Вестники (гет)

Хогвартс дремал в ночной тишине. Величественный замок, всегда наполненный жизнью и шумом, теперь казался пустым и застыл в мёртвом покое. Лишь свист ветра, залетающего в щели между ставнями, и скрип старых каменных стен нарушали эту гробовую тишину, словно напоминая, что здесь всё ещё живёт что-то большее, чем просто камень и дерево.

Гарри сидел у окна в общей комнате Гриффиндора, но ни один портрет на стене не двигался. Он попросил, почти приказал — оставьте меня. Никто не осмелился перечить. Ни Гермиона, ни даже картина старого рыцаря, вечно жаждущего дуэли.

Сейчас он был один. Слишком один.

В руках тонкий, почти рассыпающийся от времени обрывок пергамента. Угол выцвел, чернила поблекли. Но строки, выделенные пером Филча, он точно знал, чьё это письмо, были разборчивы:

"…Альбус Дамблдор настоял, что защита Поттеров должна остаться в пределах плана 'Тайного хранителя'. Несмотря на предложения лично взять семью под охрану, он отказался, утверждая, что Ордену нужен лидер, а не телохранитель."

Гарри не моргнул. Веки даже не дрогнули. Он перечитывал одну и ту же фразу в пятый, нет, десятый раз. Она не отпускала. Беспокойное шипение поселилось в голове, как змея в высокой траве: он знал. Он выбрал не вмешиваться.

Почему?

Он вспомнил дом на Годриковой Впадине. Сожжённые стены, щебень, обгоревшая колыбель. Это было его первое воспоминание из памяти, нет, не воспоминание: фотография боли. Пламя, крики, зелёный свет. Джеймс. Лили. Их лица в зеркале памяти. Он смотрел на них, как на призраков чужой жизни. Они умерли ради него. А тот, кто мог спасти, не пошёл.

Гарри не осознавал, что сжал кулаки до побелевших костяшек. Пергамент предательски зашуршал, как будто сам страдал от его ярости.

Его взгляд остекленел, будто за ним стояла пропасть бездны, в которую он вот-вот упадёт. В голове гулко отдавался звук собственного сердца. Слишком громкий, слишком болезненный, чтобы быть просто биением живого органа. Он почувствовал, как холод опускается по спине, обжигая кожу, словно зимний ветер, что проникает сквозь самые тонкие одежды.

"Почему ты молчал обо всём этом, Дамблдор?" — мысленно спросил он, и в горле стало сухо, будто проглотил песок.

Он вспоминал каждый разговор. Каждую двусмысленность. Все те моменты, когда Дамблдор смотрел на него через полумесяцеобразные очки и говорил не время, ты должен верить мне, ещё слишком рано. Гарри тогда кивал. Он был ребёнком, который не знал, что имеет право спрашивать.

Его губы сжались в тонкую линию, и он отвернулся от окна, но не мог отвести глаз от темноты комнаты. Там, в тени, Гарри видел лица своих родителей. Такие светлые, нежные, теперь навсегда застывшие в памяти. И рядом с ними — силуэт Дамблдора, от которого исходило тяжёлое молчание и холодное отчуждение. Внутри всё сжималось от этого противоречия: он знал, что Дамблдор был не просто учителем, а человеком, которому он доверял, и это предательство ощущалось как самый глубокий нож в спину.

Внезапно в груди разлилась волна жгучей ярости, такая, что хотелось закричать, разбить всё вокруг, вырвать правду с корнем и бросить её прямо в лицо тому, кто решил играть чужими жизнями. Гарри почувствовал, как вены на шее и руках вздуваются, кровь пульсирует с такой силой, что кажется, вот-вот лопнет. Теперь он знал. Он медленно поднялся, и его отражение в оконном стекле качнулось в такт ветру. Чёрные волосы в беспорядке, лицо исхудавшее, как после болезни. Глаза были не те. Глаза, которые не прощают.

Он чуть покосился в сторону двери, слыша чьи-то тихие шаги. Сердце замерло. Его тело напряглось, готовое к борьбе или бегству, но в этом состоянии было что-то ещё: подавленная тоска по утраченной семье, по утраченной вере, по той невинности, которая уже никогда не вернётся.

За спиной тихо скрипнула дверь. Он не обернулся сразу. Только когда услышал знакомый голос. Такой мягкий, такой тревожный:

— Гарри?

Гермиона. Она стояла у порога, закутанная в плед, босиком, с книгой, прижатой к груди. Свет из коридора отбрасывал золотую каёмку на её волосы, и от этого она казалась частью другого, более спокойного мира.

Гарри не ответил. Лишь сжал пергамент сильнее.

— Ты не ложился. Я… я волнуюсь, — продолжила она, неуверенно подходя ближе. — Уже три ночи подряд ты не спишь. Ты не ешь. Рон... — она запнулась, её ресницы дрогнули, — …Рон сказал, чтобы ты его не втягивал, но я знаю, что с тобой что-то происходит.

Гарри тихо усмехнулся. Но в этом смехе не было ни радости, ни облегчения, только глухое, тёмное эхо боли.

— Гермиона… а если я скажу тебе, что всё, чему нас учили, всё, что мы считали светом — было удобной ложью?

Она замерла.

— Что, если Дамблдор не только не спас моих родителей, — продолжал он медленно, — но и сознательно позволил им умереть? Ради "большего блага"?

Гермиона стояла в полутёмной комнате, словно застыла между двумя мирами. Её тело было напряжено, плечи чуть поджаты, словно защищались от невидимого удара. Руки, плотно сжатые в кулаки, едва не дрожали. Она сжимала книгу так, будто тот самый том мог удержать всю её тревогу и страх. Голова слегка опущена, но глаза, настороженные и влажные, не отводили взгляда от Гарри, пытаясь выловить хоть каплю прежней уверенности в его словах.

Её губы были чуть приоткрыты, как будто она хотела что-то сказать, но слова застревали в горле. Время казалось остановилось. Каждый вдох давался с усилием, каждое движение будто обременяло тело. Она медленно наклонилась вперёд, как будто могла приблизиться к Гарри и выхватить у него из рук эту тяжесть правды. Но затем внезапно отпрянула назад, словно боялась обжечься.

Пальцы нервно играли краем пледа на её плечах, словно искали опору в этом зыбком мире. Лёгкая дрожь пробегала по её рукам, переходя в едва заметный вздох. Её брови были сведены вместе в тонкую линию, и в них читалась не просто тревога, но и горькое неверие, словно голос внутри неё кричал: «Это не может быть правдой».

Она чуть повернулась к окну, как будто надеялась, что за холодным стеклом найдёт спасение или хотя бы ответ. Лёгкий отблеск уличного фонаря играл на её лице, подчёркивая напряжённые черты. Её дыхание стало прерывистым, и вдруг Гермиона резко опустила голову, закрыв глаза. Казалось, что она пытается удержать себя от того, чтобы рухнуть на пол. Гермиона вдруг резко покачала головой, как будто хотела стряхнуть саму идею.

— Нет… Гарри, это невозможно. — возразила девушка, упрямо качая головой, — Он… он любил их. Он сделал всё, чтобы…

— Нет, — голос Гарри стал твёрже, глубже. — Он сделал всё, чтобы я был его оружием. Не сыном, не мальчиком с разбитым сердцем. Оружием.

Тишина. Только ветер за окном бился в стекло, как птица, мечтая вырваться наружу.

Гермиона стояла молча, и между ними проскочило что-то. Не магия, но нечто столь же сильное. Она смотрела на него, пытаясь разглядеть, где закончился её Гарри и начался нечто новвй. Более тяжёлый. Более одинокий. И всё равно, какой-то родной.

— Что ты собираешься делать? — прошептала она, не отрывая карих глаз от его зелёных.

Гарри опустил взгляд на пергамент. Потом на пламя в камине, и бросил обрывок в огонь. Бумага вспыхнула, искры взвились вверх.

— Мстить, Гермиона. — ответил он очень тихо.