Пока смерть не разлучит нас (гет)

— Моя дорогая, мне на это наплевать. Я не буду по вам скучать, — равнодушно произнес мужчина.

Эти слова повисли в пыльной тишине библиотеки. Наполненные тяжестью, они казались неотвратимыми, как удар топора. Скарлетт стояла у двери в полосе света из коридора, прижавшись к косяку, и ждала. Ждала, когда хлопнувшая дверь разорвет её сердце и станет финалом их гнетущего ныне брака. Но звук не раздался.

Батлер, казалось, никуда не торопился. После своих слов он так и не посмотрел на бывшую возлюбленную, просто стоял в темени библиотеки. Не убегал, не отворачивался. Просто закрылся в своих мыслях. Его спокойный взгляд прошелся по библиотеке: над угасающим камином висела огромная картина. На ней были изображены все члены некогда счастливой семьи — Ретт, обнимающий Скарлетт и троих детей. Там была изображена самая болезненная утрата его жизни — Бонни, которая до сих пор выжигала все чувства, как и в тот самый день, когда она покинула его.

Мужчина медленно развернулся. В воздухе витала боль и тяжесть разговора, который прояснил многое, но разбил два сердца. Выпрямившись, он гордо зашагал прочь. Не удостоив женщину взглядом, он неспешно покинул библиотеку.

Миссис Батлер хотела броситься за ним, остановить, удержать, но тело не слушалось. Она могла лишь смотреть, как он уходит, и ничего не могла сделать. Последнее полено в камине с треском прогорело и рассыпалось в пепел, оставив лишь багровый отсвет углей. Скарлетт непроизвольно вздрогнула — это было похоже на финальный аккорд.

Наблюдая за мужчиной, она заметила, что он идет не к двери, а к лестнице, которая вела вглубь дома. «Куда он?» — мелькнула мысль, но тут же исчезла, поглощенная страхом того, что он повернет не туда. Скрип ступеней под его шагами разнесся по пустому зданию, словно эхо, и затих на верхнем этаже. Звук щелчка замка показался ей громче, чем любой хлопок двери.

«Он заперся. От меня», — эта мысль обожгла больнее, чем любое его равнодушие. «Он не ушел, но и не хочет, чтобы я за ним шла? Или хочет отгородиться, как от тифа?»

Женщина простояла так еще около десяти минут, но больше не услышала ни звука. Ужас начал отпускать, а мысли в голове становились всё тяжелее. Возвращение мужчины в спальню она восприняла как обнадеживающий знак.

«Он не уехал. Значит, ещё не всё потеряно. Нужно дать время ему остыть, а утром... Утром найду нужные слова. Всегда находила, чтобы добиться своего». Самообман был сладок и давал силы сдвинуться с места. Можно было отложить размышления на завтра, вместо того чтобы пытаться осмыслить сложную и болезненную реальность.

О'Хара медленно, словно лунатик, шла по дому, направляясь в свою спальню. Перед комнатой Ретта она остановилась и прислушалась. Тишина была оглушающей. Рука сама потянулась к ручке, но замерла в сантиметре от бронзы. Гордость? Или трусость? Она не знала. Решив, что ночь — плохой советчик, она поплелась в свою спальню. «Завтра. Всё завтра», — твердила она себе, как мантру.

Ретт Батлер сидел в кресле, погруженный в темноту, и смотрел в окно. Его лицо было лишено эмоций — пустота. Боль ушла глубоко, оставив лишь холод. Он обдумывал план, который возник у него в библиотеке. Это была не просто ярость. Это был холодный, выверенный расчет.

«Ты всегда хотела безопасности, Скарлетт? Хотела быть леди высшего света? Что ж, я помогу тебе это получить. Я возведу тебя на самую вершину... чтобы ты почувствовала, как слабо держаться на скользком льду, когда тебя лишают самой опоры». Он мысленно перебирал свои связи, долги, компромат. Месть была единственным, что согревало лед в его груди. Первый ход будет сделан уже завтра утром.

* * *

На следующее утро Батлер спустился первым. Все так же, как обычно, он был безупречно одет в длинный однобортный сюртук из тонкой шерсти антрацитового оттенка, глухого и несветящегося, словно поглощавшего весь свет в комнате. Он сидел безупречно, подчеркивая ширину плеч и стройность талии, но без намёка на щегольство. Под ним виднелся жилет того же мрачного цвета, застёгнутый на все пуговицы.

Но вместо привычной золотой часовой цепочки через жилет была протянута тонкая, чёрная шёлковая лента. Воротник ослепительно белой рубашки был безупречно накрахмален, но галстук-пластрон, аккуратно сложенный на груди, был не белым, а глубокого чёрного бархата.

Брюки с идеальными стрелками были того же цвета, что и сюртук, и завершали образ человека, сознательно облачившегося в тень. Ни единого намёка на цвет, ни малейшей бреши в строгости. Эта безупречность была не для демонстрации статуса, а стала его личной униформой скорби и обречённости, красноречивее любых слов говорившей о том, что светлая часть его жизни безвозвратно закончена.

Мужчина точно не выглядел так, как будто провел ночь в агонии своих дум. Он был похож скорее на того, кто принял самое важное решение в своей жизни. Только мелкие детали указывали на его разбитое сердце — чёрная шелковая лента, как траур по любимому дитя, и чёрный бархатный галстук-пластрон, как молчаливое признание Мелани Уилкис. Единственной леди, которую он мог признать своим другом и безмерно уважал.

Медленно пройдя по столовой, он направился к началу огромного стола, подзывая прислугу, чтобы те привели его жену к нему завтракать, разбудив её, и стал ждать, уперев свой взгляд на лезвие столового ножа, лежащего рядом с его тарелкой. Острие было направлено в сторону её пустого места. Он не двигался, созерцая, как утренний свет скользит по холодной, отполированной стали. Этот простой столовый прибор больше не был инструментом для еды. В его неподвижной руке и пристальном взгляде он становился обещанием — обещанием разделить, отрезать её от прежней жизни с хирургической точностью.

Его рука с неподвижностью статуи лежала на столе, но из-под манжеты виднелась тонкая красная царапина — след от ногтя, впившегося в ладонь, когда он в одиночестве строил этот план. Безупречный костюм скрывал бурю, но не мог скрыть всех ее следов.

Шаги Скарлетт он услышал спустя минут двадцать после отправки к ней прислуги. На ней был одет первый попавшийся халат из дорогой, но мятой ткани с небрежно завязанным поясом. Волосы спадали беспорядочными прядями, а у горловины виднелся край ночной рубашки, будто она в панике вырвалась из спальни. Весь её вид кричал о смятении, но в одной руке она сжимала крохотный носовой платок, вышитый жемчугом, — последний оплот надежды и попытку сохранить фасад.

Оторвав свой взгляд от ножа, Батлер перевел его на жену. Её появление не вызывало у него никаких эмоций, оставив в покое выжженное поле чувств глубоко в душе. Он дождался, пока суженная займет свое место в противоположной стороне стола и только после этого начал говорить.

— Надеюсь, вы хорошо сегодня спали, моя дорогая? — не дав ей даже попытки что-то произнести, он продолжил. — Я уеду ненадолго из города, но перед этим хочу уведомить вас об некоторых изменениях в нашей жизни.

— Ретт, вы о чем? Вчера... Мы... — миссис Батлер пыталась подобрать слова, но слова не складывались во что-то внятное.

— Мы переезжаем. Я недавно приобрел участок с старым поместьем на Персиковой улице, теперь самое время отремонтировать его и переехать туда. Нам необходимо сменить обстановку. Здесь произошло слишком много всякого. Готовь свои вещи к моему возвращению, я извещу тебя. — сказал мужчина, поднимаясь из-под стола.

— Но Ретт!! Послушайте... Вчера... — Скарлетт всё продолжала свои попытки достучаться до супруга, продолжив вчерашние откровения. В ней все еще жила надежда всё исправить.

— А что вчера, моя кошечка? — Губы Батлера сомкнулись в ухмылке. — Вчера ничего не изменилось. Всё осталось как есть. Просто я передумал уходить. Уход — это привилегия, а не наказание. А наш брак... Наш брак — это договор, и отныне — пожизненное заключение. Приятного аппетита, леди.

Миссис Батлер осталась сидеть за огромным столом. Луч солнца упал на лезвие ножа, острое и холодное. И тут до нее дошло. Это не просто переезд. Это арест. И тюремщиком назначен он.

Почувствовав, как кровь отливает от лица, а пальцы похолодели и задрожали, она судорожно сжала жемчужный платок, и тонкая нитка лопнула, рассыпав крошечные бусины по скатерти, как слезы. Этот тихий щелчок был единственным звуком, который она могла издать.

Скарлетт О'Хара никогда не задумывалась о прошлом и не склонна была к самоанализу. Она редко обращалась к своим мыслям, но теперь что-то неумолимо влекло её в этот мир. Внезапное решение Ретта, смерть Бонни и Мелли, чувства к Эшли — всё это рушило её тщательно выстроенный мир, словно карточный домик, сложенный из тузов.

Голод и страх больше не мучили её. Но появились новые тревоги, более глубокие и тревожные. Казалось, что хуже уже быть не может, но непонимание мотивов мужа сбивало её с толку.

Ретт обещал вернуться, но уже шла к концу вторая неделя, а от него ни звука. Скарлетт разрывали противоречивые чувства: страх, отчаяние и надежда. Она то терзалась мыслью: «Может, он передумал и не вернется?», то утешала себя: «Нет, он говорил, что любит меня, и это наш шанс начать все сначала».

Тишина, царившая в доме долгое время, стала давить на женщину, вызывая всё больше нетерпеливых мыслей. Она пыталась узнать больше о новом поместье, куда им предстояло переехать, но ничего не получалось. Муж купил несколько участков земли и нанял рабочих. Слухи в Атланте были запутанными и тревожными, что только усиливало её беспокойство. Эта неизвестность утомляла её больше, чем открытая враждебность.

* * *

Когда Скарлетт уже была на грани отчаяния от ожидания, Ретт наконец вернулся. Женщина хотела броситься к нему и умолять больше не уходить вот так, но что-то удержало ее. Возможно, его отстраненный вид или взгляд, полный неизвестной ей грубости.

Он вернулся, но его вид в пыльном дорожном костюме напоминал скорее подрядчика, завершившего проект, чем любящего мужа. Воспоминания о его предыдущем возвращении, после которого она потеряла двух детей, промелькнули в голове. Но, отбросив грустные мысли, мисс О'Хара быстро направилась к мужу, надеясь, что её долгое ожидание наконец закончится.

— Дом готов. Вещи переправят без нас. Поехали, — бросил он, не оглядываясь. Мужчина направился к двери, будто он никуда не уезжал. Казалось, его не было несколько минут, а не недель. И Скарлетт ничего не оставалось, как последовать вслед за ним. Куда-то в неизвестность будущего.

* * *

Коляска, в которой они ехали в гробовом молчании, наконец остановилась. Скарлетт высунулась в окошко — и дыхание ее перехватило.

Он вырос прямо посреди Персиковой улицы, будто его не строили, а привезли и поставили за одну ночь колдовством. Не дом — крепость из ослепительно-белого камня, холодного и гладкого, как лед. Он резал глаза своей новизной, своим чужеродным величием. Ни один из старых, обжитых атлантских особняков, утопающих в тени дубов, не мог сравниться с этим чудовищем. Он был не просто большим. Он был наглым.

Взгляд Скарлетт скользнул по фасаду, выискивая изъяны, признаки поспешности, но нашел лишь безупречную, пугающую симметрию. Высокие колонны у входа казались не гостеприимными, а стражниками, выстроившимися в ряд. Они поддерживали массивный портик, отбрасывавший на парадную дверь глубокую черную тень. Окна — десятки окон! — были огромными, от пола до потолка, и напоминали ей стеклянные глаза мертвой рыбы, пустые и невидящие.

«Боже правый, — мелькнуло у нее в голове, — сколько же комнат? Хватит ли у меня ковров, чтобы застелить все эти полы?»

Но следом за практичной мыслью хозяйки пришла другая, леденящая. Этот дом не был создан для жизни. Он был создан для показухи. Для балов, которые никогда не закончатся, для сотен гостей, которые заполнят его залы... Но когда она представила себе их смех, звон бокалов, музыку, картина показалась неправдоподобной, как сон. Этот дворец молчал. Молчал так громко, что звенело в ушах.

Ее взгляд упал на чугунную ограду — ажурную, но с острыми, как копья, пиками наверху. Она очерчивала территорию четко и недвусмысленно. Длинная подъездная аллея вилась через идеально ровный изумрудный газон, на котором ни один одуванчик не смел показать свою желтую головку. Никаких розовых кустов, никаких раскидистых магнолий, чей аромат напоминал бы о доме, о Таре.

Только стриженный самшит, застывший в бессмысленных геометрических фигурах. Все было мертво, неподвижно и безупречно, как на картинке из журнала.

И тогда ее охватило странное чувство. Не восторг от богатства, к которому она всегда стремилась, а тяжелый, давящий ужас. Это была не мечта, сбывшаяся с избытком. Это была ловушка, выстроенная из мрамора и золота. Роскошная, сияющая и абсолютно бездушная. В этом доме нельзя было бы спрятаться. В нем можно было только жить напоказ. Быть экспонатом в музее собственной несчастливой жизни.

Она откинулась на спинку коляски, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Ретт наблюдал за ней с тем же ледяным, отстраненным выражением, что и последние две недели.

— Ну что, моя дорогая, — произнес он без тени улыбки. — Нравится тебе твой новый дом? Я строил его специально для нас.

И в тишине, что воцарилась после его слов, Скарлетт поняла: самые прочные тюремные стены строятся не из камня, а из обетов, данных когда-то в порыве страсти. А этот ослепительно-белый дворец был всего лишь их дорогой, красивой оберткой.

Коляска тронулась, тяжелые кованые ворота захлопнулись за спиной с глухим, окончательным звуком. Ретт вышел первым, его движения были отточены и безжизненны. Он не подал ей руку. Скарлетт выбралась сама, её ноги были ватными, а подошвы туфелек поскрипывали на идеально чистом гравии, словно оскверняя эту мертвенную тишину.

Массивная дубовая дверь бесшумно отворилась перед ними — должно быть, слуга ждал за ней. Но в прихожей никого не было. Только гулкая, звенящая пустота.

И тогда на нее обрушилось это — не тепло домашнего очага, а ледяное дыхание величия.

Прихожая. Пол из полированного черного мрамора, в котором, как в воде, отражались ее испуганные глаза и силуэт Ретта. Высокий потолок, уходящий в полумрак, откуда свисала колоссальная хрустальная люстра. Тысячи подвесок перехватывали скупой свет, падающий из высоких окон, и дробили его на тысячи холодных зайчиков. Они танцевали по стенам, и Скарлетт вдруг подумала, что это похоже на иней. В доме, где еще не разожгли ни одного камина, уже стоял зимний холод.

Ретт сбросил перчатки на серебряное блюдо, лежавшее на резной консоли из темного дерева.

— Не стой столбом, Скарлетт. Пройдемся. Ты должна оценить свои новые владения.

Его голос гулко отдавался в каменном пространстве. Он повел ее дальше, его шаги отдавались громким эхом.

Парадная гостиная. Их первая остановка. Комната была такой огромной, что, казалось, в ней мог бы уместиться весь первый этаж дома в Таре. И она была почти пустой. Лишь несколько дорогих, но угрюмых кресел из темной кожи да диван стояли у камина, сложенного из того же черного мрамора. Над камином — огромное, пустое зеркало в золоченой раме. Скарлетт мельком увидела в нем свое отражение — маленькую, затерявшуюся фигурку в ярком платье, застывшую посреди этого моря пустоты.

— Здесь мы будем принимать гостей, — голос Ретта был ровным, как у гида. — Если, конечно, твое здоровье позволит тебе принимать кого-либо. Каррарский мрамор. Напоминает надгробие, не находишь?

Она не ответила. Ее взгляд прилип к высоким окнам, затянутым тяжелым шелком цвета бордо. Они не пропускали солнечный свет, лишь окрашивали его в багровые, похоронные тона.

Столовая. Следующее помещение оглушило ее своим масштабом. Дубовый стол, способный усадить три десятка человек, был похож на гладкое озеро, темное и неподвижное. Стулья с высокими спинками, выстроенные в безупречный ряд, напоминали ей слушателей на проповеди — молчаливых и суровых.

— Идеально для семейных ужинов, — продолжил Ретт, останавливаясь во главе этого немого пиршества. Он положил ладонь на полированную столешницу. — Жаль, наша семья несколько… сократилась.

Он не смотрел на нее. Он смотрел на пустоту за своим стулом. Скарлетт сглотнула комок, вставший в горле. Она уже ненавидела этот стол, эти стулья, эту давящую торжественность.

Он повел ее наверх по широкой мраморной лестнице, ступени которой были такими холодными, что холод проникал сквозь тонкую кожу ее туфель.

Ее будущие апартаменты. Ретт распахнул высокую двустворчатую дверь.

— Твои покои, мадам.

Комната была огромной, светлой и… чужой. Стены были оклеены дорогими обоями нежного серо-серебристого цвета. В углу стояла огромная кровать под балдахином из тяжелого шелка. На туалетном столике из слоновой кости лежал серебряный гарнитур для умывания. Все было безупречно, модно и абсолютно безлично. Это была комната для важной, но случайной гостьи. Не для хозяйки. Не для нее.

И тогда она увидела его. На прикроватном столике лежал один-единственный предмет — изящная фарфоровая статуэтка. Маленькая девочка в широкополой шляпке. Скарлетт узнала ее мгновенно. Такая же стояла в комнате Бонни.

Она отшатнулась, будто увидев призрак. Сердце заколотилось в груди, перекрывая дыхание.

Ретт стоял в дверях, наблюдая за ней. На его лице не было ни злобы, ни боли. Лишь холодное научное любопытство.

— Я подумал, что тебе будет приятно. Для уюта.

Он развернулся и сделал несколько шагов в сторону, указав рукой на дверь в противоположном конце бесконечно длинного коридора.

— Мои апартаменты — там. Я надеюсь, ты ценишь конфиденциальность. Ужин в семь. Не опаздывай.

Он ушел. Его шаги затихли в глубине коридора.

Скарлетт осталась одна. Она медленно подошла к огромному окну, выходящему в сад. Она уперлась лбом в холодное стекло. Внизу расстилался тот самый безупречный, мертвый газон, окаймленный самшитом в виде бессмысленных квадратов. Она была заперта. Не в доме. В гробнице, которую он выстроил из своего богатства и своей ненависти. И самое ужасное было то, что ключ от этой гробницы она отдала ему сама, много лет назад, сказав когда-то заветное «да».

Женщина сидела в роскошном кресле с золотой обивкой у широкого окна, наблюдая за оживленной жизнью Атланты. Она чувствовала себя заключенной в темнице, из которой могла видеть лишь мир за окном, пока смерть не заберет её. Стук в дверь заставил Скарлетт вздрогнуть — после смерти Мелани к ней никто не приходил, и надежды на визит мужа больше не было.

— Войдите, — тихо пригласила хозяйка поместья, повернув голову к двери. Мгновения надежды, что это Ретт, растаяли, когда она увидела перед собой незнакомку — чернокожую молодую женщину.

— Мадам, — поклонилась та. — Меня зовут Тиана Шарп. Господин Батлер поручил мне помочь вам. И он приглашает вас на ужин.

— Я не голодна, — произнесла Скарлетт, теряя интерес к служанке.

— Но, мадам, господин велел вам спуститься, несмотря ни на что. И приказал не слушать вас, — смущение проступило на лице девушки, а взгляд стал умоляющим.

— Ну хорошо, раз он так хочет. Сделаю ему одолжение. Помоги мне. — Скарлетт машинально кивнула, даже не запомнив имени девушки. Какое это имело значение? Это была не служанка для неё, а очередной винтик в механизме его власти, такой же бездушный, как мраморные ступени под её ногами. Раньше она бы придирчиво выспрашивала у горничной городские сплетни, пытаясь понять настроение Ретта. Теперь все её силы уходили на то, чтобы просто надеть это проклятое платье и выйти к нему, не сломавшись.

Тиана быстро подошла к новой госпоже, слушая ее пожелания насчет платья. Женщина хотела вновь очаровать своего непутевого мужа и для этого взяла самое мощное орудие, что было в ее руках, свою красоту.

Выбрав самое изысканное малиновое вечернее платье. Это был не просто случайный цвет. Это был вызов. Цвет страсти, крови, жизни — всего того, что он пытался похоронить в этом ледяном доме. Платье было сшито по последней парижской моде, которую он же и привез когда-то, с глубоким декольте, подчеркивавшим её всё ещё прекрасную линию плеч, и с узким лифом, стягивавшим талию до былых, девичьих размеров. Тяжелый шелк шелестел при каждом движении, нарушая гнетущую тишину её покоев, словно набат. На ткани не было ни единой вышивки, ни единой кружевной оборки — только чистая, дерзкая, почти варварская роскошь, кричавшая о её происхождении, о её крови, о её нежелании умирать. Это был цвет Тары, цвет её старого, сожженного платья, в котором она покоряла голод и нищету. Она надела свою битву.

Что касается прически, то это была не мягкая, модная укладка Атланты. Нет. Она убрала волосы строго и высоко. Заплетя их в сложную корону из кос, она обнажила шею, сделав её уязвимой и гордой одновременно. Ни одного мягкого локона на висках, ни одной небрежной прядки. Каждый волосок был укрощен и подчинен. Это была прическа не кокетки, а полководца перед решающей битвой. Она не стала надевать никаких драгоценностей, кроме тех изумрудных серёг, что он подарил ей в дни их страстного ухаживания. Они болтались тяжелыми, холодными каплями у её щек, напоминая и ему, и ей самой о том времени, когда его смех был настоящим, а взгляд не скрывал затаённой боли.

Спускаясь по мраморной лестнице, она выделялась в полумраке холла. Алое платье мерцало, а высокая прическа добавляла ей надменности. Она шла не как гостья, приглашенная на ужин, а как королева, идущая в свой зал суда. Этот наряд не говорил о трауре или смирении. Это была её последняя попытка сразиться на его поле — поле роскоши и условностей — но по-своему, со смелостью и яростью, которые он когда-то в ней ценил.

В её голове мелькали бунтарские мысли. Перед выходом она взглянула в зеркало и не узнала себя. Вместо Скарлетт О'Хара там была незнакомка в дорогом вечернем платье с идеальной прической. Это была не она, а кукла, готовая к представлению.

«Я не позволю ему манипулировать мной!» — с ледяной яростью подумала хозяйка дома. Она должна заставить его почувствовать хоть что-то. Ответить хотя бы на один её вопрос. Попытаться выбраться из этой неприятной ситуации, вернув его интерес.

Она сделала паузу на последней ступеньке, положив ладонь на холодную мраморную балюстраду. Глубокий вдох. Платье шелестнуло, и этот звук показался ей до смешного громким в гробовой тишине холла.

Скарлетт заставила себя идти — не спеша, гордо выпрямив спину, чувствуя, как тяжелый шелк колышется вокруг ног. Её каблуки отстукивали четкий, одинокий ритм по полированному черному мрамору, и каждый звук отдавался эхом в пустоте.

Дверь в столовую была распахнута настежь, словно пасть. И сначала она увидела не его, а бесконечный стол. Он тянулся через всю комнату, ослепительно белый от белоснежной скатерти, уставленный хрусталем и серебром, которое слепило в свете канделябров. И за всем этим великолепием — два прибора. Один — во главе стола. Другой — на противоположном конце, в таком невероятном отдалении, что сидящая там фигура должна была бы казаться куклой.

И вот тогда она увидела его.

Ретт стоял у своего места, прислонившись к высокому резному стулу. Он был безупречен во фраке, и в его позе была та же небрежная грация, что и всегда. Но сейчас она казалась отточенной, как лезвие. Он не двигался, лишь следил за ее приближением. Его взгляд скользнул по ее пылающему платью, по высокой прическе, и в его глазах не было ни одобрения, ни гнева. Лишь холодная, оценивающая внимательность коллекционера, разглядывающего новый, не особо интересный экспонат.

Расстояние до ее стула показалось ей настоящей милей. Она шла по длинному-длинному ковру, чувствуя себя актрисой, вышедшей на невероятно огромную и абсолютно пустую сцену. Единственный зритель наблюдал за ней с невозмутимым видом.

Он не сделал ни шага ей навстречу. Не пододвинул стул. Когда она, наконец, добралась до своего места, его пальцы легонько постучали по резной спинке.

— Восхитительный цвет, моя дорогая, — произнес он. Его голос был ровным и гулким в огромной комнате. — Напоминает мне закат. Такая же... кратковременная вспышка перед наступлением ночи.

Он дождался, пока она, сжавшись внутри, опустится на стул, и только тогда развалился на своем. Дворецкий, появившийся словно из ниоткуда, стал разливать вино. Алую жидкость налили и в ее бокал, и в его. Она смотрела, как рубиновые блики играют на идеально отполированном серебре ее прибора.

Ретт поднял свой бокал, не спеша покрутив его.

— За нас, Скарлетт. За то, что мы наконец-то обрели свой дом.

Он сделал маленький глоток. Она не пошевелилась. Ее бокал остался стоять нетронутым — единственное неподчинившееся ему существо в этой идеальной, адской картине.

— Надеюсь, спальня вам понравилась, дорогая? Вид из окон, должен сказать, превосходный, особенно в сумерках. Такая... умиротворяющая пустота.

Ретт замолчал, давая понять, что одиночество и изоляция — часть ее нового мира. Ее новой золотой клетки, в которую он ее поместил, а сам сел рядом, чтобы наблюдать.

— Скарлетт, если вы не хотите пить, хотя бы поешьте, — сказал он, не глядя на нее, будто размышляя вслух. — Скоро принесут вкусный бульон. Он напоминает тот, что готовила наша повариха в Чарльстоне. Бонни его обожала и всегда просила добавки. У нее был такой здоровый аппетит… пока его не отняли.

Произнося это, он смотрел куда-то в пространство над её головой. И на долю секунды в его глазах, прежде чем они снова стали ледяными, мелькнуло нечто неуловимое — не боль, а её отсутствие, пустота более страшная, чем любая мука. «Именно таким он был в ту ночь, когда умерла Бонни», — пронеслось в голове у Скарлетт, — «не плачущим, а абсолютно пустым».

Скарлетт вздрогнула, услышав эти слова. В горле встал ком. «Он винит меня?» — вновь подумала она, и сердце сжалось от боли. Она взяла ложку, но пальцы дрожали так, что металл зазвенел о край тарелки, нарушив тишину жалким, ничтожным звуком. Она почувствовала, как по спине пробежал ледяной пот, несмотря на тепло от камина. Комок в горле рос с каждой секундой, и она знала, что не сможет проглотить ни куска — не потому что не хотела, а потому что её тело, её самая предательская часть, уже капитулировало перед ним.

— А может, нам тогда уволить садовника? — ответила она, не скрывая раздражения. — Его самшитовые фигуры похожи на памятники для похорон.

— Вы так считаете? Мне кажется, они вносят… порядок. Четкость линий. Предсказуемость. Как и наш брак, собственно говоря. Всегда приятно знать свое место, не правда ли, моя дорогая?

Его слова ударили ее с новой силой. Он не просто колол — он систематизировал ее страдания, возводил их в ранг философии. Скарлетт почувствовала, как гнев закипает у нее внутри, горячее и яростнее прежнего. Она больше не могла это терпеть.

С резким скрипом она отодвинула стул и встала, опершись ладонями о холодную столешницу. Белоснежная скатерть помялась под ее пальцами.

— Довольно! — ее голос сорвался на крик, который гулко разнесся под высокими потолками. — Я больше не вынесу этих пыток! Кончайте с этим театром! Говорите прямо, чего вы хотите! Чего ты добиваешься?!

Она ждала взрыва, ответного крика, хоть какого-то проявления жизни — но получила лишь ледяное спокойствие. Ретт медленно положил нож и вилку, скрестил их на тарелке с математической точностью и поднял на нее взгляд. В его глазах не было ни гнева, ни даже раздражения — одна лишь утомленная скука.

— Пыток, Скарлетт? — он произнес это слово с легким недоумением, будто услышал незнакомый термин. — Я предлагаю тебе изысканный ужин в прекрасном доме. Веду приятную беседу. Если ты видишь в этом пытку… — он сделал театральную паузу, слегка склонив голову набок, — …возможно, проблема не во мне, а в твоей… излишней впечатлительности. Нервном расстройстве. Может, стоит пригласить доктора? Для твоего же блага.

Он произнес это с убийственной, притворной заботой. И в этот момент Скарлетт поняла всю глубину ловушки. Он не просто мучил ее. Он объявлял ее боль — болезнью. Ее отчаяние — истерикой. Он лишал ее права на собственные чувства, делая их невидимыми, нелегитимными. Любой ее протест отныне будет лишь доказательством ее «нестабильности».

Силы покинули ее. Она молча опустилась на стул, чувствуя, как спина предательски сгибается под тяжестью этого осознания. Она проиграла. Не эту сцену, а все.

Ретт наблюдал за ее капитуляцией с тем же бесстрастным видом. Он отпил глоток вина, поставил бокал и отодвинул тарелку с недоеденным ростбифом.

— Боюсь, у меня есть дела. — Он встал, поправил фрак. — Не стесняйся, закончи ужин одна. Привыкай к… дому.

Он развернулся и вышел из столовой. Его шаги быстро затихли в коридоре.

Скарлетт осталась сидеть одна за гигантским столом, уставленным яствами, которые ей опостылели. Слуги бесшумно растворились вслед за хозяином. В огромной комнате воцарилась тишина, такая густая и плотная, что ею можно было подавиться.

Ее взгляд упал на ее бокал. На алую жидкость, в которой теперь отражалось только ее одно искаженное страданием лицо. А рядом — на белую скатерть, где от ее недавнего жеста осталась глубокая складка. Единственное свидетельство того, что здесь что-то происходило. Единственная морщина на лице этого безупречного, мертвого дома.

Она поняла, что это и есть ее жизнь отныне. Бесконечный ужин в одиночестве. И смертельным ядом в нем был не он, а эта всепоглощающая, победоносная тишина.

После того как Ретт поспешно покинул их неприятный ужин, Скарлетт вернулась в свою «гробницу» в полном одиночестве. Ее руки дрожали, а искусственная маска, которую она пыталась сохранять, начала трескаться. Эмоциональное состояние, колеблющееся между надеждой и апатией, окончательно подорвало ее силы. Ей срочно нужно было с кем-то поговорить, поделиться болью. Это было не в ее характере, но сейчас она чувствовала, что иначе сойдет с ума. Отложить свои мысли до завтра не получится.

Время уже было позднее, и о поездке не могло быть и речи. Тогда в голову пришла смелая идея — написать кому-нибудь письмо. Нужно было только выбрать адресата из своего небольшого круга общения, ведь новых «друзей» из общества приезжих женщина сразу отмела. Скарлетт сидела за письменный стол. Перед ней — чистый лист бумаги. Она сжимает перо в пальцах до белизны костяшек.

«Дорогой Эшли...» — начало было ложью. Она не хотела писать Эшли, этому слабому, сломленному человеку. Её рука будто сама вывела: «Дорогая Мелани…».

Она замерла, глядя на строку. И вдруг слова полились потоком — горькие, искренние, полные отчаяния, которых она никогда бы не позволила себе при жизни Мелани. Она писала о Ретте, о доме-тюрьме, о своей ярости и страхе. Она заполнила страницу, задыхаясь от рыданий.

Затем она откинулась и увидела перед собой исписанный лист, обращенный к мертвой женщине. Глухая, животная тоска сдавила горло. Она медленно, с насмешкой над самой собой, разорвала письмо и бросила обрывки в камин. Даже мысленный разговор с единственным возможным заступником был невозможен. Осознание потери выбило почву из-под ног Скарлетт. Она резко встала с кресла и направилась к кровати, надеясь, что утро принесет ясность и решение проблем.

* * *

Проснувшись рано, миссис Батлер решила, что, раз не может поговорить с Мелли, хотя бы встретится с Эшли. Мысль о визите к Уилксам вызывала тошноту, но это был единственный выход из ледяного склепа особняка. Не Эшли ей был нужен — его слабость теперь вызывала лишь раздражение. Ей нужен был якорь. Дом Уилксов до сих пор пах Мелани, а Мелани, даже мертвая, была единственной, кто не осуждал. Женщина позвала к себе служанку, распорядившись об одежде и подготовке кареты.

Она оделась тщательно, но без прежней бравады. Выбор пал на платье цвета увядшей розы — некогда яркий розовый, выцветший до тусклого, почти пепельного оттенка. Оно напоминало о былой страсти, которая окончательно угасла. Покрой был строгим, почти аскетичным, с высоким воротником, скрывавшим гордую линию шеи, словно желая спрятать её уязвимость.

Никаких драгоценностей, кроме скромной брошки в виде дубового листа — смутной, почти забытой отсылки к Таре, к земле, к корням, которых она лишилась. В этом наряде не было вызова. Была тщетная попытка выглядеть той женщиной, которой её хотели бы видеть: смиренной, несчастной, заслуживающей жалости. Она наряжалась в тень самой себя, надеясь, что Эшли разглядит в этой блеклой версии ту Скарлетт, что он знал когда-то. Это была униформа для просьбы о помощи, которую она никогда раньше не произносила.

Миссис Батлер снова взглянула на себя в зеркало. Она знала, что мисс О’Хара осталась далеко позади. Той беззаботной девушки, мечтавшей о поклонниках, больше не было. Лишь пустая оболочка. «Что бы мама сказала обо мне сейчас?» — подумала она, спеша покинуть дом.

Карета не стояла у дома, что встревожило хозяйку поместья. Не найдя другого выхода, она отправилась в конюшню. Кучер, заметив её издалека, стоял с опущенным взглядом.

— Простите, мэм. Мистер Батлер приказал не выезжать без его разрешения. Он беспокоится о вашей безопасности после… вашего состояния прошлой ночью.

Скарлетт почувствовала, как гнев заливает её лицо. Ретт не запрещал. Это была его «забота», которая раздражала больше любого приказа. Она не могла спорить с кучером — он лишь исполнял волю «заботливого супруга». Поэтому, собрав всю ярость в кучу, женщина поспешила в дом к мужу. Он не может ограничивать ее передвижения, даже если очень захочет. Не имеет ни малейшего права.

Мужчина встретил ее в коридоре, облокотившись на перила лестницы. Он внимательно наблюдал за Скарлетт, как будто она была актрисой, играющей захватывающую роль. Его вечная усмешка ясно давала понять, что все это он делает намеренно, с каким-то недобрым умыслом.

— Вы куда-то собрались, моя дорогая? — Ретт не дал ей излить на него свой гнев. Его тон был ровным, почти ласковым.

— К Уилксам. У Эшли сегодня прием, — соврала она, глядя куда-то мимо его плеча.

— Ах, к несчастному вдовцу, — он медленно покачал головой, и в его глазах вспыхнул знакомый холодный огонь. — Нет, это совершенно невозможно. Навязывать свое общество человеку, который еще не оплакал жену? Это дурной тон. К тому же, — он сделал паузу, подбирая слова, как кинжал, — ваше собственное состояние после смерти Бонни слишком шатко. Я не могу позволить вам беспокоить Эшли вашими... перепадами настроения. Я только что отправил слугу с вежливым отказом. Сослался на вашу мигрень.

Лицо женщины вспыхнуло от сидящего в ней гнева, а упорство, что передалось ей от отца, заиграло новыми красками. Она развернулась и поспешно вышла из особняка, почти бежав по улице, задыхаясь от непривычной свободы. Но у входа в дом Уилксов ее ждал экипаж. Из него вышла Индия Уилкс, ее лицо было каменным.

— Скарлетт. Ретт предупредил нас о твоем... состоянии. Пожалуйста, — в ее голосе звучала не злоба, а жалость, которая жгла больнее ненависти, — не усугубляй наше горе. Уйди. У Эшли и без того достаточно тяжело.

Индия ушла, не сказав больше ни слова. Она лишь закрыла за собой дверь, оставив Скарлетт одну. В этот момент Скарлетт осознала: Мелани больше нет. И никогда не будет. Теперь некому помочь ей. Приходить сюда было ошибкой, ведь здесь ей больше не рады. С этим горьким пониманием полнейшего своего одиночества, миссис Батлер поплелась обратно в сторону своего огромного, холодного особняка, не представляя, что же ей делать дальше.

Она прошла всего квартал, как изящный экипаж миссис Элсинг остановился рядом.

— Скарлетт, дорогая! Что же ты пешком и одна? — лицо миссис Элсинг выражало неподдельный ужас. — Ретт нам сказал, что ты так ослабла после потрясений, что доктор прописал полный покой! Бедная ты моя! Позволь, я тебя довезу до дома!

Скарлетт осознала: Ретт не только физически изолировал её. Он разрушил её репутацию, выставив перед обществом слабой, больной и невменяемой. Её отчаянная вылазка лишь подтвердила этот образ. Вернувшись в особняк, она встретила сочувственные взгляды слуг, которые ранили сильнее насмешек. Вскоре до неё дошли и другие слухи, подкрепляющие её подозрения. Через прислугу, через щель приоткрытой двери.

«Миссис Батлер, бедное создание, совсем потеряла рассудок. Говорят, она видит призрак дочери, разговаривает с пустотой. Ретт Батлер изображается как святой человек, героически заботящийся о безумной жене и скрывающий её позор от общества».

* * *

Через пару дней после попытки обрести утешение в семье Уилкисов случилось нечто неожиданное. Эшли сам приехал в особняк Батлеров, видимо, смущенный слухами о миссис Батлер. Ретт, как всегда, узнав о его визите от слуг, решил принять гостя без ведома Скарлетт. Но она каким-то образом, как будто почувствовав, спустилась вниз к началу диалога в гостиной.

— Эшли, твой визит — большая честь. Я рад, что ты находишь силы думать о других в своём горе. Надеюсь, Бонни нашла утешение рядом с миссис Уилкс на небесах, — Эшли, и без того бледный, побледнел ещё больше. Он произносит это с трагическим вздохом, глядя на Скарлетт, и та замирает, понимая, что он намеренно связывает в одну фразу смерть Мелани и Бонни.

— Я… Я просто хотел убедиться, что миссис Батлер… что всё в порядке.

— Всё более чем хорошо. Я делаю всё, чтобы оградить здоровье Скарлетт от любых потрясений. После той страшной двойной потери её нервы… очень расшатаны. Она нуждается в полном покое. Не так ли, дорогая? — взгляд двоих джентльменов обращается к женщине. Она стояла в дверном проёме, и вид её был красноречивее любых слов Ретта.

На ней было простенькое домашнее платье сероватого, неопределенного цвета, будто вся яркость была из него выстирана. Волосы, обычно уложенные с безупречной гордостью, были просто собраны в небрежный узел, от которого на лоб и шею спадали мягкие, непослушные пряди. Она не надела ни кружев, ни лент, ни даже тех самых изумрудных серег, что напоминали о лучших днях.

Но главным доказательством были не детали туалета, а ее лицо. Кожа была непривычно бледной, под глазами лежали темные, почти синие тени бессонных ночей. В ее широко раскрытых глазах, уставленных на Эшли, читалась не радость от встречи, а животная, незамутненная надежда — словно тонущий увидел спасательный круг. Пальцы ее судорожно теребили складку платья, выдавая нервную дрожь, которую она тщетно пыталась скрыть.

Она и правда выглядела как человек, чьи нервы «очень расшатаны». И самый искусный актер не смог бы сыграть это так убедительно, как играла сама жизнь — жизнь в золотой клетке, медленно подтачивающая ее силы. Ретту не нужно было лгать. Ему нужно было лишь указать гостю на очевидное. После того как Эшли увидел ее, он практически незамедлительно покинул особняк, не обращая внимания на бывшую возлюбленную.

— Дорогая, не волнуйся. Эшли всё понимает. Он знает, как тебе нужен покой, — сказал после ухода гостя Батлер.

— Ты чудовище! Ты выставил меня сумасшедшей на весь город! Как ты посмел выставить меня сумасшедшей перед Эшли! — голос Скарлетт эхом разнесся по дому, отражая её ярость.

— Я всего лишь защищаю свою жену. Общество должно понять, что женщина, пережившая такие... утраты, нуждается в защите от самой себя. Ты хотела, чтобы я остался? Ты получила это. Ты — центр моего всепоглощающего внимания. Поздравляю, — Батлер снял с лица полуулыбку. — Я лишь охраняю твой покой и репутацию нашего дома. И только рассказал парочке леди, что по рекомендации врача мы должны вести жизнь затворников до твоего полного выздоровления.

— Какого выздоровления? Я не больна! — возмущенный голос женщины почти превратился в шепот.

— Нет? А по-моему, женщина, которая довела до смерти свою лучшую подругу и собственную дочь, явно не в своем уме. Я просто помогаю окружающим увидеть это. Больше к нам никто не придет, Скарлетт. Ты добилась своего. Ты наконец стала центром моего мира. Единственным и неповторимым, — мужчина поднял на нее свой ледяной и спокойный взгляд, заставляя женщину снова бежать в свои покои, ища там убежища.

Поглощенная в своих мыслях, мисс О"Хара стоит у окна. Но теперь она смотрит на улицу не с тоской, а с животным ужасом. Она видит, как к их воротам подъезжает карета миссис Мерриуэзер но кучер даже не останавливается, лишь притормаживает, и карета медленно проезжает мимо. Все всё поняли. Приняли его версию.

Она поворачивается и смотрит на бесконечные коридоры своего дома-дворца. Тишина стала осязаемой, физически давящей. Она поняла: побег невозможен не потому, что двери заперты, а потому, что за ними её ждал мир, который поверил Ретту. Её тюрьма была совершенна: в ней не было решёток на окнах, потому что решётки были теперь в сознании каждого жителя Атланты. Он не просто мстил — он стирал её личность, подменяя её своей версией. И самое страшное было то, что это работало.

Прошла неделя с визита Эшли Уилкиса. Скарлетт впервые ощутила острую тоску и боль от всего, что потеряла и не могла вернуть. Одержимость занятым мужчиной, ненависть к подруге, два поспешных брака, утрата родителей, разрушенные отношения с детьми, потеря Бонни и Ретта — всё это давило на неё, мешало мыслить ясно и двигаться вперёд.

Много лет она пыталась убежать от себя, не думать о своих проблемах, выгрызать крупицы счастья. Теперь она богата, её близких не осталось, её жизни ничего не угрожает. Но оказалось, что она безумно жадна. Этого было мало, чтобы забыть о беспокойствах и упиваться своим положением. Именно в тот момент в голове бывшей мисс О’Хара вспыхнула мысль — ей нужно вернуться домой. В то место, где она выросла. Туда, где ее душевное равновесие всегда восстанавливалось.

«Атланта задыхается. Воздух здесь густой от жалости и слухов. Но земля… Земля не предает. Красная глина Тары сохранила память о моих босых ногах, а не о моих ошибках. Там сосны шепчут мое имя, а не шепчутся за спиной. Он забрал у меня все, но Тара — часть меня. Этого он не отнимет. Не отнимет!» — думала Скарлетт, ища ларец, который привезла из Тары. В нем лежал засохший дубовый листок — частичка ее дома. Ей хотелось хотя бы на мгновение почувствовать спокойствие родительского поместья.

Скарлетт не смогла найти то, что искала. Ей показалось, что это знак. Нужно срочно уезжать отсюда. Дом, город и люди, живущие в нем, стали ей ненавистны. Она выбежала из спальни и направилась в кабинет Ретта. Без его разрешения ее никто бы не отпустил.

— Я хочу уехать в Тару. На неделю. Отпусти, — вламываясь без стука, сразу же выпалила миссис Батлер с поднятым подбородком.

Ретт, сидящий за письменным столом, казалось, не удивился ее появлению. Он медленно отложил перо и поднял на нее свой ленивый, практически скучающий взгляд:

— Прекрасная мысль. Тебе нужен отдых от… общества. Я распоряжусь о карете. Скажи Уиллу, что я ожидаю отчётов о новом урожае. Удачи, дорогая, — только и произнес Батлер, возвращая свой интерес обратно к бумагам на столе.

Женщину охватили противоречивые чувства: облегчение от отсутствия борьбы и страх перед его полным контролем. Его согласие не было проявлением доброты, а лишь демонстрацией власти. Он позволил ей уйти, зная, что ей некуда деться. Ретт лишь ослабил поводок, который держал её несколько недель, ведь не хотел, чтобы она совсем потеряла рассудок. Однако Скарлетт восприняла его согласие как добрый знак и поспешила собираться. Ей не терпелось вернуться домой.

* * *

Поездка в Тару была не путешествием, а бегством. Скарлетт сидела в карете, впиваясь пальцами в обивку сиденья, словно боялась, что её силой вернут назад. Когда колеса наконец заскрежетали по знакомой гравийной дороге, с её губ сорвался сдавленный стон — смесь облегчения и боли. Она выпрыгнула, едва дверца открылась, и уперлась босыми ногами в тёплую красную глину. Земля. Её земля. Она ждала, что старый целительный покой хлынёт в неё, смоет грязь Атланты, гнетущую роскошь, ледяные уколы Ретта.

Но что-то было не так. Воздух пах не только сосной и свободой. Пахло чужим табаком, и где-то вдали слышался незнакомый грубый окрик. Её сердце сжалось.

Уилл вышел на крыльцо. Он постарел за эти месяцы. Его объятия были не прежними, медвежьими, а осторожными, и он сразу же отступил, потупив взгляд.

— Всё в порядке, Уилл? — спросила она, и её собственный голос показался ей чужим.

— Хозяйство... держимся, мисс Скарлетт, — он замялся. — Только бумаг этих новых... тьма. От мистера Батлера управляющий приезжает, проверяет.

Слово «управляющий» прозвучало для неё как выстрел. Она сидела за ужином, не чувствуя вкуса еды, слушая, как её дом, её крепость, её последний оплот превращается в отчётность, в колонку цифр в гроссбухе Ретта. Он не просто купил землю. Он впустил сюда своих людей. Его тень легла на поля, которые кормили её семью, на лес, где она играла в детстве.

На следующее утро она, как заведённая, побежала к своей роще — месту, где она хоронила своих собак, где целовалась с Эшли, где плакала о матери. И наткнулась на незнакомца с ружьём.

— Проход закрыт. Частная собственность, — буркнул он, глядя куда-то мимо неё.

В этот момент Скарлетт не просто поняла — она увидела. Она увидела невидимые стены, которые Ретт возвёл вокруг неё в Атланте, теперь выросшие и здесь, посреди её родных полей. Он не отнял Тару. Он сделал её частью тюрьмы. Он осквернил самый святой алтарь её души. Из её горла вырвался не крик, а хриплый, животный звук, полный такого отчаяния, что даже сторож на мгновение встревоженно на неё посмотрел. Она обернулась и побежала прочь, чувствуя, как почва уходит из-под ног в буквальном смысле. Ей было физически плохо.

* * *

В кабинете особняка на Персиковой Ретт стоял, опершись лбом о холодное стекло окна. В руке он сжимал не бренди, а маленькую бархатную собачку — ту самую, что Бонни так любила таскать с собой. Игрушка была стёртой, почти без запаха, но ему казалось, что он всё ещё чувствует её.

«Она сейчас там, — думал он, и мысль эта была полна не злорадства, а какой-то извращённой, мучительной надежды. — Она ходит по этим проклятым полям, дышит этим воздухом... и видит не их, а нашу дочь. Видит ту ночь. Видит, как всё рухнуло. Так же, как вижу это я».

Он не мстил. Он делился своей болью. Единственным способом, который знал. Одиночество в этом аду было невыносимым. Если он должен сходить с ума, то она будет сходить с ума вместе с ним. Это была не справедливость. Это была агония. Он с силой швырнул игрушку в камин, но та не загорелась, лишь грустно упала на золу. Как и его ярость — она не приносила очищения, лишь оседала тяжёлым пеплом на душе.

* * *

Когда Скарлетт вернулась, её не было видно в темноте холла — лишь слышны были тихие, шаркающие шаги. Она появилась из полумрака, как призрак. Платье её было помято, волосы спутаны, а на щеках засохли грязные следы слёз. Она не плакала сейчас. Она была пуста.

Ретт вышел из гостиной. Он увидел её глаза — и его собственное сердце сжалось от леденящего холода. Это были не глаза женщины, которую он любил и ненавидел. Это были глаза существа, из которого вынули душу.

— Ну что, как дома? — его голос прозвучал хрипло, без намёка на издевку. Это был просто вопрос. Последняя проверка.

Скарлетт медленно перевела на него взгляд. Казалось, ей потребовались усилия, чтобы сфокусироваться.

— Дома... больше нет, — прошептала она. И в этом шёпоте было не отчаяние, а констатация факта. Финальный приговор.

Она двинулась к лестнице, и он не сдвинулся с места, чтобы пропустить её. Они не соприкоснулись. Он почувствовал исходящий от неё холод — холод глубокой, бездонной скважины, в которую она провалилась. В этот момент он не почувствовал победы. Он почувствовал, как дно провалилось и под ним самим. Он остался стоять в холле, слушая, как её шаги затихают наверху. Тишина, которая воцарилась, была страшнее любой ссоры. Это была тишина могилы.

* * *

За ужином они сидели друг напротив друга, разделённые океаном полированного дерева. Скарлетт не притронулась к еде. Она сидела неподвижно, глядя в своё отражение в тёмном окне. Она видела не свою уставшую бледность, а то, что было за стеклом — абсолютную, непроглядную тьму. Ту самую тьму, что теперь была внутри неё.

Ретт смотрел на неё. Он видел, как свеча отражается в её стеклянных глазах, но не видел в них жизни. Его собственная еда стояла нетронутой. Подняв бокал, он хотел произнести свой ядовитый тост, свою очередную колкость... но слова застряли в горле. Они потеряли смысл. Она его больше не слышала. Она ушла.

Он опустил бокал. Звон хрусталя о скатерть прозвучал оглушительно громко в тишине. Война кончилась. Они оба проиграли. Теперь им предстояло вечно делить это опустошённое поле боя, где не осталось ничего, кроме призраков и тишины. Он откинулся на спинку стула, закрыв глаза. Впервые за долгое время он не думал о мести. Он думал о том, как же они до этого докатились. И не находил ответа.

Прошло три месяца. Три месяца с того дня, как она вернулась из Тары, принеся в себе не боль, а нечто худшее — полную, безоговорочную капитуляцию. Зима в Атланте выдалась на редкость холодной, и ледяной ветер, бивший в окна особняка Батлеров, казалось, выдул из него последние остатки тепла. Теперь в нём царила иная стужа — тихая, пронизывающая до костей.

Ужин. Всё тот же бесконечный стол, ослепительно белая скатерть, отблески хрусталя в свете канделябров. Но что-то изменилось в самой атмосфере этого ежевечернего ритуала. Раньше здесь была война — тихая, отточенная, но война. Теперь — лишь её выжженное поле.

Скарлетт сидела с прямой спиной, но её поза была не гордой, а окаменевшей. Она механически подносила ко рту куски пищи, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Еда была просто необходимостью, как сон или дыхание. Её взгляд был устремлен куда-то в пространство за спиной Ретта, в какую-то точку небытия. Огонь, когда-то пылавший в её зелёных глазах, угас, оставив после себя холодный, безжизненный пепел.

Ретт наблюдал за ней поверх бокала с бренди. Его собственная тарелка оставалась почти нетронутой. Раньше эти ужины были для него игрой, изощрённой пыткой, в которой он был и палачом, и режиссёром. Он ждал её вспышек, её слёз, её ядовитых уколов — любого признака жизни, который подтверждал бы его власть. Теперь он наблюдал за живым трупом.

«Я добился своего, — пронеслось в его голове, и мысль эта была горькой, как полынь. — Я сломал её. Вытравил из неё всё, что напоминало ту Скарлетт, что бежала по полям Тары, что с вызовом смотрела на весь мир. Почему же эта победа отдаётся в душе такой оглушительной пустотой? Почему тишина между нами звенит громче, чем все её крики?»

Он поставил бокал с таким усилием, что хрусталь жалобно звякнул. Скарлетт даже не вздрогнула. Она просто продолжала жевать, её пальцы сжимали ручку ножа с бессознательной силой, будто это была единственная реальная вещь в этом призрачном мире.

— Погода отвратительная, — произнёс он, нарушая молчание. Его голос прозвучал неестественно громко в гулкой тишине столовой. — Говорят, замёрзли фонтаны в парке. Прямо как в ту зиму, когда Бонни…

Он не договорил. Он ждал, что имя дочери, как всегда, станет кинжалом, воткнутым в незаживающую рану. Но Скарлетт лишь медленно перевела на него взгляд. В её глазах не было ни боли, ни гнева. Лишь усталое, безразличное недоумение, будто он говорил на незнакомом языке.

— …когда Бонни училась кататься на коньках, — закончил он фразу, чувствуя себя идиотом. Его оружие перестало работать. Оно разбивалось о ледяную стену её апатии.

Внезапно её рука дрогнула. Вилка с куском ростбифа со звоном упала на пол. Звук был оглушительным. Скарлетт замерла, глядя на упавший столовый прибор, как на непостижимое явление природы. Затем, не сказав ни слова, она просто взяла другую вилку и продолжила есть. Никто из слуг не бросился поднимать урон. Ритуал был нарушен, но это уже не имело значения. Ритуалы умерли вместе с их чувствами.

* * *

Этой ночью Скарлетт заснула тяжёлым, беспокойным сном. Ей снилась Бонни. Не смеющаяся, живая девочка, а падающая, всегда падающая с пони в замедленной съёмке. Она бежала к ней по бесконечному полю, но ноги увязали в красной, как кровь, глине, а воздух выл от ветра.

Она проснулась с криком, зажатым в горле. Сердце бешено колотилось. Комната была погружена в кромешную тьму, давящую, как саван. Ей нужно было двинуться, сделать глоток воды, убедиться, что она ещё жива. Она нащупала халат и, как лунатик, вышла в коридор.

Освещённый лишь тусклыми ночниками, особняк казался лабиринтом призраков. И тогда она увидела — из-под двери в комнату Бонни пробивалась узкая полоска света. Сердце её сжалось. Она подошла ближе, не дыша.

Дверь была приоткрыта. Она заглянула внутрь.

Ретт сидел на полу, посреди идеального, нетронутого порядка. Он был без сюртука, волосы растрёпаны. В его руках была та самая бархатная собачка Бонни, которую он когда-то швырнул в камин. Теперь он сжимал её в пальцах так сильно, что казалось, вот-вот порвёт ткань. Он не плакал. Он просто сидел, уставившись в пустоту, и его плечи были ссутулены под невидимой тяжестью, которая, казалось, была тяжелее всего мира.

«Прости, — прошептал он так тихо, что это было похоже на шелест листьев. — Прости, что я не смог тебя защитить. Прости, что превратил нашу любовь в этот склеп. Но я не знал другого способа… не знал, как выжить в мире, где тебя нет».

Скарлетт стояла, не смея пошевелиться. Она видела не могущественного тирана, сломавшего её жизнь, а сломленного горем человека. И в этот момент она поняла страшную правду: они были в одной лодке. Они тонули вместе, и вместо того, чтобы пытаться спасти друг друга, они впивались друг в друга ногтями, усугубляя падение.

Он почувствовал её присутствие. Его спина напряглась. Он не обернулся. Она не сделала шаг вперёд. Они так и застыли — двое вдовцов у гроба своей любви, разделённые порогом комнаты мёртвой девочки, связанные цепями взаимных обвинений и невыносимой боли. Ничто не могло быть ужаснее этой тихой, безмолвной общности.

* * *

На следующее утро Скарлетт проснулась с раскалённым виском и тяжёлым, лихорадочным жаром во всём теле. Простуда, подхваченная в её ночных скитаниях, свалила её с ног.

Лихорадка стала для неё новым видом пытки. Она металась между прошлым и настоящим.

В бреду она звала Мелани, умоляя её о помощи, просила прощения у матери, а потом вдруг начинала кричать на Ретта, требуя, чтобы он вернул ей Бонни. Её сознание было каруселью из кошмаров, где вина и утрата сплетались в один чудовищный клубок.

Ретт не нанимал сиделку. Он сам ночами сидел в кресле у её постели, погружённый во тьму, нарушаемую лишь трепетным светом одной свечи. Он наблюдал, как её бледное, покрытое испариной лицо искажается гримасами страдания.

«Умри сейчас, — думал он, и мысль эта была лишена злобы, лишь леденящей отстранённости. — Умри, и я останусь в этом аду навечно. Моя вина перед тобой станет абсолютной, и мне не придётся больше придумывать способы заставить нас обоих страдать. Выживи — и мы продолжим нашу пытку. Оба варианта кажутся одинаково ужасными. Мы зашли в тупик, из которого нет выхода».

В самый разгар кризиса, когда её дыхание стало хриплым и прерывистым, он невольно протянул руку, чтобы поправить сбившуюся подушку, провести пальцем по её раскалённому лбу. Но его рука замерла в сантиметре от её кожи. Он боялся этого прикосновения больше, чем её смерти. Боялся, что оно вернёт что-то — жалость, воспоминание, что-то человеческое — в эту мёртвую зону, которую они создали. Он отдернул руку, словно обжёгшись.

* * *

Кризис миновал. Скарлетт пришла в себя на рассвете. Первое, что она увидела, — его высокую фигуру, стоящую в дверях. Он был бледен, под глазами лежали тёмные круги. Их взгляды встретились. Ни слова не было сказано. Он развернулся и ушёл.

Она опустила голову на подушку, и её взгляд упал на прикроватный столик. Там стоял стакан с чистой водой и лежали аккуратно разложенные пилюли. Рядом — колокольчик, чтобы позвать слуг. Ничего лишнего. Ни намёка на заботу. Просто функциональная необходимость.

И тогда она заметила деталь, которая пронзила её острее, чем любое его жестокое слово. В камине не было ни щепочки, ни пятнышка пепла. Значит, он провёл здесь ночи. Не уходил. Он не прикоснулся к ней, не проявил ни капли жалости, но он был здесь. Сторожил её агонию. Ждал.

«Самое страшное — не его ненависть, — подумала она, и в её опустошённой душе шевельнулось что-то, похожее на понимание. — А эти редкие, страшные проблески того человека, которого я когда-то любила и которого я же и уничтожила. Как раковая опухоль, что иногда перестаёт болеть, давая ложную, ядовитую надежду. Эти проблески причиняют боль острее, чем все его осознанные уколы».

* * *

Вечером она впервые за долгие недели спустилась к ужину. Дорога по мраморной лестнице далась ей с трудом — ноги были ватными, а в висках стучала слабость. Она остановилась на последней ступени, опираясь о холодную балюстраду, и перевела дух. Зеркало в холле отразило бледное существо в чёрном платье, которое казалось на два размера больше. Но в глазах этого существа было нечто новое. Не жизнь, нет — слишком глубоки были тени под ними. И не прежняя мёртвая пустота. А какая-то ледяная, бездонная ясность. Принятие.

Она вошла в столовую. Ретт уже сидел на своём месте. Увидев её, он не подал вида, но его пальцы чуть заметно сжали ручку ножа. Он ждал продолжения войны. Ждал новых упрёков, слёз, молчаливых обвинений.

Скарлетт медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление воздуха, подошла к своему стулу. Она не смотрела на него, пока слуга не отодвинул для неё кресло. И только усевшись, уставившись на блик свечи в тёмном полированном дереве стола, она медленно подняла взгляд и посмотрела прямо на него. Впервые за многие месяцы она действительно видела его — не монстра, не тюремщика, а такого же измождённого, поседевшего человека, заточённого в этой же золотой клетке.

Тишина в столовой была не просто отсутствием звука. Она была живой, плотной субстанцией, в которой плавали частицы их общей боли. Она звенела в ушах, давила на виски. Слуги двигались бесшумно, как тени, чувствуя напряжение, которое можно было резать ножом.

— Мы похоронили друг друга заживо, не так ли? — произнесла она наконец.

Её голос был тихим, хриплым после болезни, обветшалым, как надгробная плита. В нём не было ни вызова, ни отчаяния. Это был не вопрос, а констатация страшного, непреложного факта. Констатация конца.

Ретт замер с бокалом на полпути ко рту. Бордовое вино колыхалось в хрустале, отражая огонь свечей. Он медленно, слишком медленно, поставил бокал на стол. Тихий звон прозвучал как выстрел. Его циничная маска, которую он носил все эти месяцы, дрогнула и на мгновение осыпалась, обнажив неприкрытую, измождённую пустоту. В его тёмных глазах не осталось ни насмешки, ни гнева. Лишь та же бездонная усталость, что и в её взгляде.

— Нет, — ответил он так же тихо, почти шёпотом, будто боялся спугнуть хрупкое перемирие, установившееся между ними. — Мы построили мавзолей на двоих. — Он сделал паузу, его взгляд скользнул по её лицу, выискивая хоть что-то знакомое, и не находя. — Разве это не именно то, чего ты всегда хотела, Скарлетт? Вечно быть моей? Наконец-то ты добилась своего.

Он не сказал это с издевкой. Он произнёс это с горькой, почти что похоронной торжественностью. Как констатацию исполнения какого-то чудовищного пророчества.

Она не ответила. Не стала спорить, оправдываться или кричать. Её губы не дрогнули. Она просто продолжала смотреть на него через океан полированного стола, заставленного яствами, которые никто из них не мог вкусить. И в её взгляде не было прощения — для него или для себя. Не было примирения. Было нечто иное, куда более страшное — полное, безоговорочное понимание трагической, неисправимой иронии их судьбы.

Они не были палачом и жертвой. Они были сообщниками. Сообщниками в уничтожении всего, что им было дорого. Они вдвоём заложили кирпичи в стены этого мавзолея, и теперь им двоим предстояло в нём тлеть.

Он отпил глоток бренди. Она с невероятным усилием воли подняла свою вилку. Механическое движение. Ритуал, лишённый смысла.

Тишина сомкнулась над ними вновь, но теперь она была иной. Это не была тишина битвы. Это была тишина после битвы. Тишина выжженной земли, на которой не осталось ничего живого. Она была их общим приговором. И самым страшным наказанием из всех возможных. Война кончилась. Наступил мир — мёртвый, холодный и бесконечно долгий. И они оба знали — впереди не было ничего. Только эта тишина. До самого конца.

Воздух в Атланте в тот июнь стоял густой и неподвижный, словно сама природа затаила дыхание в ожидании чего-то неотвратимого. Солнце палило немилосердно, но свет его был каким-то безрадостным, пыльным, не согревающим, а лишь подчеркивающим пыль на мебели в огромных, пустых залах особняка Батлеров. Окна были плотно закрыты от жары, и комнаты наполнял удушливый запах воска, полированного дерева и стоячей воды в вазах — запах богатого, но мертвого дома.

Скарлетт сидела в гостиной, бесцельно перебирая складки своего простого темного платья. Прошло почти четыре месяца с той странной, леденящей ночи, когда они с Реттом стояли по разные стороны порога комнаты Бонни. С тех пор что-то неуловимо изменилось. Тишина между ними стала иной — не враждебной, а тяжелой, как свинцовое покрывало, под которым таилось что-то общее и очень болезненное.

Она украдкой наблюдала за Реттом. В последние дни он был похож на дикого зверя, загнанного в угол. Его обычная холодная насмешливость сменилась резкой, почти грубой отстраненностью. Он не бросал ядовитых фраз за ужином, он просто молчал, уставившись в пространство перед собой, и его пальцы с такой силой сжимали ручку ножа, что костяшки белели. Он не просто избегал ее — он избегал самого себя, и Скарлетт инстинктивно понимала причину. Приближалась дата. Вторая годовщина.

«Год был иллюзией, — думала она, глядя на его напряженную спину, когда он выходил из комнаты. — Тогда было оцепенение, шок. Теперь же все становится по-настоящему настоящим. Она не вернется. Никогда. И этот факт впивается в сердце острее любого ножа».

Сама она чувствовала, как знакомое оцепенение начинает отступать, сменяясь тревожным, нарастающим беспокойством. Ей снова начали сниться кошмары. Она просыпалась среди ночи, залитая холодным потом, и ей казалось, что она слышит в тишине быстрые, легкие шажки по коридору. Она знала, что это игра воображения, но сердце все равно бешено колотилось, наполняясь безумной, мимолетной надеждой, которая тут же сменялась леденящей пустотой.

Однажды утром за завтраком их взгляды случайно встретились над серебряными кофейниками. И Скарлетт замерла. Она ожидала увидеть в его глазах привычную насмешку или лед. Но вместо этого она увидела нечто иное — такую же животную, невысказанную боль, что съедала и ее саму. Это была не манипуляция, не игра. Это было голое, беззащитное отчаяние. И это пугало ее куда сильнее прежней ненависти. Она первая отвела взгляд, почувствовав, как по спине пробежали мурашки.

* * *

Катализатором стал пустяк. Горничная, молодая и неопытная девушка, переставляя вазу с увядшими цветами на каминной полке в гостиной, задела локтем маленькую фарфоровую балерину. Изящная фигурка, купленная когда-то тетей Питтипэт для Бонни, кубарем полетела вниз и разбилась о мрамор каминной доски с тонким, звенящим хрустом.

Девушка ахнула, зажав рот ладонями. В этот момент в дверях появился Ретт. Он, должно быть, шел по своим делам, но звук падения привлек его внимание. Он замер на пороге, его взгляд упал на осколки фарфора, разбросанные по полу. Белые, острые, они напоминали крошечные косточки.

Скарлетт, сидевшая в кресле неподалеку, застыла, ожидая взрыва. Она ждала, что он обрушится на служанку с той леденящей яростью, на которую только он был способен.

Но ничего не произошло.

Ретт не двинулся с места. Его лицо стало абсолютно бесстрастным, маскообразным. Только легкая дрожь проскользнула по его сжатым челюстям. Он смотрел на осколки не как на испорченную вещь, а как на нечто гораздо более значимое. Казалось, он видит в них символ всего, что было безвозвратно разбито.

Он медленно перевел взгляд на перепуганную горничную, но, казалось, не видел и ее. Потом, не сказав ни слова, он резко развернулся и вышел. Его шаги в коридоре прозвучали тяжело и неуверенно, будто он вдруг потерял ориентацию в собственном доме.

Скарлетт смотрела ему вслед, и в ее груди что-то сжалось. Она не чувствовала ни злорадства, ни торжества. Она видела не тирана, строившего ей золотую клетку, а сломленного мужчину, отца, для которого разбитая игрушка стала олицетворением его вечной, неисцелимой потери. И в этот момент ее собственная защитная скорлупа, выстроенная за месяцы молчаливого страдания, дала глубокую трещину. Сквозь нее прорвалось острое, почти физическое чувство жалости — не только к нему, но и к себе, и ко всей этой нелепой, жестокой ситуации, в которой они оказались.

* * *

Ночь накануне годовщины была самой долгой в ее жизни. Воздух в спальне был густым и спертым, ей не хватало дыхания. Она ворочалась, прислушиваясь к тишине, которая звенела в ушах навязчивым, невыносимым гулом. В конце концов, она сбросила с себя одеяло и вышла в коридор. Ей нужно было куда-то деться, чем-то занять себя, чтобы не сойти с ума.

Она спустилась в библиотеку, надеясь, что чтение отвлечет ее. Приоткрыв дверь, она замерла. В комнате, освещенной лишь лунным светом, струившимся из высокого окна, в кресле у потухшего камина сидел Ретт. Он сидел неподвижно, его фигура была темным, сгорбленным силуэтом на фоне серого мрамора камина. В его руке она смутно разглядела знакомый предмет — потрепанную книжку с картинками, которую Бонни требовала читать ей снова и снова.

Он не заметил ее. Он был полностью погружен в себя. И тогда она услышала его голос. Тихий, монотонный, лишенный всякой интонации, он был похож на заупокойную молитву.

— Прости… — шептал он в тишину. — Прости меня, малышка… Я не сберег… Я ничего не смог сберечь…

Кому он это говорил? Бонни? Себе? Ей, Скарлетт? Она стояла, не дыша, и сердце ее колотилось так сильно, что, казалось, было слышно в самой гуще ночной тишины. Она видела того самого человека, которого мельком увидела тогда, в дверях детской. Но сейчас его боль предстала перед ней не мимолетным проблеском, а во всей своей обнаженной, ужасающей полноте. Это не была игра. Это была агония.

И странное чувство охватило ее. Не ненависть, не злость. Острая, всепоглощающая жалость, которая была страшнее любого гнева. Потому что она понимала — их горе больше не было раздельным. Оно стало общим. Их двое в этом огромном, пустом доме, и их связывает не ненависть, а общая, невыносимая утрата, которую они оба не в силах были пережить в одиночку.

Она сделала шаг вперед. Половинка под ней жалобно скрипнула.

Он вздрогнул и резко обернулся. В его глазах, пойманных лунным светом, мелькнула паника, ярость, стыд — его застали врасплох, без привычной брони.

— Убирайся, — его голос прозвучал хрипло, почти беззвучно. — Убирайся отсюда.

Но Скарлетт не шелохнулась. Она стояла, чувствуя, как колени подкашиваются от волнения, и смотрела на него прямо.

— Я не уйду, Ретт, — сказала она, и ее собственный голос показался ей чужим, но твердым. — Я… я тоже не могу спать. Я тоже все помню. Каждый ее смех… каждое слово… и тот день. Я все помню.

Он смотрел на нее, и маска гнева медленно сползала с его лица, обнажая бесконечную, бьющую через край усталость.

— Твои воспоминания… — он попытался вложить в слова яд, но у него не вышло. — Они другие. Они отравлены. Ты отравила их сама.

— Все воспоминания о ней и прекрасны, и отравлены одновременно, — тихо, но четко ответила она. Ей казалось, что каждое слово дается ей с невероятным усилием. — И твои, и мои. Мы можем до конца своих дней делить вину. Спорить, кто больше виноват. Но мы не можем разделить ее саму. Она была нашей. И наша боль… — голос ее дрогнул, — наша боль одна на двоих. Мы несем ее вместе, хотим мы того или нет.

Он не ответил. Он отвернулся и снова уставился в темную зевоту камина. Но его поза изменилась. Он больше не отгораживался от нее спиной. Он просто сидел, сгорбившись под тяжестью ноши, которую они несли вместе.

Скарлетт не ждала ответа. Она не ждала прощения или примирения. Она сказала то, что должна была сказать. То, что зрело в ней все эти месяцы. Она постояла еще несколько мгновений, глядя на его спину, на седины у висков, которые так резко контрастировали с его еще темными волосами. Потом так же тихо развернулась и вышла из библиотеки.

Она поднялась в свою комнату. Слез не было. Было странное, пустое, почти мирное спокойствие. Они не стали союзниками. Не стали друзьями. Ничто не было забыто и не было прощено.

Но в эту ночь они окончательно перестали быть тюремщиком и заключенным. Они стали двумя людьми, прикованными к одному и тому же камню невыносимого горя. И осознание этой чудовищной, нерасторжимой общности было одновременно ужасающим и единственно возможным исходом.

Ад никуда не делся. Он остался прежним — холодным, роскошным и безмолвным. Но теперь они смотрели в его бездну не порознь, а вместе.

Прошло пятнадцать лет.

Пятнадцать лет — это не просто цифра. Это пыль, осевшая толстым слоем на рамах зеркал, в которых уже давно никто не смотрится. Это выцветшие узоры на дорогих персидских коврах, вытертые до основания в местах, где когда-то ступали легкие, быстрые шаги. Это тиканье напольных часов в холле, отмеряющее не время, а его иллюзию, ведь в особняке Батлеров всё давно застыло в неподвижном, вечном ожидании.

Утро начиналось так же, как и предыдущие пять тысяч утр. Скарлетт спустилась в столовую. Её тёмное платье, простое и строгое, будто униформа скорби, почти не отличалось от вчерашнего. Она двигалась бесшумно, её фигура, некогда такая яркая и стремительная, теперь казалась тенью, скользящей по краю зрения.

Ретт уже сидел за столом. Газета в его руках была свежей, но поза его была старой, отрепетированной до автоматизма. Он не посмотрел на неё, когда она вошла. Она не посмотрела на него, занимая своё место. Между ними лежали не просто метры полированного стола — целая пропасть из невысказанных слов, недосказанных обвинений и несбывшихся «а что, если».

Воздух в комнате был густым и неподвижным. Слуги расставляли блюда с той почтительной осторожностью, с какой археологи обращаются с артефактами давно умершей цивилизации. Звон ложки о фарфор казался кощунственно громким.

«Пятнадцать лет, — мысль Ретта была плоской, лишённой эмоций, как бухгалтерский отчёт. — Пять тысяч четыреста семьдесят пять завтраков в этой тишине. Она всегда кладет две ложки сахара в кофе. Ни разу не ошиблась. Мы стали предсказуемы друг для друга, как смена времён года. И так же неизбежны».

Он перевернул страницу газеты, не прочитав ни строчки. Его взгляд скользнул по её рукам, лежавшим на столе. Руки когда-то были такими живыми, выразительными. Теперь это были просто руки — бледные, с проступающими голубыми жилками, с одним единственным кольцом на безымянном пальце. Обручальное. Он никогда не просил её его снять. Это кольцо было не символом любви, а печатью их договора, их взаимного пожизненного заключения.

Внезапно в доме послышались непривычные звуки — приглушённые голоса в прихожей, тяжёлые, уверенные шаги. Дворецкий, выглядевший растерянным, появился в дверях.

— Сэр, мадам… к вам гости. Мистер Уильям Хэмптон из Чарльстона.

Ретт медленно опустил газету. Уильям Хэмптон… Старый приятель по безумным молодым годам, с которым они когда-то пустили по ветру не одно состояние. Человек из другого мира, из другой жизни.

— Проси, — сказал Ретт, и его голос прозвучал хрипло от долгого неупотребления.

В столовую вошел румяный, полный жизни мужчина с седеющими висками и громким голосом, который будто ворвался в склеп с уличным гомоном.

— Ретт, старина! Чёрт возьми, я чуть не проехал мимо! Этот ваш дворец стал ещё величественнее! — Он хлопнул Ретта по плечу, совершенно не смущаясь ледяной атмосферой. Его взгляд упал на Скарлетт. — Миссис Батлер! Вы всё так же ослепительны! Атланта до сих пор вспоминает ваши балы! Когда же вы снова откроете двери для света? Умираю от скуки в этой провинции!

Скарлетт подняла на него глаза. В её взгляде не было ни смущения, ни раздражения. Лишь лёгкая, отстранённая вежливость, словно она наблюдала за действиями актёра на сцене.

Ретт наблюдал за ней. Он видел, как её пальцы чуть сжали край скатерти. Единственный признак жизни.

— Наши бальные залы давно закрыты, Уильям, — произнёс Ретт ровным тоном. — Мы научились ценить покой.

— Покой? — Хэмптон громко рассмеялся. — Покой — это для стариков и кладбищ! В вашем-то возрасте! Да вас, Ретт, ещё порох в пороховницах должен быть!

И тут Скарлетт неожиданно вступила в разговор. Её голос был тихим, но абсолютно ясным, прорезающим ложную веселость гостя, как лезвие.

— Покой — это дорогая роскошь, мистер Хэмптон, — сказала она, глядя прямо перед собой. — Не все могут себе её позволить. И не все, кто её обрёл, хотели этого.

Наступила мгновенная тишина. Уильям Хэмптон смущённо закашлялся. Ретт почувствовал, как что-то ёкнуло у него внутри. Это был первый раз за многие годы, когда она обратилась к нему косвенно, через постороннего, и в её словах был не вызов, а горькая, общая для них правда.

Визит длился недолго. Атмосфера дома вытеснила непрошеного гостя, как вода выталкивает инородное тело. Когда дверь за Хэмптоном закрылась, в доме снова воцарилась знакомая, давящая тишина. Но теперь она была иной. Гость принёс с собой призраков — призраков их молодости, их страстей, их шумной, яркой жизни, которая когда-то кипела в этих стенах.

Ретт не пошёл в кабинет. Он медленно поднялся по лестнице и остановился у знакомой двери. Комната Бонни. Он вошёл внутрь. Всё здесь было безупречно чисто, застыло в идеальном, безжизненном порядке. Куклы сидели в ряд, игрушки лежали на своих местах. Солнечный луч падал на маленькую кроватку, освещая пустое пространство.

Он сел на край кровати, и старые пружины жалобно скрипнули под его весом. Он закрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти не образ, а запах. Запах дочери — тот особенный, детский запах, смесь мыла, пыльцы и чего-то неуловимого, что принадлежало только ей.

И он не смог.

Память услужливо подсовывала картинки: её смех, её бегущие навстречу руки, сияющие глаза. Но запах… запах исчез. Стерся за годы, как стираются буквы на старой вывеске. Это открытие поразило его с новой, неожиданной силой. Острая, свежая боль, будто рана открылась заново. Он мстил Скарлетт за то, что она отняла у него будущее с дочерью. А сам позволил времени украсть у него даже память о её сущности. Кто из них был более жестоким палачом?

Он не услышал, как дверь открылась. Он просто почувствовал присутствие. Скарлетт стояла на пороге, наблюдая за ним. Её лицо не выражало ничего.

— Я тоже стала забывать, — тихо сказала она. Он вздрогнул, но не обернулся. — Сначала звук её смеха. Потом — оттенок её глаз. Сначала это пугало. Казалось, я предаю её память. Теперь… теперь это просто факт. Как смена времён года.

Ретт молчал. Он ждал колкости, упрёка, но в её голосе не было ничего, кроме той же усталой, безграничной резигнации, что заполняла его самого.

— Мы так старательно сохраняли всё это, — продолжила она, глядя на кукол. — А оказалось, что самое главное нельзя сохранить в идеальной чистоте. Оно уходит, несмотря ни на что.

Он поднялся с кровати. Они стояли друг напротив друга в комнате мёртвой девочки — двое седых, уставших людей, которых когда-то связывала страсть, способная смести весь мир. Теперь их связывало только это — общая, невыносимая утрата и пятнадцать лет, прожитых в тихом аду взаимных упрёков.

Он не сказал ей ничего. Прошёл мимо, и их плечи почти не коснулись друг друга. Но в этом молчании был самый долгий и самый честный разговор за все эти годы.

* * *

Вечером они снова сидели в гостиной. Он — с бренди, она — с закрытой книгой на коленях. Сумерки затягивали комнату в мягкий, серый бархат. Тени удлинялись, сливаясь воедино.

Ретт прервал тишину, его голос прозвучал глухо, без ожидания ответа.

— Газеты пишут, что умерла какая-то миссис Эпплтон. Говорили, её попугай пережил её всего на неделю. — Он вращал бокал в руке, глядя на играющий в коньяке огонёк. — Сначала думал — глупая светская хроника. А потом представил эту тишину в доме, где постоянно звучал один и тот же голос. И подумал, что наша тишина… она ведь тоже когда-то кем-то была оставлена здесь.

Скарлетт медленно перевела на него взгляд. И на её губах появилось нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Это не была улыбка радости. Это была улыбка полного, абсолютного понимания абсурда их существования. Он говорил о попугае, но они оба слышали эхо маленьких ножек, давно умолкнувшее в коридорах.

«Мы проиграли, — подумала она, глядя на его профиль, освещённый огнём камина. — Но не друг другу. Мы проиграли самой жизни. Мы так боялись потерять, что убили в себе всё, что можно было потерять. Мы так цеплялись за боль, что забыли, как чувствовать что-либо ещё. И теперь нас связывает только уверенность, что смерть одного станет для другого не освобождением, а последним, окончательным подтверждением того, что вся эта жизнь — вся эта борьба, вся эта ненависть и вся эта любовь — была колоссальной, чудовищной ошибкой».

Он поднял свой бокал. Не для тоста. Просто жест, ритуал.

Она взяла свой бокал с коньяком, что всегда стоял рядом. Её пальцы обхватили хрусталь с той же привычной бессмысленностью.

Они не чокнулись. Они не произнесли ни слова. Они просто сделали глоток одновременно, глядя в огонь камина, в котором уже давно не было тепла, а лишь ровное, холодное горение.

Они пили. За тех, кем они могли бы стать. И за тех, кем они стали. Два призрака в золотой клетке, дожидающихся, пока смерть не разлучит их.