Под сенью дуба (гет)

Продолжение завтра✌

Шестой курс. Октябрь. Хогвартс.

Гермиона Грейнджер резко хлопнула дверью гостиной Гриффиндора, едва сдерживая слёзы. Рон опять… Опять про «слишком много читаешь», про «никто уже не хочет слушать твои лекции», про «почему ты не можешь просто быть проще, как другие девчонки». Как будто начитанность — это какое-то клеймо. Как будто любовь к знаниям — это недостаток.

Она шмыгнула носом, возвела очи горе, пытаясь сдержать слезы, и, не обращая внимания на причитания Полной Дамы, пошла куда глаза глядят. Ей просто необходимо было уйти. Подальше от голосов, от огня в камине, от смеха, который теперь казался насмешкой. Она знала только одно место, в котором ее мальчики никогда не додумались бы ее искать — школьная оранжерея. Туда почти никто не ходил, кроме самой Помоны Стебль, Невилла и еще парочки ребят, одарённых в травологии. Там было тихо, пахло землёй и эвкалиптом, а стеклянный потолок пропускал холодный свет осенней луны.

Рухнув на скамью между рядами фикусов и вьюнов, Гермиона обхватила руками колени и позволила себе поплакать. Впервые за долгое время она не хотела ничего анализировать, не хотела ничего понимать — ей хотелось просто быть. Пусть даже одинокой, зареванной, разваливающейся на куски, молчаливой. Быть. Впервые за долгое время ее не волновало, успеет ли она вернуться в башню до отбоя, в конце концов, она подруга Избранного, часть пресловутого Золотого трио, и максимум, чем ей грозит нарушение этого правила, — выговор от декана, а его Гермиона уж точно как-нибудь переживет. И не такое переживала.

Мысли, обычно не дававшие ей покоя, начали вдруг уплывать куда-то вдаль, как бумажные кораблики по ручью, — сначала ушла тревога, а потом всё стало каким-то размытым, бессвязным… Гермиона перестала чувствовать жёсткость лавки под собой и запах притаившейся в углу оранжереи кучи органических удобрений, не заметила она и того, что слёзы высохли на её щеках. Взгляд зацепился за одну точку — за ветку олеандра, по которой одна за одной медленно ползли вниз, дрожали, падали… и исчезали в земле капли конденсата. Время вокруг Гермионы остановилось. Мир стёрся. Осталась только пустота — тихая, мягкая, почти уютная.

Сколько времени она провела в этом раю, Гермиона не знала, но потом — едва уловимо — что-то нарушило эту блаженную тишину и вторглось в ее пустоту. Сначала это был просто шум. Неясный, негромкий, далёкий, будто бы из другого мира. Она не сразу отреагировала — моргнула, медленно, как после долгого сна, и повернула голову, не понимая, что именно заставило её очнуться. Звук повторился — чуть громче, чуть чётче. Нежный, ритмичный, живой…

Музыка.

Не оркестровая, не мелодия из репертуара волшебного, так любимого Молли радио, а что-то земное, маггловское… простое человеческое — струны, нежно перебираемые пальцами, тихий напев, почти шёпот…

Гитара? В Хогвартсе? Кто мог здесь играть на гитаре?

Гермиона не могла двинуться с места. Музыка обволакивала её, как тёплое одеяло в морозную ночь. Каждый аккорд — как шаг по тропинке, которую она не знала, но по которой почему-то хотела идти. Мелодия была печальной, но не безнадёжной — в ней жила тоска, нежность, сожаление и что-то очень похожее на любовь. Не ту, что в романах — громкую, с цветами и поцелуями, — а ту, что остаётся, когда всё остальное ушло. Любовь-воспоминание. Любовь-молитва. Любовь-рана, которая не убивает, но и не заживает толком. Любовь, которая напоминает, что ты жив. Любовь взрослая, зрелая, осмысленная, такая, какую она видела у своих родителей и бабушки с дедушкой.

Она слушала, как струны дрожат под чьими-то пальцами — не идеально, иногда фальшивя, иногда замирая, будто музыкант забывал следующий аккорд… И это делало музыку ещё живее. Ещё честнее. Он играл не для зрителей. Он играл для своей души. И Гермиона, сама того не ожидая, позволила его музыке коснуться себя.

Она вновь забыла, кто она. Ученица. Отличница. Всезнайка. Воин. Гермиона не знала, кого невольно подслушивает. Мгновение она и неизвестный музыкант были просто двумя людьми, сидящими в тишине под общей луной, разделёнными стеной оранжереи, парой деревьев и кустов, но соединёнными одной мелодией. И впервые за год — за курс, за, наверное, всю войну — она почувствовала настоящий… покой.

Любопытство, так свойственное кошкам и, естественно, гриффиндоркам любого возраста, несмотря на всё её желание побыть в одиночестве, взяло верх. Гермиона, поднявшись на ноги, осторожно ступая по плитке, стараясь не издать ни звука, пошла на звук.

Оранжерея располагалась в нескольких минутах ходьбы от Запретного леса, и из нее в лес шла тропинка, по которой Гермиона и прошла около ста метров. Там на освещенной луной поляне под большим вековым дубом, почти скрытым в тени, прямо на земле кто-то сидел, прислонившись спиной к стволу. Чёрные волосы, бледные руки, перебирающие струны…

Снейп.

Гермиона в ужасе застыла. Сердце бешено заколотилось. Это действительно был он — профессор Северус Снейп. Мастер зелий. Пожиратель Смерти. Самый мрачный человек в замке. И он… играл на гитаре. И что-то напевал. Тихо, будто бы припоминал что-то старое, забытое, слишком личное, чтобы произносить это вслух.

Разум кричал ей: «Беги!», но ноги не слушались. Казалось, она даже не могла дышать, так поразило ее увиденное. Это было нереально. Все равно что увидеть Дамблдора в строгом маггловском костюме или Волан-де-Морта, поющего колыбельную.

Она даже ущипнула себя, но ничего не изменилось — профессор действительно играл. И его музыка была полна боли. Такой же, как та, что часто мучила ее. Может, хотя нет, не может, его боль однозначно была глубже ее, пожалуй, она была глубже даже самой Марианской впадины.

Он не заметил её. Его глаза были полуприкрыты, а взгляд устремлён куда-то внутрь себя. Гермиона вдруг с ясностью, ударившей ее с силой несущегося на всех парах бладжера, поняла — профессор играл, чтобы не сойти с ума.

И, несмотря на здравый смысл, она не ушла. Она опустилась на колени за соседними кустами страусника обыкновенного и продолжила слушать. Но концерт не продлился долго: через несколько минут мелодия затихла на середине аккорда, резко, словно оборвалась струна. Тишина накрыла Гермиону тяжелым покрывалом липкого страха. Все ученики Хогвартса от мала до велика знали: если профессор Снейп замолкает, жди беды, а Гермиона не просто попалась профессору на глаза в школьном коридоре, она сотворила что-то непоправимое.

— Двадцать баллов с Гриффиндора за подслушивание, мисс Грейнджер, и еще пятнадцать за то, что покинули факультетскую башню после отбоя, — раздался холодный голос. Профессор даже не повернул в ее сторону головы.

Гермиона вздрогнула.

— Я… Я не хотела… Я просто… — начала она, поднимаясь на ноги.

— Разумеется, вы просто, — профессор медленно повернулся, и в лунном свете его лицо показалось Гермионе высеченным из мрамора — жестоким, уставшим и неожиданно… красивым. — Вы всегда просто. Просто заучиваете наизусть всё, что нужно и нет, не желая думать. Просто строчите зазубренное, не жалея ни своих рук, ни наших профессорских глаз. Просто оказываетесь там, где вас не ждут. Просто суете свой нос, куда не просят.

Она промолчала, потому что впервые почувствовала не страх или злость за, как ей раньше казалось, незаслуженные замечания, сейчас Гермиона чувствовала только… понимание.

— Почему вы здесь? — решившись, спросила она тихо.

Профессор недоуменно посмотрел сначала на нее, потом на гитару.

— Потому что здесь никого не бывает. Кроме вас, очевидно, — как-то обреченно вздохнув, все-таки ответил Снейп.

— А… почему… гитара?

Он провёл пальцем по грифу: — Потому что заклинания не лечат душу. А музыка иногда — да.

Гермиона не знала, что сказать. Он ведь понял, что она имела в виду не это, она под страхом смерти не рискнула бы задать профессору столь личный вопрос, но ответ его был именно таким. Снейп тоже молчал. Но между ними что-то незримо изменилось.

— Вы играете… очень красиво, — наконец сказала она.

Он не ответил, просто кивнул едва заметно, словно неумело принимая ее комплимент, и снова взял аккорд. На этот раз какой-то приглашающий.

И Гермиона приглашение приняла. Она подошла к профессору и робко с опаской поглядывая на него уселась под соседним деревом. И он играл. Для неё? Для себя?

Не важно.

В ту ночь в школьной оранжерее родилась тайна. Тихая, как мелодия, и хрупкая, как натянутая струна.

Профессор Снейп и школьная староста Грейнджер. Учитель и ученица. Темный маг и серая ведьма. Два одиночества, нашедшие друг друга под сенью дуба, когда весь магический мир готовился слушать канонаду.

* * *

После той ночи ничего не изменилось — и изменилось всё.

Они не говорили о том вечере. Ни на следующий день, ни через неделю. Никогда. Снейп вёл уроки как всегда — саркастично, холодно, с прищуром и ядовитыми замечаниями. Гермиона как всегда отвечала без запинки, сидела за первой партой и сдавала идеально сваренные зелья. Всё было как прежде.

Но раз в неделю по вечерам, когда замок засыпал, а луна снова заливала оранжерею серебром, она проходила через нее и снова оказывалась на их поляне. Иногда — с книгой. Иногда — просто так. А Снейп… Он уже ждал ее там. Не всегда с гитарой. Иногда он просто сидел, глядя на звездное небо. Иногда — разливал чай, который самолично заваривал в маггловском термосе и приносил с собой.

Первый раз он протянул ей кружку без слов — горячий, с бергамотом, с тонкой дымкой пара, поднимающейся к сверкающему звездами небу, чай был таким вкусным, что Гермиона подумала: «Сразу видна рука Мастера, наверняка он сам создал купаж, а возможно, и вырастил все составляющие». Она не спросила, так ли это, а он не стал ничего объяснять. Они просто молча пили чай, сидя на трансфигурированном покрывале, спиной к тому самому дубу. А в один из вечеров, накинув на нее согревающие чары, Снейп сказал:

— Если вы собираетесь регулярно торчать здесь, мисс Грейнджер, то хотя бы не простудитесь. Гриффиндор не переживет потери своего самого раздражающе гениального мозга.

И она улыбнулась. Впервые — ему.

Так началось их странное, тихое сближение. Наставник и ученица — да, но кроме того они были двумя по сути одинокими людьми, нашедшими в друг друге то, чего не им хватало: понимание, молчание, поддержку.

Они обсуждали домашние задания — не только её, но и других учеников. Он показывал ей особенно уморительные ошибки:

— Мистер Финниган утверждает, что добавление драконьей чешуи в зелье покоя вызывает… неукротимое желание танцевать чечётку. Я начинаю подозревать, что он экспериментировал на себе.

Она смеялась — тихо, прикрывая рот ладонью, как будто боялась, что смех разрушит хрупкость момента. Он не смеялся, но уголки его губ едва заметно подрагивали. Этого было достаточно.

Однажды он всучил ей в руки гитару: — Держите её правильно. Не как книгу, а как нечто живое.

Его пальцы коснулись её ладони — всего на мгновение, но она почувствовала, как по коже пробежал ток. Она училась брать аккорды, терпела боль в кончиках пальцев, морщилась, ожидая отповеди, когда струны звенели фальшиво, но он никогда ее не ругал. Только поправлял — тихо, терпеливо.

— Вы слишком торопитесь, Гермиона. Музыка не про «сделай лучше и быстрее всех». Она про выдержку. Про то, что все в этом мире нужно прочувствовать и прожить.

Она запомнила эти слова. И не только про музыку.

К весне она начала замечать, как часто думает о нём — не как о профессоре, не как о загадке, а как о… мужчине. О том, как он щурится, когда делает первый глоток чая. Как поправляет рукава, когда играет. Как иногда, в полумраке, его глаза перестают быть холодными и становятся… уставшими. Глубокими. Как будто в них отражается вся боль этого мира.

Она ловила себя на мыслях, которых не должна была допускать: «А что, если… Что будет, когда я окончу школу? Что будет, когда он перестанет быть моим учителем? Мы сможем… сможем… попробовать?..»

Она гнала от себя эти мысли, как говорят магглы, поганой метлой, но они упорно возвращались — как заевшая мелодия.

Она мечтала. Тайком. О прогулках по мокрому Лондону под зонтом. О книгах, которые они могли бы прочитать друг другу вслух. О его руке, сжимающей её ладонь и не отпускающей в моменты страха. О том, что любовь — даже такая странная, невозможная, запретная — может быть спасением.

Она думала: «Ещё год. Всего один курс. Потом — свобода и… мы?..»

Но потом случилось оно.

Башня Астрономии и его холодное: — Авада Кедавра.

Нет. Этого не может быть.

Гермиона стояла в толпе, сжимая руку Гарри, но не чувствуя её. В ушах — гул. Перед глазами — пелена. В груди — кровоточащая дыра, словно из нее только что вырвали сердце.

Это не он. Это не мог быть он. Он пил со мной чай. Он учил меня играть на гитаре. Он смеялся со мной. Он был… нежен. Он… он не мог… Он…

Но он смог.

Он убил Дамблдора. Ушёл с Драко и Пожирателями. Оставил Хогвартс. Оставил её.

Той ночью она вновь прошла через оранжерею. Села под их дерево. Взяла его гитару — она лежала там, забытая, как будто он собирался вернуться. Тронула струны — звук вышел глухим, сдавленным, вторящим её внутреннему крику.

Ее мир рухнул.

Не потому что умер Дамблдор — хотя это было ужасно. Не потому что началась война — хотя это было неизбежно. А потому что он оказался не тем, кем она его считала.

Предателем. Убийцей. Лжецом.

А может… актёром? Шпионом? Жертвой?

Она не знала. И не могла знать.

Она плакала — не тихо, как в тот вечер их первой встречи, а дико, судорожно, вцепившись в гитару, как в последнюю связующую нить с тем, кто, как ей казалось, понимал и принимал её.

Когда слёзы кончились, она встала. Положила гитару аккуратно у ствола. Развернулась. И пошла прочь.

Больше она не приходила в оранжерею. Больше не играла. Больше не мечтала.

Потому что мечты — хрупки, а реальность — убивает.

Вы же все внимательно ознакомились с метками, да? Все видели метку «Songfic»?

Предыстория: иду я, значит, вчера утром по городу, как обычно, под музычку. Выбрала в приложении плейлист из серии «Совпадение с вашим вкусом», а потом случилось это... Мне кажется, в нашей стране нет ни одного человека, не знающего эту песню, но вчера она так легко, как маслице по теплому тосту, растеклась мыслью по моему сознанию, и как-то сам собой вокруг нее начал выстраиваться сюжет, и вот мы здесь...

Приятного вам прочтения.

Гермиона складывала вещи, как будто собиралась в последний поход — туда, откуда не возвращаются. Каждый предмет, упаковываемый в сумку с расширением пространства, был выбран не случайно: флаконы с зельями — «Рябиновый отвар», «Костерост», «Противоожоговая мазь», «Настойка растопырника», «Бодроперцовое зелье», «Крововосстанавливающее» и другие — по три экземпляра каждого, на всякий случай; маггловские антибиотики, обезболивающие, бинты, пластырь — «на случай, если магия подведёт»; книги — не только по тёмным искусствам, но и маггловские по выживанию, по психологии («вдруг придётся помогать мальчикам… или себе»); маггловские блокноты и карандаши («пергамен и перья с чернилами явно не для походной жизни») и пару томиков английских классиков — чтобы хоть что-то оставалось неизменным, хоть что-то напоминало о нормальной жизни.

Она собиралась тайком, перед отъездом из школы даже «провела ревизию» во владениях мадам Помфри, которая на следующий день смотрела на неё с подозрением, но промолчала. Дамблдор бы сразу всё понял, но Дамблдора больше не было.

А ещё — фотография. Всего одна — родителей. Улыбающихся на фоне своего дома, не знающих, что их единственная и горячо любимая дочь сотрёт им память, отправит в Австралию, лишит их прошлого ради их же будущего. Гермиона смотрела на неё каждый вечер — и каждый раз что-то твёрдой рукой сжимало её горло. Чувство вины?

Я все сделала правильно. Я спасла их. Я… Я предала их.

Она прятала фото в любимой книге, когда-то подаренной ей бабушкой, чтобы никто не видел — особенно миссис Уизли, которая то и дело совала ей в руки тарелку с пирогом, обнимала без спроса и, не понимая, какую боль причиняют ей ее слова, твердила, как попугай: «Ты мне как дочь, дорогая».

И вот тут-то и начиналось, пожалуй, самое трудное.

Семья Уизли была… слишком. Слишком громкой. Слишком тёплой. Слишком живой. Слишком навязчивой. Слишком… всё. «Весёлые» ужины с чавканьем Рона, занудством Артура, вечно падающими ложками и шуточками близнецов, запускающими фейерверки над обеденным столом. Молли, устраивающая скандалы из-за незастёгнутых пуговиц и незаправленных постелей. Мерлин, ну кого волнует, заправлена ли постель, когда в любой момент на пороге твоего дома могут оказаться Пожиратели? Джинни, болтающая без умолку о квиддиче и Гарри, словно на них белый свет клином сошелся. Рон, который то злится, то шутит, то молчит, то вдруг хватает её за руку и говорит: «Мы справимся, Герми, я с тобой». Какие «мы», с чего вдруг он решил, что есть эти пресловутые «мы»?

Но она любила их. По-настоящему любила, но иногда — особенно по ночам, когда дом, несмотря на отбой, каким-то невообразимым образом продолжал гудеть, как пчелиный улей, а Джинни продолжала трещать о своем насущном, — Гермиона ловила себя на мысли: «Тишина… Мне нужна тишина. Мне нужен глоток свободы, одиночества. Мне нужно… как тогда, в оранжерее».

И тут же ее с головой накрывал стыд. Горячий, жгучий, как ожог от кипящего зелья.

Как ты можешь? Они рискуют жизнью, приютив тебя. А ты думаешь о… нём!

Потому что да — она думала. Нет-нет да и вспоминала. Его руки на грифе гитары. Его голос, почти шёпот: «Музыка не про «сделай лучше и быстрее всех». Она про выдержку». Его взгляд, когда он смотрел на нее не как учитель, а как… человек. Как будто видел её, а не заучку Грейнджер, с его лёгкой руки получившую прозвище Всезнайка.

Она злилась на себя и злилась жестоко.

Он убийца. Он предатель. Он сбежал с Пожирателями. Он — враг.

Она повторяла это как мантру, как заклинание защиты. Запирала воспоминания в самый дальний угол сознания, туда, где прятала все свои детские страхи. Но даже покинув Нору, потом сбежав из дома на Гриммо, регулярно меняя локации и останавливаясь где-то в глуши леса Дин, даже тогда… Изредка, когда Гарри дежурил, а Рон храпел на соседней койке в палатке, она доставала из потайного кармана своей бездонной сумочки маленький мешочек, в котором хранила сложенный блокнотный лист, который когда-то выпал из его кармана и который она подняла, сделав вид, что ничего не заметила. На нём было всего три аккорда. И больше ничего. Ни подписи. Ни даты. Только… его почерк.

Гермиона стойко держалась, но иногда — всего пару раз за всё прошедшее время — всё же прикладывала бумагу к губам и закрывала глаза. Потому что даже в мире, где всё рушится, есть вещи, которые нельзя стереть, даже если очень хочется.

* * *

Изо дня в день, на протяжении почти семи недель, она варила супы из маггловских консервов, добавляя в них по щепотке перца и парочке лавровых листов — чтобы хоть как-то замаскировать вкус жести, и заваривала готовое картофельное пюре. Разогревала пищу на костре в котелке, аккуратно помешивая, чтобы та не пригорела. Накрывала на стол, раскладывала ложки, подкладывала хлебцы, которые сама же и купила за свой счет, потому что ни Гарри, ни Рон не додумались не то чтобы что-то собрать в поход, они не подумали даже просто предложить ей хоть сколько-то денег на все их общие расходы.

Гарри всегда ел молча, уставившись в огонь. Рон же — ворчал. Постоянно.

— Опять это… Как из котла тролля. У мамы пюре нежное, а тут — как будто чья-то отрыжка.

Гермиона молчала. Просто доедала свою порцию, мыла свою тарелку, потом — его. Потому что если она этого не сделает, никто не сделает. И они за неделю зарастут грязью.

Она чинила их вещи — зашила дырку от заклинания, которым Рональд сам же ловко и прожег свою мантию. Вязала им носки из тонкой пряжи («лето летом, а ночи в лесу холодные») — те самые, что Уизли оставил где-то на прошлом месте стоянки, а потом обвинил её в том, что она «всё от них прячет». Она не спорила. Просто связала ему новую пару. Тёмно-синюю. С узором — не слишком броским, не слишком ровным, но всё же с узором.

Гермиона поддерживала Гарри, когда тот просыпался по ночам в холодном поту, шепча: «Я видел… Видел… Он опять убил…». Она держала друга за руку, пока он дрожал. Читала ему отрывки из книг, чтобы отвлечь. Говорила: «Мы найдём крестражи и остановим его. Мы справимся, ты не один». Она поддерживала Рона, когда он злился на весь белый свет от своего бессилия. Она говорила ему: «Без тебя мы не справимся. Ты — наша сила», и она искренне верила в это. Честно верила в своих мальчиков, верила в их дружбу, верила в силу трех. По-настоящему.

Но они этого не замечали. Или не хотели замечать.

Рон начал говорить всё чаще — сначала шутками, а потом — всерьёз:

— Ты вообще умеешь готовить? Или только зелья по рецепту способна варить? Девушка должна уметь накормить своего мужчину так, чтобы он не думал о еде каждую минуту.

— Ты какая-то… холодная. Всегда в себе. Как будто мы не друзья… Ты хоть раз обняла меня просто так? Или считаешь, что это тоже надо планировать в расписании?

Гермиона и тут молчала просто потому, что не знала, что сказать. Потому что не понимала — откуда это? Она никогда не давала ему повода думать, что между ними что-то. Никаких намёков. Никаких держаний за руку. Никаких поцелуев у костра. Никаких «я люблю тебя» в лунную ночь. Только дружба. Только выживание. Только миссия. Только Гарри.

Но Уизли, видимо, решил, что раз они «путешествуют» втроём, а Джинни положила глаз на Гарри, то она, Гермиона, просто обязана быть «его». Обязана улыбаться ему по-особенному. Обязана готовить и нянчить его, как Молли. Обязана быть с ним тёплой, мягкой и покладистой. А она хотела остаться собой: умной, сильной, понимающей, терпеливой, уставшей, одинокой. Ничьей.

Вся ее жизнь стала похожа на день сурка. Подъем — готовка — уборка — дежурство по лагерю — сюсюканье с мальчиками — готовка — уборка — поиск информации в прихваченных из кабинета Дамблдора книгах — отбой. И так на протяжении сорока девяти дней. Гермиона даже приучила себя находить какое-то умиротворение в таком постоянстве, ведь это значило, что они прожили еще один день, что их не поймали егеря, что они еще на день ближе к своей цели, а потом настал день ее рождения…

Гермиона проснулась раньше мальчиков — как всегда. Разожгла огонь. Приготовила всем завтрак. Заварила сублимированный кофе — маггловский, который заранее пересыпала в бумажные пакеты, чтоб не таскать с собой лишний вес стеклянных банок. А потом достала из сумки шоколадку — маленькую, растаявшую по краям, которую берегла с самого начала пути. Положила её на тарелку, как подарок… себе.

Целый день она ждала. С какой-то тихой, глупой, детской надеждой. Ждала хоть слова, хоть теплого взгляда, простого «с днём рождения, Герм», но Гарри весь день пялился на карту Мародёров, следя то за Джинни и Невиллом, то за Пожирателями. А Рон ругался на дождь, на палатку, на жесткую постель, на горький кофе, даже на кривую палку, на которую она повесила сушиться их стираные в ручье рубашки.

Никто из них, тех, кого Гермиона любила всей душой и считала братьями, не вспомнил о ее дне.

Ближе к ночи, накормив парней нехитрым ужином и напоив чаем с успокоительным, Гермиона вышла на поляну и села у костра, обхватив руками колени. Шоколадку съел так не вовремя проснувшийся утром Рон. А кофе ее давно остыл.

Она не плакала. Не кричала. Не устраивала сцен. Она просто… отключилась. Как будто внутри щёлкнул выключатель. Гермиона поняла, что перестала быть для парней человеком. Она стала функцией. Библиотекой на выезде. Поваром. Швеей. Лекарем. Нянькой. Обслуживающим персоналом. Не подругой. Не девушкой. Не… личностью.

И в тот момент, когда боль стала слишком острой, чтобы дышать, — она, не отдавая себе отчета в своем поступке, аппарировала.

* * *

Дождь хлестнул по лицу — холодный и почему-то пахнущий мхом и дымом. Под ботинками что-то хрустнуло.

Где?..

Запретный лес. Опушка. Вдалеке, окутанный туманом и заклятиями, Хогвартс.

Гермиона ахнула, прижав ладонь к губам.

— Идиотка! Идиотка! Идиотка! — шипела она сама себе под нос, оглядываясь по сторонам. — Ты с ума сошла! А если бы тебя поймали?! А если тебя кто-то увидел?! А если бы здесь кто-то был?! Ты могла попасть прямо в лапы Пожирателям!

Сердце колотилось в груди, как бешеное. Адреналин, страх, стыд — всё смешалось в один ком и застряло где-то у Гермионы в горле.

Но вот… Она здесь. И надо возвращаться назад, но не сейчас. Не сразу. Хотя бы минуту, всего минуту подышать этим таким родным воздухом. Впитать хоть каплю тишины.

И тогда — как будто сама судьба решила ей помочь — Гермиона вспомнила про огород Хагрида. Заросший, но живой. Там ещё росли морковь, картофель, огурцы, томаты, в конце концов тыква — всё, что можно было унести в ее волшебной сумочке, с которой она не расставалась даже во сне. Всё, что на несколько дней избавит ее от упрёков Рона.

Она двинулась вперёд, быстро, почти бегом, пригибаясь к земле. Хижина Хагрида — на первый взгляд пуста. Окна тёмные. Дома ли он — она не знала и не могла позволить себе об этом думать. Не сейчас.

Гермиона набрала овощей — быстро и жадно. Сунула пакет с добычей в сумку и даже добавила туда пару пучков зелени — укроп, петрушку, кинзу, — вернулась на опушку и уже собиралась аппарировать обратно — в лес Дин, к двум неблагодарным, к палатке, к грязи, к боли, — как вдруг…

Звук.

Тихий. Знакомый и невозможный.

Гитара.

Аккорды — как тогда: медленные, печальные, с тем самым перебором, который она выучила наизусть и за который расплатилась — пальцами, сердцем, душой.

Она остановилась. Сердце замерло, а потом пустилось вскачь.

Нет. Не может быть. Он ушёл. Он предатель. Он враг. Это не может быть он.

Но музыка играла. Чётко. Живо. Реально.

Гермиона не раздумывала, просто сунула руку в сумку, нащупала там мягкую, скользящую, почти невесомую ткань — мантию-невидимку Гарри. Он оставил её у неё на всякий случай: «Ты всё равно лучше знаешь, как ею пользоваться», — сказал он тогда. Гермиона накинула её на себя, исчезла и пошла на звук.

* * *

Поляна не изменилась. Дерево — то же. Трава — чуть выше. Воздух — чуть холоднее. Но он — он — сидел там же. Так же спиной к стволу. В теплой чёрной мантии, голова слегка опущена, пальцы — те же, бледные, точные, с тонкими шрамами от игры и зелий — перебирали струны.

Она остановилась где-то в пяти метрах от него. Не дышала. Не шевелилась. Только смотрела.

Профессор выглядел… уставшим. И физически, и душевно. Как будто вся тяжесть этого мира прижимала его к земле, и каждый аккорд давался ему с величайшим трудом, а потом он тихо и как-то обреченно запел:

Я хотел бы подарить тебе песню,

Но сегодня это вряд ли возможно.

Нот и слов таких не знаю чудесных,

Всё в сравнении с тобою — ничтожно.

Нот и слов таких не знаю чудесных,

Всё в сравнении с тобою — ничтожно.

И я хотел бы подарить тебе танец,

Самый главный на твоём дне рожденья.

Если музыка играть перестанет,

Я умру, наверно, в то же мгновенье.

Неужели он пел про нее? Для нее? Гермиона не знала. Не смела на это надеяться, но, положа руку на сердце, несмотря ни на что, хотела этого всей душой. Она не зря была мозгом их компании — она еще в середине августа дошла до мысли, что не все в смерти директора так гладко, как рассказывает Гарри. Уж больно настойчив Дамблдор был в своем «Я доверяю профессору Снейпу», и его почерневшая рука опять же…

А Северус, не зная о появившемся у него зрителе, продолжал изливать свою боль в осеннее плачущее дождем небо и петь:

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

И я хотел бы подарить тебе небо

Вместе с солнцем, что встает на востоке,

Там, где былью начинается небыль,

Там не будем мы с тобой одиноки.

Там, где былью начинается небыль,

И где не будем мы с тобой одиноки.

И я хотел бы провести тебя садом,

Там, где сны мои хорошие зреют.

Только жаль вот, не смогу идти рядом,

От дыханья твоего каменею.

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

И я хотел бы подарить тебе счастье,

То, которое никто не оспорит.

Только сердце часто рвётся на части,

Так как, видимо, я создан для горя.

Только сердце часто рвётся на части,

Так как, видимо, я создан для горя.

Гермиона не заметила, как по ее щекам покатились слезы, в тот момент она бы и подкравшегося к ней Хагрида не заметила, ведь все, о чем она могла думать, это о том, что в жизни так некстати застрявшего в ее душе мужчины действительно не было ничего радостного, ведь явно не от хорошей жизни он подался в Пожиратели, да и то, что они узнали от Сириуса и Ремуса, никак не добавляло ярких красок в жизнь ее профессора.

Я хотел бы подарить тебе голос,

Чтобы пела колыбельную детям.

Ни рукой не снять мне боль, ни уколом.

Точно знаю, что меня ты не встретишь.

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

Ау. Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау. Ау… И ничего другого на ум.

Ау… Днём и ночью счастье зову.

Ау… Заблудился в тёмном лесу я.

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

Ау… И ничего другого на ум.

Ау. Ау. Ау…

Ау. Ау. Ау…⁽¹⁾

Он доиграл, прижал к себе гитару так бережно, как обнимают любимую женщину, и, подняв голову, устремил взгляд куда-то в небо, подставив лицо под капли дождя. А Гермиона стояла перед ним — растрёпанная, грязная, с мешками под глазами, с украденными овощами в сумке и болью в сердце, и рыдала, как маленький ребенок.

А потом Северус прошептал куда-то в ночь: «С днем рождения, Гермиона…», и Гермиона, запаниковав, снова аппарировала, даже не подумав, что он ее услышит.

1) https://rozenbaum.ru/songs/au.html

Вернуться к тексту