Шаг за черту (джен)

Джозеф Брюс Исмей плохо помнил детские игры. В каждой из них ему не везло одинаково. Но кажется, была одна, где ты переступал черту — проведенную на песке, на земле или воображаемую — и после этого что-то происходило, хотя бы по правилам этой игры. Ты кем-то становился. Жаль, Исмей уже не помнил, означало ли пересечение черты, что ты выиграл или что проиграл.

Но ему показалось, что он стоит у такой черты, когда Мердок попросил его и Картера сесть на весла в одной из последних шлюпок и он, собираясь сделать шаг, посмотрел вниз. Черта была и более, и менее реальной, чем та, которую оставлял след от ботинка на школьном полу. Между шлюпкой и бортом была пустота, пропасть, черный океан. Ему пришлось преодолеть головокружение. Цена за то, что он осмелился сделать шаг — награда или наказание — оказалась тоже более реальной, чем это возможно в детских играх, да и во взрослых.

Исмей остался жить. И всю жизнь сомневался, не было ли это его главной ошибкой.

Ведь не в одном Херсте было дело, хоть этот негодяй и расстарался, наводнив американские газеты карикатурами и "разоблачительными" статьями. Но и в Британии, когда Исмей выступал на расследовании, ему снова и снова задавали тот же безжалостный вопрос: как он посмел сесть в шлюпку, когда на корабле оставались еще женщины и дети?

Боже, если бы это было его главной ошибкой. И если бы он мог исправить свои ошибки так же легко, как Мердок — просто спасая всех, кого мог спасти. Хотя и тому, уже мертвому, достались упреки — даже от того конструктора, Уайлдинга — что не врезался в айсберг носом. O чем может думать человек, упрекая другого, что тот не пошел на сознательное прямое убийство?! Неужели сам Уайлдинг — смог бы?

Исмей в ту ночь тоже старался хотя бы помочь спасти побольше народу. Спускал вместе с моряками шлюпки, уговаривал сесть всех, кто был рядом, не разбирая, леди перед ним или стюардесса, подавал руку, подсаживал. А сейчас, когда ему повторяли все тот же жестокий вопрос и задавали множество новых, не знал, что ответить.

Твердил, что не помнит, предлагал ли ему Карлайл план по увеличению числа шлюпок. Да, предлагал, и стыдно изворачиваться, но ведь Исмея снова проклянут, если он скажет правду. Хотя они ведь ждали указаний Министерства торговли, это там промедлили...

Шлюпочные учения... Надо было больше внимания уделять их проведению, но кто же знал... И та телеграмма, ледовое предупреждение, которое ему передал капитан — Исмей никогда себе не простит, что показал несчастный клочок бумаги посторонним! Ведь теперь он никогда не смог бы доказать, что не влиял на то, с какой скоростью должен идти корабль.

Не смог бы он повлиять и на высоту переборок, на верфи все решили за него. Кто вмешается в дела лорда Пирри! Хотя Исмей не стал бы спорить с тем, чтобы вместо повышения переборок переместить пониже значок наводного борта. Ведь тогда все думали, на безопасность корабля это не повлияет, это всего лишь формальность, чтобы угодить Министерству. Снова ошибка, еще одна...

Теперь казалось: строя злосчастный корабль, все они будто раз за разом переступали какую-то черту, за которой открывалась пропасть. Глубокая, точно океан, черневший в провале между бортом и шлюпкой. На расстоянии шага. А им казалось, они рвутся ввысь. Им казалось, они покоряют океан отважно, как другие покоряют воздух.

Теперь же нельзя было даже признать собственные ошибки. Компания должна оставаться на плаву, даже если ее флагман затонул. Поэтому — приходилось лгать. Терпеть стыд. Забывая про боль, извлекать опыт — и использовать. Следовало радоваться, что можешь быть рядом с женой, слышать голоса детей. Вдыхать весенний воздух: смрадный, дымный, тяжкий — удивительно сладкий, потому что настоящий. И это тоже была цена того, что ты шагнул за черту.