Под сенью дуба (гет)

Продолжение завтра✌

Шестой курс. Октябрь. Хогвартс.

Гермиона Грейнджер резко хлопнула дверью гостиной Гриффиндора, едва сдерживая слёзы. Рон опять… Опять про «слишком много читаешь», про «никто уже не хочет слушать твои лекции», про «почему ты не можешь просто быть проще, как другие девчонки». Как будто начитанность — это какое-то клеймо. Как будто любовь к знаниям — это недостаток.

Она шмыгнула носом, возвела очи горе, пытаясь сдержать слезы, и, не обращая внимания на причитания Полной Дамы, пошла куда глаза глядят. Ей просто необходимо было уйти. Подальше от голосов, от огня в камине, от смеха, который теперь казался насмешкой. Она знала только одно место, в котором ее мальчики никогда не додумались бы ее искать — школьная оранжерея. Туда почти никто не ходил, кроме самой Помоны Стебль, Невилла и еще парочки ребят, одарённых в травологии. Там было тихо, пахло землёй и эвкалиптом, а стеклянный потолок пропускал холодный свет осенней луны.

Рухнув на скамью между рядами фикусов и вьюнов, Гермиона обхватила руками колени и позволила себе поплакать. Впервые за долгое время она не хотела ничего анализировать, не хотела ничего понимать — ей хотелось просто быть. Пусть даже одинокой, зареванной, разваливающейся на куски, молчаливой. Быть. Впервые за долгое время ее не волновало, успеет ли она вернуться в башню до отбоя, в конце концов, она подруга Избранного, часть пресловутого Золотого трио, и максимум, чем ей грозит нарушение этого правила, — выговор от декана, а его Гермиона уж точно как-нибудь переживет. И не такое переживала.

Мысли, обычно не дававшие ей покоя, начали вдруг уплывать куда-то вдаль, как бумажные кораблики по ручью, — сначала ушла тревога, а потом всё стало каким-то размытым, бессвязным… Гермиона перестала чувствовать жёсткость лавки под собой и запах притаившейся в углу оранжереи кучи органических удобрений, не заметила она и того, что слёзы высохли на её щеках. Взгляд зацепился за одну точку — за ветку олеандра, по которой одна за одной медленно ползли вниз, дрожали, падали… и исчезали в земле капли конденсата. Время вокруг Гермионы остановилось. Мир стёрся. Осталась только пустота — тихая, мягкая, почти уютная.

Сколько времени она провела в этом раю, Гермиона не знала, но потом — едва уловимо — что-то нарушило эту блаженную тишину и вторглось в ее пустоту. Сначала это был просто шум. Неясный, негромкий, далёкий, будто бы из другого мира. Она не сразу отреагировала — моргнула, медленно, как после долгого сна, и повернула голову, не понимая, что именно заставило её очнуться. Звук повторился — чуть громче, чуть чётче. Нежный, ритмичный, живой…

Музыка.

Не оркестровая, не мелодия из репертуара волшебного, так любимого Молли радио, а что-то земное, маггловское… простое человеческое — струны, нежно перебираемые пальцами, тихий напев, почти шёпот…

Гитара? В Хогвартсе? Кто мог здесь играть на гитаре?

Гермиона не могла двинуться с места. Музыка обволакивала её, как тёплое одеяло в морозную ночь. Каждый аккорд — как шаг по тропинке, которую она не знала, но по которой почему-то хотела идти. Мелодия была печальной, но не безнадёжной — в ней жила тоска, нежность, сожаление и что-то очень похожее на любовь. Не ту, что в романах — громкую, с цветами и поцелуями, — а ту, что остаётся, когда всё остальное ушло. Любовь-воспоминание. Любовь-молитва. Любовь-рана, которая не убивает, но и не заживает толком. Любовь, которая напоминает, что ты жив. Любовь взрослая, зрелая, осмысленная, такая, какую она видела у своих родителей и бабушки с дедушкой.

Она слушала, как струны дрожат под чьими-то пальцами — не идеально, иногда фальшивя, иногда замирая, будто музыкант забывал следующий аккорд… И это делало музыку ещё живее. Ещё честнее. Он играл не для зрителей. Он играл для своей души. И Гермиона, сама того не ожидая, позволила его музыке коснуться себя.

Она вновь забыла, кто она. Ученица. Отличница. Всезнайка. Воин. Гермиона не знала, кого невольно подслушивает. Мгновение она и неизвестный музыкант были просто двумя людьми, сидящими в тишине под общей луной, разделёнными стеной оранжереи, парой деревьев и кустов, но соединёнными одной мелодией. И впервые за год — за курс, за, наверное, всю войну — она почувствовала настоящий… покой.

Любопытство, так свойственное кошкам и, естественно, гриффиндоркам любого возраста, несмотря на всё её желание побыть в одиночестве, взяло верх. Гермиона, поднявшись на ноги, осторожно ступая по плитке, стараясь не издать ни звука, пошла на звук.

Оранжерея располагалась в нескольких минутах ходьбы от Запретного леса, и из нее в лес шла тропинка, по которой Гермиона и прошла около ста метров. Там на освещенной луной поляне под большим вековым дубом, почти скрытым в тени, прямо на земле кто-то сидел, прислонившись спиной к стволу. Чёрные волосы, бледные руки, перебирающие струны…

Снейп.

Гермиона в ужасе застыла. Сердце бешено заколотилось. Это действительно был он — профессор Северус Снейп. Мастер зелий. Пожиратель Смерти. Самый мрачный человек в замке. И он… играл на гитаре. И что-то напевал. Тихо, будто бы припоминал что-то старое, забытое, слишком личное, чтобы произносить это вслух.

Разум кричал ей: «Беги!», но ноги не слушались. Казалось, она даже не могла дышать, так поразило ее увиденное. Это было нереально. Все равно что увидеть Дамблдора в строгом маггловском костюме или Волан-де-Морта, поющего колыбельную.

Она даже ущипнула себя, но ничего не изменилось — профессор действительно играл. И его музыка была полна боли. Такой же, как та, что часто мучила ее. Может, хотя нет, не может, его боль однозначно была глубже ее, пожалуй, она была глубже даже самой Марианской впадины.

Он не заметил её. Его глаза были полуприкрыты, а взгляд устремлён куда-то внутрь себя. Гермиона вдруг с ясностью, ударившей ее с силой несущегося на всех парах бладжера, поняла — профессор играл, чтобы не сойти с ума.

И, несмотря на здравый смысл, она не ушла. Она опустилась на колени за соседними кустами страусника обыкновенного и продолжила слушать. Но концерт не продлился долго: через несколько минут мелодия затихла на середине аккорда, резко, словно оборвалась струна. Тишина накрыла Гермиону тяжелым покрывалом липкого страха. Все ученики Хогвартса от мала до велика знали: если профессор Снейп замолкает, жди беды, а Гермиона не просто попалась профессору на глаза в школьном коридоре, она сотворила что-то непоправимое.

— Двадцать баллов с Гриффиндора за подслушивание, мисс Грейнджер, и еще пятнадцать за то, что покинули факультетскую башню после отбоя, — раздался холодный голос. Профессор даже не повернул в ее сторону головы.

Гермиона вздрогнула.

— Я… Я не хотела… Я просто… — начала она, поднимаясь на ноги.

— Разумеется, вы просто, — профессор медленно повернулся, и в лунном свете его лицо показалось Гермионе высеченным из мрамора — жестоким, уставшим и неожиданно… красивым. — Вы всегда просто. Просто заучиваете наизусть всё, что нужно и нет, не желая думать. Просто строчите зазубренное, не жалея ни своих рук, ни наших профессорских глаз. Просто оказываетесь там, где вас не ждут. Просто суете свой нос, куда не просят.

Она промолчала, потому что впервые почувствовала не страх или злость за, как ей раньше казалось, незаслуженные замечания, сейчас Гермиона чувствовала только… понимание.

— Почему вы здесь? — решившись, спросила она тихо.

Профессор недоуменно посмотрел сначала на нее, потом на гитару.

— Потому что здесь никого не бывает. Кроме вас, очевидно, — как-то обреченно вздохнув, все-таки ответил Снейп.

— А… почему… гитара?

Он провёл пальцем по грифу: — Потому что заклинания не лечат душу. А музыка иногда — да.

Гермиона не знала, что сказать. Он ведь понял, что она имела в виду не это, она под страхом смерти не рискнула бы задать профессору столь личный вопрос, но ответ его был именно таким. Снейп тоже молчал. Но между ними что-то незримо изменилось.

— Вы играете… очень красиво, — наконец сказала она.

Он не ответил, просто кивнул едва заметно, словно неумело принимая ее комплимент, и снова взял аккорд. На этот раз какой-то приглашающий.

И Гермиона приглашение приняла. Она подошла к профессору и робко с опаской поглядывая на него уселась под соседним деревом. И он играл. Для неё? Для себя?

Не важно.

В ту ночь в школьной оранжерее родилась тайна. Тихая, как мелодия, и хрупкая, как натянутая струна.

Профессор Снейп и школьная староста Грейнджер. Учитель и ученица. Темный маг и серая ведьма. Два одиночества, нашедшие друг друга под сенью дуба, когда весь магический мир готовился слушать канонаду.

* * *

После той ночи ничего не изменилось — и изменилось всё.

Они не говорили о том вечере. Ни на следующий день, ни через неделю. Никогда. Снейп вёл уроки как всегда — саркастично, холодно, с прищуром и ядовитыми замечаниями. Гермиона как всегда отвечала без запинки, сидела за первой партой и сдавала идеально сваренные зелья. Всё было как прежде.

Но раз в неделю по вечерам, когда замок засыпал, а луна снова заливала оранжерею серебром, она проходила через нее и снова оказывалась на их поляне. Иногда — с книгой. Иногда — просто так. А Снейп… Он уже ждал ее там. Не всегда с гитарой. Иногда он просто сидел, глядя на звездное небо. Иногда — разливал чай, который самолично заваривал в маггловском термосе и приносил с собой.

Первый раз он протянул ей кружку без слов — горячий, с бергамотом, с тонкой дымкой пара, поднимающейся к сверкающему звездами небу, чай был таким вкусным, что Гермиона подумала: «Сразу видна рука Мастера, наверняка он сам создал купаж, а возможно, и вырастил все составляющие». Она не спросила, так ли это, а он не стал ничего объяснять. Они просто молча пили чай, сидя на трансфигурированном покрывале, спиной к тому самому дубу. А в один из вечеров, накинув на нее согревающие чары, Снейп сказал:

— Если вы собираетесь регулярно торчать здесь, мисс Грейнджер, то хотя бы не простудитесь. Гриффиндор не переживет потери своего самого раздражающе гениального мозга.

И она улыбнулась. Впервые — ему.

Так началось их странное, тихое сближение. Наставник и ученица — да, но кроме того они были двумя по сути одинокими людьми, нашедшими в друг друге то, чего не им хватало: понимание, молчание, поддержку.

Они обсуждали домашние задания — не только её, но и других учеников. Он показывал ей особенно уморительные ошибки:

— Мистер Финниган утверждает, что добавление драконьей чешуи в зелье покоя вызывает… неукротимое желание танцевать чечётку. Я начинаю подозревать, что он экспериментировал на себе.

Она смеялась — тихо, прикрывая рот ладонью, как будто боялась, что смех разрушит хрупкость момента. Он не смеялся, но уголки его губ едва заметно подрагивали. Этого было достаточно.

Однажды он всучил ей в руки гитару: — Держите её правильно. Не как книгу, а как нечто живое.

Его пальцы коснулись её ладони — всего на мгновение, но она почувствовала, как по коже пробежал ток. Она училась брать аккорды, терпела боль в кончиках пальцев, морщилась, ожидая отповеди, когда струны звенели фальшиво, но он никогда ее не ругал. Только поправлял — тихо, терпеливо.

— Вы слишком торопитесь, Гермиона. Музыка не про «сделай лучше и быстрее всех». Она про выдержку. Про то, что все в этом мире нужно прочувствовать и прожить.

Она запомнила эти слова. И не только про музыку.

К весне она начала замечать, как часто думает о нём — не как о профессоре, не как о загадке, а как о… мужчине. О том, как он щурится, когда делает первый глоток чая. Как поправляет рукава, когда играет. Как иногда, в полумраке, его глаза перестают быть холодными и становятся… уставшими. Глубокими. Как будто в них отражается вся боль этого мира.

Она ловила себя на мыслях, которых не должна была допускать: «А что, если… Что будет, когда я окончу школу? Что будет, когда он перестанет быть моим учителем? Мы сможем… сможем… попробовать?..»

Она гнала от себя эти мысли, как говорят магглы, поганой метлой, но они упорно возвращались — как заевшая мелодия.

Она мечтала. Тайком. О прогулках по мокрому Лондону под зонтом. О книгах, которые они могли бы прочитать друг другу вслух. О его руке, сжимающей её ладонь и не отпускающей в моменты страха. О том, что любовь — даже такая странная, невозможная, запретная — может быть спасением.

Она думала: «Ещё год. Всего один курс. Потом — свобода и… мы?..»

Но потом случилось оно.

Башня Астрономии и его холодное: — Авада Кедавра.

Нет. Этого не может быть.

Гермиона стояла в толпе, сжимая руку Гарри, но не чувствуя её. В ушах — гул. Перед глазами — пелена. В груди — кровоточащая дыра, словно из нее только что вырвали сердце.

Это не он. Это не мог быть он. Он пил со мной чай. Он учил меня играть на гитаре. Он смеялся со мной. Он был… нежен. Он… он не мог… Он…

Но он смог.

Он убил Дамблдора. Ушёл с Драко и Пожирателями. Оставил Хогвартс. Оставил её.

Той ночью она вновь прошла через оранжерею. Села под их дерево. Взяла его гитару — она лежала там, забытая, как будто он собирался вернуться. Тронула струны — звук вышел глухим, сдавленным, вторящим её внутреннему крику.

Ее мир рухнул.

Не потому что умер Дамблдор — хотя это было ужасно. Не потому что началась война — хотя это было неизбежно. А потому что он оказался не тем, кем она его считала.

Предателем. Убийцей. Лжецом.

А может… актёром? Шпионом? Жертвой?

Она не знала. И не могла знать.

Она плакала — не тихо, как в тот вечер их первой встречи, а дико, судорожно, вцепившись в гитару, как в последнюю связующую нить с тем, кто, как ей казалось, понимал и принимал её.

Когда слёзы кончились, она встала. Положила гитару аккуратно у ствола. Развернулась. И пошла прочь.

Больше она не приходила в оранжерею. Больше не играла. Больше не мечтала.

Потому что мечты — хрупки, а реальность — убивает.

Вы же все внимательно ознакомились с метками, да? Все видели метку «Songfic»?

Предыстория: иду я, значит, вчера утром по городу, как обычно, под музычку. Выбрала в приложении плейлист из серии «Совпадение с вашим вкусом», а потом случилось это... Мне кажется, в нашей стране нет ни одного человека, не знающего эту песню, но вчера она так легко, как маслице по теплому тосту, растеклась мыслью по моему сознанию, и как-то сам собой вокруг нее начал выстраиваться сюжет, и вот мы здесь...

Приятного вам прочтения.

Гермиона складывала вещи, как будто собиралась в последний поход — туда, откуда не возвращаются. Каждый предмет, упаковываемый в сумку с расширением пространства, был выбран не случайно: флаконы с зельями — «Рябиновый отвар», «Костерост», «Противоожоговая мазь», «Настойка растопырника», «Бодроперцовое зелье», «Крововосстанавливающее» и другие — по три экземпляра каждого, на всякий случай; маггловские антибиотики, обезболивающие, бинты, пластырь — «на случай, если магия подведёт»; книги — не только по тёмным искусствам, но и маггловские по выживанию, по психологии («вдруг придётся помогать мальчикам… или себе»); маггловские блокноты и карандаши («пергамен и перья с чернилами явно не для походной жизни») и пару томиков английских классиков — чтобы хоть что-то оставалось неизменным, хоть что-то напоминало о нормальной жизни.

Она собиралась тайком, перед отъездом из школы даже «провела ревизию» во владениях мадам Помфри, которая на следующий день смотрела на неё с подозрением, но промолчала. Дамблдор бы сразу всё понял, но Дамблдора больше не было.

А ещё — фотография. Всего одна — родителей. Улыбающихся на фоне своего дома, не знающих, что их единственная и горячо любимая дочь сотрёт им память, отправит в Австралию, лишит их прошлого ради их же будущего. Гермиона смотрела на неё каждый вечер — и каждый раз что-то твёрдой рукой сжимало её горло. Чувство вины?

Я все сделала правильно. Я спасла их. Я… Я предала их.

Она прятала фото в любимой книге, когда-то подаренной ей бабушкой, чтобы никто не видел — особенно миссис Уизли, которая то и дело совала ей в руки тарелку с пирогом, обнимала без спроса и, не понимая, какую боль причиняют ей ее слова, твердила, как попугай: «Ты мне как дочь, дорогая».

И вот тут-то и начиналось, пожалуй, самое трудное.

Семья Уизли была… слишком. Слишком громкой. Слишком тёплой. Слишком живой. Слишком навязчивой. Слишком… всё. «Весёлые» ужины с чавканьем Рона, занудством Артура, вечно падающими ложками и шуточками близнецов, запускающими фейерверки над обеденным столом. Молли, устраивающая скандалы из-за незастёгнутых пуговиц и незаправленных постелей. Мерлин, ну кого волнует, заправлена ли постель, когда в любой момент на пороге твоего дома могут оказаться Пожиратели? Джинни, болтающая без умолку о квиддиче и Гарри, словно на них белый свет клином сошелся. Рон, который то злится, то шутит, то молчит, то вдруг хватает её за руку и говорит: «Мы справимся, Герми, я с тобой». Какие «мы», с чего вдруг он решил, что есть эти пресловутые «мы»?

Но она любила их. По-настоящему любила, но иногда — особенно по ночам, когда дом, несмотря на отбой, каким-то невообразимым образом продолжал гудеть, как пчелиный улей, а Джинни продолжала трещать о своем насущном, — Гермиона ловила себя на мысли: «Тишина… Мне нужна тишина. Мне нужен глоток свободы, одиночества. Мне нужно… как тогда, в оранжерее».

И тут же ее с головой накрывал стыд. Горячий, жгучий, как ожог от кипящего зелья.

Как ты можешь? Они рискуют жизнью, приютив тебя. А ты думаешь о… нём!

Потому что да — она думала. Нет-нет да и вспоминала. Его руки на грифе гитары. Его голос, почти шёпот: «Музыка не про «сделай лучше и быстрее всех». Она про выдержку». Его взгляд, когда он смотрел на нее не как учитель, а как… человек. Как будто видел её, а не заучку Грейнджер, с его лёгкой руки получившую прозвище Всезнайка.

Она злилась на себя и злилась жестоко.

Он убийца. Он предатель. Он сбежал с Пожирателями. Он — враг.

Она повторяла это как мантру, как заклинание защиты. Запирала воспоминания в самый дальний угол сознания, туда, где прятала все свои детские страхи. Но даже покинув Нору, потом сбежав из дома на Гриммо, регулярно меняя локации и останавливаясь где-то в глуши леса Дин, даже тогда… Изредка, когда Гарри дежурил, а Рон храпел на соседней койке в палатке, она доставала из потайного кармана своей бездонной сумочки маленький мешочек, в котором хранила сложенный блокнотный лист, который когда-то выпал из его кармана и который она подняла, сделав вид, что ничего не заметила. На нём было всего три аккорда. И больше ничего. Ни подписи. Ни даты. Только… его почерк.

Гермиона стойко держалась, но иногда — всего пару раз за всё прошедшее время — всё же прикладывала бумагу к губам и закрывала глаза. Потому что даже в мире, где всё рушится, есть вещи, которые нельзя стереть, даже если очень хочется.

* * *

Изо дня в день, на протяжении почти семи недель, она варила супы из маггловских консервов, добавляя в них по щепотке перца и парочке лавровых листов — чтобы хоть как-то замаскировать вкус жести, и заваривала готовое картофельное пюре. Разогревала пищу на костре в котелке, аккуратно помешивая, чтобы та не пригорела. Накрывала на стол, раскладывала ложки, подкладывала хлебцы, которые сама же и купила за свой счет, потому что ни Гарри, ни Рон не додумались не то чтобы что-то собрать в поход, они не подумали даже просто предложить ей хоть сколько-то денег на все их общие расходы.

Гарри всегда ел молча, уставившись в огонь. Рон же — ворчал. Постоянно.

— Опять это… Как из котла тролля. У мамы пюре нежное, а тут — как будто чья-то отрыжка.

Гермиона молчала. Просто доедала свою порцию, мыла свою тарелку, потом — его. Потому что если она этого не сделает, никто не сделает. И они за неделю зарастут грязью.

Она чинила их вещи — зашила дырку от заклинания, которым Рональд сам же ловко и прожег свою мантию. Вязала им носки из тонкой пряжи («лето летом, а ночи в лесу холодные») — те самые, что Уизли оставил где-то на прошлом месте стоянки, а потом обвинил её в том, что она «всё от них прячет». Она не спорила. Просто связала ему новую пару. Тёмно-синюю. С узором — не слишком броским, не слишком ровным, но всё же с узором.

Гермиона поддерживала Гарри, когда тот просыпался по ночам в холодном поту, шепча: «Я видел… Видел… Он опять убил…». Она держала друга за руку, пока он дрожал. Читала ему отрывки из книг, чтобы отвлечь. Говорила: «Мы найдём крестражи и остановим его. Мы справимся, ты не один». Она поддерживала Рона, когда он злился на весь белый свет от своего бессилия. Она говорила ему: «Без тебя мы не справимся. Ты — наша сила», и она искренне верила в это. Честно верила в своих мальчиков, верила в их дружбу, верила в силу трех. По-настоящему.

Но они этого не замечали. Или не хотели замечать.

Рон начал говорить всё чаще — сначала шутками, а потом — всерьёз:

— Ты вообще умеешь готовить? Или только зелья по рецепту способна варить? Девушка должна уметь накормить своего мужчину так, чтобы он не думал о еде каждую минуту.

— Ты какая-то… холодная. Всегда в себе. Как будто мы не друзья… Ты хоть раз обняла меня просто так? Или считаешь, что это тоже надо планировать в расписании?

Гермиона и тут молчала просто потому, что не знала, что сказать. Потому что не понимала — откуда это? Она никогда не давала ему повода думать, что между ними что-то. Никаких намёков. Никаких держаний за руку. Никаких поцелуев у костра. Никаких «я люблю тебя» в лунную ночь. Только дружба. Только выживание. Только миссия. Только Гарри.

Но Уизли, видимо, решил, что раз они «путешествуют» втроём, а Джинни положила глаз на Гарри, то она, Гермиона, просто обязана быть «его». Обязана улыбаться ему по-особенному. Обязана готовить и нянчить его, как Молли. Обязана быть с ним тёплой, мягкой и покладистой. А она хотела остаться собой: умной, сильной, понимающей, терпеливой, уставшей, одинокой. Ничьей.

Вся ее жизнь стала похожа на день сурка. Подъем — готовка — уборка — дежурство по лагерю — сюсюканье с мальчиками — готовка — уборка — поиск информации в прихваченных из кабинета Дамблдора книгах — отбой. И так на протяжении сорока девяти дней. Гермиона даже приучила себя находить какое-то умиротворение в таком постоянстве, ведь это значило, что они прожили еще один день, что их не поймали егеря, что они еще на день ближе к своей цели, а потом настал день ее рождения…

Гермиона проснулась раньше мальчиков — как всегда. Разожгла огонь. Приготовила всем завтрак. Заварила сублимированный кофе — маггловский, который заранее пересыпала в бумажные пакеты, чтоб не таскать с собой лишний вес стеклянных банок. А потом достала из сумки шоколадку — маленькую, растаявшую по краям, которую берегла с самого начала пути. Положила её на тарелку, как подарок… себе.

Целый день она ждала. С какой-то тихой, глупой, детской надеждой. Ждала хоть слова, хоть теплого взгляда, простого «с днём рождения, Герм», но Гарри весь день пялился на карту Мародёров, следя то за Джинни и Невиллом, то за Пожирателями. А Рон ругался на дождь, на палатку, на жесткую постель, на горький кофе, даже на кривую палку, на которую она повесила сушиться их стираные в ручье рубашки.

Никто из них, тех, кого Гермиона любила всей душой и считала братьями, не вспомнил о ее дне.

Ближе к ночи, накормив парней нехитрым ужином и напоив чаем с успокоительным, Гермиона вышла на поляну и села у костра, обхватив руками колени. Шоколадку съел так не вовремя проснувшийся утром Рон. А кофе ее давно остыл.

Она не плакала. Не кричала. Не устраивала сцен. Она просто… отключилась. Как будто внутри щёлкнул выключатель. Гермиона поняла, что перестала быть для парней человеком. Она стала функцией. Библиотекой на выезде. Поваром. Швеей. Лекарем. Нянькой. Обслуживающим персоналом. Не подругой. Не девушкой. Не… личностью.

И в тот момент, когда боль стала слишком острой, чтобы дышать, — она, не отдавая себе отчета в своем поступке, аппарировала.

* * *

Дождь хлестнул по лицу — холодный и почему-то пахнущий мхом и дымом. Под ботинками что-то хрустнуло.

Где?..

Запретный лес. Опушка. Вдалеке, окутанный туманом и заклятиями, Хогвартс.

Гермиона ахнула, прижав ладонь к губам.

— Идиотка! Идиотка! Идиотка! — шипела она сама себе под нос, оглядываясь по сторонам. — Ты с ума сошла! А если бы тебя поймали?! А если тебя кто-то увидел?! А если бы здесь кто-то был?! Ты могла попасть прямо в лапы Пожирателям!

Сердце колотилось в груди, как бешеное. Адреналин, страх, стыд — всё смешалось в один ком и застряло где-то у Гермионы в горле.

Но вот… Она здесь. И надо возвращаться назад, но не сейчас. Не сразу. Хотя бы минуту, всего минуту подышать этим таким родным воздухом. Впитать хоть каплю тишины.

И тогда — как будто сама судьба решила ей помочь — Гермиона вспомнила про огород Хагрида. Заросший, но живой. Там ещё росли морковь, картофель, огурцы, томаты, в конце концов тыква — всё, что можно было унести в ее волшебной сумочке, с которой она не расставалась даже во сне. Всё, что на несколько дней избавит ее от упрёков Рона.

Она двинулась вперёд, быстро, почти бегом, пригибаясь к земле. Хижина Хагрида — на первый взгляд пуста. Окна тёмные. Дома ли он — она не знала и не могла позволить себе об этом думать. Не сейчас.

Гермиона набрала овощей — быстро и жадно. Сунула пакет с добычей в сумку и даже добавила туда пару пучков зелени — укроп, петрушку, кинзу, — вернулась на опушку и уже собиралась аппарировать обратно — в лес Дин, к двум неблагодарным, к палатке, к грязи, к боли, — как вдруг…

Звук.

Тихий. Знакомый и невозможный.

Гитара.

Аккорды — как тогда: медленные, печальные, с тем самым перебором, который она выучила наизусть и за который расплатилась — пальцами, сердцем, душой.

Она остановилась. Сердце замерло, а потом пустилось вскачь.

Нет. Не может быть. Он ушёл. Он предатель. Он враг. Это не может быть он.

Но музыка играла. Чётко. Живо. Реально.

Гермиона не раздумывала, просто сунула руку в сумку, нащупала там мягкую, скользящую, почти невесомую ткань — мантию-невидимку Гарри. Он оставил её у неё на всякий случай: «Ты всё равно лучше знаешь, как ею пользоваться», — сказал он тогда. Гермиона накинула её на себя, исчезла и пошла на звук.

* * *

Поляна не изменилась. Дерево — то же. Трава — чуть выше. Воздух — чуть холоднее. Но он — он — сидел там же. Так же спиной к стволу. В теплой чёрной мантии, голова слегка опущена, пальцы — те же, бледные, точные, с тонкими шрамами от игры и зелий — перебирали струны.

Она остановилась где-то в пяти метрах от него. Не дышала. Не шевелилась. Только смотрела.

Профессор выглядел… уставшим. И физически, и душевно. Как будто вся тяжесть этого мира прижимала его к земле, и каждый аккорд давался ему с величайшим трудом, а потом он тихо и как-то обреченно запел:

Я хотел бы подарить тебе песню,

Но сегодня это вряд ли возможно.

Нот и слов таких не знаю чудесных,

Всё в сравнении с тобою — ничтожно.

Нот и слов таких не знаю чудесных,

Всё в сравнении с тобою — ничтожно.

И я хотел бы подарить тебе танец,

Самый главный на твоём дне рожденья.

Если музыка играть перестанет,

Я умру, наверно, в то же мгновенье.

Неужели он пел про нее? Для нее? Гермиона не знала. Не смела на это надеяться, но, положа руку на сердце, несмотря ни на что, хотела этого всей душой. Она не зря была мозгом их компании — она еще в середине августа дошла до мысли, что не все в смерти директора так гладко, как рассказывает Гарри. Уж больно настойчив Дамблдор был в своем «Я доверяю профессору Снейпу», и его почерневшая рука опять же…

А Северус, не зная о появившемся у него зрителе, продолжал изливать свою боль в осеннее плачущее дождем небо и петь:

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

И я хотел бы подарить тебе небо

Вместе с солнцем, что встает на востоке,

Там, где былью начинается небыль,

Там не будем мы с тобой одиноки.

Там, где былью начинается небыль,

И где не будем мы с тобой одиноки.

И я хотел бы провести тебя садом,

Там, где сны мои хорошие зреют.

Только жаль вот, не смогу идти рядом,

От дыханья твоего каменею.

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

И я хотел бы подарить тебе счастье,

То, которое никто не оспорит.

Только сердце часто рвётся на части,

Так как, видимо, я создан для горя.

Только сердце часто рвётся на части,

Так как, видимо, я создан для горя.

Гермиона не заметила, как по ее щекам покатились слезы, в тот момент она бы и подкравшегося к ней Хагрида не заметила, ведь все, о чем она могла думать, это о том, что в жизни так некстати застрявшего в ее душе мужчины действительно не было ничего радостного, ведь явно не от хорошей жизни он подался в Пожиратели, да и то, что они узнали от Сириуса и Ремуса, никак не добавляло ярких красок в жизнь ее профессора.

Я хотел бы подарить тебе голос,

Чтобы пела колыбельную детям.

Ни рукой не снять мне боль, ни уколом.

Точно знаю, что меня ты не встретишь.

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

Ау. Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау. Ау… И ничего другого на ум.

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

Ау. Ау. Ау…⁽¹⁾

Он доиграл, прижал к себе гитару так бережно, как обнимают любимую женщину, и, подняв голову, устремил взгляд куда-то в небо, подставив лицо под капли дождя. А Гермиона стояла перед ним — растрёпанная, грязная, с мешками под глазами, с украденными овощами в сумке и болью в сердце, и рыдала, как маленький ребенок.

А потом Северус прошептал куда-то в ночь: «С днем рождения, Гермиона…», и Гермиона, запаниковав, снова аппарировала, даже не подумав, что он ее услышит.

1) https://rozenbaum.ru/songs/au.html

Вернуться к тексту

Хлопок, тихий, но пугающий и оглушающий на фоне шелеста ночного леса.

Гермиона не успела даже обернуться, не успела выхватить палочку, не успела собрать в кучу остатки гордости, не успела подумать, не успела ничего, она просто поняла — это он. Он здесь. Он пришел за ней.

Она медленно, трясясь, как тростинка на ветру, повернулась — Северус стоял в нескольких десятках шагов от нее мокрый, в развевающейся на ветру мантии, с каплями дождя на ресницах и губах, с прилипшими к острым скулам мокрыми волосами и гитарой, зажатой в левой руке. Он смотрел на нее огромными, потрясёнными, почти испуганными глазами — такого взгляда Гермиона у него никогда не видела. Он смотрел на нее не как на мисс Грейнджер, свою ученицу, он смотрел на нее как на… женщину.

На ту, что оплакивала его предательство. На ту, кого он не надеялся, но мечтал увидеть еще хоть раз перед смертью.

Гермиона хотела сказать, чтобы он ушел, хотела сбежать, закричать, сделать хоть что-то, но силы ее покинули. Совсем.

Война, беспрерывная беготня по лесу, недоедание, постоянный страх, вечные претензии Рона, муки совести и слезы по родителям, вскипевшее в крови желание броситься ему на шею и стыд за эту неуместную слабость — всё это обрушилось на неё в один момент, и ее тело наконец сдалось — кто-то на задворках сознания шепнул: «Хватит притворяться, что ты сильная», и ноги ее подкосились.

Гермиона рухнула коленями прямо на мокрый мох — холодный, но мягкий и призывно пахнущий чем-то терпким и землёй. Мантия сползла с плеч и растеклась вокруг нее серебряной лужей, сумка, которую она крепко сжимала, выпала из ее похолодевших пальцев, и томаты покатились по траве. Красные по зеленому. Но ни она, ни он этого не заметили. Гермиона просто сидела, дрожа, с лицом, залитым дождем и слезами, и смотрела на него — как на призрак, как на судью, как на последнюю нить, за которую можно ухватиться, чтобы не сорваться в бездну.

Северусу захотелось броситься вперед еще в тот момент, когда он понял — сейчас Гермиона упадет, и поймать ее, но, силой воли подавив в себе этот порыв, он не двинулся с места. И только через пару минут молчаливого изучения друг друга, поняв, что его не прогонят, он медленно, очень медленно сделал шаг в ее сторону. Потом ещё один.

Он не стал доставать палочку, не произнес ни одного заклинания, он молча шёл к ней, как к раненому зверьку, замирая после каждого шага, давая Гермионе возможность предпринять что-то, например, достать и направить на него палочку. Он шел к ней как к единственному в мире человеку, которого… боялся сломать. Как к самой большой драгоценности.

Он остановился в шаге от нее. Капли с его волос и мантии падали на мох рядом с её коленями.

— Гермиона… — прошептал он, и в его голосе не было ни привычного сарказма, ни властности, ни холода.

Она не ответила, просто не смогла. Северус тоже опустился на колени, чтобы быть с ней на одном уровне, положил гитару на землю — как всегда, бережно — и протянул ей руку. Он не стал касаться ее без разрешения, просто… предложил ей помощь, поддержку… себя?

— Ты… — он запнулся, будто впервые в жизни не знал, как закончить фразу. — Ты не должна плакать.

Гермиона всхлипнула — Северус впервые обратился к ней на «ты» — громко, не стыдясь своей слабости.

— А ты… — выдохнула она. — Ты убил его… Ты не должен был… приходить сюда.

Северус не стал отводить глаз, не стал оправдываться, он просто позволил ей увидеть кусочек своей боли. Всего на мгновение, но достаточно для того, чтобы она снова увидела в нем не злодея, не предателя, а человека. С болью, с чувством вины, которое мучило его сильнее любого Круциатуса, с одиночеством — таким же, как у неё.

— Убил, — тихо согласился он. — И не должен был… Но ты… ты должна узнать правду. Всю. Даже если она… освободит меня.

Дождь стих, а ветер усилился, и где-то вдалеке ухнула сова… Гермиона кончиками пальцев робко коснулась ладони Северуса, и их с этого момента один на двоих мир замер.

Здесь, в сердце леса Дин, двое самых одиноких людей магической Англии смотрели друг на друга — и впервые за долгое время не прятались за масками.

Они стояли неподвижно, пока лес не начал шептать им, что пора двигаться. Что ночь глубока и темна, земля холодна, а дождь вот-вот вернётся.

Северус двинулся первым. Не отпуская её пальцы — наоборот, чуть сильнее сжав их в своей ладони, — он медленно поднялся и потянул Гермиону за собой. Не резко, не требовательно, терпеливо. Как человек, который знает: любое резкое движение может все разрушить. И она исчезнет, как дым, как мираж.

Гермиона вслед за ним шатко, неуверенно, будто забыла, как стоять, поднялась. Её ноги дрожали, как у новорожденного жеребенка, а веки были опухшими до такой степени, что кто-то типа младшего Уизли непременно заявил бы что-то из серии «Гермиона, тебя что, пчелы в глаза покусали?!», но Северус ничего не говорил, для него внешнее давно не имело значения. Гермионе было трудно, но она стояла, потому что он ее держал. Потому что он был рядом.

Северус большим пальцем, осторожно, почти благоговейно — провёл по костяшкам её пальцев, а мизинцем коснулся нежной мягкой внутренней стороны запястья, там, где как пойманная в клетку пташка, тревожно бился ее пульс. Он держал Гермиону за руку с четким осознанием — иногда, чтобы не дать человеку разбиться на сотню осколков, достаточно просто его не отпускать.

А потом, слегка наклонившись, почти касаясь лбом её виска, он прошептал, как шептала ему мама в его раннем детстве, когда еще проявляла к нему хоть какие-то теплые чувства, так тихо, что даже ветер едва уловил его слова: — Пойдём со мной. Тебя нужно высушить и согреть. Пойдем туда, где можно поговорить. Клянусь, я не причиню тебе вреда.

Их соединенные руки вспыхнули золотом — магия подтвердила искренность его слов, и Гермиона, вдруг улыбнувшись, кивнула, потому что впервые за долгое время поверила не своему разуму и логике, твердящим ей, что не всё в этом мире так однозначно, а сердцу: с ним она в безопасности. Даже если весь мир считает его предателем. Она — не весь мир.

Северус выпрямился, взмахнул свободной рукой — плавно, как дирижёр, завершающий симфонию, и воздух наполнился мягкой силой, волшебством высшего порядка: тонким, точным, безмолвным.

Помидоры и мантия Поттера вернулись в сумку, а сама сумочка, поднявшись с земли, очистилась и мягко опустилась на свободную ладонь Гермионы. Гитара — та самая, связавшая их в таком далеком и недавнем прошлом, — послушно скользнула Северусу в другую руку, а его чёрная мантия — подобно крылу ворона — скрыла их обоих, укрывая Гермиону от ветра, дождя и всех невзгод мира.

Отпустив ее ладонь, Северус осторожно обнял ее талию и не крепко, чтобы она не чувствовала принуждения, притянул Гермиону к себе. Сама же Гермиона и не собиралась стесняться и с готовностью прильнула к нему, не потому что боялась аппарировать, а потому что хотела чувствовать. Его тепло. Его запах — чернила, полынь, дым. Мягкость его сюртука под своей щекой. Стук его сердца — такой же быстрый, как у неё.

— Закрой глаза, — прошептал он. — Следи за моим дыханием и повторяй. Вот так, дыши, Гермиона, дыши.

* * *

Открыв глаза, Гермиона увидела, что они стоят в какой-то гостиной, камин в которой потрескивал живым огнём. На столе у окна стоял чайник, спинку дивана украшал аккуратно сложенный плед, а стену — полки с книгами.

Северус отпустил её, но не сразу, он боялся, что ноги снова подведут ее и она рухнет на пол, а потом отступил на шаг.

— Ты в безопасности, — сказал он. — Здесь нас никто не найдет.

Она огляделась, вдохнула-выдохнула. Здесь пахло им. Домом. Тем, который он никогда никому не показывал.

— Почему ты… Это же твой дом… Почему ты, — начала Гермиона голосом, все ещё хриплым от слёз, — привёл меня сюда?

Он долго смотрел на неё, как будто пытался запомнить каждую ее черту, каждую крапинку золота в ее карих глазах, каждую веснушку, каждую из так рано появившихся морщинок.

— Потому что ты — единственная, кто увидел во мне человека, — ответил он. — Даже когда я этого не хотел.

Северус подошёл к дивану, забрал плед, закутал в него Гермиону и взмахом руки одновременно высушил ее и отправил в камин пару поленьев.

— Сначала — согрейся, а потом я расскажу тебе всё. А потом… — он сделал паузу, и в уголках его губ дрогнула неуловимая улыбка, — …сможешь сыграть мне тот аккорд, который так старательно учила, — достав из скрытого кармана мантии термос с чаем, Северус наполнил две чашки и по их личной традиции протянул одну из них Гермионе и снова кончиками пальцев коснулся её ладони, делясь с ней своим теплом.

Гермиона приняла чашку, бросив взгляд на хозяина дома и получив молчаливое разрешение, опустилась на диван и прижала ее к груди просто для того, чтобы почувствовать, как тепло расходится по телу, и кивнула. Снова без слов, потому что теперь слова были не нужны.

Северус рухнул в кресло, как кукла, брошенная своим кукловодом, и медленно, будто оттягивая момент, отпив глоток чая, поставил чашку на подлокотник. Тут же как-то устало и при этом резко провёл рукой по волосам и, вскочив на ноги, подошёл к камину, где оперся ладонями на каменную кладку и, наконец, не поворачиваясь к ней лицом, заговорил:

— Я никогда не был хорошим человеком, Гермиона. Ни ребенком. Ни взрослым. Я был… глупым мальчишкой, который хотел быть замеченным, хотел быть понятым, принятым… любимым, но сам любить не умел. Который, даже не поняв этого, отдал девушку, которую, как он думал, любил, в руки того, кто её не заслуживал. Который сломя голову после школы бросился в новую, — он грустно хмыкнул, — взрослую жизнь, который думал, что, почувствовав принятие и добившись власти, сможет доказать ей, что он тот, кто ей нужен, что он достоин, что он не… Нюнчик… Годы шли, я повзрослел и понял природу своих к ней чувств, но было поздно — она стала мишенью, — Северус замолчал, но ему и не нужно было что-то говорить, Гермиона и так поняла, кого он имеет в виду. Он любил Лили Поттер — маму Гарри, и это откровение она решила обдумать позже. — Тогда я пришёл к Дамблдору… — продолжил он, — я не просил прощения для себя. Я просил… спасти её. Её и её сына. Я был согласен на всё. На унижение, на службу, стать предателем, я ни за грош продал Альбусу свою душу, и он согласился, но поставил условие: я стану его шпионом, и я поклялся ему в верности. Я считал это ничтожной ценой за их жизни, — он обернулся, и взгляд его не был холодным, он был каким-то пустым. — А потом она умерла. Олень не смог защитить свою семью, мог, но не захотел, как говаривал Блэк, «заморачиваться»… А Альбус… он сказал мне: «Ты всё ещё можешь быть полезен». Не «мне жаль». Не «я сделал всё, что мог, и даже больше». Не «в этом нет твоей вины». Нет, этот старый пидорас сказал: «Ты всё ещё можешь быть полезен».

Гермиона до боли в пальцах сжала чашку. Директор из рассказа Северуса был так не похож на того Великого Мудрого Светлого, которого она знала, но Северус не врал, она чувствовала это кожей.

— Я ненавидел его, — признался вдруг Северус. — Каждый день. Каждую ночь. Каждое его «Северус, мальчик мой, принеси мне то не знаю что», каждое «Северус, мальчик мой, помоги тому и этому и пятому-десятому», каждое «Северус, ты — наш самый ценный агент». Я ненавидел его и служил ему, потому что не было другого пути, потому что я дал клятву. Потому что… все эти годы я хотел, чтобы её смерть, чтобы ее жертва не была напрасной. Чтобы ее сын, мальчик с ее глазами и характером, дожил до своего светлого будущего, — он прошёл к дивану, сел напротив неё — не близко, но и не далеко, положил руки на колени, уставился в пол и, словно стыдясь своего признания, тихо проговорил: — Я любил его… Как друга, как единственного человека, знавшего, что я живой, что я способен чувствовать, что я такой же человек, как и все в этой проклятой школе… В том году… он сотворил глупость — нацепил проклятое Лордом кольцо, и оно отравило его. Он знал, что умирает. Проклятие медленно убивало его.

— Рука, — прошептала Гермиона.

— Да, — кивнул Северус, — я смог запереть проклятие в руке и какое-то время сдерживать его. Я хороший зельевар, я не просто так получил свое мастерство, но даже я не всесилен. И однажды он вызвал меня к себе и попросил, нет, приказал… «Когда придёт время — убей меня. Спаси мальчика и сохрани остатки моего самоуважения». «Сделай это, чтобы сохранить его душу». «Чтобы Темный Лорд уверился в твоей безграничной преданности».

Северус поднял на нее глаза: — Я не хотел этого ни на миг, ни на секунду и отчаянно желал этого, потому что он снова пожертвовал мной, предал меня. Да он и не оставил мне выбора, когда было необходимо, старик умел быть жестким, даже жестоким и дергать за поводки клятв. Ради «общего блага» он был готов брата родного на органы пустить, — он отвёл взгляд и добавил ещё тише: — Ты спрашивала… Почему я пришёл за тобой? Потому что пока ты смотришь на меня — я дышу, и я сделаю всё, чтобы ты и он, чтобы вы выжили.

Гермиона поставила чашку прямо на пол, поднялась и, сделав шаг в сторону, тут же опустилась перед Северусом на колени, но в этом ее жесте не было ни капли унижения, нет, он, наоборот, был наполнен первобытной женской силой, способной сокрушать, создавать и защищать.

— Ты не был полезен, как какая-то вещь, Северус, — решительно и категорично заявила она, накрыв его ладони своими. — Ты незаменим. И… ты больше не один.

Настала его очередь молчать, он просто осторожно, будто боясь разбить хрустальный шар, поднял руку и коснулся её щеки.

— Знаю, — наконец сказал он. — Теперь знаю. Это не любовь, Гермиона, еще нет и никогда уже ей не станет — не успеет, но ты та, кого я хотел бы однажды полюбить, даже если бы это было безответно.

Она не отвела глаз, не отняла рук, просто сжала его ладонь чуть сильнее, как будто говоря: «Я здесь, и я не уйду». А потом, глубоко вздохнув, не торопясь, не драматизируя, начала говорить:

— Мы живём в палатке, я её зачаровала — более-менее тепло, светло, даже душевая есть… почти как дома. Почти. Мальчики… они стараются, как могут, но… Я устала, Северус. Быт, книги, защитные чары… всё на мне, — она улыбнулась, но в улыбке ее не было ни капли радости. — Ты бы от души посмеялся, если бы увидел, как Рон канючит, выклянчивая дополнительный хлебец. Или как он пытается чинить носки заклинанием, а заканчивается это всегда тем, что мне приходится вязать ему новые носки.

Северус нахмурился, и Гермиона поспешила его успокоить: «Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума, но всё же смеёмся», — она опустила взгляд на их сцепленные руки. Пальцы Северуса — длинные, бледные, с тонкими шрамами от зелий, были укрыты ее маленькими на его фоне ладошками. — А сегодня… мне исполнилось восемнадцать, вообще-то, если учесть игры с хроноворотом, девятнадцать, — прошептала она. — Я думала… ждала, что они вспомнят. Что хоть чашку чая предложат. Просто скажут «с днём рождения, Герм» и обнимут… Но… нет. Гарри весь день сидел над картой Хогвартса. Рон истерил по пустякам, а потом вообще ушёл в лес — «подышать». А я… я просто ждала. Ждала… хоть капли внимания, — она подняла глаза — прямо на него. В ее глазах снова стояли слёзы, но она не позволила им сорваться, не сейчас. — Я не обвиняю их. Они… они просто такие, — она пожала плечами и глотнула воздуха. — Была моя очередь дежурить, я сидела у палатки и хотела… побыть одна, подумать, послушать тишину и сама не поняла, как оказалась на территории Хогвартса. А потом услышала тебя, твою гитару, голос. Твоё… поздравление, — Гермиона усмехнулась — горько, но с теплотой. — Ты единственный, кто вспомнил и поздравил, даже зная, что я тебя не услышу.

Северус теребил пальцами прядь ее волос, не отводя от нее внимательного взгляда.

— Ты не должна была быть одна, — наконец сказал он. — Ни в свой день рождения. Никогда.

Она ответила ему не словами, а жестом, лаской — прижалась лбом к его груди.

— Теперь я не одна, — прошептала она. — Теперь ты со мной, и мы справимся.

Он не бросился обнимать ее, не стал поднимать ее с колен — он не отстранился от нее, и этого было достаточно.

За окном начинало светать, и оба понимали, что им пора расставаться, и жутко этого не хотели. Но солнце не ждало. Война не ждала. Друзья — не ждали. 

Они хотели бы остаться здесь — в этом коттедже, в молчании, в прикосновениях и раствориться друг в друге, но кого и когда волновали их желания.

— Ты вернёшься? — спросила она тихо через полчаса, когда они стояли на пороге их нечаянного убежища. Не «когда» и не «если», а «Ты вернёшься?»

Он ответил не словами, вместо этого Северус решительно прошел вглубь гостиной, оторвал клочок от пергаментного свитка, что-то на нем написал и, вернувшись, так же решительно вложил эту записку в ладонь Гермионы. Аккуратно, нежно, как вкладывают семя в землю — с надеждой, что оно прорастёт.

— Здесь ты всегда сможешь укрыться, — сказал он. — Помыться. Поспать. Пополнить запасы. Почитать. Побыть в тишине, — он тяжело вздохнул. — Здесь тебя всегда будут ждать. Я буду знать, когда ты придёшь, я почувствую тебя.

Гермиона сжала пергамент в кулаке. — А ты? — прошептала она. — Ты будешь здесь, если я приду?

— Если ты меня позовёшь…

Северус открыл дверь — утро свежее, сырое, полное птичьего щебета и запаха преющей листвы ворвалось в дом — и, не обернувшись, шагнул вперёд. Гермиона последовала за ним.

Они молча, держа за руки, аппарировали на то место, в котором встретились ранее.

У границы защитных чар, наложенных на лагерь Гермионой, — там, где воздух слегка дрожал, — Северус остановился, повернулся к ней, поднял руку, но потянулся не к лицу или волосам, а к её сердцу. Его ладонь зависла в сантиметре от её груди.

— Не забывай дышать, Гермиона, даже когда вокруг война. Ты никогда больше не будешь одна.

— Я знаю, — прошептала она. — Я приду. Как только смогу.

Северус кивнул, повернулся на каблуках и исчез — без хлопка, без вспышки. Просто растворился в воздухе, как тень на рассвете.

Гермиона ещё минуту смотрела в пустоту, потом прочла содержимое записки, запомнила адрес и, закрыв глаза, сожгла пергамент. Вдохнула-выдохнула.

Не забывай дышать, Гермиона…

Шагнула через границу чар, вернулась в лагерь и оказалась на войне.

Приятного и с добрым утром☕

Палатка стояла окруженная коконом тишины, а костёр давно прогорел. Гермиона облегчённо выдохнула — значит, друзья ещё не проснулись и не обнаружили её исчезновение. Она вошла в палатку тихо, чтобы не разбудить мальчиков. Сняла сумку. Разложила на маленьком кухонном столике свою нехитрую овощную добычу, пучок мяты и мешочек с ягодами — диким виноградом, из которого, видимо, Хагрид и гнал своё, с позволения сказать, вино, и боярышником, тоже так вовремя подвернувшимися ей вчера под руку. И радостно, чего с ней давно не случалось, принялась за приготовление завтрака: поставила котелок для чая на импровизированный очаг и быстро, всё ещё улыбаясь от мысли, что наконец-то сможет накормить своих мальчиков чем-то кроме пустого пюре и сама сможет позавтракать в тишине, а не под ворчание Рональда, нарезала миску салата.

Её руки двигались сами собой, наверно, если бы их профессор зелий смог увидеть со стороны, как она ловко управляется одновременно с двумя котелками, нарезкой салата, сервировкой стола и завариванием чего-то горячего на основе чая, он бы приятно удивился — заучка Грейнджер научилась думать головой, а не следовать каким-то правилам, планам и рецептам.

Герман Грейнджер, дедушка Гермионы, вряд ли бы стал пить то, что она заварила, и никогда бы не назвал это чаем, потому что, как истинный англичанин, ценил этот напиток больше любого иного, но Гермиона была довольна получившимся результатом: виноград и мята даже придавали дешёвому маггловскому пакетированному чаю какую-то изюминку, делая его более насыщенным и многослойным на вкус, а случайно попавший ей на глаза в супермаркете сахарозаменитель в компактной лёгкой баночке, купленный чисто на удачу, обещал сделать чаепитие ещё более приятным.

Гермиона сосредоточенно перебирала и промывала ягоды боярышника, решив, что в чае от них толку будет немного и надо скормить их друзьям просто в качестве каких-никаких витаминов, а там, глядишь, может, они поспокойнее станут. Движения ее были четки и размеренны, но сознание витало где-то в облаках. Она вспоминала, вспоминала — тепло камина, мягкость пледа, вкус чая, запах дерева и трав, доносящийся откуда-то из кладовки, тишину, в которой не нужно было быть всепонимающей и прощающей Герми — она терпеть не могла, когда люди так сокращали ее имя; вспоминала, как он смотрел на неё. Как принял ее со всеми её страхами и слезами, и как-то глупо, по-девичьи улыбалась.

Но ничто, как известно, не вечно под луной, не продлилось долго и блаженное единение Гермионы с самой собой.

— Эй! Чем это так вкусно пахнет?! — тишину разрезал хриплый ото сна крик Рона, и он ввалился в, с позволения сказать, кухню, потирая глаза. — Это… да, это еда! Настоящая?

Гермиона уже хотела, как обычно, остановить его и отправить сначала в ванную, но, вспомнив его вчерашнее поведение и что она ему не нянька, промолчала, чем Уизли не преминул воспользоваться и, подскочив к столу, схватил ложку.

— Ого! Салат?! Гермиона, ты волшебница, — он набил рот салатом из общей миски, даже не потрудившись положить его себе на тарелку. — Ну вот, умеешь же, если захочешь! В следующий раз, может, мяса достанешь? Или хотя бы колбаски? Я уже забыл, как это — что-то жевать, а не глотать однородную жижу.

Гермиона замерла. Не от обиды и даже не от злости — от ясности. Это был далеко не первый его эгоистичный комментарий и не первая неуместная «шутка», но раньше она всегда прощала его, оправдывая: «Он устал… Он голоден… Он переживает за свою семью и потому нервничает… Он просто такой…», но теперь… Теперь словно шоры спали с ее глаз, и Гермиона наконец признала — она действительно для него не подруга и даже не любовный интерес, а кто-то вроде бесправного домашнего эльфа с телом, которое он не прочь потискать, да вот незадача — не разрешают.

— Может, — механически ответила она, не глядя на него. — Если повезёт.

Рон ожидаемо не заметил ни того, как изменился ее тон, ни того, как изменилась окружающая их атмосфера. Гермионе даже показалось, что в палатке вдруг стало холоднее. Он продолжил с аппетитом чавкая уплетать завтрак, бормоча что-то про «лучший день за месяц».

Гарри просыпался медленнее и, в отличие от друга, сначала умывался, а потом уже выходил завтракать. Вот и сегодня он, как всегда, оказался на кухне самым последним. Усевшись за стол, он потянулся, огляделся и нахмурился. Что-то было не так, ну, кроме того, что Рон с явным удовольствием уплетал салат из неведомо откуда взявшихся овощей. Что-то было не так с Гермионой, он чувствовал это, но мысль эта была обрублена на корню появившейся перед его лицом тарелкой с привычным пюре, неожиданным салатом и бокалом с чем-то горячим и призывно ароматно пахнущим.

Следующие полчаса Гарри активно работал челюстями и косился на подругу, пытаясь разгадать ее загадку и поймать за хвост крутящуюся в сознании мысль. Он должен был что-то сделать, но вот что? Все его мысли давно циркулировали по кругу: крестражи — Дамблдор — предатель Снейп — Волан-де-Морт — Джинни — крестражи, он давно уже потерял счет дням, доверив все Гермионе, единственной, на кого он сейчас действительно мог полностью положиться. Рон, конечно, был его лучшим другом, но именно Гермиона не отвернулась от него во время того проклятого турнира, и с ней сейчас точно что-то было не так, и это было плохо, чертовски плохо, и он собирался в этом разобраться.

Позавтракав и помыв за собой посуду, Гарри решил не откладывать дело в дальний ящик и, как только Гермиона помыла свою тарелку и потянулась за тарелкой Рона, перехватил ее руку:

— Рон сам помоет за собой посуду. Не маленький. Гермиона, можно тебя на пару слов? Пожалуйста.

Рон фыркнул: — О чём это вы? С каких это пор у вас появились секреты от меня?

Гермиона уже традиционно молча собрала со стала остатки посуды и принялась их мыть, чего она не ожидала, так это того, что Гарри отодвинет ее в сторону, вложит ей в руки полотенце для вытирания посуды и сам начнет мыть миску из-под салата.

— Гермиона, я не знаю, как тебе удалось раздобыть все это богатство, но спасибо, все было очень вкусно. Давай я помогу тебе прибраться, а потом мы поговорим, — Гарри бросил на подругу мимолетный взгляд, — недолго, буквально пять минут, а потом ты пойдешь и поспишь после ночного дежурства.

Гермиона встрепенулась.

Он что-то узнал? Он не спал и заметил нас с Северусом? Что происходит?

Волна паники начала подниматься в ее душе, но, внимательно посмотрев в глаза Гарри, Гермиона немного успокоилась — Поттер был открытой книгой, все его эмоции всегда были написаны у него на лице, и сейчас он был полон недоумения, а не злости.

— Хорошо. Спасибо, Гарри.

Рон, услышав это, только фыркнул и завалился на свою койку, закидывая руки за голову.

— О, началось, — проворчал он. — Секретные разговоры… Что, Гермиона, теперь ты только с избранными общаешься? — Он театрально приложил ладонь ко лбу.

Гарри, привыкший к вздорному характеру друга, просто плеснул в миску воды и начал ее мыть медленными, отточенными до совершенства за годы, проведенные в трудовом лагере «У Дурслей», движениями. Гермиона, подстраиваясь под темп друга, так же не спеша, будто оттягивая момент разговора, вытирала уже вымытую посуду. Когда последняя тарелка была убрана, Гарри вытер руки и, накинув на плечи куртку, вышел из палатки. Гермиона последовала за ним.

— Пройдемся? — Гермиона кивнула. — Ты… — начал Поттер неуверенно, — ты не обязана мне ничего рассказывать, если не хочешь, но я заметил, что что-то изменилось. И эти огурцы… Ты рисковала, когда уходила за ними, тебя могли поймать. Гермиона, я понимаю, что Рон давит на тебя своими капризами, но они не стоят такого риска. Я боюсь за тебя. Я редко тебе это говорил, но ты мой самый близкий человек, и если я тебя чем-то обидел — прости меня, пожалуйста, я не хотел.

Гарри замолчал и уставился на нее тем, что ее бабушка называла взглядом побитой собаки.

— Вчера был мой день рождения, — тихо сказала она. — Девятнадцать. Я думала… Ждала, что вы вспомните. Но…

Гарри вздрогнул, как он мог забыть?! Болван!

Но Гермиона не дала ему даже рта открыть: — Я убираю, готовлю, помогаю, стираю, шью, я делаю всё, что могу, не думай, что я жду какой-то благодарности, я делаю всё это не для этого… Просто… Я чувствую себя… чужой, не нужной. Человеком второго сорта. Ты замкнулся в себе, а Рон, он с каждым днем ведет себя всё хуже.

Гарри опустил глаза, сжал кулаки, а потом, что было ожидаемо, взорвался.

— Чёрт возьми, Гермиона… — выдохнул он, проводя рукой по волосам. — Прости меня! Я давно потерял счет дням и просто не заметил, как быстро пролетело время. Я виноват, — Гарри тяжело, будто его придавило собственной виной, опустился на лежащее в метре от них дерево. — Прости меня. Пожалуйста. Ты… Ты заслуживала праздника, цветов, всего нашего тепла. Мне так жаль.

Гермионе хотелось заплакать, боже, я стала такой плаксой, Миртл бы обзавидовалась, но она сдержалась. Показывать свою слабость перед Гарри она была не готова. Внутри у нее что-то оттаяло, но не настолько, чтобы делать первый шаг.

— Я прощаю тебя, Гарри, — сказала она. — Потому что верю — ты не хотел меня обижать. Тебе просто тяжело, как и всем нам. Даже тяжелее, на твоих плечах ответственность за весь наш мир. Просто давай держаться вместе, по одиночке мы не выживем.

Гарри кивнул, поднялся на ноги и, как делал это в их общем детстве, крепко обнял ее.

— Ты заслуживаешь большего, чем мы тебе даём. Спасибо, что ты со мной, — поцеловал ее в лоб, — а теперь иди спать, — сказал он мягко. — Я поговорю с Роном и подежурю. А завтра… Я принесу тебе хоть один чёртов цветок.

Гермиона улыбнулась, и Гарри, взяв подругу за руку, повел ее несопротивляющуюся обратно в палатку, в маленький закуток, где она организовала себе что-то отдаленно напоминающее спальню. Трудно назвать спальней угол, отгороженный от остальной палатки простыней, но все же.

Еще раз обняв подругу, Гарри уже собирался покинуть палатку, но его остановил окрик Рона, все еще лежащего на кровати: — Ну и что это было? Любовный разговор? Может, и свадьбу уже планируете? А как же Джинни, а друг?

Гарри обернулся — медленно, отстраненно, и, наверное, именно в этот момент в его глазах впервые мелькнула тень того, кто однажды победит Волан-де-Морта.

— Рон, — тон его был так нетипичен для обычного Гарри, что Уизли, открыв рот, но так и не издав ни звука, поднялся с кровати и вылетел из палатки, как пробка из шампанского, — растерянный, злой и испуганный. Потому что Гарри не кричал, не махал руками, не топал ногами, он говорил тихо, и это было страшнее всего.

Гарри спокойно вышел следом, у него всё было под контролем. Возможно, ему и далеко было в чем-то до того же рассудительного Билла Уизли, но дураком Поттер тоже не был и мог на приличной скорости обрабатывать информацию, если, конечно, этого хотел, а сегодня он этого хотел. Разговор как-то сразу не задался, Рон, никогда не переносивший критики, попытался было возразить: «Да ладно, это же Гермиона, что с ней будет?» — но при виде Избранного, скрестившего на груди руки и смотрящего на него глазами, полными разочарования, промолчал.

— Если я, дурак, так глубоко закопался в себе, что света белого не видел, то ты обращаешься с ней, как с каким-то домашним эльфом. Ты вечно чем-то недоволен, а сам палец о палец не ударил. Ты даже не вспомнил, что у неё был день рождения, — продолжил Гарри. — И при этом рассказывал мне сказки про белого бычка и свою любовь к Гермионе.

— Я… Я не забыл! — краснея, что значило, что он врет, выдавил Рон. — Я думал, она сама скажет! Думал, мы отметим потом, когда…

— Когда что? — Гарри шагнул ближе. — Когда победим его? Когда вернёмся в Хогвартс? Когда ты наконец повзрослеешь? Послушай, Рон, я тоже не идеален. Я замкнулся в себе, перестал замечать её, тоже забыл про ее день, но признал свою вину и искренне извинился. А вот примет ли она твои извинения — не знаю, мне кажется, она перестала тебе доверять. С чего бы это, да, Рон? — Гарри уже собирался уходить и даже отошел от друга на пару метров, но потом обернулся: — И ещё, Рон. С сегодняшнего дня ты сам за собой убираешь. Сам стираешь. Сам моешь за собой посуду и молча с благодарностью ешь то, чем кормит нас Гермиона. Если не можешь — научись, потому что Гермиона — не твоя служанка. Она — наша опора, моя сестра от других родителей, и без нее меня бы уже в живых не было, впрочем, как и тебя, и если ты этого не видишь и не ценишь… Может, тебе стоит поискать другую палатку.

Гарри ушёл, оставив Рона растерянного, злого, но впервые за долгое время задумавшегося, стоять под деревом.

День тянулся медленно, но вечер сделал Гермиону чуть-чуть счастливее. Девушки такие девушки. Гарри не просто сдержал слово, он выполнил обещание с опережением графика, чем удивил и порадовал подругу. Честно говоря, она сомневалась, что он сможет найти цветы в осеннем лесу, не сезон всё-таки, да и не попадались ей цветы ни разу за всё время их скитаний, но ближе к вечеру, когда солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая небо в медные и лиловые тона, Гарри вернулся в лагерь и не с пустыми руками, он принес букет. Небольшой, скромный и, судя по царапинам на руках, собранный с риском и любовью. В ярко-розовых звёздочках, собранных в плотные соцветия, мясистых листьях и крепких стеблях Гермиона узнала очиток видный — цветок выживания, что растёт на камнях и в щелях, в засуху и в холод. Цветок — олицетворение упорной силы воли и желания жить.

— Я не помню, как он называется, — признался Гарри, протягивая ей букет. — Но припоминаю, что нам о нем рассказывала профессор Стебль. Они мне тебя напомнили — красивые, сильные, настойчивые. Он замялся, опустил глаза. — С прошедшим днем рождения, сестренка, и прости меня ещё раз.

Гермиона взяла цветы — осторожно, как драгоценность. Провела пальцем по лепестку. Улыбнулась — тихо, но на этот раз искренне.

— Очиток видный, живучий цветок. Растёт там, где другие не выживают, — она подняла на него глаза. — Спасибо, Гарри. Они чудесные.

Гарри кивнул, и этого им было достаточно, связь, которую они выстраивали годами и чуть не потеряли всего за полтора месяца, связь, прошедшая проверку троллем, василиском и медными трубами, стала только крепче. От обоих не укрылось то, как Гарри назвал Гермиону, но обоим пока было неловко говорить вслух об изменениях в отношениях, но оба глубоко в себе понимали — они действительно семья. Двое сирот друг за друга против одного, но самого наитемнейшего мага.

Рон же, наблюдавший за происходящим из дальнего угла гостиной с кружкой в руке, с надутыми губами и каменным лицом, так за весь день и не нашел в себе сил подойти к Гермионе. Он хотел, чувствовал, что перегнул, но гордость, обида на Гарри, страх показаться униженным — всё это скрутило его в тугой узел, и он просто молчал.

Он принёс ей чашку чая, оставил на ящике, служившем ей прикроватной тумбочкой, но не сказал слова, не посмотрел в глаза, не попытался извиниться, а Гермиона этого и не ждала. Перегорела, как лампочка. Она осознала — некоторые вещи не прощаются по щелчку пальцев, некоторые раны не заживают годами, а некоторые люди — просто охреневшие особи рода человеческого.

* * *

На следующий день они снялись с места. Без паники, без спешки, следуя чёткому плану Гермионы. Она составила маршрут, Гарри снимал защитные чары и складывал палатку, а Рон… нёс себя и своё непомерное эго. Молча, не ворча и не споря. И на этом спасибо.

* * *

Новая локация — большая поляна где-то на границе Шотландии, недалеко от какого-то озера. Там было тихо. Чисто. Безопасно. Они разбили лагерь заново, но всё было уже по-другому.

Гарри старался во всем помогать Гермионе, они вместе читали книги и обсуждали их, пытаясь найти хоть какую-нибудь зацепку. Рон наконец начал мыть за собой посуду и в целом стал каким-то более самостоятельным.

Жизнь в их маленьком мирке налаживалась. Чай был всё так же горяч, а разговоры становились мягче.

Даже Рон однажды, не глядя на неё, бросил: «Эм… Салат сегодня — норм».

Гермиона ему кивнула. Всё было… почти хорошо, но Гермиону не покидало ощущение — это лишь затишье. Тихое, хрупкое, прекрасное затишье перед бурей. Она чувствовала это ломотой в костях. В кошмарах во снах. В тишине, когда Гарри засыпал, а Рон дежурил, она — смотрела в потолок и, казалось, слышала, как где-то далеко, за горами, за лесами, за границами их маленького мирка — стучат подошвами по земле сапоги из драконьей кожи, шепчутся тени, и готовится охота. На них.

Глава малюсенькая, но важная, поверьте на слово автору😉

Рон ушёл.

«Я устал. Простите», — на потрёпанном, заляпанном чем-то сине-фиолетовым клочке пергамента, лежащем рядом с медальоном — тем самым, который они так долго искали, так берегли, так боялись потерять и мечтали уничтожить. Он ушел, ничего не объяснив и не попрощавшись. Во время своего ночного дежурства, оставил их спящих, беззащитных на произвол судьбы.

Гермиона нашла записку первой, и весь ее мир внезапно лишился звука, цвета, воздуха, такого исхода она даже вообразить не могла. Потом она медленно подняла медальон, провела пальцем по холодному металлу, надела его на себя и, сжав кулаки, впилась ногтями в нежную кожу ладоней, чтоб хоть как-то сдержать ощущение надвигающегося магического выброса. Рон не просто ушёл, он предал их, оставил спящих, а значит, беспомощных в лесу на милость Пожирателям, егерям, самому Волан-де-Морту. Они могли умереть или попасть в плен, что еще хуже, и даже не проснуться.

Гарри вышел из их с Роном комнаты, спросонья потирая глаза, и нахмурился, увидев медальон на шее подруги, но не заметив рядом с ней Рона, а потом он увидел и прочел записку…

— Он… он трусливо сбежал… — выдохнул Гарри, сжимая-разжимая кулаки. — После всего… После того, как мы… как мы не раз прощали его… — Он сорвался с места, начал крушить всё, до чего смог дотянуться: перевернул стол, расшвырял стулья, схватил с рядом стоящей тумбы стопку тарелок и с силой грохнул их об пол и ошалело заметался по палатке, но обстановка в ней была так скудна, что, не найдя больше ничего подходящего, Гарри выскочил на улицу в чем был, не удосужившись накинуть на плечи куртку, а ведь на дворе был конец октября, и погода не радовала их теплом уже как неделю. Гермиона поспешила следом за другом, боясь, что он в порыве злости натворит дел, например, не дай Мерлин, аппарирует в Нору или на Гриммо, которое теперь после их побега от Яксли наверняка стало обиталищем Пожирателей. Гарри метался по периметру защитного купола, окружающего их стоянку, как дикий зверь, попавший в капкан. Он швырял хворост и ветки, приготовленные для костра и буржуйки и сложенные в аккуратную кучу у палатки, в окружающие их деревья, как будто надеялся, что где-то там, в чаще, спрятался Рон, и сейчас он попадет ему палкой в лоб и прибьет его к чертовой матери, но лес молчал. Только ветер насмешливо шелестел редкими оставшимися на деревьях листьями.

Гермиона же… Ей казалось, что всё в ней покрылось ледяной коркой, слез не было, ее не трясло, ей не хотелось кричать и биться в истерике. Наоборот, она чувствовала себя железной, несгибаемой, холодной силой, словно примерила на себя одну из лучших масок из арсенала профессора Снейпа: никаких эмоций, никакой слабости, никаких сомнений. Только решимость, потому что теперь Гарри — исключительно ее ответственность, и если она сломается — всё рухнет.

* * *

Вечером, когда Гарри проснулся после того, как Гермиона еще утром напоила его чаем с умиротворяющим бальзамом, друзья уселись у костра. Каждый из них понимал, что разговора об Уизли не избежать, и ни один из них не хотел начинать его первым, а потому сидели они молча бок о бок, по-детски ковыряя палками горящие поленья.

Природа была на удивление тихой, и только треск костра наполнял ее хоть какими-то звуками. Гарри долго смотрел в пламя, Гермиона — на звёзды, а потом он заговорил:

— Я больше не могу так, — голос его звучал устало, даже как-то безжизненно, — все близкие мне люди покидают меня. Родители, Сириус, директор, теперь вот Рон… Ты единственная, кто… Ты всё, что у меня осталось, Гермиона. Я хотел бы, чтобы мы стали семьей, если ты не против? Мы могли бы провести какой-нибудь ритуал родства, — Гарри почесал затылок, — должно же быть в магическом мире что-то такое. На крови.

Гермиона застыла. Она давно приняла тот факт, что у них с Гарри вполне себе хорошие, здоровые братско-сестринские отношения, и, честно говоря, была этому рада (маленькой Гермионе часто бывало одиноко, родители ее были карьеристами чистой воды и второго ребенка не планировали, они и первого-то, опять же честно говоря, не планировали рожать так рано, хотя и любили ее всей своей сросшейся за годы брака душой, — в общем, детство у Гермионы было сытое, в целом радостное, но одинокое⁽¹⁾), но она никогда не думала, что он решится на что-то подобное. Это был бы очень важный шаг даже в мире магглов, что уж говорить о мире магии, где все так тесно переплетено, что порой не найти ни конца ни края. А потом она заметила, как меняется выражение лица у ее друга, он явно решил, что сейчас она откажется и прочтет ему целую лекцию о том, почему они не будут этого делать.

— Я согласна, — быстро выпалила она, всей душой желая успокоить Гарри, — но сначала, — Гермиона тяжело вздохнула, понимая, что идет ва-банк, но просто не может поступить иначе — она хочет стать его сестрой, ведь у нее, как и него, больше никого не осталось, но не может начать строить историю их семьи со лжи, а значит… — Я тебе кое-что расскажу. И ты должен будешь мне довериться. Клянусь, я не стану врать ни словом, ни полусловом. Ты должен меня выслушать и попробовать мне поверить. Я бы показала тебе воспоминания, но омута у нас нет, да и легиллимент из тебя так себе, — Гермиона ободряюще улыбнулась, но вышло плохо, уж слишком многое сейчас было поставлено на кон.

Гарри какое-то время молчал, что-то обдумывая, а потом кивнул: — Я доверяю тебе, как самому себе, — рассказывай.

Гермиона судорожно глотнула воздуха и, бросившись с разбега в карьер, рассказала другу всё как на духу: о том вечере, когда она, поссорившись с Роном, сбежала в оранжерею и стала там невольной свидетельницей человечности профессора Снейпа, рассказала о том, что их «подземельный упырь» играет на гитаре и на самом деле тот еще рыцарь печального образа, что он единственный, кто поздравил ее с днем рождения, даже сам того не зная. Она рассказала Гарри о том, где и как добыла те самые овощи и о дальнейшем разговоре по душам с профессором. Тяжелее всего ей было рассказывать другу о смерти директора Дамблдора, но о личных мотивах Северуса Гермиона не сказала ни слова — не ее это тайна, и не ей о ней кому бы то ни было рассказывать. Хотя, возможно, это и облегчило бы ей задачу.

Гарри слушал ее молча, сжав челюсти и напряженно хмуря брови, а когда она закончила изливать ему душу — вскочил на ноги.

— Это… это бред какой-то… — бормотал, как помешанный, Гарри. — Он убил директора! Он годами смеялся над нами! Он… он ненавидит меня!

— Он не ненавидит тебя, он защищает тебя даже сейчас, когда тебя нет в замке, — тихо возразила Гермиона. — Он поклялся в этом директору, Гарри. Это правда, большего, прости, рассказать не могу — это не моя тайна, но поверь, он поклялся мне своей магией перед тем, как начал свой рассказ, и ты знаешь, что это значит. Альбус хотел, нет, вынудил Северуса убить его. У него не было выбора, Гарри.

Гарри опустил голову, прошёлся по кругу, остановился, потом глубоко вздохнул.

— Я… Я не знаю, верю ли, но, несмотря ни на что, я хочу поверить. Потому что если это правда… То у нас есть союзник, и не абы какой, а взрослый и опытный волшебник, шпион в тылу врага… А если он из года в год подставляется под гнев Того-кого-нельзя-называть для того, чтобы защитить меня, несмотря на всё, что ему сделали мой отец и крестный… То я в долгу перед ним… — Он посмотрел на Гермиону широко раскрытыми глазами. — Я всё ещё хочу стать тебе братом. Даже если весь мир рухнет, даже если Рон вернётся и тем более, если не вернется. Даже если мы проиграем… Я хочу умереть, зная, что у меня есть семья. Умереть, защищая свою сестру.

Гермиона, с трудом проглотив застрявший в горле ком, улыбнувшись дру… брату, кивнула.

Они не знали настоящего, хотя Гермиона была уверена, что такой есть, ритуала, а потому она, вспомнив всё, что когда-либо читала о ритуалах в магических книгах и видела в маггловском мире, придумала свой. В конце концов, магия — это намерение.

Разувшись, чтобы ногами чувствовать землю, и приготовив чашу с речной водой, Гарри с Гермионой устроились у костра. Гарри достал нож и аккуратно, без дрожи, провёл лезвием по ладоням Гермионы, потом Гермиона сделала то же самое с ним. Затем они, опустившись на колени, сцепились ладонями, чтобы смешать свою кровь. Огонь начал потрескивать громче, воздух вокруг них как будто стал гуще, а на удивление теплая земля словно вибрировала под их босыми ногами.

— Клянусь, — начал Гарри голосом твёрдым, как сталь, — быть тебе братом. В горе и в радости. В войне и в мире. В жизни и в смерти. Я не брошу тебя. Я не предам тебя. Я люблю тебя как родную сестру и буду с тобой до конца.

— Клянусь, — в ответ прошептала Гермиона, — быть тебе сестрой. Хранить тебя. Верить в тебя. Я не предам и не оставлю тебя. Я буду с тобой в горе и в радости. В войне и в мире. В жизни и в смерти. Я люблю тебя как родного брата и буду с тобой до конца.

Они стояли так рука к руке, кровь к крови, душа к душе, пока их не озарила яркая вспышка и они не почувствовали, что раны их начали заживать. Костёр успел стать угольками, миска с водой стала пуста, а ночь обняла их, как мать обнимает своих уставших детей.

Они больше не были просто Гарри и Гермионой, они стали семьей. Настоящей. И связь их была отныне нерушима.

1) от автора

Вернуться к тексту

Угадайте, у кого сегодня день вареньки?😎 Тёте Тане исполняется сколько-то там лет😏 Все поздравления принимаются близко к 💖

Подарить автору шоколадку можно здесь — 2202208047913182 😌

Кто бы что ни говорил, он умел любить, но не так, как окружающее его тупоголовое стадо, — он никогда не был слабым, любил себя, силу и то, что приносило ему удовольствие. А потому Волан-де-Морт одинаково любил и ненавидел этот день всей своей сущностью. Любил, потому что именно в эту ночь он победил смерть. Не в жалком, маггловском смысле, когда тело гниёт, а душа уходит в какое-то псевдосветлое никуда. Нет. Он победил, он разделил душу, стал больше, чем человек, чем бог, чем сам Мерлин.

Когда его тело пало, повергнутое Лили Поттер, на последнем вздохе всей своей душой пожелавшей защитить свое дитя, он не испытал страха, он испытал приступ бешенства, какого не испытывал никогда до этого, и экстаз.

Бешенство — от того, что какая-то ничтожная грязнокровка в принципе осмелилась встать между ним и его целью. От того, что её любовь: глупая, нерациональная, а оттого бессмысленная, оказалась сильнее его заклинания. От того, что смерть — та самая смерть, которую он победил, разделив душу, подчинилась той, кто готова была умереть ради другого. И экстаз от осознания: «Я выжил. Я — бессмертен. Я — правда».

Но радость триумфа была недолгой и быстро окрасилась в кроваво-алый, потому что в голове, в его разорванном, обожжённом сознании, как в калейдоскопе, мелькали предательские мысли — ядовитые, как Нагайна.

Она, поганая грязнокровка, умерла за него. А моя… мать — чистокровная ведьма, наследница Салазара Слизерина… трусливо сдохла. Предала меня. Отказалась быть матерью. Оставила меня, как сверток с мусором, на пороге маггловского приюта, лишь бы не иметь дела с моим воспитанием.

Дух его бесился не от боли, не от страха, а от надо же, несправедливости.

Как?! Как какая-то грязнокровка могла оказаться сильнее наследницы Слизерина? Как ее любовь смогла победить кровь тысячелетнего рода? Как она смогла умереть с достоинством, а Меропа Гонт, с её древней магией и гордостью, умерла в одиночестве, стыде и страхе перед собственным ребёнком?

Всё своё детство тогда ещё Том ненавидел её за это — за то, что она не любила его или любила недостаточно, чтобы выжить и быть ему матерью, уберечь его от жестоких магглов, унижений, голода и их войны. За то, что она спуталась с поганым животным, ведь роди она его от мага, то от него не отказались бы — маги были трусливы и слабы, но ценили каждого волшебного ребёнка. За то, что она дала ему жизнь и сразу же бросила его.

А эта девчонка, не моргнув глазом, отдала жизнь за своего ребенка и этим спасла мир — эта мысль жгла его, как кислота. Он ревновал. О да, это чувство тоже было ему знакомо. Ревновал всех к той силе, которую предпочитал считать иллюзией, слабостью и глупостью.

Его сознание, разорванное, обожжённое, лишившееся плоти, но не воли, металось во тьме и без устали клялось себе: больше никто никогда не победит меня. Я сотру любовь с лица земли и построю мир, где правит только страх. Только кровь. Только я.

Он смеялся, потому что знал: он вернётся и станет еще сильнее, еще жестче, еще совершеннее, и тогда весь магический мир падёт к его ногам.

* * *

Ещё в детстве, в приюте Вулси, Том понял: людьми правят не добро, честь и совесть, людьми правят сила и власть, кнут и пряник — их изредка поощряли сладостями, и для приютских детей это было сродни празднику, и гораздо-гораздо чаще наказывали. Этот, с позволения сказать, метод воспитания навсегда отпечатался на подкорке Тома, и он ещё в Хогвартсе начал выстраивать линию своего владыческого поведения, от которой не стал отказываться, став лордом Волан-де-Мортом, и возобновил, переродившись, а потому пару раз в год он устраивал «вечера кнута и пряника» для своих слуг. Как правило, на Хэллоуин и Рождество.

Не стал исключением и сегодняшний вечер — праздник-поощрение был в самом разгаре: роскошный ужин в особняке Малфоев, чары, что заставляют стены петь, вино, что дарит видения, и посыл рабам: «Служите мне — и будете бессмертны», — и выводил Волан-де-Морта из себя.

Грязная свора егерей, оборотней и прочего расходного материала смеётся, пьёт, клянётся ему в верности и чувствует себя избранными, но лишь по-настоящему избранные знают, что будет происходить здесь дальше, когда двери Малфой-мэнора закроются для всех, кроме них, его ближайшего круга, его рыцарей, тех, кому он «верит и на кого он может положиться», — наказания за малейший «не такой» взгляд, за сомнения, за… да за всё, и он, восседающий на троне, как маггловский бог, с лицом: «Вы — ничто без меня. Вы — пыль, и я могу стереть вас с поверхности земли в одно мгновение».

* * *

Гарри Поттер всё ещё жив и где-то скрывается. Пророчество было утеряно. Сын Малфоя ослушался его указа. Близнецы Кэрроу не от великого ума смели поднимать свои палочки на чистокровных детей, на будущих его слуг. А Северус Снейп — его самый ценный шпион, его правая рука — годами ходил по одним коридорам с мальчишкой, но так и не принёс ему его голову.

Волан-де-Морт бесновался и имел на это полное право. Он швырял бокалы в стены, заставлял слуг вздрагивать от каждого своего вздоха, неспешно прогуливался по залу и смеялся — тихо, каким-то шипящим змеиным смехом, когда кое-кто (читай, Кэрроу) едва ли не плакал от страха. Они вкусили пряника, пришло время воздавать каждому по заслугам.

* * *

— Сегодня мы празднуем, — говорит Лорд, Нагайна вторит своему хозяину шипением, а по спине Северуса пробегает табун мурашек от плохого предчувствия, которому он привык доверять, — празднуем чистоту. Празднуем победу. Празднуем твою слабость… Северус.

Все взгляды направлены на него, и он рад, что не позволил себе расслабиться, не позволил дрогнуть ни одному мускулу в своем теле. Чувства — слабость, ближний круг — стая пираний: не успеешь моргнуть, а тебя уже доедают. Но кровоток его жег дикий коктейль из огня, боли, стыда и ненависти.

— Ты просил меня, — продолжает Волан-де-Морт, подходя ближе, — сохранить её. Ты был глуп, Северус, и ты всё ещё глуп.

Пожиратели смеются тихо и осторожно, боясь вызвать немилость Лорда, но и боясь промолчать.

Северус же не шевелится, он знает: лучшая защита — почтительное, но в то же время покорное молчание, но каждое слово Лорда бьет его ножом в сердце.

— Где мальчишка? — вдруг спрашивает его Лорд, и в голосе его первородная ярость. — Где Поттер? Он всё ещё жив. И ты, мой самый верный слуга… ничего не сделал.

Лорд едва заметно щёлкает пальцами, и Северус падает на колени. Кто-то хочет отвесить ему пару пинков по рёбрам, кто-то победно оскалится — он видит это, читает по лицам своих «братьев». Лорд смотрит на него сверху вниз и улыбается.

— Ты огорчил меня, Северус, и за это ты заплатишь.

Когда вечер наконец окончен, Снейп еле стоит на ногах, но ему куда лучше, чем близнецам, вряд ли они появятся в школе раньше, чем через неделю, а если ему повезет, то дней через десять. Разбитая губа, сломанный нос и, кажется, отбиты заклинанием почки, но это всё пустяки — он вылечится, не впервой. Его душа кровоточит, и это куда больнее, но он должен идти. К ней.

С трудом добравшись до ворот поместья Малфоев, Северус аппарирует — не в Хогвартс, не в Тупик и даже не в секретный коттедж. С громким хлопком он появляется там, где под одним на двоих могильным камнем лежат Лили Эванс и ее муж. Не удержав равновесие, он падает на колени.

— Прости меня, Лили, — шепчет он, — за то, что не уберег тебя… вас. За то, что разрушил нашу дружбу. За… Твой сын, Лили… Гарри, он всё ещё жив. Он всё ещё борется. Он сильный, дурной, правда, — весь в отца, но сильный и добрый, прямо как ты, мальчик… — Северус уже готовился наколдовать и положить на ее могилу букет белых ромашек, когда его внимание привлек какой-то шорох.

Инстинкты взяли вверх, выброс адреналина от мгновенно промелькнувшей мысли, что если за ним кто-то проследил — это погубит всё, за что он, Альбус и весь Орден боролся годами; если рухнет его прикрытие, Лорд будет действительно пытать его, не играться с ним, как сегодня, а пытать и узнает всё, что Северус так тщательно столько лет хранил в тайне, — сработал похлеще любого обезболивающего, и Северус, вскочив на ноги, направил палочку на источник звука, попутно невербально накладывая на себя и непрошеного гостя все мало-мальски подходящие ситуации чары.

— Кто здесь?!

* * *

Была ее очередь дежурить, костёр почти угас, когда она почувствовала, что что-то не так. Гарри выплыл из палатки, закутавшись в одеяло, как в мантию, и не потрудившись надеть очки, что было прямым свидетельством того, что он чрезвычайно растерян. Некоторое время Гермиона наблюдала за ним из-за книги, а потом не выдержала:

— Ты не спишь, — констатировала факт она, закрывая том.

Гарри вздохнул и где-то через минуту все же ответил: — Завтра… Хеллоуин.

Всё, что оставалось Гермионе, это кивнуть. Она знала, что это значит, но это был первый раз за все годы их знакомства, когда Гарри коснулся в беседе Хеллоуина как даты смерти своей семьи, а как не общественного праздника.

— Я… никогда не был на их могиле, — почти шёпотом признался Гарри. — Ни разу. Дамблдор всегда говорил — «ещё не время», Молли твердила — «слишком опасно», но я хочу увидеть их, понимаешь? Хочу рассказать, что выжил, что несмотря ни на что борюсь, что теперь я не один, — он поднял на неё глаза, те самые, что, по словам всего магического мира, так похожи на глаза Лили. — Пойдёшь со мной?

Гермиона моргает, ей больно от того, что должна ему сказать, но выбора у нее нет.

— Гарри… это безумие. Все Пожиратели будут на взводе. Тот-кого-нельзя-называть может быть где угодно, они могут поджидать тебя на кладбище — ты же и сам знаешь это.

— Знаю, — брат тут же соглашается с ней, — но… я не могу больше ждать. Я чувствую, что мое время заканчивается, и, если я не схожу к ним сейчас… я могу никогда уже туда не попасть, — Гарри подходит к ней, опускается на корточки — как делал в детстве, когда просил ее помочь с домашкой, — одеяло растекается пестрой лужей вокруг их ног. — Ты — моя сестра, Гермиона, и я хочу… представить тебя им. Сказать: «Это Гермиона, она — моя семья».

Гермиона смотрит на Гарри и впервые видит в нем не мальчика, что еще недавно ненавидел носить очки и боялся своего дяди, а молодого мужчину, что несёт на своих плечах груз, которого не просил, и просит её просто быть с ним рядом.

— Это опасно, — повторяет она, но уже не так уверенно, — мы можем погибнуть.

— Мы можем погибнуть и здесь, — возражает ей Гарри. — Завтра. Через час. Через неделю… Но если я умру, так и не узнав, где они покоятся и не сказав им «спасибо»…

Она молча смотрит в огонь и вспоминает, как Снейп сказал ей: «Ты никогда больше не будешь одна», но ушел, да, вынужденно, но все же ушел, как потом и Рон, не сказав ни слова, бросил их. И только Гарри — ее друг, ставший ей братом, человек, заслуживающий всей ее поддержки, всегда оставался с ней. Так кто она такая, — выросшая в любви мамы и папы девушка, — чтобы отказывать ему в возможности, не исключено, что проститься с родителями, которых он никогда не знал, но любит всей своей сущностью?

— Ладно, — она наконец сдается. — Я пойду с тобой, но только под мантией-невидимкой. И только если ты пообещаешь ни на шаг не отходить от меня.

Гарри улыбается и торжественно заявляет: — Обещаю, — и, взяв ее ладони в свои, тепло и по-детски непосредственно добавляет: — Ты — мой якорь, сестрёнка, без тебя меня снесет течением.

Гермиона, высвободив одну руку, гладит брата по щеке, целует в лоб, как ее саму на ночь целовала мама, и отправляет спать.

Завтра они совершат невозможное.

* * *

Из-за соседнего надгробия — осторожно, а потому медленно — кто-то вышел, и Северуса передернуло то ли от остаточных судорог после Круцио, то ли от догадки — ни одно заклинание не могло так идеально скрыть человека, а вот мантия-невидимка… И он знал только одного человека, владеющего такого качества мантией — Поттер. А где Поттер, там и Гермиона…

Никогда в жизни он не был так огорчен своей правотой. Глупые, глупые дети!

Сначала показался Поттер, а потом она.

Она смотрит на него из-за плеча мальчишки, явно прикрывающего ее собой, — надо же, неужели поумнел? — не с осуждением или злостью, как это наверняка сделала бы любая другая женщина, заставшая мужчину, признавшегося ей в любви на могиле другой, — и не с жалостью, а с пониманием, с болью — не за себя и свои не оправдавшиеся ожидания, а за него и его страдания, и с любовью.

Северус бы и сам не смог потом ответить, что удивило его больше: то, что первым заговорил, причем заговорил с ним, Гарри, или то, как именно как он это сделал. В его картине мира сын Джеймса Поттера, его школьного врага, просто не мог так спокойно с ним так разговаривать.

— Мы… Мы не хотели вас напугать, — тихо, словно опасаясь, что их подслушивают, заговорил Гарри. — Я просто… Никогда не был здесь, а вокруг война и… Понимаете? Ну и хотелось представить родителям свою сестру.

Северус замер, наверное, в тот момент он был похож на соляной столб. Он не был готов к этому. Не к тому, что она увидит его здесь и таким — раненым, сломленным, униженным, едва ли не плачущим у могилы женщины, которую он любил, — ему оставалось только надеяться, что их прошлого разговора хватило и Гермиона поняла: он любит Лили так же, как она любит Гарри, как старший брат любит младшую сестру. Не к тому, что сын Лили при встрече не то чтобы не попытается его убить, а даже заговорит с ним, как с добрым знакомым. И уж точно не к тому, что Поттер назовет его Гермиону своей сестрой. Ему же не послышалось? И он всё правильно понял?

Гарри подходит ближе, кладёт руку на надгробие родителей, и Северус невольно делает шаг назад просто потому, что не может стоять бок о бок у могилы родителей с их ребенком, которому он так или иначе «помог» стать сиротой.

Гермиона делает шаг вперёд, потом ещё один и останавливается рядом с ним. Она не лезет к нему с объятиями — умная девочка— и не говорит банальное «всё хорошо», она просто встает с ним плечо к плечу и возвращает ему его же фразу:

— Ты никогда больше не будешь один.

— Я не достоин… — шепчет в ответ он, стремясь и при этом просто не находя в себе сил отвести взгляд от Гарри.

— Ты достоин всего, — возражает ему Гермиона, — потому что умеешь любить даже, когда это больно, даже зная, что порой любовь убивает.

— Мам, пап… — Гарри кидает на нее взгляд и подает ей руку, которую Гермиона тут же принимает, — это Гермиона. Моя сестра. Она… не раз спасала меня и всегда была рядом. Сириус погиб, но вы, наверное, это и так знаете, — парень на секунду замолкает, — она — все, что у меня осталось.

Он хотел что-то еще сказать, может быть, рассказать родителям, как скучает по ним, или по-детски пожаловаться на то, как ему жилось в доме тетушки Петуньки, — Северус видел, как подрагивали губы мальчишки, но из них не вырывалось ни звука.

Троих таких разных людей окружало и объединяло одно на всех молчание. Один на троих траур. Одна на троих боль и надежда.

Сколько они так простояли — Гарри с Гермионой по правую руку и прикрывающий их спины Северус, — никто из них не знал, но вскоре в лучших традициях конца октября поднялся ветер и начал накрапывать дождь.

Первые капли упали на окружающие надгробия, на белую лилию, наколдованную Гермионой, на созданные им ромашки, на их лица — и смыли слёзы, которые ни он, ни Гарри не хотели показывать.

— Дождь усилится, — сказал Северус голосом хриплым, но твёрдым. — Вы промокнете до нитки, замёрзнете, не дай Мерлин, простудитесь. И всякая шушера… обожает охоту под дождём, — но вслух он этого не произнёс, не желая пугать Гермиону.

Он с трудом выпрямился, и только гордость не позволила ему пошатнуться.

— Пойдёмте со мной, — добавил он и бросил взгляд на Гермиону, — туда, где можно поговорить.

Гарри нахмурился.

— Почему вы… Я бы не стал проливать ничью кровь на могиле своей матери, но вы не боитесь, что я убью вас там?

Снейп усмехнулся, во всяком случае, попробовал, из-за боли выходило плохо.

— Потому что, Гарри, — Гарри, услышав такое обращение, от шока аж приоткрыл рот, — ты — сын Лили. И ты уже не ребёнок, больше нет, теперь ты молодой, пока ещё не ахти какой, но всё-таки мужчина, а мужчины не убивают без причины.

Гермиона, так, на всякий случай, шагнув вперёд, решила разрядить обстановку.

— Мы пойдём, — сказала она, — но только если ты докажешь Гарри, что не заманиваешь нас в ловушку.

— Я готов, — Северус взмахнул рукой, и в воздухе возникло мягкое сияние, уже знакомое Гермионе.

— Следуйте за мной.

* * *

Коттедж ожидаемо встретил их теплом. Камин уже горел, на столе стояли чайник и чашки, плед украшал спинку дивана — всё как в прошлый раз, только теперь не для двоих, а для троих.

Северус снял мокрую мантию, Гарри и Гермиона последовали его примеру.

— Чаю? — спросил он, попутно копаясь в каком-то шкафчике. Секундой позже Гарри с Гермионой поняли: непобедимый Северус Снейп ранен и ранен серьёзно, если позволил себе пить лечебные зелья на глазах бывших студентов. — Ответы на вопросы?

Гарри сел на диван, Гермиона устроилась рядом, стараясь не углубляться в воспоминания о своём прошлом посещении этого домика.

— Пожалуй, начнём с главного, — бросился на абордаж Поттер. — Почему вы не убили меня, когда могли, если вы служите Во… — Гермиона пихнула его в бок, и парень вовремя исправился: — Тому-кого-нельзя-называть? Почему вы убили директора? Точнее, я знаю в общих чертах, но хотелось бы конкретики.

Северус, состояние которого несколько улучшилось после приема зелий, вскинул бровь — Гарри смог его удивить, — всучил в руки гостю чашку чая и, смотря прямо в глаза, ответил:

— Причина всему — любовь и Лили, — дальше следовал долгий рассказ, который Гермиона слушала вполуха, изредка отмечая про себя какие-то мелкие детали, которые Северус при прошлой встрече не упоминал. Ничего критичного.

Через несколько часов, пару литров хорошего чая и тарелку сэндвичей монолог Северуса подошел к концу, и Гарри стыдливо опустил глаза.

— Я… Я ненавидел вас за все это.

— Да, — согласился с ним Северус, — возможно, из меня вышел бы неплохой актер.

Гарри вдруг усмехнулся, видимо, приняв для себя какое-то решение: — А ещё Гермиона теперь моя сестра. Мы поклялись на крови после того, как… Рон «ушёл».

Северус нахмурился.

— Уизли? Ушёл?

— Оставил записку: «Я устал. Простите», — вставила свои пять копеек Гермиона. — И медальон. Ушёл ночью, не сказав ни слова. Бросил нас — спящих — на произвол судьбы.

— Неожиданно, но не непредсказуемо, — пробормотал куда-то в пустоту Северус. — Он не выдержал, но не потому, что слаб, а потому что понял: война — это не про славу. Это про выбор, и он выбрал себя.

За окном была глубокая ночь — или уже ранее утро? — а дождь и не думал утихать, напротив, он усилился, превратившись в настоящий ливень, что стучал по крыше коттеджа барабанной дробью. Словно сама природа в лице Поттеров оплакивала всех невинно убиенных от рук и по вине Лорда.

Северус стоял у окна, глядя в темноту, и мучительно боролся сам с собой. Выбирая между тем, что «надо», тем, что «завещал» ему Альбус, и тем, чего хочет, требует сама его душа. Наконец, приняв решение, он обернулся.

— Вы останетесь здесь, — сказал он, и слова его прозвучали не как приказ, не как просьба, а как решившийся факт. — Нечего вам под дождём шляться, а скоро снег пойдет. Вы и так рискуете больше, чем должны.

Гарри хотел было возразить, что это рискованно и для них, и для него, но Северус поднял руку.

— Мой дом — под такими защитными чарами, что Хогвартс позавидует. Даже он не найдёт его, если я не захочу, а я не захочу, — он прошёлся по комнате, указывая: — Кухня — там. На ней имеется всё, что нужно: очаг, запасы еды, чай, кофе, даже маггловский хлеб — Гермиона, ты оценишь. Ванная — за этой дверью. Горячая вода, полотенца, шампуни и гели без запаха — я не фанат вырвиглазных ароматов. Спальни — две, одна — моя, вторая, — Северус скривился, — для гостей, — и Гарри с Гермионой стало ясно — они в этом доме первые и единственные «гости». — Кровать большая, но одна, если не хотите делить — диван под вами раскладывается. Гермиона, — он устало улыбнулся, — библиотека — вон там. Книги по зельям, оборотничеству, древним рунам… И кое-что от Альбуса, — он помолчал. — Здесь вы сможете отдохнуть, отъестся, отмыться и продолжить свои поиски. Это облегчит вам жизнь хотя бы немного.

Гермиона, не обращая внимания на заинтересованный взгляд брата, подошла к нему.

— Ты уверен? Это же твой дом, твое убежище.

— Было, — ответил ей Северус. — Теперь это наше убежище, наш дом. Если вы согласны.

Гарри переглянулся с Гермионой, кивнул сам себе и, подойдя к ним, протянул Северусу руку для рукопожатия.

— Гермионе нужен отдых. Мы согласны.

Северус кивнул в ответ, пожал ладонь молодого мужчины, а потом — неожиданно для своих гостей — улыбнулся.

— Отлично. Тогда располагайтесь, а мне пора. Дела не ждут.

— Хогвартс? — спросила Гермиона.

— Да, не волнуйся, — ему хотелось коснуться ее лица, погладить кончиками пальцев ее щеку, но в присутствии Гарри Северус на это не решился. — Чары выдержат, вас здесь не найдут. Припасы пополняются автоматически моим личным эльфом. Если однажды со мной что-то случится и я не приду, для вас ничего не изменится, этот дом останется вашим. И… всё же осторожнее с книгами, некоторые кусаются.

Он накинул на плечи мантию, остановился у двери, бросил через плечо: «Отдыхайте, я приду… когда смогу» и вернулся в мир, поглощенный войной.

* * *

Северус, как и сказал Гермионе, аппарировал в Хогвартс, но не в Большой зал, не в кабинет директора и даже не в свои старые покои в подземелье. Он появился в оранжерее, в ста метрах от их поляны. Дойдя до двери, ведущей в заливаемый ливнем осенний лес, Северус открыл ее и, опустившись на пол, уселся спиной к дверному косяку и закрыл глаза.

Дождь убаюкивающе стучал по стеклянным стенам и потолку оранжереи и успокаивал расшатанные нервы человека, который впервые за двадцать лет позволил себе нарушить приказ.

Я пошёл против воли Альбуса, — признался он себе. — Он хотел, чтобы они искали их сами. Хотел, чтобы они закалялись в болях, мучениях и предательстве, а я вмешался, — Северус прислушался к себе, — и не жалею.

Он открыл глаза и устремился взглядом туда, где когда-то открылся Гермионе, туда, где началась их история.

Гарри изменился, — думал он, — и это тоже её заслуга, — Северус грустно и почти незаметно усмехнулся. Он, как и любой мужчина, не любил признавать свои ошибки, но, не будучи «любым» мужчиной, он всё-таки умел это делать. — Я был предвзят и глуп. Видел в нём только Джеймса — его высокомерие и глупую гриффиндорскую храбрость, а в нём столько всего от Лили. Её глаза, её сила, её способность любить и хранить верность друзьям. Слепой ты идиот, Северус, — он провёл рукой по лицу, смахивая со лба прилипшие от сырости волосы, но внутри ему было тепло, словно его грел огонёк надежды. Потому что впервые за долгое время он хотел жить — не выживать, не служить, не искупать, а жить.

Я сделаю всё, чтобы выжить в этой войне, — поклялся себе Северус, глядя в плачущее серое небо. — Мы можем заполнить пустоту друг в друге и начать всё заново. Они… могут стать моей семьёй.

Просидев на полу оранжереи еще около десяти минут, Северус встал и, потянувшись, почувствовал, как что-то в нём меняется, как будто крылья, которые он держал сложенными восемнадцать лет, наконец-то готовы были раскрыться.

— Альбус, — зашептал он в дождь, — твои планы были… мудры, но жизнь — упрямее мудрости, и я… выбираю жизнь.

ПБ в вашем полном распоряжении.

Даже великие могут быть жестокими, даже свет может очернять.

Три дня в коттедже прошли в блаженной, не напряжённой, как в лагере, а живой — той, что рождается, когда люди наконец-то могут свободно дышать, тишине. Гарри, надо же, добровольно изучал книги по древним рунам, Гермиона, чтобы просто чем-то занять себя, зельеварничала — пополняла истощившиеся в бегах запасы. Она варила зелья от бессонницы, от боли в груди, от кошмаров, от простуды — в общем, варила всё, на что хватало ингредиентов в кладовке Северуса. Сам же Снейп еще ни разу не приходил, но через эльфа передавал, что пока занят и вырваться из школы не может.

А вот утро четвертого дня ознаменовалось не только тем, что наконец-то окончательно стих дождь и сквозь серые тяжелые облака пробилось бледное осеннее солнце, но и тем, что завтрак был прерван неожиданным и заставившим Гарри с Гермионой вздрогнуть стуком в окно.

Присмотревшись, отдышавшись и убрав синхронно выхваченные и направленные на незваного гостя палочки, Гарри с Гермионой переглянулись: за окном оказалась не стандартная для передачи почты сова и не более редкий, изысканный, но тем не менее использующийся для этих же целей ворон, там был феникс.

Огненный феникс, прекрасный, опасный и благословенный, с перьями, что светятся изнутри и озаряют округу каким-то завораживающе мягким сиянием, с глазами, полными древней мудрости и вселенской печали, завис у стекла. Это само по себе было сродни чуду — фениксы всегда были практически мифическими существами, и шанс встретить эту птицу хоть раз в жизни был ничтожно мал, чего уж говорить о Дамблдоре, сумевшем приручить или скорее породниться с душой птицы — их случай давно уже вошел в историю и попал в учебники, но, как потом узнают ребята, и он был лишь очередным актом показухи со стороны почившего директора.

А пока за окном, чего и стоило ожидать, был тот самый, известный на всю магическую Англию, феникс Фоукс, и это упрощало и одновременно в десятки раз усложняло ситуацию. И Гарри, который тесно общался с бывшим директором, и просто наблюдательная Гермиона понимали, что если старик, который всегда был персоной умудренной, нашел способ добраться до них даже после смерти, то это неспроста и стоит ждать скорее беды, чем чего-то хорошего. Чего они не ожидали, так это того, что окно открылось само собой, словно было настроено на феникса, и Фоукс не замедлил этим воспользоваться. Он влетел в гостиную, как хозяин момента, если не самого дома, и царственно приземлился на диванную спинку, попутно даровав со своего барского крыла Гермионе ответ на мучавший ее вопрос: что это за дырочки в диванной обивке и откуда они взялись в этом идеально выглядящем доме?

Внимательно их рассмотрев, Фоукс наклонился, и с его шеи соскользнул объемный, но не выглядящий тяжелым мешочек из тонкой, почти прозрачной ткани, сотканной, кажется, из дыма и света, в котором виднелось еще два отдельных мешочка, на этот раз из чего-то, напоминающего черный бархат. Выполнив миссию, феникс потерял к Гарри с Гермионой всякий интерес и тут же продемонстрировал это им, спрятав голову под крыло.

В мешочке, который ребята, естественно, сначала проверили всеми известными им чарами, действительно оказалось два других мешочка, в каждом из которых было что-то среднее между написанной впопыхах запиской и недописанным полноценным письмом, и флакон с воспоминаниями.

— Он еще что знал? — поинтересовался Гарри.

Гермиона без надобности пожала плечами. Они молча разобрали подписанные мешочки и, по негласному согласию, разошлись по разным комнатам — читать письма в одиночку, потому что некоторые слова — не для чужих глаз, даже если это глаза кровного родственника.

* * *

Гарри закрыл за собой дверь спальни — тихо, почти бесшумно, будто боялся, что даже щелчок замка нарушит хрупкое равновесие, что они с таким трудом обрели за эти дни. Он подошёл к кровати, тяжело опустился край, разжал ладонь, в которой сжимал невесомый, как пепел, мешочек, и вынул из него прозрачный, с серебристой жидкостью, что мерцала, как звёздная пыль, флакон и письмо — в конверте с гербом Хогвартса и почерком, который он узнал бы наощупь с закрытыми глазами: Альбус Дамблдор.

Гарри показалось, что он тонет в пучине грозящих вот-вот поглотить его эмоций. Первой нахлынула грусть по наивному детству: он вспомнил, как впервые увидел директора в вечер своего распределения — на него смотрел старик с ласковыми глазами и улыбкой, что обещала ему, побитому жизнью ребенку, тепло и поддержку; вспомнил, как Альбус сидел у камина в своем кабинете, предлагая ему, ничего толком не видящему в жизни мальчику, лимонные конфеты и всю свою мудрость; вспомнил, как верил ему — безоговорочно, как ребёнок верит любимому, всё знающему, всё прощающему и любящему его больше всего на свете деду.

Но теперь он знал: понимающего, любящего деда никогда не было, был стратег, мастер шахматной игры, в которой люди — ничего не стоящие пешки, просто инструмент для достижения целей.

Внезапно, как боль от Круцио, Гарри охватила пытающаяся выгрызть себе путь на свободу ярость.

— Он знал! — вырвалось у него вслух. — Он всё знал! И всё время молчал. Выжидал и использовал каждого из нас! — Гарри вскочил на ноги и замерил шагами комнату — маленькую, уютную, с книгами на полках и теплыми бежевыми шторами на окне. Он схватил подушку, хотел было ее швырнуть, но вовремя остановился.вился.

Гермиона.

Если он что-то натворит в этом доме, то Снейп может выгнать их обратно в лес. Он, конечно, сказал им, что его дом теперь и их дом, но это же Снейп, мало ли, а Гермионе нужна крыша над головой. Он не может позволить своей сестре мерзнуть в зимнем лесу в старенькой продуваемой семью ветрами палатке.

Гермиона нуждается не в мальчике, что готов расплакаться от обиды, не в подростке, что в порыве эмоций крушит то единственное, что у них сейчас есть, она нуждается в брате, в здравомыслящем, сильном и способном её защитить брате.

Гарри глубоко вдохнул — выдохнул, досчитал до десяти, как его учила сестра, и тут его озарила, как проблеск света во тьме, мысль: «Снейп… Он же мастер окклюменции. Что, если я попрошу его снова позаниматься со мной? Откажет. Ааа… Если я скажу: «Научите меня контролировать разум ради неё?» Он ведь теперь с нами, и явно мы… Гермиона уж точно ему небезразлична. Он сказал, что мы семья, а в семье помогают друг другу…» — эта мысль немного успокоила его, и он вернулся к кровати, на которую аккуратно положил флакон, решив, что посмотрит его содержимое позже, с Гермионой.

А сейчас письмо, — он разорвал конверт, развернул лист и начал читать.

Мой дорогой Гарри

Как же я рад, что Фоукс смог тебя найти и ты держишь сейчас в руках эти строки. Надеюсь, ты в безопасности — хотя в наше время это, увы, редкость. Я написал это письмо заранее на случай непредвиденных обстоятельств, таких как моя смерть, и если ты его получил, то я оказался прав — Северус предал и убил меня.

Ты, вероятно, не удивишься, узнав, что он способен на всё, и я… опасаюсь за сохранность моего места захоронения. Он будет искать кое-что мною спрятанное и, боюсь, что найдет, и не ради покаяния, Гарри. Нет.

Будь осторожен с ним, мальчик мой. Он мастер лицемерия. Мастер теней. Верный слуга Тома. Он может попытаться выследить тебя и начать говорить тебе о защите, о долге, даже — о любви… Но помни: Снейп никогда не любил никого, кроме Лили, и животной ненавистью ненавидел твоего отца, на которого ты так похож. Ему нельзя верить. Увы, Гарри, но в твоем положении нельзя верить никому, даже тем, кого считаешь самыми близкими…

Гермиона. Умница-красавица, школьная гордость, твоя верная боевая подруга… Как ты заметил, ей я тоже написал письмо, потому что не хочу привлекать к этому посланию ее особое внимание и не хочу, чтобы ты был вынужден что-то ей дополнительно объяснять. Потому что даже она… не говорила тебе всего.

Ты ведь не знал, что она тайно встречалась со Снейпом? Что она пила чай с твоим врагом, пока ты спал, измученный кошмарами? Она скрыла это от тебя. А что ещё она скрывает?

Но не вини её, Гарри, она молода и влюблена. А любовь, как ты знаешь, великая сила, хоть и порой слепа.

Ты же, мой мальчик, не должен быть слепым. Ты — последняя надежда света в мире сгущающейся тьмы. А потому доверяй только себе, Гарри, только своей интуиции, только своей боли, потому что боль не лжёт, а люди — ещё как. Даже самые близкие.

Я верю в тебя и всегда верил. И даже сейчас, глядя на тебя с небес (быть может, с облака парящего над Хогвартсом — ведь кто знает, куда уходят волшебники?), я заклинаю тебя: «Будь осторожен, мальчик мой. Не дай тьме украсть души твоих любимых».

С любовью и вечной заботой,

Твой Альбус.

Гарри догадывался, на что надеялся Альбус, сочиняя эту бредовую сказку для мальчика-сироты, хотя, как говорил дядя Вернон, взял на карандаш информацию о чем-то «ценном и спрятанном», но старик не учел одного: мальчику пришлось повзрослеть, и повзрослеть практически в одно мгновение, и он прочел это письмо не глазами брошенного и зацикленного на нем ребёнка, а глазами молодого, но мужчины, проведшего переоценку, как бы тавтологически не звучало, своих ценностей, готового мстить и умеющего прощать — не потому, что о чем-то забыл, а потому, что уже успел усвоить урок: «Даже великие люди ошибаются — это раз. Настоящие герои — всего лишь пафосное выражение — это два. Иногда на зло можно и, главное, нужно отвечать злом, и месть — блюдо, которое действительно подают холодным — это три», и Гарри собирался назло всем победить, выжить и кормить весь гребаный магический мир правдой о Великом и Светлом до тех пор, он давиться не начнет.

Дочитав, он аккуратно сложил письмо, положил в карман, туда же отправился флакон с воспоминаниями, и вышел из комнаты.

В гостиной у камина, теребя в руках то, что Гарри распознал как смятое письмо, сидела злая, как готовая сорваться с цепи собака, Гермиона.

* * *

Гермиона ушла в библиотеку не только потому, что хотела уединения, а потому что боялась и не хотела показывать этого Гарри, которому и так было тяжело. Её сердце уже билось слишком быстро, а она еще только взяла в руки мешочек, принесённый Фоуксом, и готовый обжечь ее, как пылающий первозданным пламенем уголек.

Она закрыла за собой дверь, прислонилась к ней спиной, глубоко вдохнула: «Это Альбус. Он добр. Он мудр. Он… на нашей стороне», — сказала она сама себе, и, конечно, в это не поверила. Не после разговора с Северусом.

Пальцы всё равно дрожали, когда она развязывала шёлковую нить и вынимала конверт с гербом Хогвартса, с надписью, написанной почерком, что она знала с пятого курса: округлым, чуть наклонным, с какими-то волшебными завитушками.

Она села в кресло у окна — то самое, в котором, Гермиона была уверена, Северус сидел редкими свободными зимними вечерами и играл на гитаре, — разорвала конверт и развернула лист.

Первая же строка ударила ее, как пощечина наотмашь: «Моя дорогая Гермиона…» — теплый тон, ласковое обращение — всё лживое, и уже вторая строчка письма подтвердила все ее опасения: от почившего директора даже после смерти нельзя было ждать ничего искреннего.

Моя дорогая Гермиона

Ты, — позволь старику такое обращение, — вероятно, удивишься, что я пишу именно тебе, но как же я рад, что ты держишь в руках эти строки. Надеюсь, ты в добром здравии и окружена теми, кто действительно заботится о тебе. Минерва часто говорит мне о том, как гордится тобой. «Умнейшая ведьма своего поколения», — говорит она, и не только она, и я, конечно, согласен со всеми ими. Ты — свет в конце поглотившего наш мир тёмного туннеля.

Прежде всего — позволь напомнить тебе, насколько важна твоя роль в том, что должно свершиться. Ты не просто спутница Гарри. Ты — его разум, его якорь, его последняя надежда. Без тебя он — лишь храбрый мальчик с палочкой. С тобой — он может стать спасителем мира.

Я всегда считал: если кто-то и сможет удержать его от безрассудства — так это ты.

Ты не просто умна, Гермиона. Ты мудра. И именно на эту мудрость я возлагал — и возлагаю до сих пор — всю свою надежду. Будь сильной. Оставайся рядом. Не позволяй ему сбиться с пути. Мир зависит от вас. От вас двоих. И… только от вас.

Ты, вероятно, удивишься, но я всё знаю. О твоих встречах с ним в оранжерее. О чае в тишине подземелий. О гитаре, что звучит там, где раньше слышались только шаги Помоны. Это моя школа, и я знаю обо всем, что происходит на ее территории, но я не осуждаю тебя, моя умница, напротив — я всё понимаю. Ты искала покоя, тепла… человечности, но искала не там, где надо, и Гарри наверняка простит тебе эту твою ложь…

Гермиона. План не терпит отклонений. Тридцать лет кряду я подбирал нужных для победы людей, и я не могу позволить, чтобы всё это рухнуло из-за любви какой-то девчонки, даже если эта девчонка — ты.

Не волнуйся — я позаботился обо всём и облегчил тебе задачу. Один очень надёжный, верный мне человек позаботится о твоих родителях, так что не волнуйся, девочка, с ними всё будет хорошо, и он же после моего ухода будет в целом держать руку на пульсе. Просто на случай «если вдруг».

Я верю в тебя. Ты — не глупая гормонально буйная девушка, ты в первую очередь — разум. Ты — будущее магического мира, и я знаю: ты сделаешь правильный выбор.

Ради Гарри. Ради всех нас. Ради них.

С любовью и самой тёплой заботой,

Альбус Дамблдор

Гермиона зло скомкала листок, зажала его в кулаке и прижала ладонь к груди, пытаясь успокоить взбесившееся сердце.

Она не лгала Гарри, она ждала подходящего момента, она хотела защитить их всех — и Снейпа, и Гарри, и себя, но Дамблдор перевернул всё с ног на голову: её молчание — в предательство, её любовь — в слабость, её веру в людей — в глупость.

А потом внутри Гермионы что-то все-таки взорвалось, и её нутро окатило кипящей лавой ярости.

Её волосы — и сейчас непослушные, а когда-то давно, до побега, словно уже в другой жизни, еще и обладающие каким-то подобием интеллекта и эмпатии, словно получив разряд дефибриллятора, ожили и вздыбились, почувствовав гнев хозяйки. Кончики их заискрили от чистой, еле сдерживаемой магии, что рвалась наружу, как зверь из клетки. Воздух вокруг Гермионы задрожал, а книги на полках зашуршали страницами, будто испуганно зашушукались.

Она прошлась по комнате, сжимая и разжимая кулаки. Мозг стратега, дочери, сестры, любящей женщины работал на пределе.

Один очень надёжный человек…

Позаботится о твоих родителях…

С ними всё будет хорошо…

Свет в тёмном туннеле? — прошипела она, голос ее дрожал от злости. — Надежда? Лжец. Манипулятор. Тиран в колпаке!

Она разгладила письмо и начала делать то, что умела делать лучше любого своего однокурсника, — анализировать.

Кто этот «надёжный человек»?

Не Снейп — это бессмысленно.

Рон? Тогда почему он ушёл?

Остаётся… Минерва.

Или… кто-то из Ордена…

Или… кто-то, кого Альбус держал в тени…

Гермиона подняла глаза к потолку и обратилась к старику, как будто тот мог видеть ее откуда-то сверху: «Вы думали, что я буду вам благодарна? Что покорно пойду по выделенной мне вами дороге, как послушная собачка? Что позволю вам разрушить то немногое, что у меня осталось?»

Ее зубы заскрипели от того, как крепко она сжала челюсти.

— Вы использовали Северуса. Вы использовали Гарри. Вы использовали меня. И даже в смерти вы не собирались оставлять нас в покое!

Она медленно и шумно вдохнула через нос и, задержав дыхание на несколько секунд, на выдохе прижала кулак к груди: — Я уничтожу вас, Альбус, пройдусь катком по вашей репутации. Я разрушу всё, что от вас осталось, кирпич за кирпичом, — после чего расправила плечи и спокойно, с достоинством, выйдя из библиотеки, прошла по коридору и вошла в гостиную.

Там она просидела от силы минут семь, прежде чем рядом с ней уселся какой-то изможденный Гарри. Она подняла на него глаза и поняла брата без слов — в его взгляде пылал вызов, объявление войны.

Она не стала говорить ему что-то вроде: «Он угрожает моим родителям», «Он знает про Снейпа» или «Он шантажирует меня», — Гермиона просто взяла Гарри за руку и заявила тихо, но твёрдо:

— Мы больше не играем по его правилам. Мы напишем свои, и волшебный мир нам подчинится.

Гарри кивнул, крепче сжал её ладонь, и в этот момент произошло сразу два события: в камине, будто одобряя их клятву, чуть ярче вспыхнул огонь, и, главное, за их спинами запел о чем-то грустном, но несущем освобождение, проснувшийся Фоукс.

— Готов? — спросила Гермиона.

— Готов, но сначала чай.

Через полчаса, чайник крепкого Эрл Грея и половину малинового пирога (откуда только Гринки взял ягоды?), они прошли в кабинет Северуса, решив, что у них на это есть веская причина и он не открутит им за их вольность головы, вылили содержимое флакона Гарри в омут памяти и, встав бок о бок, одновременно коснулись лицами сияющей поверхности.

Они вынырнули из воспоминаний одновременно и тут же, молча собрав воспоминания Альбуса для Гарри, заменили их нитями памяти, присланными стариком Гермионе, и окунулись уже в них.

Они видят родителей Гермионы — Уилла и Джин — спокойных, улыбчивых, пьющих чай на летней веранде под шелест розовых кустов, поливаемых теплым дождем, — счастливых от того, что их чудесная дочь-волшебница вернулась домой на долгие летние каникулы.

Гермиона быстро поняла, что видит все это не своими глазами, и это не ее воспоминания, каким-то образом украденные Альбусом, она видит все глазами какого-то невидимого наблюдателя, возможно, самого Дамблдора? Гарри рядом с ней шокированно вздыхает, когда этот наблюдатель накидывает на дом семьи Грейнджер какие-то чары, потом левиритует что-то маленькое в ближайший к кухонному окну розовый куст и, дождавшись какого-то одному ему понятного сигнала, аппарирует.

Они опять видят родителей Гермионы, но теперь те выглядят старше и какими-то растерянными.Гермиона вздрогнула, поняв, что это день их вылета из Англии, и действительно, следующим кадром им показывали информационное табло в аэропорту и расписание рейса, на котором Уилл и Джин покидали родину.

Билеты на этот самолёт им покупала сама Гермиона, и Гарри, просматривающий эти воспоминания вместе с сестрой, чувствуя, что их обоих начинает трясти от злости, крепко обнимает её и прижимает к себе.

Картинка снова меняется, словно морок, медленно обретая целостность и чёткость.

Гермиона с Северусом сидят под большим дубом: она держит в руках чашку с парящим чаем и тихо по-девичьи хихикает.

— Мистер Финниган утверждает, что добавление драконьей чешуи в зелье покоя вызывает… неукротимое желание танцевать чечётку. Я начинаю подозревать, что он экспериментировал на себе.

Всё выглядит так же, как было на самом деле, но… Теперь в углу кадра Гермиона замечает то, чего не заметила тогда, — тень. Кто-то за ними наблюдал, а вот Снейп, будто что-то почувствовав, обернулся, но предсказуемо ничего не увидел.

Они снова видят Северуса, но на этот раз он в гордом одиночестве сидит в своей гостиной, и его пальцы — длинные, бледные, с тонкими шрамами — перебирают струны. Его взгляд устремлён куда-то вдаль, внутрь себя. И в нём, на удивление Гарри, никогда своего профессора таким не видевшего, не холод, не боль и даже не усталость, а мечта.

И вдруг — шорох. Лёгкие, не скрытные, но осторожные шаги по тёмному пустому коридору его подземелий. Он не напрягся, наоборот, улыбнулся, не широко и открыто, а так, как умеет только он — уголками губ, кивнул сам себе, призвал из маленькой кухоньки термос — старый, потрёпанный, с царапиной у горлышка, наполнил крышку-чашку горячим напитком и взмахом руки открыл дверь в свои покои.

Третье воспоминание, как сразу поняли ребята, оказалось не воспоминанием, а скорее проекцией возможного будущего.

Какой-то шалаш в дебрях какого-то леса, лунная и явно холодная ночь, тусклый, доживающий последние минуты костерок и Гермиона, сидящая на трухлявом пеньке. Из тени, как видение, словно выплывает, видимо, тот самый «надёжный человек» Альбуса, скрытый длинной мантией с большим капюшоном, и еле слышно шепчет: «Неугомонная девчонка, если ты не успокоишься, то с тобой что-то может случиться… Падение с дерева. Укус змеи. Испорченное зелье… Всё-таки лес кругом. И что тогда будет с ними? Думаешь, Поттер справится без тебя?»

Гермиона вскакивает на ноги, но тень исчезает быстрее, чем она успевает сделать хоть что-то. Она смотрит на шалаш — там спят ее ребята, там спит Гарри, — и молча обливается слезами.

Этого никогда не было, но «воспоминание» выглядит настолько реальным, что Гермиона хватается за голову, и Гарри покидает омут и уводит сестру с собой. Они вынырнули одновременно, задыхаясь и дрожа.

— Это… Родители… оранжерея… всё это было, — прошептала Гермиона.

— Он показал тебе правду и добавил порцию страха. Старый козел, — брезгливо изрек Гарри и крепче обнял Гермиону. — Мы спасём их, спасём его, а потом ты станешь министерской шишкой и нагнешь весь британский маг мир, — успокаивающе начал шептать Поттер, но Гермиона не успела ничего ему ответить, потому что именно в этот момент дверь в кабинет распахнулась и с грохотом ударилась о стену.

На пороге стоял бледный, скорее изможденный, чем просто уставший, напомнивший Гарри зомби из фильма, который он как-то смотрел, Снейп. На его плече восседал Фоукс, всем своим видом показывающий: он тоже устал от лжи ныне мёртвого волшебника, своего хозяина, своего заблудившегося в жизни друга.

Снейп тяжело дышал и внимательно рассматривал их лица.

— Альбус… — констатировал он факт, и тут Гермиона, какой бы сильной она ни была, не выдержала.

Она бросилась к нему, как к возлюбленному, как к мужчине, в котором нашла опору.

Обвила руками его шею, прижалась лицом к его плечу и что-то невнятно забормотала. Северус не стал отстраняться и, бросив быстрый взгляд на Гарри, обнял её — осторожно, но крепко.

— Я здесь, — прошептал он. — Я с тобой. С вами. И мы во всём разберёмся.

Гарри подошёл ближе и робко коснулся плеча Северуса: — Он хотел ее запугать.

Снейп понимающе кивнул, его сказанное Гарри ни разу не удивило. Он осторожно отстранил от себя Гермиону и посмотрел ей в глаза: — Ты выглядишь измученной. Тебе нужно отдохнуть. Мы… поговорим с тобой позже.

Она не хотела уходить, но кивнула, потому что доверяла своим мужчинам, потому что знала: они не оставят её одну.

Когда она ушла (Гарри принес ей воды, а Северус проводил до спальни, где, укрыв пледом, прошептал: «Спи, милая. Мы будем в гостиной»), в кабинете остались двое мужчин.

Северус налил два бокала виски себе и Гарри, этим жестом дав парню понять: он действительно считает его взрослым.

— Пей. Тебе нужно успокоиться.

Гарри сделал глоток. Посмотрел на Снейпа — открыто, без страха.

— Он знал про нас. Про вас. Про всё. И он нашел ее родителей…

Снейп в один глоток опустошил свой бокал и сжал челюсти: — Я подозревал. Альбус всегда прятал парочку тузов в рукаве. Но старик не учёл одного.

— Чего?

— Того, что все-таки сдохнет и его пешки выйдут из-под контроля. И что… — он сделал паузу, будто готовился признаться в чём-то, укрытом грифом «секретно», — …я смогу побороть свое вечное чувство вины и взглянуть на все своими глазами.

Они какое-то время помолчали, рассматривая феникса, усевшегося на совиную жердочку, а потом Гарри мотнул головой в сторону омута: «Думаю, Гермиона будет не против», — и Северус, благодарно кивнув в ответ, погрузился в воспоминания.

Через полчаса вынырнув из него, Снейп сказал: «Мы должны найти этого «надёжного человека». Если он действительно выследил родителей Гермионы, то нам самим эта информация не помешает, нам нужно знать, где их искать после победы, ну и он может… выдать их Пожирателям».

Гарри промолчал. К чему слова, когда и так всё ясно?

— Начнем с Минервы, как с самой приближенной к нему из оставшихся в живых, — продолжил Северус, снова наполняя бокалы, — также стоит проверить архивы Ордена. И… — Он прошел вглубь кабинета, тяжело опустился на черный кожаный диван и был перебит Фоуксом, который, вспорхнув на плечо Гарри, чем напугал парня, возмущенно о чем-то завопил.

— Фоукс, ты чего? — сказать, что Гарри был удивлен, это не сказать ничего, но стоит отдать ему должное (и Северус позже это сделал), в критических ситуациях он соображал не хуже рыжих близнецов. Так что внимательный взгляд птицы навел его на мысль, которую он тут же поспешил озвучить. — А что, если, — он погладил свободной рукой алые перья феникса, — Альбус держал связь с этим своим таинственным и надежным через Фоукса?

Гарри не понял, как это случилось, вот он просто гладил Фоукса, вот уже Северус, опустошив свой бокал с виски, устало бормочет: «Чем чёрт не шутит», — и поднимает глаза на феникса, и тот отвечает ему тем же, а в следующее мгновение он слышит в своей голове тихое и печальное:

— Ты ведь не просто почтальон, верно? Ты — душа замка, фамильяр самого Годрика, вечный спутник директоров Хогвартса, вынужденный смотреть, как власть меняла каждого из них, превращая их мудрость в мании, а любовь в нечто расчетливое.

Фоукс вздрогнул, крепче вцепился когтями в его плечо, выдал полную горя трель и, как любил выражаться Дадли, заставил Гарри охренеть и молча слушать.

— Я носил его письма, потому что он просил. Он был верен школе и детям, ценил любовь и сам умел любить, но потом… стал другим. Он перестал слышать себя, начал манипулировать всеми, следить за всеми, даже за мной, и медленно потерял рассудок.

— Тогда помоги нам. Я мог бы приказать тебе как директор школы, но я прошу тебя не как непрошенный тобой хозяин, а как человек, принесший школе полную клятву и шестнадцать лет ее выполняющий: помоги нам. Будь нашим проводником. Покажи мне этого «надёжного человека». Где он? И почему Альбус ему так доверял?

Птица взмахнула крыльями, каким-то чудом не задев макушку Гарри, и выдала образ не как в омуте, а как в маггловском кино, еще это можно было сравнить с медицинскими графиками-проекциями в воздухе, которые творила мадам Помфри, но более плотными.

Каменные стены, зачарованное окно, пара книжных стеллажей, незаправленная кровать, захламленный рабочий стол, тумба с котлом, в котором булькает что-то, что Северус, как мастер своего дела, тут же распознал как оборотное зелье, и… высокий, но сутулый и тучный, в потрёпанной одежде мужчина.

— Грюм?! — вырвалось у Гарри, он пошатнулся, будто его ударили под дых. — Но… он же… умер! Я сам его глаз похоронил!

Снейп, казалось бы, уже привычный ко всему, стоял неподвижно, но глаза выдавали его состояние — он был в шоке.

— Невозможно… — прошептал он. — Я сам видел тело. Или… думал, что видел.

Фоукс снова взмахнул крыльями, образ ожил, и они увидели, как Грюм сидит за столом в съёмной комнате в «Кабаньей голове», а напротив него сидит настоящий, живой и не прикидывающийся добрым старичком Альбус.

Аластор тычет в старшего Дамблдора пальцем: «Ты зашёл слишком далеко, Альбус! Ты готов превратить детей в пешки и пустить в расход!»

Потом он встаёт, подходит к зеркалу — вынимает волшебный глаз и кладёт его в банку с прозрачной жидкостью, и вместо пустой глазницы Гарри с Северусом видят обычный, но высохший до состояния изюма человеческий глаз.

— Он… подделал свою смерть, — понял Снейп. — Во время твоей эвакуации он подменил себя. Или… его спас кто-то.

— Альбус, — заявил Фоукс в их сознаниях. — Он знал, что Аластор знает правду, и знал, что Грюм — тот, к кому прислушался бы весь Орден, — и показал им завершение предыдущей сцены.

— Империо, — зло и холодно выдает Дамблдор, и в спину Грюма летит оранжево-изумрудный луч.

— Он опоил его зельем порабощения, — продолжил феникс, — приготовил укрытие, заказал в него свой портрет и заложил Грюму в сознание программу дальнейших действий. Альбус заставил его инсценировать свою смерть и спрятаться в Хогвартсе. В комнате, которую сам когда-то нашел чисто случайно.

— Где? — спросил Северус, голосом твёрдым, как сталь. — Где эта комната?

Фоукс взмыл вверх, описал по кабинету круг и, усевшись на подставленную зельеваром руку, показал мужчинам картинку — Западную башню, ту самую, что обрушили Пожиратели в вечер смерти Дамблдора.

— Под обломками? — нахмурился Гарри.

— Видимо, — сказал Снейп и поднялся. — Я иду туда. Сейчас же. Если Грюм всё ещё жив… Он знает всё про план Альбуса.

Гарри решительно кивнул, сжал палочку: — Я с вами.

— Нет, Гарри, я понимаю, что для тебя это важно, но это опасно. В замке живут Пожиратели, и мы не можем допустить никаких рисков.

Прежний Гарри начал бы скандалить, топать ногами и рвать на себе волосы, ведь это он «герой» и он не может позволить кому-то рисковать собой вместо него, но этот новый Гарри — здравомыслящий мужчина, которому есть кого терять и кого беречь, только обречённо вздохнул и, понурив голову, кивнул.

— А если это ловушка?

Северус выдал такое выражение лица, что любой из его студентов напрудил бы в штаны и не почувствовал бы себя униженным, ибо бояться смерти — нормально.

— Тогда я обрету покой. Но если это правда…

— …мы получим оружие, которого Лорд не ждёт, — закончил за него Гарри, и Северус согласно хмыкнул.

Старший из мужчин подошёл к шкафу, достал чистую мантию: — Я вернусь до рассвета.

Фоукс вылетел из кабинета и уже ждал Северуса у окна в гостиной.

— И тогда Гермиона узнает, что её больше не держат за горло. — Гарри очень похоже скопировал усмешку Снейпа. — Вы… изменились, профессор.

Северус посмотрел в окно, туда, где начинался враждебный для них мир.

— Нет, Поттер. Я просто… наконец-то стал собой.

За дверью тихо, почти неслышно, вновь запел Фоукс.

Гарри протянул зельевару руку: — Мы с тобой. До конца. И лучше бы тебе вернуться, — он озорно сверкнул глазами, — иначе Гермиона достанет тебя из-под земли, и тогда безносый покажется тебе карликовым пушистиком.

Северус впервые засмеялся в присутствии какого бы то ни было Поттера и почувствовал легкое разочарование от того, что их с Лили план не смог воплотиться в реальность. Из него мог бы получиться отличный дядя.

Хогвартс встретил Снейпа тишиной, предшествующей взрыву.

Он открыто шёл, нет, шествовал по коридорам, распугивая и так не в меру запуганных учеников.

Слишком поздно для игр, он устал прятаться в тенях. Пусть видят. Пусть боятся.

Северус решил вернуться к свету, даже если этот свет сожжёт его дотла.

Он ворвался в Больничное крыло, как ангел мщения, хотя и знал, что в стенах этой школы, да чего уж там школы, в стенах любого дома магической Англии он — тот, кого ненавидят больше самого Волан-де-Морта.

— Поппи! — бросил он, не снимая мантии и не пытаясь казаться недосягаемым директором и правой рукой Того-Кого.

Мадам Помфри вышла из своего кабинета, крепко сжимая в кулаке палочку. Её лицо исказилось от отвращения.

— Директор… — холодно произнесла женщина, когда-то едва ли не заменившая ему мать, — что вы здесь делаете?! Убирайтесь! Как вы вообще осмел…

— Замолчи, женщина, — перебил ее Северус голосом острым, как лезвие, — я здесь не ради твоих обвинений. Успеешь еще и проклясть, и поколотить, если так руки чешутся, а сейчас вызови Минерву. Быстро.

— Ни за что! — фыркнула медиведьма, практически мгновенно скрыв удивление. «Слизерин», — удовлетворенно отметил про себя Северус⁽¹⁾. — Вы думаете, я позову ее для вас? И не подумаю. Скорее наоборот, — сказала как отрезала Поппи.

Она демонстративно повернулась к нему спиной и сделала шаг в сторону своего кабинета, и Северус последовал за ней.

— Ты клялась спасать жизни, Поппи, — взяв ведьму под локоть, Северус провел ее через кабинет и, зайдя в зельеварню, взмахом палочки активировал все когда-то им же самим наложенные на это помещение чары, — все, — он интонационно выделил это слово, — жизни, а не только те, что тебе хочется. Я клянусь, — Северус открыто смотрел ей в глаза, — мои намерения чисты, а помыслы прозрачны. Троице и… мне нужна ваша помощь.

Пожилая женщина изумленно замерла. С минуту она внимательно всматривалась в его такие родные черные глаза и наконец решилась: взмахнув палочкой, вызвала лист бумаги, наговорила сообщение: «Минерва! В Больничное крыло! Срочно!» — превратила его в самолетик и, нарисовав в воздухе замысловатый узор, отправила в полет.

Следующие десять минут в больничной зельеварне прошли в напряжённом молчании.

Поппи стояла у двери, скрестив руки на груди, и косилась на Снейпа — то с подозрением, то с затаённой болью, то с чем-то, что походило на старую, забытую привязанность.

А он, не стесняясь её присутствия, открыл тайник за обездвиженным портретом какого-то древнего целителя — тот самый, что устроил еще на первом году своей здесь работы. Северус знал: Поппи оценит этот жест.

Он спокойно, по-хозяйски перебирал содержимое:

— фиалы с зельем восстановления души (редкость даже для мастера такого уровня, как он),

— свитки древних рун, что он когда-то спас от загребущих рук Дамблдора,

— амулет тишины — единственный родовой амулет, доставшийся ему от чистокровной матери (он бережно провёл по нему пальцем),

— и, наконец, меч Гриффиндора, перепрятанный сюда назло Альбусу.

Он вынул его, посмотрел на рубин, венчающий рукоять, о чем-то задумался, пробормотал, как показалось Поппи, что-то вроде «старый сукин сын» и «отдать Гарри».

Поппи резко отвела взгляд.

«Он сказал «Гарри»… Не «Поттер». Не «Избранный». А «Гарри», — отметила она мысленно, не зная, порадоваться ей или напрячься. Между троицей и им явно что-то происходило.

Размышления медиведьмы были прерваны эхом разнесшихся по коридору шагов и появившейся на пороге Минервой МакГонагалл.

— Прости за задержку, милая, — сказала она, входя и поправляя очки, — пришлось спасать Сьюзен Боунс от Кэрроу. Она пыталась наколдовать цветы для первокурсницы, скучающей по дому, а они… — Минерва поморщилась, — …решили, что это «пропаганда маггловской сентиментальности».

— Скормить бы их Сивому и без соли, — сказал кто-то тихо за ее спиной. — Он бы даже не подавился.

Минерва мгновенно обернулась и вскинула палочку так быстро, что воздух свистнул.

Северус стоял прямо за её спиной, прислонившись бедром к столу, с мечом Гриффиндора в руке и то ли усмехался, то ли скалился.

— Снейп!

Он не стал защищаться, атаковать или скрываться, наоборот, кивнул на стол, где уже лежала его палочка, свитки, флаконы, амулет, и медленно положил рядом с ними меч.

— Я безоружен, Минерва, — сказал он, изогнув бровь. — И не враг вам. Иначе…

— Минни, нет! — вырвалось у Поппи. Она выхватила палочку из руки МакГонагалл таким резким движением, будто они по-прежнему были двумя школьницами, играющими в квиддич, и не было всех тех лет, сделавших их мудрыми, сильными и седыми.

Минерва ахнула.

— Поппи, ты! Какого черта?!

— Он сказал правду, — твёрдо ответила Помфри. — И если ты сейчас его убьёшь, —

она бросила на Северуса косой взгляд, говорящий «не подведи меня», — мы не сможем помочь Гарри и Гермионе. Мы должны его выслушать.

— Ты веришь ему? — недоверчиво уточнила МакГонагалл.

Тишина накрыла всех троих тяжелым покрывалом, Поппи кивнула и вернула Минерве, которая, впившись взглядом, искала в глазах Северуса ложь, но находила только ошеломляющую усталость и боль, палочку.

Северус, который так и стоял подняв руки в жесте «я безоружен», вдруг показался ей сломленным человеком, а не монстром.

— Ты… — начала она твердым голосом, — …немедленно объяснись, Северус, пока я не выбила из тебя все дерьмо.

Северус не стал медлить, хоть внутри от этого ее обращения у него словно подснежник расцвел. Он позволил себе лишь секундную надежду на то, что все может наладиться и стать как раньше, и тут же перешел к делу, ибо Минни была не из тех, кто любил просто так почесать языками, ну, во всяком случае, не всегда. Эх, женщины — загадка мироздания.

— Мы здесь, чтобы исправить ошибку Альбуса. — В открытое слуховое окно, как знак свыше, влетел Фоукс и, усевшись на его плечо, грустно что-то прокурлыкал.

Ведьмы переглянулись, а Северус, наконец убедившись, что Минерва не пустит его на ингредиенты, наколдовал два кресла к одному уже имеющемуся и, позвав личного эльфа, попросил того принести им травяной чай, любимые обеими дамами малиновые вафли, что не ускользнуло от внимательного взгляда его заместительницы, и фениксу фруктов.

Дождавшись, когда стол был накрыт, Фоукс накормлен, а чай разлит, Северус, отпив глоток блаженно горячего напитка, выдохнул и, решив не тянуть Минни кота за хвост, выпалил:

— Альбус — лживый пидорас, — ведьмы синхронно ахнули, а он, фыркнув, продолжил: — И что вас так шокировало, дамы? Кто-то из вас не знал, что он не любил женщин, или что? Он использовал всех нас, и ладно бы если только нас, этот старый козел из поколения в поколение использовал детей. Он проследил за родителями Гермионы и теперь шантажирует ее их жизнями, — Северус в упор уставился на Минерву. — Он годами, десятилетиями держал весь Орден в неведении, чтобы все вы были его пешками. Ну и то, ради чего я вас здесь собрал, — я полагаю, что он заставил Аластора инсценировать свою смерть.

— Врёшь! — выкрикнула Минерва. — Альбус хотел спасти нас всех!

— Хотел, — согласился Северус, но тут же возразил: — Но по пути к спасению пожертвовал нами. Ты что, не слышала? Твой обожаемый Альбус даже из могилы шантажирует Грейнджер, твою любимую ученицу. И без Грюма здесь не обошлось.

— Почему мы должны верить тебе? — недоверчиво спросила Поппи, сама при этом неспешно взяла в руки чайную чашку и отпила глоток. — После всего, что ты сделал?

Северус молча поднялся на ноги, взмахом руки снял с себя мантию и сюртук, повернулся спиной к ведьмам и принялся расстёгивать рубашку. В зеркальных дверцах шкафа, лицом к которому он стоял, он видел, как с каждой новой пуговицей менялись выражения лиц Поппи и Минервы. Такого они точно не ожидали увидеть, не у правой руки Темного Лорда: шрамы от последней встречи с «любимым начальником» ещё не успели зажить и «украшали» худую от недоедания спину кровавыми узорами, а на выступающих рёбрах ещё виднелись «цветы» не сошедших синяков.

Повернувшись к женщинам лицом и взяв со стола свою палочку, Северус, четко выговаривая каждую букву, заговорил: «Я, Северус Снейп, клянусь магией, что каждое моё слово — правда. Если я солгу Минерве МакГонагалл и Поппи Помфри — пусть накажет меня Мать-магия», — и взмахнул палочкой, из которой, как подтверждение его честности, вырвался столп ало-золотых искр.

Минерва и Поппи побледнели.

— Ты сказал правду, — прошептала МакГонагалл. — Боже… Что же он натворил?

— Боюсь, если буду рассказывать всё в хронологическом порядке, мы проведем здесь как минимум грядущую ночь, — ответил Снейп. — Сейчас мы должны освободить Грюма. Пока не поздно. И… Думаю, нам нужен Кингсли.

Минерва посмотрела на него каким-то странным взглядом. С уважением к его отчаянию?

— Расскажи нам всё, и я решу, стоит ли звать Шеклболта, — сказала она. — Но если… Я лично отправлю тебя к Альбусу — в ад.

Северус кивнул: «Справедливо», — опустился обратно в кресло и поправил рубашку — не из стыда, а из уважения к себе и нежелания успокаивать Поппи, которая выглядела так, будто вот-вот сорвется с места и бросится то ли утешать его, причитая, как его в детстве, о том, какой он несносный мальчишка, и силой обрабатывать все его ранения, то ли, как безрассудная гриффиндорка, брать штурмом поместье Малфоя, кипя праведным гневом и желанием, как говаривал его папенька, угандошить того, кто обидел ее деточку.

Феникс тихо запел, привлекая к себе внимание.

— Если бы не Фоукс, я бы не узнал про Грюма, — начал он и задумался: «Стоит ли им рассказать про Гарри с Гермионой?» Решив, что еще рано, Северус сделал паузу, взял чашку, отпил глоток и продолжил: — Что вы знаете о фениксах и о Фоуксе в частности?

Минерва и Поппи переглянулись, потом Помфри, не отрывая взгляда от птицы, тихо сказала:

— Фениксы — не просто магические существа, они — духи нового начала, огня и возрождения. Редки, почти мифичны. В неволе не размножаются. Сами выбирают себе хозяина.

— Именно, — подхватила Минерва, поправляя очки. — Фоукс… Он был фамильяром Альбуса. Когда… — она замялась, — когда Альбус умер, Фоукс улетел. Мы думали — навсегда.

— Думали, — сухо повторил Снейп, — но вы ошибались. Фоукс был привязан к Альбусу постольку-поскольку. Он — часть школы, фамильяр, Минерва, можешь гордиться, самого Годрика, и, умирая, Гриффиндор в пику Слизерину завещал своему фениксу служить созданной им школе через партнерство с каждым новым директором. И имя ему, — он (Северус) улыбнулся уголком рта, ему было приятно возвращать фениксу его истинное имя, это наполняло его надеждой, что, возможно, когда-нибудь кто-нибудь откроет правду и о нем, — Эльдфюр⁽²⁾.

Минерва, казалось, забыла прожевать вафлю и так и застыла с полуоткрытым ртом.

Северус посмотрел на Эльдфюра, и тот — в ответ — пропел что-то непонятное для Поппи и Минервы, но однозначно счастливое и стал, как будто, даже ярче, чем был еще минуту назад.

— Он — хранитель Хогвартса, который проникся к Альбусу, установил с ним связь, близкую к маг-фамильяр, и из первого ряда наблюдал, как тот сходил с ума, как сила, власть и мания величия убивали в нем честь и совесть, и до поры до времени служил ему как директору.

Поппи побледнела: — Ты хочешь сказать… Сколько ему лет? Сколько раз он перерождался?

— Да, Поппи. Не счесть, — ответил Северус. — Наш дорогой Альбус не придумал ничего лучше, как использовать хранителя школы, как почтовую сову.

Минерва возмущенно фыркнула, и немудрено, она не сводила глаз с феникса, как с какого-то божества. Еще бы, фамильяр самого Годрика, и он практически слышал, как вопят ее мысли, как ей, как какой-то первокурснице, как Грейнджер, — Северус усмехнулся своему сравнению, — хочется засыпать птицу вопросами.

— Эльдфюр выполнил свой долг перед Альбусом как директором и сегодня, отнеся последние два его письма, признал меня своим новым временным магом и показал всё, чему был свидетелем. И конкретно сейчас меня волнует то, что старик шпионил за семьей Грейнджер и угрожает девушке своим «одним надежным человеком», и этот надежный — Грюм.

Минерва резко перевела взгляд с феникса, который, казалось, наслаждался вниманием истинного гриффиндорца, на Северуса.

— Как Аластор выжил и как Альбус смог это подстроить? Он уже был мертв.

— Хреново не это, Минерва, — наклонившись в сторону МакГонагалл, начал Снейп, но тут же был перебит Поппи.

— Язык, молодой человек, или я принесу тебе кусок мыла.

Северус не смог сдержаться и, хмыкнув, ответил: «Хорошо, мам. Как скажешь, мам», и снова посерьезнев, заговорил с Минервой: «Плохо то, Минерва, что проклятый в прямом смысле этого слова Грюм все это время жил в школе».

Все они избегали слона, притаившегося в посудной лавке, — убийство Северусом Альбуса, но сам Северус решил, что не горит желанием снова и снова выворачивать наизнанку свое нутро и расскажет и покажет всё один единственный раз всем троим: Поппи, Минерве и Кингу, которого, он был уверен, МакГонагалл обязательно позовет и который, по расчетам Северуса, после победы должен был бы стать новым министром, если, конечно, доживет до этой самой победы.

Он повернулся к Эльдфюру: — Покажи им, — феникс бросил на него непонимающий взгляд, но Снейп не купился на эту уловку, не зря он был вторым после Лорда легиллиментом в Англии, — не упрямься, ты умеешь. Покажи.

Феникс пронзительно крикнул, взмахнул крыльями, и в воздухе один за одним стали возникать образы:

— Альбус и Грюм в «Кабаньей голове».

— Ссора.

— Империо.

— Грюм — на полу. Пустая глазница.

— Обезумевший на мгновение Альбус, не сумевший удержать на лице привычную всем маску великого светлого.

Поппи ахнула, Минерва стала бледна, как родная сестра смерти.

— Он действительно заставил его инсценировать свою смерть, — прошептала шокированная до глубины души МакГонагалл.

— И спрятал его в том, что потом превратилось в руины Западной башни, — закончил Снейп. — Я думаю, что ему еще можно попробовать помочь, поэтому ты и нужна мне, Поппи. Есть шанс, что Аластор знает то, чего не знает больше ни один член Ордена, и мы должны попытаться.

Пару минут в кабинете царила гробовая тишина, кажется, даже феникс перестал дышать.

Потом Минерва резво поднялась на ноги и, как и рассчитывал Северус, достала палочку: «Кингсли. Я зову Кингсли», — и, взмахнув древком, вызвала патронуса.

— Найди Кингсли Шеклболта, когда он будет один, и передай ему, что он нужен мне в Хогвартсе, камин в больничной зельеварне открыт. Кукла. Кинг, поторопись.

Через три минуты в камине в углу комнаты полыхнуло зелёное пламя, от вида которого Северуса перекосило. Он вообще последнее время избегал этого цвета во имя сохранения своего и так шаткого душевного равновесия.

Из огня не вышел, вылетел Кингсли Шеклболт в полной боевой готовности: в мантии, заляпанной пеплом и кровью (как позже выяснит Поппи, не своей), с палочкой наголо, диким взглядом и, как и положено лучшему ученику Грюма, мгновенно сориентировался и в два шага впечатал Северуса в стену, а кончик своей палочки в вену, пульсирующую на его бледной шее.

Чего не ожидал опытный мракоборец, так это того, что мерзавец Снейп одним ловким движением вырвется из его хватки и баланс сил будет нарушен, и отнюдь не в его пользу.

— Успокойся, Шеклболт, — холодно бросил Северус, не отпуская его. — Да, это я. И я здесь. И если бы я хотел вас убить, — он сделал паузу, позволив Кингсли осмотреться и заметить наконец присутствующих в комнате дам, — вы бы уже дружненько лежали в уголке.

Кингсли попытался вырваться, и Северус не стал ему мешать.

— Какого черта тут происходит, Минерва? Почему этот убийца здесь? — прорычал мракоборец, снова направив палочку на Снейпа.

— Если ты не уберёшь палочку — я отберу её, — спокойно сказал Северус.

— Попробуй! — вырвалось у Кингсли, и вслед словам полетел луч заклинания.

Снейп сделал шаг вперёд и взмахнул рукой, как дирижёр.

— Фулмен фрактус, — и молния, соткавшаяся из воздуха, ударила Кингсли в палочку, отбросила мужчину на пару шагов назад.

Кингсли тут же среагировал: — Ступефай!

Снейп не произнёс ни слова, но у него за спиной вспыхнул щит, отразив заклинание не только от него, но и от полок.

— Ты забыл, Кинг, — сказал он, расправив плечи, — я не только охерительный зельевар, и, на твое счастье, я вам не враг.

— Тогда почему ты убил его?!

— Потому что он приказал ему, — тихо заговорила Минерва, словно что-то наконец осознав.

Пожилая ведьма встала между ними не как женщина, годящаяся им в матери, а как глава Ордена Феникса, как авторитет, перед которым даже такие грозные волшебники, как Снейп и Шеклболт, молча опускали головы, подобно нашкодившим школьникам.

— Кинг, опусти палочку. Северус дал магическую клятву. Сейчас мы идём за Грюмом, а потом в кабинет директора, — она бросила суровый взгляд на Снейпа. — Северус, это не обсуждается, и там уже расставим все точки над i.

Кингсли замер: — За телом?

— Если бы. За живым. — Поппи, все это время стоявшая в стороне и готовая в любой момент растащить мужчин по углам комнаты, как бойцовских петухов по вольерам, наконец подала голос. — Альбус спрятал его.

Кингсли посмотрел на Северуса, потом — на Минерву, на Поппи, на феникса, что снова уселся на плечо Снейпа и что-то тихонько курлыкал.

— Это Фоукс? — спросил он.

— Эльдфюр, — ответил Снейп, — фамильяр Гриффиндора, но да, тебе он известен как феникс Дамблдора.

Кингсли всё же решился и опустил палочку, в его глазах не было доверия, но он был готов слушать и проверять каждое его слово на достоверность.

— Хорошо, — обратился он к Минерве. — Я пойду с вами, но если это ловушка… — эти слова он адресовал уже Северусу. — Ты пожалеешь, что на свет родился.

— Справедливо, — вновь кивнул Снейп, про себя отметив, что все гриффиндорцы все-таки предсказуемы. — Теперь — слушайте. План такой…

* * *

— Ты уверен, что он там? — спросил через пять минут Кингсли.

— Уверен, — ответил Снейп. — И если мы не освободим его до рассвета… Я предполагаю, что старик перед смертью всё продумал, и если мы не поторопимся, Аластор может умереть, и на этот раз уже по-настоящему.

Кингсли сжал челюсти так сильно, что заиграли желваки: — Тогда идемте.

Северус кивнул: — Хорошо, но если окажется, что Аластор не жертва и с Альбусом он был в сговоре, я пущу его на крестраж.

Эльдфюр взмыл вверх, завис под потолком над волшебниками, осыпал их золотыми искрами и, издав победный клич, и с взмахом крыльев исчез.

* * *

Отряд спасения вышел из больничной зельеварни и под дезиллюминационными и заглушающими чарами двинулся в сторону подземелий.

Первым, как хозяин замка, шёл Снейп, и каждый его решительный шаг отражался от каменных стен ударом метронома.

— Первое, — говорил он тихо, не оборачиваясь, — и единственное, — все вы молчите.

Не шепчете, не вздыхаете, не чихаете — никак не привлекаете к себе внимание слизеринцев. Иначе мы и глазом моргнуть не успеем, как тут окажется половина ближайшего круга.

Минерва кивнула. Кингсли сжал челюсти, Поппи — походный кисет с лекарствами.

У развилки коридоров Снейп вдруг остановился, прижал ладонь к старой пустой картинной раме и прошептал на древнем галльском — языке, которым пользовались основатели и строители Хогвартса:

— Uello-sīt. Eso-sīt. Bodo-sīt. Uiduo-sīt. Uer-sīt.⁽³⁾ — Стены дрогнули, многочисленные портреты, висящие в коридорах замка, замерли на долю секунды, впитывая директорский приказ, даже эльфы в подсобных помещениях школы на мгновение сжались в комки.

— Я запретил всем портретам и призракам передавать кому-либо — ни живым, ни мёртвым — информацию о наших передвижениях, — пояснил Снейп. — Особенно — директорской галерее, не нужно старику ничего знать. Если он попытается что-то вынюхать… Что ж, его будет ждать сюрприз.

Они двинулись дальше — сначала через подземелья, каждый уголок которых был знаком Снейпу и Поппи как свои пять пальцев, потом через потайной ход, известный только директору и призракам.

Руины Западной башни встретили их слишком глубокой, какой-то лживой, неестественной тишиной.

Северус резко вскинул руку — остановил всю процессию, потом прищурился, провёл ладонью по воздуху и наткнулся на невидимую стену.

— Чары слежения, — прошептал он.

— Я ничего не чувствую, — возразила Минерва, и Кингсли, согласно кивнув, крепче сжал палочку и уставился на Северуса, не скрывая того, что не верит ему.

— Он принес полную клятву, Минни, — Поппи наколдовала «Муффлиато» и, шепча, выступила вперед, — замок подчиняется, служит ему так же, как и Северус служит замку. Диппет, Дамблдор и Амбридж, если причислить ее к директорам, не утруждали себя этим, они хотели брать и не готовы были отдавать. Вряд ли Альбус думал, что Северус решится на этот шаг и что замок примет его, а потому и наложил чары, которые, по его расчетам, никто не смог бы различить — элементарно не хватило бы магических сил.

Северус бросил на Помфри благодарный взгляд, достал из кармана амулет тишины — тот самый, от матери, надел его на шею и переступил через границу наложенных чар.

Воздух засветился сначала багровым, потом алым, потом — чёрным. Северус выстоял, но пошатнулся и рукавом сюртука вытер струйку крови под носом.

— Мы с тобой! — Кингсли решительно двинулся вперед.

— Нет, — отрезал Северус. — Я иду — вы ждете. Если Альбус как-то еще подстраховался… — он не договорил, но все его прекрасно поняли. Сделав еще пару шагов, он бросил через плечо: — Если… Передайте Гермионе, что я держал слово, — и, пройдя через потайную дверь, исчез.

1) Да, моя Поппи закончила Слизерин.

Вернуться к тексту

2) «Древний Огонь» — символ вечного пламени, что не гаснет, а лишь возрождается.

Вернуться к тексту

3) Ослепните. Оглохните. Онемейте. Забудьте. Повинуйтесь.

Вернуться к тексту