Спутники (гет)

"Александровское — довольно большое селение, живописно расположенное на пологих склонах одноимённой пади. По дну её извивается речушка, именуемая Улахой, которая в двенадцати верстах ниже по течению впадает в Ангару. Странно писать такое, но отрицать очевидное невозможно: тюрьма — или тюрьмы, центральная и пересыльная — являются источником и средоточием местной цивилизации. Силами арестантов, число коих вместе с испытуемыми и пересыльными доходит до двух тысяч человек, не только восстановлено здание центральной тюрьмы после большого пожара в апреле девяностого года, при их участии возведено почти всё, что имеется в Александровском основательного: каменная тюремная церковь Святого Николая и деревянная часовня на Церковной улице, деревянные же дома тюремного смотрителя и его помощника, начальника гарнизона, врача и священника, склады и казармы, здания больницы, аптеки, обеих школ. Со времён винокуренного завода сохранились только мельницы и плотина. Тюрьме Александровское обязано наличием приличных дорог, почтово-телеграфной конторы, постоянного базара, изобилием торговых лавок. Лет десять назад стараниями тюремной администрации была осушена прежде болотистая низина к востоку от тюрьмы, ныне здесь располагаются обширные огороды, казённые и не только.

Удобное и современное устройство тюремной больницы повергло Анну Викторовну в радостное изумление, поскольку мне в этом вопросе у неё веры не было. Но мне не пришлось ничего приукрашивать: здесь в самом деле имеются пять ухоженных одноэтажных бараков примерно для ста пациентов, а в каждом из них проведены водопроводы, устроены ватерклозеты и ванны с медными кипятильниками, прачечные, дезинфекционные камеры и вся прочая почти невозможная роскошь. Для полного счастья при больнице не хватало только родильного приюта, организацией которого весной девяносто четвёртого года и занялась Анна Викторовна при поддержке отца Николая и его супруги Натальи Петровны.

Местные жители по облику, одежде и говору скорее походят на горожан. Среди них большинство составляют отбывшие срок семейные арестанты, обзаведшиеся домами и продолжающие заниматься тем же ремеслом, что и в заключении, а также сельским хозяйством, в особенности хлебопашеством и выращиванием огурцов, капусты и репы. Курьёзно, но кроме тюрьмы и продукции её мастерских Александровское известно на всю Иркутскую губерию бочковыми огурцами особого посола, хранящимися в общественных амбарах в родниковой воде по десять — двенадцать месяцев. Процветает также фабрика таёжной обуви господина Орельского, сбывающего эту продукцию на приисках. В большинстве местные живут довольно благополучно и тихо, чему, конечно, способствует наличие в непосредственной близости тюремного гарнизона. Пожалуй, мы бы не слишком выделялись на этом фоне, если бы не Анна Викторовна, которая никак не может быть незаметной.

Анна не раз говорила, что в Сибири нам просто невероятно везёт на людей, и в этом мне сложно с ней не согласиться. Впрочем, скорее всего это не является чистым везением, то есть случайностью. Анины доброта, живость и искренность, её стремление помочь всем и вся, согреть всех, до кого она только может дотянуться, объять необъятное своей человечностью — всё это, безусловно, привлекает к ней многих, а мне остаётся лишь по возможности и необходимости отсеивать недобросовестных, благо теперь я всегда рядом. Однако в том, кто является таковым, мы с Анной по-прежнему нередко расходимся во мнениях. Ошибаться случается нам обоим..."

Селение Александровское, в семидесяти верстах от Иркутска, 11 февраля 1894 года.

Штольману опять приснился Анин сон — очень светлый и радостный. Во сне небо было ярким и снег блестел, и они куда-то шли, взявшись за руки, и разговаривали совершенно беззаботно о каких-то необыкновенно важных пустяках. Хороший был сон, отпускать не хотелось. Хотя... почему бы и не отпустить, если Аня рядом, дышит в плечо.

Было ещё совсем темно и ничто не нарушало тишину раннего воскресного утра. Спать бы и спать, обняв любимую женщину, ведь ещё, пожалуй, и шести часов нет, но он пока отнюдь не изжил сложившуюся за три с половиной года тюремную привычку просыпаться затемно и зимой, и летом. Впрочем, для деревенского жителя, каковым он ныне являлся, привычка была вполне подходящей.

Каторга осталась позади, здоровье вроде бы восстановилось, жильё и работа нашлись, и будь он один, существование в Александровском показалась бы ему простым и пустым. Штольман не умел жить исключительно заботой о хлебе насущном и так или иначе нашёл бы себе применение, но без Анны заполнить пустоту никак не получилось бы. Теперь же она была с ним, и жизнь была полна до краёв, и самое простое и обыденное оказывалось отрадным и нужным. Впрочем, как бы ни было им хорошо здесь и сейчас, Анна заслуживала много большего, чем этот "рай в шалаше", заслуживала лучшего, всего на свете...

— Не пущу никуда, — сказала вдруг Анна на удивление отчётливо. — Не надо...

— Да я и не рвусь, Аня, — отозвался он совсем тихо. — Я здесь.

Но этого заверения оказалось недостаточно. Анна зашевелилась, обхватила его руками, устроилась на груди, чтобы уж точно не выскользнул, не разбудив. Ужас его внезапного исчезновения декабрьской ночью, два месяца мучительных поисков, три с половиной года разлуки оставили след. Анна не говорила о своих страхах, но он всё понимал. Давно минули те времена, когда она считала его непобедимым рыцарем в сияющих доспехах, успевающим всегда и везде, и рисковала собой снова и снова, как будто испытывая его на прочность. Теперь она знала его уязвимость, но, кажется, от этого он сделался необходим ей только больше.

Штольман подождал немного, пытаясь определить, окончательно ли она проснулась или же говорит во сне, как с ней нередко случалось. Не определил и просто осторожно сомкнул руки вокруг неё, не понимая толком, от чего бережёт. Аня вздохнула, потёрлась о него щекой. Значит, всё-таки разбудил.

— Какие у вас на сегодня планы? — спросила она немного погодя неожиданно светским тоном.

— Да фотоаппарат хотел наконец опробовать, Анна Викторовна, — ответил он немного растерянно, — проверить, как он дорогу перенёс. Вещь всё-таки капризная, хрупкая. Думал до старого кладбища подняться и оттуда несколько видовых снимков сделать, если погода позволит, а потом и вас сфотографировать, да и Михаила Ивановича с Елизаветой Тихоновной, если пожелают.

— Тогда я с вами пойду, — решила Анна.

— На кладбище? — уточнил Яков.

— Ну да, — подтвердила она, — раз уж вы туда собрались, то я с вами...

Вспомнилась их прошлая — четырёхлетней давности — прогулка по затонскому кладбищу. Тогда Анну вела дудочка нищего Серафима, а Анна вела его самого. Странной она была в тот день, будто совсем не от мира сего, и казалась какой-то невозможно хрупкой и одинокой. А на прощание вдруг поцеловала его, повергнув в ступор, и ушла, светло улыбнувшись на прощание, только варежкой махнула. Он же стоял столбом, растеряв все слова и мысли. Не проводил её тогда, не уберёг.

— Не нужно бы вам туда, — проговорил он хрипло.

— Боитесь, что духи по-настоящему вернутся? — спросила Анна напряжённо.

— Боюсь, — признался он. — Тут ведь двадцать лет уже тюрьма, Аня, двадцать лет арестантов хоронят...

Он не договорил. О том, сколько просьб у умерших в заключении людей может оказаться к всегда готовому помочь медиуму, было просто страшно подумать. Штольман понял, что сжимает Анну в объятьях слишком сильно, и едва смог ослабить хватку.

— Тот, кто приходит, не похож на арестанта, — сказала Анна тихо.

— Он снова являлся?

— Вчера, когда я вышла от Натальи Петровны, стоял у обочины. Молодой совсем, лет двадцати-двадцати двух, опрятно, по-городскому одетый. Я думала, может, если я его не слышу, он хоть могилу свою на кладбище сможет показать...

В любимом голосе звучала горечь. Как бы ни хотелось ему, чтобы духи оставили Анну в покое, сама она желала прямо противоположного. Подумалось, что она, лишённая своих духов, должна была чувствовать себя так же, как он, оставшись без сыскной работы — дела всей жизни.

— Нарисуй его, — предложил Штольман решительно.

— Я думала, но... Кому мы сможем показать рисунок, не вызвав подозрений?

— Для начала попробуем по внешнему виду определить сословие, род занятий. Пусть Михаил Иванович посмотрит, у него тут уже полпосёлка знакомых и глаз намётанный, может, повезёт, и он рассмотрит фамильное сходство, мало ли...

— Спасибо, — горячо шепнула Анна.

— Пока совершенно не за что, мой свет.

Но Анна считала иначе. Она приподнялась и несколько раз поцеловала Якова в подбородок и щёку — так жарко, что его тело откликнулось каждой клеткой. Но прежде чем Штольман успел ответить на поцелуй всерьёз, он услышал:

— А вы не голодны, Яков Платонович?

— Так рановато вроде бы для завтрака, Анна Викторовна, — едва смог произнести он.

— Для завтрака, может, и рановато, но в сенях есть творог и мёд. Хотите?

— Я так понимаю, что вы хотите, — вздохнул Штольман.

Аня ела творог из плошки маленькой ложечкой и делала это так, что смотреть было почти невыносимо.

— О чём вы вчера беседовали с Натальей Петровной? — спросил он, чтобы отвлечься на что-нибудь.

— Николай Алексеевич и Наталья Петровна собирают благотворительные средства для обустройства родильного приюта при тюремной больнице — для нужд семей служащих, арестантов и местных жителей.

— Нашли себе дело, Анна Викторовна? — поднял бровь Штольман.

— Пока даже здания нет, — повела плечами Анна. — Если деньги найдутся, его построят вблизи аптеки, вот тогда и... А пока Наталья Петровна обучает меня премудростям здешней жизни. Вчера мы с ней и её детьми полдня лепили пельмени, — задорно улыбнулась Анна. — С рубленой говядиной, а ещё с черемшой и картофелем для постных дней. Никогда бы не подумала, что это такое увлекательное занятие... — Штольман посмотрел недоверчиво. — Зря вы сомневаетесь, Яков Платонович! Пельмени — вершина сибирского кулинарного искусства, предмет местного культа, так что ваш скепсис тут совершенно неуместен. А ещё я вчера училась готовить драчены. Это такие катрофельные пироги с начинкой из моркови, грибов и риса.

— Кажется, зря я отказался от творога, — пробормотал Яков, и Анна немедленно придвинулась к нему с ложкой и плошкой; пришлось есть.

— Наталья Петровна — настолько радушный и сердечный человек, — продолжила она свой рассказ, — что не принять приглашение или уйти без гостинца просто невозможно. Она и Лизу каждый раз зовёт, но та всё отказывается, я уже и не знаю, что придумать, чтобы это не выглядело странным...

— И чем Елизавета Тихоновна объясняет свой отказ? — осторожно поинтересовался Штольман.

— Да ничем! — Анна взмахнула ложечкой. — "Негоже мне", и всё... Может быть, вы с ней поговорите?

— Могу попробовать, — кивнул серьёзно Штольман; новой ипостаси мадмуазель Жолдиной он очень симпатизировал.

— А ещё мне кажется, что Лиза нравится Михаилу Ивановичу... — добавила Аня задумчиво.

— Я тоже заметил, — согласился Штольман. — Только это может быть очень сложно, потому что Ульяшину всё слишком хорошо о её прошлом известно.

— Вы же не хотите сказать, что он... что он бывал... — Анна вспыхнула. — Этого просто не может быть!

— Аня, по работе-то он точно бывал у мадам в заведении, а значит, всё вблизи видел и знает не понаслышке. И даже если предположить, что для него это не имеет решающего значения, то для неё — имеет точно. — Анна расстроенно закусила губу и отвернулась к стене. — Вы погодите так огорчаться, мой свет. Если тут что и может помочь, то только время. Вы дайте им... хотя бы года полтора.

Тут ему достались и благодарный взгляд, и нежная улыбка, а потом Аня и вовсе села к нему вплотную и положила голову на плечо.

— Полтора года — это очень долго, Яков Платонович, — сказала она.

— Вы правы, — ответил Штольман, вдыхая дивный запах пушистых волос. — Но это всё-таки намного меньше, чем пять... Вы будете доедать творог, Анна Викторовна?

— А вы хотите свою долю? — поинтересовалась Анна лукаво; всё она понимала, конечно же.

— Нет, — категорически открестился он, — я не любитель этого яства, честно говоря. И вообще, мне кажется, что теме еды мы уже уделили сегодня слишком много времени.

— Мы будем уделять этой теме много времени, пока привезённый мною костюм снова не станет вам в пору, — продолжила дразнить его драгоценная. — Не любите творог, значит, станете пельмени есть со сметаной и уксусом, а ещё квашеную капусту "провансаль" с брусникой и яблоками и огурцы местного посола. Вы их пробовали вообще? Так вкусно, что ешь и остановиться не можешь!

Штольман застыл.

— Вас тянет на солёные огурцы, Аня? — всё-таки решился спросить он; она неожиданно смешалась, качнула головой, спрятала лицо у него на груди. — Прости меня, — попросил он, прижимая её к себе. — Не хотел смущать. Просто я... жду. Затаив дыхание.

Два часа спустя догорела оставленная на лавке свеча, Анна всё ещё спала, совершенно разнеженная, а Штольман встал, потихоньку оделся и спустился в горницу, где застал у самовара Ульяшина. Тот задумчиво крутил в руках какую-то деревянную заготовку.

— Доброго утречка, Яков Платонович! — поприветствовал он Штольмана. — Чаю хотите? Или творога с мёдом?

Штольман только криво усмехнулся.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, — отозвался он. — Чаю можно, а от творога увольте. Чем заняты?

— Да вот, хочу пару лошадок вырезать для младших Шастиных. Надо же за гостинцы-разносолы как-то отдариваться...

Яков кивнул, он тоже об этом думал.

— Не знал, что вы и это умеете, — сказал он.

— Отец столяром-краснодеревщиком был, — объяснил Ульяшин, — первоклассным мастером. Только пил сильно и как-то на Масленицу замёрз спьяну, мне тогда ещё десяти лет не было. Так что многому он меня научить не успел, но на фигурки для детского баловства много умения и не надо.

— А почему вы решили пойти служить в полицию?

— А почему нет? Занятие достойное и уважаемое. — Штольман только плечами пожал. — Зря вы так, Яков Платонович! Это, может, у князьёв с графьями отношение к нашей профессии дурное, через губу. И душегубам с ворьём она, ясное дело, поперёк горла. А от остальных служилым людям, особенно таким, что мзду не берут и честь не роняют, всегда уважение было. Вас самого в Затонске кто только добрым словом не поминает — от полицмейстера и фабриканта Яковлева до уличных торговцев, нищих и девиц из заведения.

— Шутить изволите, Михаил Иванович, — дёрнул подбородком Штольман. — Я и есть душегуб, на десять лет осуждённый на каторгу за убийство его сиятельства князя Разумовского.

— Чтоб вы знали, Яков Платонович, этой глупости в Затонске даже дети малые не поверили, а кто поверил от небольшого ума, того быстро разубедили. Хотели бы вы это самое сиятельство убить, так и пристрелили бы на дуэли за мысли его липкие об Анне Викторовне. А раз не стали убивать, значит, не захотели грех на душу брать и по другому собирались управу на него найти... Мы и следователям, кто по вашему делу весной и летом девяностого года приезжал, в один голос твердили это самое, только им неинтересно было.

— И кто же, по-вашему, убил? — спросил отрывисто Штольман.

— Так француз, что при князе был и вскоре после вас исчез. Жан Лассаль. Антон Андреевич долго искал его, землю рыл, только того и след простыл. Непростой это был француз, не князю он служил, а кем-то был к князю приставлен. Когда пришло время, этот кто-то приказал князя убить и на вас убийство повесить, а вы, когда болели, в жару напраслину какую-то на себя возвели. Вот и всё.

— Это версия Антона Андреевича? — уточнил Штольман.

— Можно сказать, что это общая, затонская версия. Незадолго до отъезда мы её, к примеру, с Петром Ивановичем обсуждали. Только мы так и не поняли, случайно ли вы под эти жернова попали, с князем сцепившись, или хозяин француза тоже питал к вам личную неприязнь.

У Якова Платоновича, конечно же, имелись свои соображения по этому поводу. Соображения имелись, но подтвердить их было едва ли возможно, потому что и Увакова, и Нину Аркадьевну, определённо в этом деле замешанных, теперь смогла бы допросить разве что Анна Викторовна, причём Штольман надеялся, что делать этого она не станет. Так что поведать Ульяшину ему было нечего, оставалось только спросить:

— Михаил Иванович, а почему вы решили не возвращаться в Затонск?

— Отослать хотите? — удивился Ульяшин.

— И в мыслях не было. От вашего присутствия и мне, и Анне Викторовне одна сплошная польза и радость. Но хотелось бы понимать.

— Да просто всё, — передёрнул плечами Ульяшин. — Когда пришлось уйти из полиции, я быстро нашёл новую работу при портовых складах, совсем мне нельзя было без работы, поскольку я собирался жениться, полтора месяца всего оставалось до свадьбы. Но только невеста моя, Настасья Борисовна, пришла ко мне и говорит: прости, мол, Михаил Иванович, я за солидного человека замуж хотела, за околоточного надзирателя, жизнь как положено намеревалась устроить, благополучия искала для себя и будущих детей, а тут такая оказия. Ну, я и отпустил её с Богом, дело-то житейское. Отпустить-то отпустил, но затосковал. Чуть по отцовским стопам не пошёл, Антон Андреевич с Евграшиным меня в Затонь макали, чтобы из запоя вывести. Потом дурить бросил, решил, что женщины ещё будут, а жизнь одна. А летом Антон Андреевич рассказал мне, что братьям Мироновым нужен человек, чтобы Анну Викторовну к вам сопроводить, и он готов за меня поручиться. Я и загорелся!

— Отчего же?

— Как отчего? Сколько вёрст проехал, сколько новых мест и людей повидал, ещё и доброе дело сделал, как не радоваться? Да и заплатили мне Мироновы столько, сколько я и в полиции за год не заработал бы.

— Так тем более, вы теперь сами себе хозяин, где угодно можете устроиться.

— А я не хочу где угодно, я хочу при вас с Анной Викторовной.

Ульяшин сверкнул из-под усов белозубой улыбкой.

— Значит, выделывать кожи и шить из них обувь с шести утра и до девяти вечера в Александровском вам нравиться больше, чем работать в затонском порту?

— Ну, шилом тыкать — не мешки таскать, но что-то мне подсказывает, что на фабрике господина Орельского мы с вами не задержимся.

— Думаете? — Штольман покатал желваки. — Выбор не больно-то велик. Можем ещё сельским хозяйством заняться, огурцы выращивать и солить или елтыши возить в Усолье для солеваренного завода.

— Дело хорошее, — как будто не уловил его иронии Ульяшин. — Огурцы местные — первый сорт, лучше свои иметь, чем покупать или одалживаться. А для елтышей нам собственный транспорт нужен, я поспрашиваю, может, кто лошадь продаёт.

— Михаил Иванович... — выдохнул Штольман.

— Что, Яков Платонович? — Ульяшин довольно прищурил тёмные цыганские глаза. — Я ещё вас спросить хотел, зачем вы фотоаппарат на свет извлекли. Он нам при заготовке огурцов или елтышей вроде как без надобности.

Штольман рассмеялся, стало легко.

— А фотоаппарат, Михаил Иванович, это для души, как у вас резьба по дереву. Похожу́ сегодня, поснимаю красоты местные, а после обеда Анну Викторовну запечатлеть хочу, да и вас могу с Елизаветой Тихоновной.

— Вместе? — напрягся Ульяшин.

— Могу и вместе, если уговорите барышню...

Михаил Иванович заметно помрачнел, свёл на переносице густые брови. Наконец, когда Штольман уже пожалел, что вмешался не в своё дело, тот сказал:

— Не стану уговаривать. Она и так сторонится меня, полезу с глупостями — только ещё больше отпугну.

— Время дайте ей, Михаил Иванович, если, конечно, серьёзно у вас, — ответил Штольман. — А в противном случае просто оставьте её в покое — так будет лучше для всех...

— Несерьёзно не будет, — тут же отозвался Ульяшин, — можете не беспокоиться и Анне Викторовне передайте, чтоб не тревожилась. А вот будет ли всерьёз — Бог весть. Время нужно, вы правы, не только ей, но и мне. А пока я просто смотрю на Лизу и думаю, что она точно не из тех, кто хочет во что бы то ни стало устроить свою жизнь как положено и одного только благополучия для себя и детей своих ищет...

Мадмуазель Жолдину Яков Платонович обнаружил в кухне-зимовье, сидела с книжкой. Читала Елизавета Тихоновна каждую свободную минуту, с наивным пламенным увлечением, и все перепетии сюжета, казалось, на лице отражались. Вот и сейчас зачиталась так, что не сразу заметила его появление. Опомнилась уже, когда он напротив сел, взлетела с лавки.

— Ой, Яков Платонович!

— Доброе утро, Елизавета Тихоновна.

— Простите, ради Бога, я... Завтракать пора? Всё готово уже, я сейчас!

— Не беспокойтесь, не пора. Анна Викторовна спит ещё. Мне бы поговорить с вами, присядьте.

Она удивилась, разволновалась даже. Помедлив, вернулась на своё место и невольно прижала к груди синий с позолотой томик Пушкина, как щит. Смотрела на Штольмана широко распахнутыми светлыми глазами, будто приговора ждала. Тут ему вдруг пришло в голову, что ведь, пожалуй, давно следовало переговорить с ней с глазу на глаз хотя бы коротко, просто сказать, что ничего он не имеет против её присутствия рядом с Анной.

— Елизавета Тихоновна, вас ведь Анна Викторовна сама попросила с нею поехать? — Быстрый кивок в ответ и уже явственная тревога во взгляде; тоже ведь подумает, как Ульяшин, что он хочет её отослать. — И вы сразу согласились?

— Ну, конечно, как же иначе, если помощь моя могла понадобиться? Да и нет у меня больше никого...

Выражение лица стало совсем уж беззащитным. Эта беззащитность и какая-то бесхитростность и раньше, в поры их затонского знакомства, в ней прорывались снова и снова сквозь жеманность, нарочитое кокетство и все театральные выходы.

— Нелегко Вам в Затонске пришлось по возвращении... — констатировал он.

— Всё лучше, чем до отъезда, — ответила она серьёзно. — Анна Викторовна приветила, место в больнице нашлось, за что доктору нашему земной поклон. А то, что люди косо смотрели и за спиной шушукались, так это дело обычное, мне не привыкать.

— Но в Александровском вам больше нравится? — спросил он, удивляясь тому, как поворачивает разговор.

— Здесь легче о прошлом не думать, а вперёд смотреть, — Голос её смягчился. — И люди вокруг хорошие.

— Здесь в основном бывшие каторжники обретаются, Елизавета Тихоновна, — покачал головой Штольман.

— Так ведь вставшие на путь исправления, Яков Платонович, — Она даже улыбнулась. — Как я...

— А я, честно говоря, не верил, что у вас получится, — сказал он. — Очень вы меня удивили.

— Не верили, когда отпускали?

— Да.

— Это было заметно. Я тогда подумала, что вас Анна Викторовна умолила, но потом оказалось, что о моём отъезде ей Паша рассказала, а про то, что вы мне деньги Женечкины отдали, паспорт вернули и по вашему распоряжению городовой посадил меня на поезд в Тверь, она вовсе не знала. Обрадовалась...

Он в самом деле не стал тогда рассказывать Анне о своём... донкихотстве? Сам упрекал её в наивности, напрасном прекраснодушии, убеждал в бесплодности попыток спасти таких, как Лиза Жолдина, но по окончании дела о страшной смерти Евгении Григорьевой, "Графини", ещё одной проститутки из заведения, убитой собственным то ли отцом, то ли отчимом, взял и отпустил Лизу с доставшимся ей от Григорьевой наследством. Ещё и с фабрикантом Яковлевым поговорил, убедился, что тот не станет возвращать силой подаренные Григорьевой деньги.

— Но в Твери вы не задержались?

— Нет. Прямо на вокзале знакомца повстречала, едва сойдя с поезда, так увязался, что пришлось спасаться бегством. Заночевала в дешёвых номерах, сидела, думала, куда и как дальше. Денег мне от Женечки много досталось, можно бы полгода жить, вовсе ни в чём себе не отказывая, а можно и три, если скромно, вот только где? Не в Твери, тут того и гляди ещё кого-нибудь встетишь, кого глаза бы не видели. А утром вышла я пройтись и случайно услышала обрывок разговора двух торговых людей о Нижегородской ярмарке. И как толкнуло меня что-то, решилась я: уже на третий день добралась поездом до волжской пристани, а оттуда первым пароходом до Нижнего. Правда, на месте оказалось, что до само́й ярмарки чуть ли не полгода, но всё равно: как начался для меня этот город с неё, так в девяносто втором ею и закончился.

— Может, расскажете, как вы оказались на холерном пункте?

— А разве Анна Викторовна вам не рассказывала? — Штольман покачал головой; Анна умела хранить секреты — и свои, и чужие. — Что ж, тогда... Я пошла туда вместо одного человека. Он был молодой, всего двадцать один год, студент медицинского факультета, на каникулы к матери приехал. В то холерное лето много нашлось таких героев, студентиков бедных, что два месяца почти круглосуточно на холерных пунктах дежурили. Многие переболели, а Саше не повезло — умер он... — Она замолчала, опустила глаза, потом вдруг быстро перекрестилась. — Страшно тогда было, и захочешь — не забудешь.

Штольман терпеливо и сочувственно молчал.

— Я по порядку расскажу, чтобы вы чего не подумали. В Нижнем я приличную квартиру искала и нашла — в доходном доме Антонины Максимовны Кутейниковой. Там в верхнем этаже большие квартиры были на меньшие поделены, вот мне такая и досталась — две комнатки с кухней и выходом на чёрную лестницу. Но публика всё равно была вся чистая, просто достатка разного. Меня, может, и не взяли бы, управляющий смотрел с подозрением, но я сразу за полгода вперёд заплатила. Стала жить — тихо-тихо, но как человек. Гардероб свой приспособила, чтобы как можно меньше выделяться. Насчёт работы стала присматриваться — это в чужом городе, где никого не знаешь, дело нелёгкое. Но потом работа меня сама нашла и... не только работа.

Я с парадного подъезда в дом не заходила, незачем было, да и, опять же, боялась к себе лишнее внимание привлечь, так что и бо́льшую часть соседей разве что издалека видела. Потому, когда через неделю после Пасхи обнаружила на чёрной лестнице рыдающего молодого человека, я и не распознала в нём соседа снизу. Мужчины так не плачут, даже по пьяни, а этот захлёбывался прямо, остановиться не мог. Правда, я быстро рассмотрела, что он почти мальчик ещё, лет семнадцати, а то и меньше. Сначала попыталась расспросить, но без толку, осерчала даже, подумав, что это всё из-за какой-нибудь глупой любовной истории, потом разобрала, что он твердит: "Маменька...". В конце концов кое-как увела его с лестницы, чаем у себя напоила. И рассказал он мне, что мать его — молодую красивую женщину чуть старше сорока — неделю назад хватил удар прямо во время прогулки в Александровском саду. Что отца давно нет, он и не помнит его, а матушка жива, но вся левая сторона отнялась и речь, и врач ему сегодня сказал, чтоб мужался, потому что надежды на улучшение почти нет. А ещё он только что выгнал приходящую сиделку, которая обращалась с его матушкой, как с бревном бессмысленным. Тут я подскочила: "А с кем же вы её оставили, чтобы порыдать?! Идёмте к ней немедленно!" Но оказалось, что больная осталась не одна, а со старой нянюшкой. В тот день я и сама не поняла, как нанялась сразу и в сиделки, и в помощницы по хозяйству, причём ещё до того, как до меня дошло, что работать стану у Кутейниковых и ухаживать за самой домовладелицей.

К счастью, врач ошибся в тот день, и состояние Антонины Максимовны оказалось не безнадёжным. "Бревном бессмысленным" она и вовсе ни минуты не была, всё понимала. Даже в самом начале могла, хоть и с трудом, указать правой рукой, что хочет. Мне она при первой же встрече на книгу указала — сборник стихотворений Лермонтова. Пришлось читать вслух...

— Неужели "Скажи-ка, дядя, ведь не даром..."? — изумился Штольман.

— Почти, — слабо улыбнулась Лиза. — "Мцыри", но тоже с выражением. Она вообще любила, чтобы как в театре — с выражением, на разные голоса, с жестами. Мы с Сашей ей иной раз и пьесы по ролям читали... Но это уже гораздо позже, а в тот день она просто хотела, чтобы Саша успокоился. Она очень сильная была и умирать не собиралась.

Чувствительность с левой стороны начала постепенно восстанавливаться уже в первый месяц, да и сил у Антонины Максимовны прибавилось, потому, когда на Троицу явился её младший брат из Владимира и завёл речь о том, чтобы оформить над ней и Сашей попечительство, она указала ему на дверь, а потом и яблоком в него швырнула. Имей этот господин другой характер, на том ничего не закончилось бы, но он был слабым, ленивым и очень небедным человеком, а потому не стал связываться с сестрой из-за одного только доходного дома, оставил всё как есть. Так что дела вёл Саша с помощью надёжного управляющего, а Антонина Максимовна все бумаги сама просматривала и подписывала. Она вообще очень быстро приспособилась сигналить "да" и "нет" глазами, а остальное — писать. Поначалу, правда, утомлялась быстро, но уже через год мы с ней, случалось, так подолгу беседовали.

Доктор, что к ней ходил, тоже не дурак был, хотя до Александра Францевича ему далеко. Быстро признал свою ошибку, и стало ему интересно. Журналы всякие читал, с коллегами в обеих столицах переписывался и всё что-то новое предлагал — процедуры, упражнения. Саша даже как-то чуть не рассорился с ним, кричал, что его мать не подопытное животное. Но Антонина Максимовна написала: "Будем пробовать всё!" И что-то действовало, она медленно, но верно шла на поправку. Левая рука висела плетью, левая нога волочилась, но через полтора года она встала — с костыликом, но без посторонней помощи, а через два — довольно уверенно перемещалась по квартире. Речь у неё так и не восстановилась, но у нас появился свой язык жестов, который понимали и все домашние, и управляющий... В девяностом первом она буквально вытолкала Сашу в Московский университет, уверив, что меня для компании ей довольно. Он поступил на медицинский факультет, хотя прежде мечтал на юридический.

— Вы стали для них своей?

— Наверное, — проговорила Лиза медленно. — Мне они точно стали — ближе некуда...

Тут она надолго замолчала. Штольман уже корил себя, что своими вопросами разбередил настолько больное. Ведь не собирался о подноготной выспрашивать и вообще хотел поговорить с ней совсем о другом!

— В девяносто втором холера пришла с юга, через персидскую границу, — продолжила она после паузы. — Уже в мае появились первые больные на Кавказе и в Астрахани. Я прочитала об этом в газете, и Антонина Максимовна написала Саше, чтоб и не думал ехать на каникулы. Но он приехал всё равно, ещё и двух таких же мальчишек-спасителей человечества с собой привёз. Это было как раз в начале июля, когда у нас все стали ждать и бояться холерного бунта. Уже разбили камнями часовню, где лежали холерные покойники — с этого начиналось везде. Но в Нижнем не началось, бунта не случилось, потому что губернатор, Николай Михайлович Баранов, пообещал в случае возникновения беспорядков вешать зачинщиков прямо на месте, без суда и следствия.

— Так и сказал? — переспросил Штольман.

— Слово в слово, и посоветовал тем, кто его не знает, спросить тех, кто знают — он-де всегда держит слово. Это остудило самых горячих и жадных до наживы, приехавших нарочно, чтобы пограбить ярмарку, когда полыхнёт. А потом... потом губернатор ещё много чего придумал, чтобы город спасти. Дураков и клеветников, распространявших слухи об украденном "мильёне", об отравленных врачами колодцах, о том, что больных заживо хоронят, стали отправлять в холерные госпитали наблюдать за работой врачей и похоронных команд. Понятно, что болтать сразу стали меньше. Чтобы избежать паники и погромов, самый страшный холерный госпиталь вынесли за город, с глаз долой, на Подновский остров, баржу под него приспособили, а ещё один был прямо в губернаторском дворце — туда уж точно никто бросить камень не осмелился бы. Больных не специальными чёрными фургонами доставляли, а на извочиках, лишь бы быстро и не привлекая внимания. Водовозные команды развозили по городу кипячёную воду, сдобренную вином, чтобы пили её, а не сырую и смертельно опасную.

А ещё были холерные пункты, куда больных для отправки в госпитали заносили — прямо в городе, на площадях, среди народа. Поначалу вокруг них всегда толпа стояла — мрачная, тревожная. Говорили, что надо отбивать своих, пока в "шпиталь" не отвезли, откуда возврата нет. Губернатор сперва что ни день лично все холерные пункты объезжал, но потом ему лучше идея пришла: попросил докторов и студентов, что там дежурили, оказывать всякую медицинскую помощь. Саша рассказывал, что они дёргали зубы, вскрывали нарывы, лечили кашель, вправляли вывихи — в общем, вели круглосуточный приём по всем болезням.

— Умно, — произнёс с уважением Штольман; Лиза кивнула.

— Толпа вокруг пунктов стояла всё равно, но настроение её изменилось. Рассмотрели вблизи, что ничего плохого заболевшим там не делают, а всего лишь прикладывают к ногам грелки, растирают, вливают сквозь стиснутые в припадке зубы чай с лимоном и коньяком. Даже симулянты появились, до коньяка охочие... А когда на улицах стали попадаться выздоровевшие, вышедшие из госпиталя "холерные франты", то и подавно.

— Что за франты? — не понял Яков Платонович.

— Это тоже было губернаторское изобретение. Одежду заболевших и попавших в госпиталь всегда подвергали дезинфекции, обрабатывали паром, кислотой, известью. Что от неё после того оставалось?

— Видимо, немногое, — хмыкнул Штольман.

— Да ничего не оставалось, по сути, чистое разорение человеку выходило. Оттого больные и сами прятались, и родные их в исподнем или обносках каких в больницу отдавали, а хорошее, справное с них себе оставляли или продавали, распространяя заразу.

— И что же губернатор?

— Приказал полностью уничтожать одежду холерных больных, а выздоровевшим выдавать хорошее, с иголочки платье. Весь город постепенно заполнили мужчины в новых кумачовых рубахах, картузах и хороших сапогах и женщины в ситцевых сарафанах и ярких платках.

— И всем стало видно, как много выздоравливающих... — протянул Штольман. — Красиво и щедро.

— Его многие упрекали в расточительстве, в городской думе даже призывали ввести учёт коньяка на холерных пунктах, а то доктора со студентами что-то слишком много его потребляют. — Штольман гневно прищурился. — Но потом стало известно, что в Нижнем всё прошло тише и спокойней, чем где бы то ни было, да и ярмарка получилась не просто лучше, чем опасались, а совсем хорошей, так что — хочешь не хочешь — пришлось всем злопыхателям признать, что Баранов был прав.

— Победителей не судят, — подытожил Яков.

Лиза согласно кивнула и продолжила:

— Саша свалился в припадке прямо на холерном пункте тринадцатого августа. Посреди ночи его приятель разбудил нас известием, что его увезли в тот госпиталь, что в губернаторском дворце. Утром я поехала туда на извозчике, но солдаты никуда меня не пустили, конечно же. Время от времени ожидающим родственникам зачитывали списки умерших и тех, кто пошёл на поправку. Пятнадцатого августа, в день окончания ярмарки, я из списка узнала о Сашиной смерти. Я не понимала, как рассказать об этом его бедной матушке, но она всё прочитала по моему лицу. Даже не заплакала, просто показала, что хочет прилечь. Я сидела с ней всю ночь, держала за руку, а под утро поняла, что рука у меня в ладони неживая. Ушла за сыном, отмучалась, бедная... — Лиза смахнула ладонью катившиеся градом слёзы. — Утром я дала телеграмму брату Антонины Максимовны, он ответил, что из-за эпидемии не приедет и чтобы я сама распорядилась о похоронах. Сашу мне похоронить не дали, больных погребали отдельно и за счёт города, а Антонину Максимовну в последний путь провожали только мы с управляющим. Днём позже я отправилась на тот самый холерный пункт, где работал Саша. Меня сразу взяли, там ведь были ещё его московские приятели, да и вообще не хватало рук. Два дня спустя заболел дежуривший на нашем пункте врач, и почти сразу нам в помощь прислали Анну Викторовну. Я глазам своим не поверила, когда её там увидела, понимаете? Будто ангела мне явили, чтоб не отчаялась совсем...

Штольман рывком поднялся, присел на скамью с ней рядом и даже осторожно взял за руку.

— Анна Викторовна — она такая, и за ангела может, — сказал он горячо, сам себя с трудом узнавая. — Лиза, вы вот что... Вы свой путь исправления давно прошли до конца и жизнь новую заслужили жить с чистого листа. И она у вас будет, как и у нас всех, в чём-то даже общая. Так что живите, не бойтесь, не надо всех этих "невместно" и "негоже". Анна за вас душой болеет, как за близкого человека, вот и не огорчайте её...

В это мгновение дверь в зимовье распахнулась и в помещение ворвалась Анна Викторовна, легка на помине — опять в незастёгнутой шубе и съехавшем набок платке.

— Вот вы где, Яков Платонович! — воскликнула она и тут же застыла, оценив мизансцену.

— Доброе утро, Анна Викторовна, — выдохнул он, героически не выпустив Лизиной руки.

— Что тут происходит? — чуть нахмурилась Аня. — Лизонька, что?

— Ничего, — Лиза сама отняла руку и принялась вытирать слёзы. — Яков Платонович спросил, как я оказалась на холерном пункте, я стала рассказывать, вот и...

Анна посмотрела на него самым укоризненным образом.

— Вы правы, Анна Викторовна, — согласился он. — Разговор о том, что иногда прошлое должно оставаться в прошлом, зашёл не туда. Простите, Елизавета Тихоновна.

Лиза от удивления развернулась к нему.

— Ох, да совершенно не за что вам извиняться, Яков Платонович! Ещё бы вы не хотели знать, с кем живёте под одной крышей!.. — Тут она поднялась и ещё раз провела ладонями по лицу. — И давайте уже завтракать, наверное?

— Да, — сказала Аня, — то есть нет, погодите! — Она шагнула к столу, извлекла из кармана шубы какой-то листок бумаги и разгладила его. — Вот, Яков Платонович, вы попросили — я нарисовала. Это тот дух, что приходит.

Лиза пошатнулась и Штольман едва успел подхватить её, усадил назад на скамейку, уже понимая, что сейчас услышит.

— Сашень...ка, — прошептала она. — Это Сашенька...

— Александр Кутейников? — уточнил Штольман.

— Да, — ответила она и заплакала навзрыд.

За неимением коньяка они отпаивали Лизу местной медовухой.

— Вот ведь как... — бормотала она. — Что же он? Зачем мается? Он же такой хороший мальчик был и жизнь за людей отдал, он там должен быть, где свет, с маменькой своей, а он... Ведь полтора года уже прошло. Он что, присматривает за мной? Так не нужно, миленький, не нужно, слышишь?! Я же не одна, с хорошими людьми, с друзьями. Анечка Викторовна, вы ему скажите, что не нужно!

— Я скажу, Лизонька, ты только не плачь...

— А он сам что говорит?

— Я его не слышу, Лиза. В том-то и дело, что я никого из них теперь не слышу! Хотя, подожди, если я теперь знаю имя, то...

— Погодите, Аня, попробуем обойтись без имени. Он сейчас здесь?

— Нет. Но... Александр Кутейников, явись мне!

— Да что ты будешь делать! Аня!

— Не кричите на меня, я не ваш фельдфебель!

— У меня нынче нет никаких фельдфебелей, Анна Викторовна, если вы забыли. Есть только жена, которая обещала меня слушаться, а теперь даже выслушать не хочет.

— Я вас слушаю.

— Не надо вам его звать, но когда он явится — а он неприменно явится в самое ближайшее время! — спросите у него, не было ли завещания.

— Завещания?

— Да. Вы ведь уехали из Нижнего вскоре после смерти Кутейниковых?

— Где-то через месяц.

— В городе наверняка ещё царила неразбериха в связи с эпидемией... Аня, если я что-нибудь понимаю в ваших духах, добровольно они являлись, а тем более так настойчиво, всегда с вполне определённой целью: стремились изобличить своего убийцу, покарать обидчика, восстановить справедливость, защитить близких от вполне конкретной опасности или что-то им передать. Лиза, судя по всему, что вы мне сегодня рассказали, вы были очень близки с Кутейниковой и её сыном. А Антонина Максимовна была человеком дельным и организованным, она прекрасно понимала, насколько серьёзно больна, и потому наверняка стремилась уладить все свои дела надлежащим образом, стало быть, и завещание должна была составить по всей форме. Вам что-нибудь о её завещании известно?

— Н-нет.

— А о других наследниках, кроме сына?

— Так брат же...

— С которым она настолько не ладила, что швыряла к него фруктами.

— Яков, он здесь и... Он кивает, ты прав, прав во всём!

— Вот ведь как... Чисто как в романе!

— Яков, что же нам делать?

— Мы напишем вашему отцу, Анна Викторовна. Ваш отец — прекрасный адвокат, если вы попросите его представлять интересы Елизаветы Тихоновны, он не откажет вам съездить в Нижний.

... Ещё раз подробно расспросив ошарашенную Лизу о фактической стороне дела и составив подробное письмо Виктору Ивановичу, Штольман с Анной всё-таки выбрались погулять пару часов перед обедом, только без фотоаппарата и не на кладбищенский холм, а наоборот — вниз, в сторону скованной льдом речки. День был на редкость ясным, прямо сияющим, и небо — не по-зимнему ярким. На спуске Штольман взял Аню за руку, чтобы не поскользнулась, и больше не выпустил.

— Яков Платонович, мне кажется, что всё это уже было.

— Что именно, Анна Викторовна?

— Вот это — вы, я, прогулка, солнце, небо, снег...

— Действительно, было и, надеюсь, будет ещё не раз. Мне подобное надоесть никак не может.

— Да нет же, вы не поняли, не "подобное", а именно это. Точь-в-точь.

— Во сне, Анна Викторовна?

— Откуда вы знаете? Вы что, опять? — произнесла она почти возмущённо.

Штольман только руками развёл.

— Это нечестно! — насупилась драгоценная. — Почему вы можете видеть мои сны, а я ваши — никогда?

— Не могу знать, Анна Викторовна. За всё мистическое в нашей семье целиком и полностью отвечаете вы. Так что, полагаю, и сны свои вы мне как-то сами насылаете.

— И зачем же, по-вашему, я это делаю?

— Сложно сказать. Сегодняшний, к примеру, затем, чтобы я не сомневался, что вы счастливы.

— А вы сомневаетесь? — Он покачал головой. — Это хорошо... Только всё равно я бы тоже хотела увидеть.

— Поверьте, Аня, кроме ваших снов мне не снится ничего сколько-нибудь интересного или заслуживающего внимания. Всё интересное и заслуживающее внимания у меня нынче наяву.

Ему редко удавалось сказать что-либо, похожее на комплимент. Сейчас, кажется, удалось. Анна обхватила его за локоть и прижалась к плечу. Идти так стало неудобно, но ведь можно было и не идти.

— Яков Платонович, а ведь мы с вами сегодня провели наше первое семейное расследование.

— При всём уважении, Анна Викторовна, расследование — это слишком громко сказано.

— Ты что, не можешь просто согласиться со мной?

— Конечно, могу, Аня. Пусть будет расследование...

— Мне кажется, Лиза не уедет, останется с нами.

— С чего бы ей уезжать?

— Из-за наследства.

— Едва ли. Она от души привязана к тебе, как и ты — к ней. А с Нижним у неё и вовсе связаны очень тяжёлые воспоминания.

— Мне кажется, Лиза и Михаил Иванович с нами надолго.

— Ничего не имею против подобных спутников.