Пока смерть не разлучит нас (гет)

— Моя дорогая, мне на это наплевать. Я не буду по вам скучать, — равнодушно произнес мужчина.

Эти слова повисли в пыльной тишине библиотеки. Наполненные тяжестью, они казались неотвратимыми, как удар топора. Скарлетт стояла у двери в полосе света из коридора, прижавшись к косяку, и ждала. Ждала, когда хлопнувшая дверь разорвет её сердце и станет финалом их гнетущего ныне брака. Но звук не раздался.

Батлер, казалось, никуда не торопился. После своих слов он так и не посмотрел на бывшую возлюбленную, просто стоял в темени библиотеки. Не убегал, не отворачивался. Просто закрылся в своих мыслях. Его спокойный взгляд прошелся по библиотеке: над угасающим камином висела огромная картина. На ней были изображены все члены некогда счастливой семьи — Ретт, обнимающий Скарлетт и троих детей. Там была изображена самая болезненная утрата его жизни — Бонни, которая до сих пор выжигала все чувства, как и в тот самый день, когда она покинула его.

Мужчина медленно развернулся. В воздухе витала боль и тяжесть разговора, который прояснил многое, но разбил два сердца. Выпрямившись, он гордо зашагал прочь. Не удостоив женщину взглядом, он неспешно покинул библиотеку.

Миссис Батлер хотела броситься за ним, остановить, удержать, но тело не слушалось. Она могла лишь смотреть, как он уходит, и ничего не могла сделать. Последнее полено в камине с треском прогорело и рассыпалось в пепел, оставив лишь багровый отсвет углей. Скарлетт непроизвольно вздрогнула — это было похоже на финальный аккорд.

Наблюдая за мужчиной, она заметила, что он идет не к двери, а к лестнице, которая вела вглубь дома. «Куда он?» — мелькнула мысль, но тут же исчезла, поглощенная страхом того, что он повернет не туда. Скрип ступеней под его шагами разнесся по пустому зданию, словно эхо, и затих на верхнем этаже. Звук щелчка замка показался ей громче, чем любой хлопок двери.

«Он заперся. От меня», — эта мысль обожгла больнее, чем любое его равнодушие. «Он не ушел, но и не хочет, чтобы я за ним шла? Или хочет отгородиться, как от тифа?»

Женщина простояла так еще около десяти минут, но больше не услышала ни звука. Ужас начал отпускать, а мысли в голове становились всё тяжелее. Возвращение мужчины в спальню она восприняла как обнадеживающий знак.

«Он не уехал. Значит, ещё не всё потеряно. Нужно дать время ему остыть, а утром... Утром найду нужные слова. Всегда находила, чтобы добиться своего». Самообман был сладок и давал силы сдвинуться с места. Можно было отложить размышления на завтра, вместо того чтобы пытаться осмыслить сложную и болезненную реальность.

О'Хара медленно, словно лунатик, шла по дому, направляясь в свою спальню. Перед комнатой Ретта она остановилась и прислушалась. Тишина была оглушающей. Рука сама потянулась к ручке, но замерла в сантиметре от бронзы. Гордость? Или трусость? Она не знала. Решив, что ночь — плохой советчик, она поплелась в свою спальню. «Завтра. Всё завтра», — твердила она себе, как мантру.

Ретт Батлер сидел в кресле, погруженный в темноту, и смотрел в окно. Его лицо было лишено эмоций — пустота. Боль ушла глубоко, оставив лишь холод. Он обдумывал план, который возник у него в библиотеке. Это была не просто ярость. Это был холодный, выверенный расчет.

«Ты всегда хотела безопасности, Скарлетт? Хотела быть леди высшего света? Что ж, я помогу тебе это получить. Я возведу тебя на самую вершину... чтобы ты почувствовала, как слабо держаться на скользком льду, когда тебя лишают самой опоры». Он мысленно перебирал свои связи, долги, компромат. Месть была единственным, что согревало лед в его груди. Первый ход будет сделан уже завтра утром.

* * *

На следующее утро Батлер спустился первым. Все так же, как обычно, он был безупречно одет в длинный однобортный сюртук из тонкой шерсти антрацитового оттенка, глухого и несветящегося, словно поглощавшего весь свет в комнате. Он сидел безупречно, подчеркивая ширину плеч и стройность талии, но без намёка на щегольство. Под ним виднелся жилет того же мрачного цвета, застёгнутый на все пуговицы.

Но вместо привычной золотой часовой цепочки через жилет была протянута тонкая, чёрная шёлковая лента. Воротник ослепительно белой рубашки был безупречно накрахмален, но галстук-пластрон, аккуратно сложенный на груди, был не белым, а глубокого чёрного бархата.

Брюки с идеальными стрелками были того же цвета, что и сюртук, и завершали образ человека, сознательно облачившегося в тень. Ни единого намёка на цвет, ни малейшей бреши в строгости. Эта безупречность была не для демонстрации статуса, а стала его личной униформой скорби и обречённости, красноречивее любых слов говорившей о том, что светлая часть его жизни безвозвратно закончена.

Мужчина точно не выглядел так, как будто провел ночь в агонии своих дум. Он был похож скорее на того, кто принял самое важное решение в своей жизни. Только мелкие детали указывали на его разбитое сердце — чёрная шелковая лента, как траур по любимому дитя, и чёрный бархатный галстук-пластрон, как молчаливое признание Мелани Уилкис. Единственной леди, которую он мог признать своим другом и безмерно уважал.

Медленно пройдя по столовой, он направился к началу огромного стола, подзывая прислугу, чтобы те привели его жену к нему завтракать, разбудив её, и стал ждать, уперев свой взгляд на лезвие столового ножа, лежащего рядом с его тарелкой. Острие было направлено в сторону её пустого места. Он не двигался, созерцая, как утренний свет скользит по холодной, отполированной стали. Этот простой столовый прибор больше не был инструментом для еды. В его неподвижной руке и пристальном взгляде он становился обещанием — обещанием разделить, отрезать её от прежней жизни с хирургической точностью.

Его рука с неподвижностью статуи лежала на столе, но из-под манжеты виднелась тонкая красная царапина — след от ногтя, впившегося в ладонь, когда он в одиночестве строил этот план. Безупречный костюм скрывал бурю, но не мог скрыть всех ее следов.

Шаги Скарлетт он услышал спустя минут двадцать после отправки к ней прислуги. На ней был одет первый попавшийся халат из дорогой, но мятой ткани с небрежно завязанным поясом. Волосы спадали беспорядочными прядями, а у горловины виднелся край ночной рубашки, будто она в панике вырвалась из спальни. Весь её вид кричал о смятении, но в одной руке она сжимала крохотный носовой платок, вышитый жемчугом, — последний оплот надежды и попытку сохранить фасад.

Оторвав свой взгляд от ножа, Батлер перевел его на жену. Её появление не вызывало у него никаких эмоций, оставив в покое выжженное поле чувств глубоко в душе. Он дождался, пока суженная займет свое место в противоположной стороне стола и только после этого начал говорить.

— Надеюсь, вы хорошо сегодня спали, моя дорогая? — не дав ей даже попытки что-то произнести, он продолжил. — Я уеду ненадолго из города, но перед этим хочу уведомить вас об некоторых изменениях в нашей жизни.

— Ретт, вы о чем? Вчера... Мы... — миссис Батлер пыталась подобрать слова, но слова не складывались во что-то внятное.

— Мы переезжаем. Я недавно приобрел участок с старым поместьем на Персиковой улице, теперь самое время отремонтировать его и переехать туда. Нам необходимо сменить обстановку. Здесь произошло слишком много всякого. Готовь свои вещи к моему возвращению, я извещу тебя. — сказал мужчина, поднимаясь из-под стола.

— Но Ретт!! Послушайте... Вчера... — Скарлетт всё продолжала свои попытки достучаться до супруга, продолжив вчерашние откровения. В ней все еще жила надежда всё исправить.

— А что вчера, моя кошечка? — Губы Батлера сомкнулись в ухмылке. — Вчера ничего не изменилось. Всё осталось как есть. Просто я передумал уходить. Уход — это привилегия, а не наказание. А наш брак... Наш брак — это договор, и отныне — пожизненное заключение. Приятного аппетита, леди.

Миссис Батлер осталась сидеть за огромным столом. Луч солнца упал на лезвие ножа, острое и холодное. И тут до нее дошло. Это не просто переезд. Это арест. И тюремщиком назначен он.

Почувствовав, как кровь отливает от лица, а пальцы похолодели и задрожали, она судорожно сжала жемчужный платок, и тонкая нитка лопнула, рассыпав крошечные бусины по скатерти, как слезы. Этот тихий щелчок был единственным звуком, который она могла издать.