повернул в ее сторону головы.

Гермиона вздрогнула.

— Я… Я не хотела… Я просто… — начала она, поднимаясь на ноги.

— Разумеется, вы просто, — профессор медленно повернулся, и в лунном свете его лицо показалось Гермионе высеченным из мрамора — жестоким, уставшим и неожиданно… красивым. — Вы всегда просто. Просто заучиваете наизусть всё, что нужно и нет, не желая думать. Просто строчите зазубренное, не жалея ни своих рук, ни наших профессорских глаз. Просто оказываетесь там, где вас не ждут. Просто суете свой нос, куда не просят.

Она промолчала, потому что впервые почувствовала не страх или злость за, как ей раньше казалось, незаслуженные замечания, сейчас Гермиона чувствовала только… понимание.

— Почему вы здесь? — решившись, спросила она тихо.

Профессор недоуменно посмотрел сначала на нее, потом на гитару.

— Потому что здесь никого не бывает. Кроме вас, очевидно, — как-то обреченно вздохнув, все-таки ответил Снейп.

— А… почему… гитара?

Он провёл пальцем по грифу: — Потому что заклинания не лечат душу. А музыка иногда — да.

Гермиона не знала, что сказать. Он ведь понял, что она имела в виду не это, она под страхом смерти не рискнула бы задать профессору столь личный вопрос, но ответ его был именно таким. Снейп тоже молчал. Но между ними что-то незримо изменилось.

— Вы играете… очень красиво, — наконец сказала она.

Он не ответил, просто кивнул едва заметно, словно неумело принимая ее комплимент, и снова взял аккорд. На этот раз какой-то приглашающий.

И Гермиона приглашение приняла. Она подошла к профессору и робко с опаской поглядывая на него уселась под соседним деревом. И он играл. Для неё? Для себя?

Не важно.

В ту ночь в школьной оранжерее родилась тайна. Тихая, как мелодия, и хрупкая, как натянутая струна.

Профессор Снейп и школьная староста Грейнджер. Учитель и ученица. Темный маг и серая ведьма. Два одиночества, нашедшие друг друга под сенью дуба, когда весь магический мир готовился слушать канонаду.

* * *

После той ночи ничего не изменилось — и изменилось всё.

Они не говорили о том вечере. Ни на следующий день, ни через неделю. Никогда. Снейп вёл уроки как всегда — саркастично, холодно, с прищуром и ядовитыми замечаниями. Гермиона как всегда отвечала без запинки, сидела за первой партой и сдавала идеально сваренные зелья. Всё было как прежде.

Но раз в неделю по вечерам, когда замок засыпал, а луна снова заливала оранжерею серебром, она проходила через нее и снова оказывалась на их поляне. Иногда — с книгой. Иногда — просто так. А Снейп… Он уже ждал ее там. Не всегда с гитарой. Иногда он просто сидел, глядя на звездное небо. Иногда — разливал чай, который самолично заваривал в маггловском термосе и приносил с собой.

Первый раз он протянул ей кружку без слов — горячий, с бергамотом, с тонкой дымкой пара, поднимающейся к сверкающему звездами небу, чай был таким вкусным, что Гермиона подумала: «Сразу видна рука Мастера, наверняка он сам создал купаж, а возможно, и вырастил все составляющие». Она не спросила, так ли это, а он не стал ничего объяснять. Они просто молча пили чай, сидя на трансфигурированном покрывале, спиной к тому самому дубу. А в один из вечеров, накинув на нее согревающие чары, Снейп сказал:

— Если вы собираетесь регулярно торчать здесь, мисс Грейнджер, то хотя бы не простудитесь. Гриффиндор не переживет потери своего самого раздражающе гениального мозга.

И она улыбнулась. Впервые — ему.

Так началось их странное, тихое сближение. Наставник и ученица — да, но кроме того они были двумя по сути одинокими людьми, нашедшими в друг друге то, чего не им хватало: понимание, молчание, поддержку.

Они обсуждали домашние задания — не только её, но и других учеников. Он показывал ей особенно уморительные ошибки:

— Мистер Финниган утверждает, что добавление драконьей чешуи в зелье покоя вызывает… неукротимое желание танцевать чечётку. Я начинаю подозревать, что он экспериментировал на себе.

Она смеялась — тихо, прикрывая рот ладонью, как будто боялась, что смех разрушит хрупкость момента. Он не смеялся, но уголки его губ едва заметно подрагивали. Этого было достаточно.

Однажды он всучил ей в руки гитару: — Держите её правильно. Не как книгу, а как нечто живое.

Его пальцы коснулись её ладони — всего на мгновение, но она почувствовала, как по коже пробежал ток. Она училась брать аккорды, терпела боль в кончиках пальцев, морщилась, ожидая отповеди, когда струны звенели фальшиво, но он никогда ее не ругал. Только поправлял — тихо, терпеливо.

— Вы слишком торопитесь, Гермиона. Музыка не про «сделай лучше и быстрее всех». Она про выдержку. Про то, что все в этом мире нужно прочувствовать и прожить.

Она запомнила эти слова. И не только про музыку.

К весне она начала замечать, как часто думает о нём — не как о профессоре, не как о загадке, а как о… мужчине. О том, как он щурится, когда делает первый глоток чая. Как поправляет рукава, когда играет. Как иногда, в полумраке, его глаза перестают быть холодными и становятся… уставшими. Глубокими. Как будто в них отражается вся боль этого мира.

Она ловила себя на мыслях, которых не должна была допускать: «А что, если… Что будет, когда я окончу школу? Что будет, когда он перестанет быть моим учителем? Мы сможем… сможем… попробовать?..»

Она гнала от себя эти мысли, как говорят магглы, поганой метлой, но они упорно возвращались — как заевшая мелодия.

Она мечтала. Тайком. О прогулках по мокрому Лондону под зонтом. О книгах, которые они могли бы прочитать друг другу вслух. О его руке, сжимающей её ладонь и не отпускающей в моменты страха. О том, что любовь — даже такая странная, невозможная, запретная — может быть спасением.

Она думала: «Ещё год. Всего один курс. Потом — свобода и… мы?..»

Но потом случилось оно.

Башня Астрономии и его холодное: — Авада Кедавра.

Нет. Этого не может быть.

Гермиона стояла в толпе, сжимая руку Гарри, но не чувствуя её. В ушах — гул. Перед глазами — пелена. В груди — кровоточащая дыра, словно из нее только что вырвали сердце.

Это не он. Это не мог быть он. Он пил со мной чай. Он учил меня играть на гитаре. Он смеялся со мной. Он был… нежен. Он… он не мог… Он…

Но он смог.

Он убил Дамблдора. Ушёл с Драко и Пожирателями. Оставил Хогвартс. Оставил её.

Той ночью она вновь прошла через оранжерею. Села под их дерево. Взяла его гитару — она лежала там, забытая, как будто он собирался вернуться. Тронула струны — звук вышел глухим, сдавленным, вторящим её внутреннему крику.

Ее мир рухнул.

Не потому что умер Дамблдор — хотя это было ужасно. Не потому что началась война — хотя это было неизбежно. А потому что он оказался не тем, кем она его считала.

Предателем. Убийцей. Лжецом.

А может… актёром? Шпионом? Жертвой?

Она не знала. И не могла знать.

Она плакала — не тихо, как в тот вечер их первой встречи, а дико, судорожно, вцепившись в гитару, как в последнюю связующую нить с тем, кто, как ей казалось, понимал и принимал её.

Когда слёзы кончились, она встала. Положила гитару аккуратно у ствола. Развернулась. И пошла прочь.

Больше она не приходила в оранжерею. Больше не играла. Больше не мечтала.

Потому что мечты — хрупки, а реальность — убивает.