Спутники (гет)

"Александровское — довольно большое селение, живописно расположенное на пологих склонах одноимённой пади. По дну её извивается речушка, именуемая Улахой, которая в двенадцати верстах ниже по течению впадает в Ангару. Странно писать такое, но отрицать очевидное невозможно: тюрьма — или тюрьмы, центральная и пересыльная — являются источником и средоточием местной цивилизации. Силами арестантов, число коих вместе с испытуемыми и пересыльными доходит до двух тысяч человек, не только восстановлено здание центральной тюрьмы после большого пожара в апреле девяностого года, при их участии возведено почти всё, что имеется в Александровском основательного: каменная тюремная церковь Святого Николая и деревянная часовня на Церковной улице, деревянные же дома тюремного смотрителя и его помощника, начальника гарнизона, врача и священника, склады и казармы, здания больницы, аптеки, обеих школ. Со времён винокуренного завода сохранились только мельницы и плотина. Тюрьме Александровское обязано наличием приличных дорог, почтово-телеграфной конторы, постоянного базара, изобилием торговых лавок. Лет десять назад стараниями тюремной администрации была осушена прежде болотистая низина к востоку от тюрьмы, ныне здесь располагаются обширные огороды, казённые и не только.

Удобное и современное устройство тюремной больницы повергло Анну Викторовну в радостное изумление, поскольку мне в этом вопросе у неё веры не было. Но мне не пришлось ничего приукрашивать: здесь в самом деле имеются пять ухоженных одноэтажных бараков примерно для ста пациентов, а в каждом из них проведены водопроводы, устроены ватерклозеты и ванны с медными кипятильниками, прачечные, дезинфекционные камеры и вся прочая почти невозможная роскошь. Для полного счастья при больнице не хватало только родильного приюта, организацией которого весной девяносто четвёртого года и занялась Анна Викторовна при поддержке отца Николая и его супруги Натальи Петровны.

Местные жители по облику, одежде и говору скорее походят на горожан. Среди них большинство составляют отбывшие срок семейные арестанты, обзаведшиеся домами и продолжающие заниматься тем же ремеслом, что и в заключении, а также сельским хозяйством, в особенности хлебопашеством и выращиванием огурцов, капусты и репы. Курьёзно, но кроме тюрьмы и продукции её мастерских Александровское известно на всю Иркутскую губерию бочковыми огурцами особого посола, хранящимися в общественных амбарах в родниковой воде по десять — двенадцать месяцев. Процветает также фабрика таёжной обуви господина Орельского, сбывающего эту продукцию на приисках. В большинстве местные живут довольно благополучно и тихо, чему, конечно, способствует наличие в непосредственной близости тюремного гарнизона. Пожалуй, мы бы не слишком выделялись на этом фоне, если бы не Анна Викторовна, которая никак не может быть незаметной.

Анна не раз говорила, что в Сибири нам просто невероятно везёт на людей, и в этом мне сложно с ней не согласиться. Впрочем, скорее всего это не является чистым везением, то есть случайностью. Анины доброта, живость и искренность, её стремление помочь всем и вся, согреть всех, до кого она только может дотянуться, объять необъятное своей человечностью — всё это, безусловно, привлекает к ней многих, а мне остаётся лишь по возможности и необходимости отсеивать недобросовестных, благо теперь я всегда рядом. Однако в том, кто является таковым, мы с Анной по-прежнему нередко расходимся во мнениях. Ошибаться случается нам обоим..."

Селение Александровское, в семидесяти верстах от Иркутска, 11 февраля 1894 года.

Штольману опять приснился Анин сон — очень светлый и радостный. Во сне небо было ярким и снег блестел, и они куда-то шли, взявшись за руки, и разговаривали совершенно беззаботно о каких-то необыкновенно важных пустяках. Хороший был сон, отпускать не хотелось. Хотя... почему бы и не отпустить, если Аня рядом, дышит в плечо.

Было ещё совсем темно и ничто не нарушало тишину раннего воскресного утра. Спать бы и спать, обняв любимую женщину, ведь ещё, пожалуй, и шести часов нет, но он пока отнюдь не изжил сложившуюся за три с половиной года тюремную привычку просыпаться затемно и зимой, и летом. Впрочем, для деревенского жителя, каковым он ныне являлся, привычка была вполне подходящей.

Каторга осталась позади, здоровье вроде бы восстановилось, жильё и работа нашлись, и будь он один, существование в Александровском показалась бы ему простым и пустым. Штольман не умел жить исключительно заботой о хлебе насущном и так или иначе нашёл бы себе применение, но без Анны заполнить пустоту никак не получилось бы. Теперь же она была с ним, и жизнь была полна до краёв, и самое простое и обыденное оказывалось отрадным и нужным. Впрочем, как бы ни было им хорошо здесь и сейчас, Анна заслуживала много большего, чем этот "рай в шалаше", заслуживала лучшего, всего на свете...

— Не пущу никуда, — сказала вдруг Анна на удивление отчётливо. — Не надо...

— Да я и не рвусь, Аня, — отозвался он совсем тихо. — Я здесь.

Но этого заверения оказалось недостаточно. Анна зашевелилась, обхватила его руками, устроилась на груди, чтобы уж точно не выскользнул, не разбудив. Ужас его внезапного исчезновения декабрьской ночью, два месяца мучительных поисков, три с половиной года разлуки оставили след. Анна не говорила о своих страхах, но он всё понимал. Давно минули те времена, когда она считала его непобедимым рыцарем в сияющих доспехах, успевающим всегда и везде, и рисковала собой снова и снова, как будто испытывая его на прочность. Теперь она знала его уязвимость, но, кажется, от этого он сделался необходим ей только больше.

Штольман подождал немного, пытаясь определить, окончательно ли она проснулась или же говорит во сне, как с ней нередко случалось. Не определил и просто осторожно сомкнул руки вокруг неё, не понимая толком, от чего бережёт. Аня вздохнула, потёрлась о него щекой. Значит, всё-таки разбудил.

— Какие у вас на сегодня планы? — спросила она немного погодя неожиданно светским тоном.

— Да фотоаппарат хотел наконец опробовать, Анна Викторовна, — ответил он немного растерянно, — проверить, как он дорогу перенёс. Вещь всё-таки капризная, хрупкая. Думал до старого кладбища подняться и оттуда несколько видовых снимков сделать, если погода позволит, а потом и вас сфотографировать, да и Михаила Ивановича с Елизаветой Тихоновной, если пожелают.

— Тогда я с вами пойду, — решила Анна.

— На кладбище? — уточнил Яков.

— Ну да, — подтвердила она, — раз уж вы туда собрались, то я с вами...

Вспомнилась их прошлая — четырёхлетней давности — прогулка по затонскому кладбищу. Тогда Анну вела дудочка нищего Серафима, а Анна вела его самого. Странной она была в тот день, будто совсем не от мира сего, и казалась какой-то невозможно хрупкой и одинокой. А на прощание вдруг поцеловала его, повергнув в ступор, и ушла, светло улыбнувшись на прощание, только варежкой махнула. Он же стоял столбом, растеряв все слова и мысли. Не проводил её тогда, не уберёг.

— Не нужно бы вам туда, — проговорил он хрипло.

— Боитесь, что духи по-настоящему вернутся? — спросила Анна напряжённо.

— Боюсь, — признался он. — Тут ведь двадцать лет уже тюрьма, Аня, двадцать лет арестантов хоронят...

Он не договорил. О том, сколько просьб у умерших в заключении людей может оказаться к всегда готовому помочь медиуму, было просто страшно подумать. Штольман понял, что сжимает Анну в объятьях слишком сильно, и едва смог ослабить хватку.

— Тот, кто приходит, не похож на арестанта, — сказала Анна тихо.

— Он снова являлся?

— Вчера, когда я вышла от Натальи Петровны, стоял у обочины. Молодой совсем, лет двадцати-двадцати двух, опрятно, по-городскому одетый. Я думала, может, если я его не слышу, он хоть могилу свою на кладбище сможет показать...

В любимом голосе звучала горечь. Как бы ни хотелось ему, чтобы духи оставили Анну в покое, сама она желала прямо противоположного. Подумалось, что она, лишённая своих духов, должна была чувствовать себя так же, как он, оставшись без сыскной работы — дела всей жизни.

— Нарисуй его, — предложил Штольман решительно.

— Я думала, но... Кому мы сможем показать рисунок, не вызвав подозрений?

— Для начала попробуем по внешнему виду определить сословие, род занятий. Пусть Михаил Иванович посмотрит, у него тут уже полпосёлка знакомых и глаз намётанный, может, повезёт, и он рассмотрит фамильное сходство, мало ли...

— Спасибо, — горячо шепнула Анна.

— Пока совершенно не за что, мой свет.

Но Анна считала иначе. Она приподнялась и несколько раз поцеловала Якова в подбородок и щёку — так жарко, что его тело откликнулось каждой клеткой. Но прежде чем Штольман успел ответить на поцелуй всерьёз, он услышал:

— А вы не голодны, Яков Платонович?

— Так рановато вроде бы для завтрака, Анна Викторовна, — едва смог произнести он.

— Для завтрака, может, и рановато, но в сенях есть творог и мёд. Хотите?

— Я так понимаю, что вы хотите, — вздохнул Штольман.

Аня ела творог из плошки маленькой ложечкой и делала это так, что смотреть было почти невыносимо.

— О чём вы вчера беседовали с Натальей Петровной? — спросил он, чтобы отвлечься на что-нибудь.

— Николай Алексеевич и Наталья Петровна собирают благотворительные средства для обустройства родильного приюта при тюремной больнице — для нужд семей служащих, арестантов и местных жителей.

— Нашли себе дело, Анна Викторовна? — поднял бровь Штольман.

— Пока даже здания нет, — повела плечами Анна. — Если деньги найдутся, его построят вблизи аптеки, вот тогда и... А пока Наталья Петровна обучает меня премудростям здешней жизни. Вчера мы с ней и её детьми полдня лепили пельмени, — задорно улыбнулась Анна. — С рубленой говядиной, а ещё с черемшой и картофелем для постных дней. Никогда бы не подумала, что это такое увлекательное занятие... — Штольман посмотрел недоверчиво. — Зря вы сомневаетесь, Яков Платонович! Пельмени — вершина сибирского кулинарного искусства, предмет местного культа, так что ваш скепсис тут совершенно неуместен. А ещё я вчера училась готовить драчены. Это такие катрофельные пироги с начинкой из моркови, грибов и риса.

— Кажется, зря я отказался от творога, — пробормотал Яков, и Анна немедленно придвинулась к нему с ложкой и плошкой; пришлось есть.

— Наталья Петровна — настолько радушный и сердечный человек, — продолжила она свой рассказ, — что не принять приглашение или уйти без гостинца просто невозможно. Она и Лизу каждый раз зовёт, но та всё отказывается, я уже и не знаю, что придумать, чтобы это не выглядело странным...

— И чем Елизавета Тихоновна объясняет свой отказ? — осторожно поинтересовался Штольман.

— Да ничем! — Анна взмахнула ложечкой. — "Негоже мне", и всё... Может быть, вы с ней поговорите?

— Могу попробовать, — кивнул серьёзно Штольман; новой ипостаси мадмуазель Жолдиной он очень симпатизировал.

— А ещё мне кажется, что Лиза нравится Михаилу Ивановичу... — добавила Аня задумчиво.

— Я тоже заметил, — согласился Штольман. — Только это может быть очень сложно, потому что Ульяшину всё слишком хорошо о её прошлом известно.

— Вы же не хотите сказать, что он... что он бывал... — Анна вспыхнула. — Этого просто не может быть!

— Аня, по работе-то он точно бывал у мадам в заведении, а значит, всё вблизи видел и знает не понаслышке. И даже если предположить, что для него это не имеет решающего значения, то для неё — имеет точно. — Анна расстроенно закусила губу и отвернулась к стене. — Вы погодите так огорчаться, мой свет. Если тут что и может помочь, то только время. Вы дайте им... хотя бы года полтора.

Тут ему достались и благодарный взгляд, и нежная улыбка, а потом Аня и вовсе села к нему вплотную и положила голову на плечо.

— Полтора года — это очень долго, Яков Платонович, — сказала она.

— Вы правы, — ответил Штольман, вдыхая дивный запах пушистых волос. — Но это всё-таки намного меньше, чем пять... Вы будете доедать творог, Анна Викторовна?

— А вы хотите свою долю? — поинтересовалась Анна лукаво; всё она понимала, конечно же.

— Нет, — категорически открестился он, — я не любитель этого яства, честно говоря. И вообще, мне кажется, что теме еды мы уже уделили сегодня слишком много времени.

— Мы будем уделять этой теме много времени, пока привезённый мною костюм снова не станет вам в пору, — продолжила дразнить его драгоценная. — Не любите творог, значит, станете пельмени есть со сметаной и уксусом, а ещё квашеную капусту "провансаль" с брусникой и яблоками и огурцы местного посола. Вы их пробовали вообще? Так вкусно, что ешь и остановиться не можешь!

Штольман застыл.

— Вас тянет на солёные огурцы, Аня? — всё-таки решился спросить он; она неожиданно смешалась, качнула головой, спрятала лицо у него на груди. — Прости меня, — попросил он, прижимая её к себе. — Не хотел смущать. Просто я... жду. Затаив дыхание.

Два часа спустя догорела оставленная на лавке свеча, Анна всё ещё спала, совершенно разнеженная, а Штольман встал, потихоньку оделся и спустился в горницу, где застал у самовара Ульяшина. Тот задумчиво крутил в руках какую-то деревянную заготовку.

— Доброго утречка, Яков Платонович! — поприветствовал он Штольмана. — Чаю хотите? Или творога с мёдом?

Штольман только криво усмехнулся.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, — отозвался он. — Чаю можно, а от творога увольте. Чем заняты?

— Да вот, хочу пару лошадок вырезать для младших Шастиных. Надо же за гостинцы-разносолы как-то отдариваться...

Яков кивнул, он тоже об этом думал.

— Не знал, что вы и это умеете, — сказал он.

— Отец столяром-краснодеревщиком был, — объяснил Ульяшин, — первоклассным мастером. Только пил сильно и как-то на Масленицу замёрз спьяну, мне тогда ещё десяти лет не было. Так что многому он меня научить не успел, но на фигурки для детского баловства много умения и не надо.

— А почему вы решили пойти служить в полицию?

— А почему нет? Занятие достойное и уважаемое. — Штольман только плечами пожал. — Зря вы так, Яков Платонович! Это, может, у князьёв с графьями отношение к нашей профессии дурное, через губу. И душегубам с ворьём она, ясное дело, поперёк горла. А от остальных служилым людям, особенно таким, что мзду не берут и честь не роняют, всегда уважение было. Вас самого в Затонске кто только добрым словом не поминает — от полицмейстера и фабриканта Яковлева до уличных торговцев, нищих и девиц из заведения.

— Шутить изволите, Михаил Иванович, — дёрнул подбородком Штольман. — Я и есть душегуб, на десять лет осуждённый на каторгу за убийство его сиятельства князя Разумовского.

— Чтоб вы знали, Яков Платонович, этой глупости в Затонске даже дети малые не поверили, а кто поверил от небольшого ума, того быстро разубедили. Хотели бы вы это самое сиятельство убить, так и пристрелили бы на дуэли за мысли его липкие об Анне Викторовне. А раз не стали убивать, значит, не захотели грех на душу брать и по другому собирались управу на него найти... Мы и следователям, кто по вашему делу весной и летом девяностого года приезжал, в один голос твердили это самое, только им неинтересно было.

— И кто же, по-вашему, убил? — спросил отрывисто Штольман.

— Так француз, что при князе был и вскоре после вас исчез. Жан Лассаль. Антон Андреевич долго искал его, землю рыл, только того и след простыл. Непростой это был француз, не князю он служил, а кем-то был к князю приставлен. Когда пришло время, этот кто-то приказал князя убить и на вас убийство повесить, а вы, когда болели, в жару напраслину какую-то на себя возвели. Вот и всё.

— Это версия Антона Андреевича? — уточнил Штольман.

— Можно сказать, что это общая, затонская версия. Незадолго до отъезда мы её, к примеру, с Петром Ивановичем обсуждали. Только мы так и не поняли, случайно ли вы под эти жернова попали, с князем сцепившись, или хозяин француза тоже питал к вам личную неприязнь.

У Якова Платоновича, конечно же, имелись свои соображения по этому поводу. Соображения имелись, но подтвердить их было едва ли возможно, потому что и Увакова, и Нину Аркадьевну, определённо в этом деле замешанных, теперь смогла бы допросить разве что Анна Викторовна, причём Штольман надеялся, что делать этого она не станет. Так что поведать Ульяшину ему было нечего, оставалось только спросить:

— Михаил Иванович, а почему вы решили не возвращаться в Затонск?

— Отослать хотите? — удивился Ульяшин.

— И в мыслях не было. От вашего присутствия и мне, и Анне Викторовне одна сплошная польза и радость. Но хотелось бы понимать.

— Да просто всё, — передёрнул плечами Ульяшин. — Когда пришлось уйти из полиции, я быстро нашёл новую работу при портовых складах, совсем мне нельзя было без работы, поскольку я собирался жениться, полтора месяца всего оставалось до свадьбы. Но только невеста моя, Настасья Борисовна, пришла ко мне и говорит: прости, мол, Михаил Иванович, я за солидного человека замуж хотела, за околоточного надзирателя, жизнь как положено намеревалась устроить, благополучия искала для себя и будущих детей, а тут такая оказия. Ну, я и отпустил её с Богом, дело-то житейское. Отпустить-то отпустил, но затосковал. Чуть по отцовским стопам не пошёл, Антон Андреевич с Евграшиным меня в Затонь макали, чтобы из запоя вывести. Потом дурить бросил, решил, что женщины ещё будут, а жизнь одна. А летом Антон Андреевич рассказал мне, что братьям Мироновым нужен человек, чтобы Анну Викторовну к вам сопроводить, и он готов за меня поручиться. Я и загорелся!

— Отчего же?

— Как отчего? Сколько вёрст проехал, сколько новых мест и людей повидал, ещё и доброе дело сделал, как не радоваться? Да и заплатили мне Мироновы столько, сколько я и в полиции за год не заработал бы.

— Так тем более, вы теперь сами себе хозяин, где угодно можете устроиться.

— А я не хочу где угодно, я хочу при вас с Анной Викторовной.

Ульяшин сверкнул из-под усов белозубой улыбкой.

— Значит, выделывать кожи и шить из них обувь с шести утра и до девяти вечера в Александровском вам нравиться больше, чем работать в затонском порту?

— Ну, шилом тыкать — не мешки таскать, но что-то мне подсказывает, что на фабрике господина Орельского мы с вами не задержимся.

— Думаете? — Штольман покатал желваки. — Выбор не больно-то велик. Можем ещё сельским хозяйством заняться, огурцы выращивать и солить или елтыши возить в Усолье для солеваренного завода.

— Дело хорошее, — как будто не уловил его иронии Ульяшин. — Огурцы местные — первый сорт, лучше свои иметь, чем покупать или одалживаться. А для елтышей нам собственный транспорт нужен, я поспрашиваю, может, кто лошадь продаёт.

— Михаил Иванович... — выдохнул Штольман.

— Что, Яков Платонович? — Ульяшин довольно прищурил тёмные цыганские глаза. — Я ещё вас спросить хотел, зачем вы фотоаппарат на свет извлекли. Он нам при заготовке огурцов или елтышей вроде как без надобности.

Штольман рассмеялся, стало легко.

— А фотоаппарат, Михаил Иванович, это для души, как у вас резьба по дереву. Похожу́ сегодня, поснимаю красоты местные, а после обеда Анну Викторовну запечатлеть хочу, да и вас могу с Елизаветой Тихоновной.

— Вместе? — напрягся Ульяшин.

— Могу и вместе, если уговорите барышню...

Михаил Иванович заметно помрачнел, свёл на переносице густые брови. Наконец, когда Штольман уже пожалел, что вмешался не в своё дело, тот сказал:

— Не стану уговаривать. Она и так сторонится меня, полезу с глупостями — только ещё больше отпугну.

— Время дайте ей, Михаил Иванович, если, конечно, серьёзно у вас, — ответил Штольман. — А в противном случае просто оставьте её в покое — так будет лучше для всех...

— Несерьёзно не будет, — тут же отозвался Ульяшин, — можете не беспокоиться и Анне Викторовне передайте, чтоб не тревожилась. А вот будет ли всерьёз — Бог весть. Время нужно, вы правы, не только ей, но и мне. А пока я просто смотрю на Лизу и думаю, что она точно не из тех, кто хочет во что бы то ни стало устроить свою жизнь как положено и одного только благополучия для себя и детей своих ищет...