Вестник (джен)

Хогвартс дремал в ночной тишине. Величественный замок, всегда наполненный жизнью и шумом, теперь казался пустым и застыл в мёртвом покое. Лишь свист ветра, залетающего в щели между ставнями, и скрип старых каменных стен нарушали эту гробовую тишину, словно напоминая, что здесь всё ещё живёт что-то большее, чем просто камень и дерево.

Гарри сидел у окна в общей комнате Гриффиндора, но ни один портрет на стене не двигался. Он попросил, почти приказал — оставьте меня. Никто не осмелился перечить. Ни Гермиона, ни даже картина старого рыцаря, вечно жаждущего дуэли.

Сейчас он был один. Слишком один.

В руках тонкий, почти рассыпающийся от времени обрывок пергамента. Угол выцвел, чернила поблекли. Но строки, выделенные пером Филча, он точно знал, чьё это письмо, были разборчивы:

"…Альбус Дамблдор настоял, что защита Поттеров должна остаться в пределах плана 'Тайного хранителя'. Несмотря на предложения лично взять семью под охрану, он отказался, утверждая, что Ордену нужен лидер, а не телохранитель."

Гарри не моргнул. Веки даже не дрогнули. Он перечитывал одну и ту же фразу в пятый, нет, десятый раз. Она не отпускала. Беспокойное шипение поселилось в голове, как змея в высокой траве: он знал. Он выбрал не вмешиваться.

Почему?

Он вспомнил дом на Годриковой Впадине. Сожжённые стены, щебень, обгоревшая колыбель. Это было его первое воспоминание из памяти, нет, не воспоминание: фотография боли. Пламя, крики, зелёный свет. Джеймс. Лили. Их лица в зеркале памяти. Он смотрел на них, как на призраков чужой жизни. Они умерли ради него. А тот, кто мог спасти, не пришёл.

Гарри не осознавал, что сжал кулаки до побелевших костяшек. Пергамент предательски зашуршал, как будто сам страдал от его ярости.

Его взгляд остекленел, будто за ним стояла пропасть бездны, в которую он вот-вот упадёт. В голове гулко отдавался звук собственного сердца. Слишком громкий, слишком болезненный, чтобы быть просто биением живого органа. Он почувствовал, как холод опускается по спине, обжигая кожу, словно зимний ветер, что проникает сквозь самые тонкие одежды.

"Почему ты молчал обо всём этом, Дамблдор?" — мысленно спросил он, и в горле стало сухо, будто проглотил песок.

Он вспоминал каждый разговор. Каждую двусмысленность. Все те моменты, когда Дамблдор смотрел на него через полумесяцеобразные очки и говорил не время, ты должен верить мне, ещё слишком рано. Гарри тогда кивал. Он был ребёнком, который не знал, что имеет право спрашивать.

Его губы сжались в тонкую линию, и он отвернулся от окна, но не мог отвести глаз от темноты комнаты. Там, в тени, Гарри видел лица своих родителей. Такие светлые, нежные, теперь навсегда застывшие в памяти. И рядом с ними — силуэт Дамблдора, от которого исходило тяжёлое молчание и холодное отчуждение. Внутри всё сжималось от этого противоречия: он знал, что Дамблдор был не просто учителем, а человеком, которому он доверял, и это предательство ощущалось как самый глубокий нож в спину.

Внезапно в груди разлилась волна жгучей ярости, такая, что хотелось закричать, разбить всё вокруг, вырвать правду с корнем и бросить её прямо в лицо тому, кто решил играть чужими жизнями. Гарри почувствовал, как вены на шее и руках вздуваются, кровь пульсирует с такой силой, что кажется, вот-вот лопнет. Теперь он знал. Он медленно поднялся, и его отражение в оконном стекле качнулось в такт ветру. Чёрные волосы в беспорядке, лицо исхудавшее, как после болезни. Глаза были не те. Глаза, которые не прощают.

Он чуть покосился в сторону двери, слыша чьи-то тихие шаги. Сердце замерло. Его тело напряглось, готовое к борьбе или бегству, но в этом состоянии было что-то ещё: подавленная тоска по утраченной семье, по утраченной вере, по той невинности, которая уже никогда не вернётся.

За спиной тихо скрипнула дверь. Он не обернулся сразу. Только когда услышал знакомый голос. Такой мягкий, такой тревожный:

— Гарри?!

Гермиона. Она стояла у порога, закутанная в плед, босиком, с книгой, прижатой к груди. Свет из коридора отбрасывал золотую каёмку на её волосы, и от этого она казалась частью другого, более спокойного мира.

Гарри не ответил. Лишь сжал пергамент сильнее.

— Ты не ложился. Я… я волнуюсь, — продолжила она, неуверенно подходя ближе. — Уже три ночи подряд ты не спишь. Ты не ешь. Рон... — она запнулась, её ресницы дрогнули, — …Рон сказал, чтобы ты его не втягивал, но я знаю, что с тобой что-то происходит.

Гарри тихо усмехнулся. Но в этом смехе не было ни радости, ни облегчения, только глухое, тёмное эхо боли.

— Гермиона… а если я скажу тебе, что всё, чему нас учили, всё, что мы считали светом — было удобной ложью?

Она замерла.

— Что, если Дамблдор не только не спас моих родителей, — продолжал он медленно, — но и сознательно позволил им умереть? Ради "большего блага"?

Гермиона стояла в полутёмной комнате, словно застыла между двумя мирами. Её тело было напряжено, плечи чуть поджаты, словно защищались от невидимого удара. Руки, плотно сжатые в кулаки, едва не дрожали. Она сжимала книгу так, будто тот самый том мог удержать всю её тревогу и страх. Голова слегка опущена, но глаза, настороженные и влажные, не отводили взгляда от Гарри, пытаясь выловить хоть каплю прежней уверенности в его словах.

Её губы были чуть приоткрыты, как будто она хотела что-то сказать, но слова застревали в горле. Время казалось остановилось. Каждый вдох давался с усилием, каждое движение будто обременяло тело. Она медленно наклонилась вперёд, как будто могла приблизиться к Гарри и выхватить у него из рук эту тяжесть правды. Но затем внезапно отпрянула назад, словно боялась обжечься.

Пальцы нервно играли краем пледа на её плечах, словно искали опору в этом зыбком мире. Лёгкая дрожь пробегала по её рукам, переходя в едва заметный вздох. Её брови были сведены вместе в тонкую линию, и в них читалась не просто тревога, но и горькое неверие, словно голос внутри неё кричал: «Это не может быть правдой».

Она чуть повернулась к окну, как будто надеялась, что за холодным стеклом найдёт спасение или хотя бы ответ. Лёгкий отблеск уличного фонаря играл на её лице, подчёркивая напряжённые черты. Её дыхание стало прерывистым, и вдруг Гермиона резко опустила голову, закрыв глаза. Казалось, что она пытается удержать себя от того, чтобы рухнуть на пол. Гермиона вдруг резко покачала головой, как будто хотела стряхнуть саму идею.

— Нет… Гарри, это невозможно. — возразила девушка, упрямо качая головой, — Он… он любил их. Он сделал всё, чтобы…

— Нет, — голос Гарри стал твёрже, глубже. — Он сделал всё, чтобы я был его оружием. Не сыном, не мальчиком с разбитым сердцем. Оружием.

Тишина. Только ветер за окном бился в стекло, как птица, мечтая вырваться наружу.

Гермиона стояла молча, и между ними проскочило что-то. Не магия, но нечто столь же сильное. Она смотрела на него, пытаясь разглядеть, где закончился её Гарри и начался нечто новвй. Более тяжёлый. Более одинокий. И всё равно, какой-то родной.

— Что ты собираешься делать? — прошептала она, не отрывая карих глаз от его зелёных.

Гарри опустил взгляд на пергамент. Потом на пламя в камине, и бросил обрывок в огонь. Бумага вспыхнула, искры взвились вверх.

— Мстить, Гермиона. — ответил он очень тихо.

Хогвартс был иным.

Снаружи замок выглядел прежним, но внутри он будто задержал дыхание. Как если бы сам почувствовал, что сказка закончилась, и теперь осталась лишь её глухая, неотвязная тень. Магия всё ещё жила в стенах, в парящих лестницах, в таинственно открывающихся проходах, но она больше не радовала. Она только напоминала.

Большой зал, как всегда, был наполнен светом сотен свечей, подвешенных в воздухе. По залу разносился обычный вечерний гомон: смех, звон посуды, оживлённые разговоры между учениками, обсуждения домашки, кража пирожков с соседних тарелок. Всё, как и всегда.

Но Гарри сидел в центре этого шума, как в вакууме.

Звуки проходили мимо него, как через плотное стекло. Его взгляд был тяжёлым, сосредоточенным. Плечи были выпрямлены, но в этом было не достоинство, а напряжение. Внутреннее дрожание, которое он сам уже почти не ощущал, превратившееся в фоновый гул. Он не ел, а механически клал куски в рот. Еда казалась безвкусной, как будто язык отказывался распознавать что-либо, кроме привкуса горечи, ставшего постоянным.

Он не слышал, что говорили за столом. Не интересовался. Всё внимание было направлено внутрь. В ту часть себя, которую он пытался удержать от взрыва. Но злость… она только росла. Как жара под кожей, как гул в голове. Она не имела формы, но имела цель. Он чувствовал её всё отчётливее с каждым днём. Она началась тогда, когда он узнал правду. Не всю. Лишь осколок. Но осколка оказалось достаточно, чтобы трещины пошли по всему, во что он верил. И теперь, сидя здесь, среди якобы живых, якобы счастливых, он чувствовал, как внутри него формируется новое — жёсткое, неизбежное «я».

Гермиона повернулась к Гарри чуть ближе, стараясь не выдать своей тревоги движением. Её голос прозвучал не громко, но достаточно ясно, чтобы сквозь гомон и шум Большого зала Гарри услышал только её:

— Ты спал сегодня?

Она задала этот вопрос почти буднично, как спрашивают о погоде, но за спокойствием скрывался знакомый ей самой тон: смесь заботы, упрямства и чего-то более глубокого, того, что с каждым днём было труднее скрывать. Она не просто интересовалась его самочувствием. Она искала хоть какую-то трещину в его броне. Хотела быть полезной.

Но прежде чем Гарри успел ответить, чуть дальше по лавке раздался короткий, резкий звук. Кто-то, Парвати, кажется, фыркнула. Не громко, но выразительно. Словно её раздражало само наличие вопроса. Словно она тоже чувствовала, как воздух между Гарри и Гермионой сгущается, но не могла решить, завидовать ли, бояться или просто осудить.

Гермиона на мгновение обернулась. Быстро, с лёгким раздражением во взгляде. Не осуждающе, а скорее как человек, у которого и без того слишком много на плечах, чтобы ещё терпеть чужие реакции. Её глаза метнулись в сторону, но тут же вернулись к Гарри. Он не ответил сразу. Только медленно перевёл взгляд на неё. Его глаза были темнее обычного. Как будто что-то внутри не просто погасло, а ушло глубже. Под кожу. Под кости.

— Я не спал вообще, — сказал он ровно. Ни капли раздражения. Ни жалобы. Только констатация.

Гермиона, сидящая рядом, повернулась к нему, её брови слегка сошлись. В её взгляде была привычная тревога, но и что-то новое, почти болезненное сочувствие. Она видела, как он меняется. И понимала, что часть этого — необратимо.

— Гарри… — она коснулась его локтя, — прекрати себя мучить.

Он не отдёрнулся. Но и не ответил. Его глаза снова скользнули по залу. Он видел, как первокурсник с Равенкло вяло жуёт пудинг, а слизеринцы с усмешкой подталкивают кого-то из своих локтями. Он видел, как профессор Флитвик жестикулирует, оживлённо споря с мадам Спраут. И видел, как профессор Снейп наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. Как будто знал. Как будто что-то предчувствовал.

Гарри снова посмотрел на Гермиону. Долго. Неотрывно.

Гермиона выдержала его взгляд, но уже через пару секунд в её глазах появилось смущение. Не потому что он пугал её, нет. А потому что он смотрел.. слишком внимательно. Слишком глубоко. Словно искал не ответ, а подтверждение. Как будто уже знал, что она скажет, и лишь ждал, признается ли она сама.

Она отвела глаза первой. Склонилась чуть вперёд, будто вдруг вспомнила о тыквенном соке в своей кружке. Протянула руку, сделала глоток, но по тому, как она не моргала и как напряжённо держала кружку, было ясно: она чувствовала, как он продолжает смотреть. И пыталась справиться с этим чувством.

— Ты стал… замкнутым, — наконец произнесла она, не поднимая глаз. Но голос прозвучал неуверенно. Как будто это была не упрёк, а просьба. — И... странным. Даже Рон заметил. Он волнуется.

Гарри чуть склонил голову набок. Не от удивления. Скорее, от усталости. От того, что всё шло по кругу: одни и те же слова, одни и те же взгляды. «Ты изменился». «Ты странный». «Ты не такой». А он ведь и сам это знал. Просто… не мог иначе.

— Пусть не волнуется, — ответил он сдержанно. Его голос был низким, тихим, но в нём чувствовался металл. — Я просто больше не верю в красивые сказки.

Он откинулся чуть назад, локти упёр в край стола. Его пальцы сжались в кулаки, скрытые под тканью мантии. Гермиона мельком это заметила, нахмурилась. Она хотела что-то сказать, но замялась, будто взвешивая каждое слово.

— Ты всё держишь в себе, — тихо сказала она. — Я знаю, ты думаешь, что должен сам со всем справляться. Но ты не обязан. Не передо мной.

Гарри взглянул на неё с таким выражением, будто эти слова тронули что-то глубоко внутри, но не достали. Он чуть улыбнулся. Коротко, горько. Он медленно наклонился к ней, так близко, что прядь её волос коснулась его щеки. И, когда он заговорил, его голос прозвучал почти шёпотом. Не приглушённым, а тем, от которого по спине бежит холодный ток.

— Ты говоришь, что я всё держу в себе, — произнёс он, едва касаясь её уха. — Но если бы ты хоть на секунду увидела, чтобы я хотел бы сделать, ты бы убежала.

Он отстранился так же медленно, как приблизился. Не грубо. Не резко. Просто… оставив за собой напряжение, как натянутую струну.

Гермиона сидела, не шевелясь. Ни один мускул на её лице не дрогнул, но в глазах, расширенных, затуманенных, читался конфликт. Боль и страх. Не перед ним, а за него. И ещё что-то. Не поддающееся определению. Что-то первобытное.

— Что с тобой происходит, Гарри? — прошептала она. В её голосе была дрожь. Но не слабость.

Он смотрел на неё, не мигая. И в этом взгляде было что-то альфа-повелительное, не грубое, не агрессивное, а просто... неоспоримое. Как если бы мир мог рухнуть, но она должна остаться. Потому что он так хочет. У Гермионы дрогнули пальцы. Она быстро опустила взгляд, как будто этот визуальный контакт был слишком долгим, слишком насыщенным для обычного ужина.

— Ты стал… другим, — прошептала она, почти не размыкая губ.

Гарри едва заметно улыбнулся, уголком губ, почти пренебрежительно.

— Я просто вижу яснее.

Он снова оглядел зал, и его голос понизился до едва уловимого шепота:

— Они не понимают, что всё уже началось. Что мы уже — по ту сторону.

Гермиона сглотнула, оглядываясь по сторонам.

— Гарри…

Он прервал её. Ласково, но твёрдо.

— Слушай. Не спорь. Просто… поверь мне.

Её дыхание сбилось, и в груди стало тесно. Казалось, весь воздух вытеснила его близость. Он снова посмотрел прямо на неё. Долго. Глубоко. Его зрачки были расширены. Взгляд был сосредоточенный и дикий одновременно. И Гермиона почувствовала это на коже: волну энергии, силы, скрытого давления, что окружало его как вторую ауру.

Гермиона чувствовала, как внутри неё нарастает напряжение. И не просто тревога за друга, а нечто более глубокое, первобытное. Он сидел рядом, в пределах вытянутой руки, но ощущался так, будто приближался издалека. Изкакого-то иного, едва постижимого места. Гарри был здесь, но что-то в его присутствии заставляло её кожу покалывать, как от магии без заклинаний. В нём появилось странное ощущение весомости, как будто он стал якорем, удерживающим что-то куда большее, чем он сам. Он больше не просто мальчик, выживший — он стал чем-то, что не должно было выжить, но всё же вернулось. И изменилось.

Она пыталась найти объяснение. Рациональное. Научное. Может, следствие войны? Тёмная магия? Заклятие, которое что-то нарушило в его сознании?.. Но ни одна версия не могла оправдать ту ауру, что ощущалась от него сейчас. Это была не магия, по крайней мере, не та, которую преподавали в Хогвартсе. Это было давление. Не грубое, не агрессивное. Оно не угрожало ей напрямую, но подчиняло, мягко, медленно, но неотвратимо. Как ветер, способный со временем сместить гору.

Её сознание металось: Это точно Гарри? Или в нём кто-то чужой? Словно в нём поселился второй, иной разум. Наблюдатель. Манипулятор. Хищник. Нет, не злобный. Он был слишком осознанный, слишком точно знал, когда молчать, когда смотреть, когда приблизиться. Это не был чужестранец снаружи, он жил внутри. Или, возможно… Гарри всегда был таким. Просто теперь сбросил маску.

И когда он наклонился и прошептал ей на ухо:

— Сегодня ночью. В заброшенном крыле. У зеркала Эиналеж. Не опаздывай. — Гарри не оставил ей выбора. Не предлагал. Не просил. Просто поставил перед фактом.

И тогда появилась ещё одна, более опасная мысль. Она возникла не в уме, в теле. В животе, в груди, в пальцах, что вцепились в край стола. А что, если это — не зло? Что, если это — сила? Такая, которой нельзя научиться. Такая, за которой идут. Хотят идти. Потому что то, как он смотрел на неё… не просил, не уговаривал, назначал. Словно знал, что она уже согласилась, ещё до того, как он открыл рот.

И Гермиона замерла. Внутри неё боролись два мира. Один — прежний, логичный, построенный на законах, на этике, на привычном Гарри, который боролся за добро. Другой — неведомый, чужой, но невероятно живой. И тянущий к себе с пугающей силой.

Пойдёт ли она за ним? Ещё несколько минут назад ответ был бы очевидным. Но теперь она не была уверена. Он не посмотрел на неё снова. Не убедился, не переспросил. Он уже знал, что она придёт. Но если нет? Если логика, страх или остатки здравого смысла всё-таки остановят её, она знала: он всё равно найдёт её. Не насильно. Не с яростью. Но с той же неоспоримой уверенностью, с какой сейчас сидел здесь, как человек, которому не отказывают.

Гермиона Грейнджер не помнила, как оказалась в библиотеке. После ужина были какие-то занятия, то ли Трансфигурация, то ли ЗОТ. Всё смешалось. В голове стоял гул, словно после грозы. Она помнила только, что ноги сами принесли её сюда. Это было как инстинкт — искать ответы среди полок, между строк, под слоями пыли.

Наверное, она искала что-то о когнитивной магии второго порядка — малоизученной области, связанной с мыслями, которые могут становиться вещами. Или, может быть, она рылась в разделе о магических якорях личности, концепции, утверждавшей, что личность может быть не статична, а перепрошита под влиянием мощного внешнего воздействия. Она уже и не помнила. Лишь отрывки: строчка в книге о древних артефактах, упоминание о магии, «что не требует заклинаний», и странная диаграмма, где была изображена душа в виде множества концентрических кругов, как у дерева.

Было тепло. Тихо. Слишком тихо. Пахло старой бумагой, чернилами и... каким-то сладким, убаюкивающим травяным запахом, исходящим от забытой кружки с чаем. Её веки сами собой опустились, и в следующий момент она уже спала, уронив щёку на страницу открытой книги.

Сон был тревожным. Без лиц. Только ощущение, что кто-то идёт, всё ближе, по коридору, по ступеням, в её сторону. Не с угрозой, с намерением. Это было даже страшнее.

— Мисс Грейнджер… мисс Грейнджер, просыпайтесь, пожалуйста.

Кто-то тронул её за плечо. Осторожно, но настойчиво.

— Мисс Грейнджер?

Гермиона вздрогнула, резко подняла голову. Несколько страниц с шелестом упали на пол. Она моргнула, пытаясь вспомнить, где находится. И увидела над собой мягкое, слегка морщинистое лицо. Библиотекаршу, мадам Пинс. Она всё ещё работала в Хогвартсе, несмотря на летние слухи, что ушла на пенсию. На самом деле, никто не знал, уходила ли она вообще хоть когда-то. Казалось, она была тут всегда. С тех самых пор, как построили библиотеку. Её лицо было строгим, как всегда, но в глазах теплилось неожиданное понимание. Она не отчитывала, не шумела, не грозила пером за повреждённые страницы. Просто смотрела с лёгкой, почти материнской усталостью.

— Вы заснули прямо за столом. Уже почти полночь, — сказала она тихо. — Я тоже когда-то так засыпала. На этом же месте, между прочим.

Гермиона слегка покраснела, поднялась, собрала выпавшие листы. Её голос был хрипловатый:

— Извините…я не хотела..

— Ничего, — Пинс мягко прикоснулась к её плечу, — просто иди отдыхать, милая.— похлопала девушку по плечу женщину, слабо улыбнувшись. — Завтра всё покажется яснее.

Гермиона быстро кивнула, пробормотала «спокойной ночи» и вышла в коридор.

Но яснее не стало. Она бежала по пустым, сумрачным проходам, в которых заклинания освещения срабатывали с лёгким запозданием, словно чувствовали, эту ночь Хогвартс особенно не спал. Он наблюдал. Где-то вдалеке раздался стон старой стены, будто замок сам поворачивался вслед за ней.

Гермиона остановилась на секунду, прижалась спиной к холодной каменной стене, тяжело дыша. Воздуха не хватало из-за того, как сильно сжималась грудь. Горло будто перехватило. Она судорожно втянула воздух, сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Но легче не становилось. Густые кудри прилипали ко лбу, к щекам. Несколько прядей снова и снова лезли в лицо, в рот, и она, раздражённо, почти в отчаянии, сдувала их, смахивала ладонью, но тут же они возвращались, как назло. Она зажмурилась, вжавшись лбом в прохладный камень, и прошептала:

— Чёрт… чёрт, Гермиона, соберись…

Её пальцы дрожали. Не от страха, от внутреннего давления. От мысли, что она может не успеть. Что может не прийти. Что Гарри… Гарри будет ждать. Гарри будет смотреть на дверь, всё ещё веря, что она появится в последний момент, что она никогда не подведёт. И что будет, если она не придёт? Она не знала. И в этом был ужас. Гермиона не могла представить себя в этой роли. В роли той, кто не пришёл. Кто оставил. Кто предал. Для неё это было невозможным. Просто невозможным. Она могла простить людям многое: слабость, гнев, даже ложь, в определённых обстоятельствах. Но предательство — никогда. Ни в себе, ни в других.

Она прижимала пальцы к груди, туда, где сердце колотилось, словно вырываясь наружу. Казалось, весь замок слушает его биение. Слышит её сомнение.

"Ты должна. Просто должна. Это же он… Это же Гарри."

Он всегда был для неё больше, чем просто друг. Не в романтическом смысле — нет, это было нечто другое, глубже. Почти священное. Гарри давно был её символом. Символом того, что правильно. Он не был идеальным, он ошибался, срывался, делал глупости. Но он всегда боролся за правду. За добро. И именно это в нём было для Гермионы важнее всего.

— Я не подведу тебя, — прошептала она в темноту, не зная, слышит ли он её сейчас, где бы ни был. — Я не могу…

Она оттолкнулась от стены, вдохнула глубже. Пальцы крепче сжали палочку, и свет на её кончике чуть усилился, будто откликнулся. Ноги дрожали, но она сделала шаг. Потом ещё один.

Она не спрашивала себя, куда идёт. Уже знала. Вдруг ноги сами понесли её по старому маршруту, по забытым лестницам и сдвинутым гобеленам. Туда, где никто не бывал. К месту, где давно уже не горели факелы, но Гермиона зажгла палочку.

— Люмос..

Свет вырвался из кончика палочки, мягкий и дрожащий, как её дыхание. И этого едва хватало, чтобы осветить коридор, но вполне достаточно, чтобы просто идти.

И она шла. Пятки стучат по каменному полу. Где-то в груди сдавливает, но не от страха.

От осознания. Потому что она знает, к кому идёт. И зачем. И знает, что если повернёт назад сейчас, будет слишком поздно.

Когда поворот открыл перед ней знакомый проём. Высокий, арочный, запылённый временем. Гермиона замедлилась. Рука дрожала с палочкой. Свет чуть колебался, отбрасывая её тень на стены.

И в этой тени, вдруг, движение. Тихое. Едва уловимое. Он был уже там. Ждал.

— Ты опоздала, — тихо сказал Гарри, и его голос. Чуть хриплый, как после долгого молчания, задел что-то внутри неё.

Она кивнула, не доверяя себе говорить. Его глаза были сосредоточены, зрачки расширены. В этом взгляде снова было нечто давящее, зовущие, глубоко личное. Он изучал её, как будто считывал эмоции, прежде чем она сама могла их осознать.

— Прости, Гарри! — выдохнула Гермиона, хватаясь за сердце. — Я уснула в библиотеке, совсем забы...

Она замолчала. Вдруг в тишине услышала себя.

Оправдываешься? Ты? Ты, Гермиона Грейнджер? Ты, которая всю жизнь держала спину ровно и поднимала руку первой?

Которая не позволяла себе лишнего, не позволяла другим на себя давить, не позволяла даже Рону говорить с тобой в приказном тоне? Ты — перед ним? Перед Гарри Поттером, с которым прошла через ад, и за которого умирала бы, не задумываясь, но с которым всегда была… равной. Или хотя бы старалась быть. Когда? Когда изменился тон? Когда исчезло то лёгкое «мы» и появилось это тяжёлое «он»? Когда он стал кем-то, перед кем ты оправдываешься, как девчонка, что пришла не на то свидание? Она отвела взгляд. Рука с палочкой дрожала. Не от усталости. От ощущения, что он слышал это тоже. Что его молчание было похоже на суд. И что, что бы она ни сказала, ему не нужно её объяснение. Гарри ведь никогда раньше не требовал отчётов. Он ценил, когда она была рядом, когда помогала, когда спорила даже. Но не требовал. А теперь, просто сказал: "Ты опоздала." И этого хватило, чтобы она почувствовала себя виноватой.

Ты чувствуешь вину, Гермиона? За что? За десять минут? Или за то, что он стал кем-то, кому ты не смеешь сказать “нет”? Она поймала себя на том, что дышит слишком часто, почти поверхностно. Мозг работал на пределе, перебирая всё: как он на неё смотрит, почему именно ей он всё это показывает, зачем он выбрал именно её, чего он от неё ждёт.

— Я нашёл это, — наконец сказал он и достал из мантии свёрток пергамента. Пожелтевший, надорванный, с выцветшими чернилами.

Он раскрыл его перед ней.

— Это… письмо, — прошептала Гермиона, чувствуя, как по спине ползёт холод.

— Не письмо. Приказ. Дамблдора. Родителям. Моим.

Она медленно прочла первые строки. Её глаза расширились, губы приоткрылись.

"Не покидайте дома в ближайшие трое суток. О предложенной защите поговорим позже. Не используйте Фиделиус до моего личного прибытия. Доверие — дело времени."

— А.П.Д.

— Это... за день до их смерти, — прошептал Гарри. — Он знал. И не пришёл.

Гермиона подняла глаза, потрясённая. Гарри стоял совсем рядом, смотрел на неё сверху вниз. Не угрожающе, но с силой, от которой хотелось одновременно отступить и остаться.

— Невозможно.. — начала она, но он резко накрыл её ладонь своей. Твёрдо. Заткни без слов.

— Он не спас их, Гермиона. Он пожертвовал ими. Потому что верил, что из этого родится нечто большее.

Она всё ещё держала письмо. Но уже не читала. Его слова твёрдо отпечатались в сознании, как ожог.

"Не используйте Фиделиус… поговорим позже… доверие — дело времени."

Как можно позже? Сколько стоил этот день? Джеймс. Лили. Младенец в колыбели, едва начавший жить. Их смерть — результат промедления. Выжидания.

Гарри стоял рядом, молча. И Гермиона чувствовала его так ясно, будто он дышал прямо ей в кожу. Слишком близко, чтобы соврать. Слишком близко, чтобы не дрожать. Его рука всё ещё лежала поверх её. И в этом молчаливом жесте, не просьба. Только решение. Сделанное за них обоих.

Она подняла на него глаза. И увидела не того мальчика, которого защищала в первом году, который вечно попадал в неприятности. Не юного героя. А мужчину, что шёл через пепел собственной судьбы и знал цену крови. Он не был сломан. Он был переточен. Гермиона шагнула ближе. Почти неслышно. Её рука сжала его ладонь. Осторожно, как прикосновение к ране, которая ещё кровоточит.

— Гарри, — прошептала она. — Мне… так жаль.

Он не ответил. Его веки дрогнули, и взгляд на секунду стал невыносимо глубоким — как будто он упал в воспоминание, которое не хотел вспоминать. Он не отдёрнул руки, но и не сжал её в ответ.

— Я не знала, — продолжала она, срывающимся голосом. — Если бы знала… если бы хоть на миг могла представить, что… — голос срезался, она зажмурилась, вдохнула, — я бы никогда не попыталась оправдать это. Никогда.

Тишина. Тяжёлая, как воздух перед грозой.

Гермиона смотрела ему в глаза и чувствовала, как горит у неё внутри что-то живое и хрупкое. Его боль отзывалась в ней не только сочувствием, но виной. За то, что всегда верила в систему. В старших. В правила. В Дамблдора.

Но сейчас, глядя на Гарри, она впервые увидела, что его детство не просто "было трудным". Оно было украдено. Подарено войне. Ради каких-то "больших замыслов".

Он был ребёнком, которого поставили на шахматную доску, не спросив, хочет ли он играть.

— Я верила ему, — прошептала Гермиона, не в силах отвести взгляда. — Всегда. Даже когда сомневалась, я всё равно верила. Потому что… потому что думала, что он всегда будет защищать тебя, Гарри. Но… может, я ошибалась. Может, мы все ошибались.

И в этот миг, под её ладонью, Гарри чуть сжал пальцы. Едва заметно. Но она почувствовала, он услышал. Принял. Не простил, но понял.

— Это никогда не должно было быть на твоих плечах, — сказала она. — Ни один человек не должен нести столько. Особенно ты.

Он снова не ответил. Но в его взгляде что-то изменилось. Чуть дрогнуло. Как ледяная поверхность, под которой трескается лёд от первой капли тепла. Он смотрел на неё долго. Так, будто решал что-то внутри себя. Как будто всё, что будет дальше, зависело от одного его дыхания.

И потом, наконец, очень тихо, очень просто:

— Тогда не отпускай меня.

Гарри Поттер стоял в пустой гостиной Гриффиндора и чувствовал, как внутри у него начинает копиться раздражение. Гермионы не было. А ведь она всегда сидела здесь утром, чуть ближе к камину, с книгой в руках, с кружкой вишнёвого чая, закутавшись в свой любимый вязаный шарф, даже если в комнате было тепло. Она всегда поднималась раньше его. Всегда ждала его.

Но сегодня кресло пустовало. Он посмотрел на часы. Опаздывали. Уже конкретно. Ни до завтрака, ни до урока по Зельеварению толком не успеть. У него пересохло в горле.

— Может, заболела… — пробормотал он, но уже в полуслове понял — нет. Что-то не так. Не просто "заболела".

Он бросил взгляд вверх, на лестницу, ведущую в девичье общежитие. Обычно туда даже думать не стоило заходить. Но сегодня был не обычный день. Сегодня она не пришла. Он решительно поднялся по лестнице, ощущая, как тишина будто глушит шаги. У её двери он постучал.

— Гермиона? Ты в порядке?

Тишина.

Он постучал сильнее.

— Мы уже должны быть на уроке! Гермиона?

Опять ничего. Лёгкий холод прошёл по спине. Гарри терпеть не мог это состояние — когда внутри накапливается тревога, и ты не знаешь, она ли тебе врет или ты себе.

Гарри сжал кулаки, чувствуя, как в нём медленно закипает злость. Такая, тихая, холодная, та, что не кричит, но давит изнутри. Всё это было не похоже на Гермиону. Не похоже до тревожности, до странного холода между рёбрами. И именно это бесило больше всего.

Он ненавидел неясность. Ненавидел, когда что-то ломалось в давно понятном порядке вещей. Когда вдруг без предупреждения исчезает единственный человек, на которого ты привык полагаться, и даже не оставляет записки. Это было не просто отсутствие — это была дыра в рутине, в их общих утрах, в молчаливом "я рядом", которое она всегда передавала взглядом, прежде чем он успевал об этом подумать. Он с силой провёл рукой по лицу, остановился у её двери и стиснул зубы. Он ударил в дверь кулаком. Жёстче.

— Гермиона, чёрт возьми, открой дверь!

И тут послышался шорох за дверью, резкий, панический. Как будто кто-то вскочил с кровати. Ещё мгновение, он вдруг услышал лязг ручки, но дверь не открылась.

Его мысли мчались быстрее, чем он успевал за ними: вдруг что-то случилось? Вдруг её кто-то утащил, заколдовал, напал?.. Он больше не мог ждать. Ведь в такие тёмные времена было возможно всякое.

Он шагнул назад. Подошёл ближе. Вдохнул глубже.

Дверь с грохотом распахнулась. Гарри буквально влетел в комнату, на чистом адреналине, с жгучей готовностью увидеть всё. От темного артефакта до следов борьбы. Он уже мысленно бросался в бой, уже чувствовал, как пальцы тянутся к палочке… Но вместо трагедии он застыл.

Перед ним, среди разбросанных книг и подушек, стояла Гермиона. Растрёпанные кудри падали ей на лицо, рубашка была не застёгнута, а юбка. Только наполовину натянута. На ней были красные кружевные трусики, которые она даже не успела прикрыть. Всё произошло слишком быстро. Её глаза расширились от ужаса, зрачки, как у совы, застигнутой светом заклинания.

— ГАРРИ!!! — завизжала она, дёрнув юбку вверх и прижав к груди рубашку.

Глаза Гарри были расширены до невозможного. Зрачки чёрные, налитые тревогой, едва моргающие. Он не дышал. Взгляд скользнул по ней. Резко, инстинктивно, как будто мозг пытался найти хоть какое-то объяснение сцене перед ним. Но объяснений не было. Только она. Растерянная. Полуодетая. Реальная.

Он дёрнулся, будто опомнился, но ноги будто приросли к полу. Внутри у него смешалось всё. И стыд, и шок, и обрывки мыслей: она в порядке, она здесь, Господи, почему она в таком виде, я идиот, она могла бы быть мертва…

— Я… что?.. я не..!!! — выпалил он, тут же отворачиваясь, уставившись в стену. Его глаза расширились.— Я думал ты... я не знал… ТЫ НЕ ОТКРЫВАЛА!

— ДА Я СПАЛА! — закричала она в ответ, лицо было ярко-красным. — Ты просто ВЫБИЛ МОЮ ДВЕРЬ!!!

Гермиона кричала. Гарри машинально прижал ладонь ко лбу, как будто мог вытереть из глаз то, что увидел.

— Потому что ты всегда ждёшь меня в гостиной! — рявкнул он, оборачиваясь, но всё ещё избегая смотреть прямо. — Я подумал, что с тобой что-то случилось!

Они оба молчали. Сердца стучали, как барабаны. Гарри смотрел в сторону. Гермиона дрожащими руками застёгивала рубашку и спешно влезала в носки.

— Нам надо бежать, — наконец сказал он, глухо. — У нас Снейп.

Они бежали по коридору, несясь так, будто за ними гнались дементоры. Гарри был хмурым, молчаливым, сжимающим кулаки в карманах. Гермиона бежала с опущенной головой, скрывая стыд в каждом шаге.

Гарри и Гермиона вошли в подземелье, когда дверь уже была закрыта. Щелчок замка был громче, чем шаги. Воздух в классе был густым от зельеваренных паров, и каждый звук казался в нём неестественно отчётливым.

Класс уже сидел на местах. Рядом с котлами были уже аккуратно разложенные ингредиенты, у некоторых стояли уже кипящие отвары. Казалось, они опоздали не на пять минут, а на полжизни. Снейп стоял у преподавательского стола, чернильно-чёрная мантия спадала с его плеч, как тень. Он не шевельнулся. Только поднял взгляд.

Сначала взглянул на Гарри, потом на Гермиону, затем чуть выше. Как будто в этот момент осматривал всю картину мира, которая трескалась от одной только их дерзости: войти после него.

— …Какое… непредсказуемое явление. — Голос был тише обычного. И опаснее. — Героическое прибытие. Почти в духе мистера Поттера.

В классе была тишина. Только Малфой, как по команде, фыркнул в кулак, обмениваясь понимающими взглядами с Забини. Джинни повернулась, бросив взгляд Гермионе — смесь сочувствия и недоумения: это не в её духе. Гарри молчал. Гермиона опустила глаза, но выпрямилась. Однако, она не собиралась прятаться.

— Не удосужились заглянуть в часы? Или… — взгляд Снейпа стал почти ленивым, — возникла экстренная необходимость поразмышлять о высоком?

Гарри встретился с ним взглядом. Спокойно. Не вызывающе. Но уверенно.

Снейп уловил это. Что-то в нём было другое. Уже не раздражающее подростковое упрямство. А тяжесть. Осознание. И от этого стало неспокойно. Он сделал шаг, его каблуки щёлкнули по каменному полу.

— Мне интересно, Поттер, сколько ещё исключений к правилам ты надеешься получить по... умолчанию?

Класс хихикнул. Кто-то шепнул слишком громко:

— Вдвоём… опоздали. Вместе.

— Грейнджер, краснеет как вишня, — добавил кто-то с задней парты.

Гарри сел молча. Гермиона, конечно, рядом. Она не смотрела ни на кого. Гарри почувствовал, как в нём снова закипает. Не из-за слухов, не из-за Снейпа. А потому что все вокруг были частью мира, в котором за десять минут задержки он терял людей. А теперь, доверие. Он больше не верил школе. Не верил учителям. Он даже Гермионе уже не верил до конца. Не мог. Снейп говорил. Как всегда, с нажимом, с ядом в голосе, с тем особенным презрением, что он, казалось, берёг только для учеников, но особенно для Гарри. А Гарри не слушал. Он смотрел на белесый мрак в окне подземелья, на то, как капля дождя скатывается по стеклу, и всё думал. Думал не о зелье, не о домашнем задании, и не о Снейпе. Он думал о том, кто ещё мог знать плане Дамблдора?

Казалось, где-то в висках пульсировала тишина, будто в голове был занавес, а за ним, такая чёткая, ясная, пугающая мысль, к которой он подходил шаг за шагом.

Он чувствовал взгляд Гермионы сбоку. Тёплый. Настороженный. Готовый поймать.

Но он не нуждался в опоре. Сейчас — нет. Сейчас он был слишком... ясным. Ясным до боли.

Когда урок закончился и ученики стали собираться, Гарри не двинулся. Сидел. Тихо. Не моргая. Только когда Гермиона коснулась его плеча, он поднял глаза.

— Пошли, — сказала она мягко.

Он кивнул и встал, не глядя на Снейпа. Тот тоже смотрел, подозрительно долго. Но ничего не сказал. Что-то в Гарри изменилось, и это что-то даже Снейп пока не мог расшифровать. Они шли по пустому коридору. Уроки продолжались, и замок звучал приглушённо, как будто притих. И вдруг, когда они свернули за угол, где никто не мог подслушать, Гарри остановился. Гермиона тоже замедлилась и обернулась, настороженно.

Он посмотрел на неё. И не отвёл взгляда.

Когда он, наконец, заговорил, голос был глухой, ровный, будто он репетировал эти слова снова и снова. Он рассказал о вещах, о которых до этого молчал. О том, что видел после смерти Сириуса. О том, что знал больше, чем говорил. О том, что ему показали. О том, во что он не должен был верить, но теперь уже не мог игнорировать.

Гермиона слушала, затаив дыхание. В какой-то момент она даже не заметила, как перестала держать руки на коленях, пальцы скользнули ближе к нему, будто хотели коснуться, удержать, успокоить, даже если он об этом не просил.

И тогда её осенило. Не просто услышала, почувствовала. Он рассказал всё, что накопилось в душе, только ей. Не Рону. Не членам Ордена. Только ей. Потому что после смерти Сириуса всё изменилось. Остальные отдалились, потеряли пыл. В них уже не было той безрассудной решимости, что толкала их вперёд, в Отдел тайн, туда, где каждый шаг мог стоить жизни. Даже Рон теперь больше беспокоился о будущем, о карьере, о том, чтобы просто выжить. Все устали. Все испугались. Они были детьми, и война ударила по ним слишком рано.

Гарри это знал. И больше ни у кого не просил помощи. Ни у кого, кроме неё. Гермиона вдруг поняла: это не просто доверие. Это был выбор. Он выбрал её. Не потому, что она была умной, верной или рядом. А потому, что он чувствовал: только она выдержит. Только она не отступит, если станет по-настоящему страшно. И от этого, от того, сколько боли и одиночества звучало в его голосе, и от того, что он, несмотря ни на что, делится этим именно с ней. У Гермионы что-то защемило в груди. Почти физически. Не от жалости. От чего-то глубже. Она была его последним убежищем. Она не могла не ответить ему тем же.

— Гермиона… то, что я говорил ночью. Это не было срывом. Не было истерикой. И не было попыткой выплеснуть гнев.

Она не ответила. Только чуть сжала губы. Внимательно. Почти напряжённо.

— Это — цель. — Он произнёс это тихо, но с такой уверенностью, как будто каждое слово было вырезано на камне. — Я не хочу жить дальше, делая вид, что не знаю, что они сделали. Что Дамблдор сделал. Что все они позволили этому случиться.

Он замолчал на миг. Как будто искал, где в груди живёт ярость, которую он прячет даже от себя. Гермиона смотрела на него, и ей хотелось дышать глубже. Хотелось встать между ним и этой болью. Но нельзя. Это уже не просто эмоция. Это путь.

— Я думал, что Дамблдор всегда знал, что делает, — продолжил Гарри. — Думал, у него был план. А теперь, теперь я думаю, что все эти планы всегда были жертвенными. Просто меня всегда спасали. А теперь я спрашиваю — почему?

Он шагнул ближе. Слишком близко, чтобы можно было отстраниться.

— Гермиона, я начал вспоминать... разговоры. Паузы. Кто молчал. Кто говорил слишком осторожно.

— Кто? — прошептала она.

Он не отвёл взгляда.

— МакГонагалл. Она слишком часто переводила разговор. Слишком часто не спрашивала, как я держусь. Как будто знала, что не должна.

— Гарри... — начала она, но он поднял ладонь.

— Нет, послушай. Пожалуйста. Я не ищу виноватых ради мести. Я ищу тех, кто молчал, зная, что меня ведут на убой. И молчали — не от страха. А потому что согласны были.

Он обернулся, посмотрел в сторону окна.

— Я всё больше думаю, что Дамблдор не был один. Что были другие. Которые знали, что он не пойдёт спасать моих родителей. Которые верили, что это принесёт что-то “большее”. Которые думали: “потери — это нормально, пока есть цель.”

— Но какая у них могла быть цель? — спросила она, уже шёпотом. — Гарри…они поставили на тебя, ещё до того, как ты заговорил.

Он молчал. А потом, тихо, почти устало:

— Может, и правда. И если я — результат их игры… То я собираюсь развернуть доску.

Он посмотрел на Гермиону. Долго. Так, будто всё, что будет дальше, зависело от неё. От того, дрогнет ли она. Отвёрнётся ли. Или скажет "нет".

Но она не дрогнула. Она стояла рядом. В её взгляде было напряжение, да. Был страх. Но не перед ним. Перед правдой. Которую теперь — нельзя не видеть.

— И что ты собираешься делать? — тихо спросила она.

Гарри не улыбнулся. Не поднял бровь. Не сделал ни одной театральной паузы.

— Я собираюсь выяснить имена. Всех, кто знал. Кто молчал. И я хочу, чтобы они смотрели мне в глаза, когда я скажу, что знаю.

Стояла тишина. Только капли дождя били по стеклу. Гермиона не сразу ответила. Что‑то в словах Гарри заставило её дыхание сбиться. Она отвела взгляд, будто в окно. Туда, где дождь стучал по стеклу, но вряд ли видела за ним хоть что‑то. В пальцах она почти незаметно начала теребить край своей мантии. Это маленькое, едва уловимое движение, выдающее внутреннюю борьбу.

Она сглотнула. Провела ладонью по шее, как будто ей стало душно или, может, ей хотелось нащупать, что всё ещё реальность, всё ещё здесь. На секунду её пальцы коснулись выбившейся пряди волос, и она заправила её за ухо. Почти механически, неосознанно, просто чтобы занять руки. Она поправила ворот мантии, чуть расправила плечи, но взгляд так и не вернула сразу. Всё ещё смотрела в пол, будто в этой простоте искала слова. Гарри заметил. Он ждал, не торопя её, не понукая, но всё понимая. В его взгляде не было нетерпения. Только тишина и готовность услышать. Наконец она глубоко вдохнула, чуть опустила подбородок и подняла глаза. И тогда, не громко, но с ясной решимостью, прозвучал её вопрос:

— Каков твой план?

Гарри исподлобья взглянул на Гермиону. Его зелёные глаза блестели.

Гарри застегнул сумку, не спеша, словно специально оттягивал момент. Его пальцы двигались точно, без колебаний, так действуют не мальчишки, а те, кто уже не может позволить себе ошибаться. Гермиона невольно сделала шаг назад, оглянулась через плечо. Ничего, только замшелый камень и привычная угрюмость старого коридора. Но всё равно казалось, что кто-то наблюдает. Она провела рукой по волосам, быстро и нервно. Её кудри рассыпались, будто живые. Потом одёрнула мантию, пригладила ворот, вытянулась, как перед экзаменом. Всё в её теле кричало: будь готова.

— Это безумие, Гарри, — прошептала Гермиона, прижимая к груди стопку книг, среди которых пряталась старая карта Мародёров. — Если нас поймают…

Он хмыкнул тихо, с той полуулыбкой, которую она начала ненавидеть или, может, бояться. Её Гарри так не улыбался. Этот смотрел на мир через призму риска.

— Не поймают, — отрезал он. — Мы всё продумали. Ты отвлекаешь, я действую. Пора.

Она посмотрела на него. Перед ней стоял не тот мальчик, что когда-то робко сидел в вагоне Хогвартс-экспресса. В его взгляде теперь читалась решимость, почти хищная.

Гермиона сделала шаг вперёд, остановилась, будто врезалась в стену невидимого ужаса. Сердце билось слишком громко. В груди стало тесно. Книги в её руках начали медленно скользить вниз — одна, потом другая. Она не почувствовала, как они упали.

Она дрожала. Мелкой, нервной дрожью, которая начиналась с пальцев и поднималась вверх, к плечам, к шее. Казалось, будто вся магия вокруг сгустилась и смотрит на неё в упор. Её лицо побледнело, дыхание сбилось, в горле першило, как от пыли старых фолиантов. Она прижала руки к груди, словно пытаясь удержать что-то внутри. Или не дать чему-то вырваться наружу.

— Гарри… — голос её почти не слышен. — Я… я не могу...

Он резко обернулся. И впервые за всё это время, на его лице промелькнуло что-то неожиданное. Растерянность. Почти испуг. Как будто он не ожидал, что она, Гермиона, дрогнет. Что дрожащая девушка перед ним — не просто партнёр по шалостям, не просто умница с книгами, а живая, испуганная, уязвимая.

— Герми… — начал он, шагнул ближе, протянул руку, — эй, всё нормально. Ты просто... перенервничала.

Он почти коснулся её плеча. Но она отшатнулась. Хватило, чтобы в его глазах что-то вспыхнуло. Мгновение, растерянность сменилась раздражением.

— Ты что, серьёзно? — его голос стал резче, чем обычно. — Мы столько готовились. Всё выверено. И ты дрожишь, как будто я… как будто я чудовище какое-то.

Он отступил на шаг, крепко сжал кулаки, с такой силой, что костяшки побелели. Взгляд его стал жёстким. Не кричал, не спорил. Но в воздухе повисло напряжение, как перед выбросом заклинания.

— Не знал, что ты так мало мне доверяешь, — бросил он с глухой обидой в голосе.

Гермиона не сразу ответила. Она почувствовала, как что-то обжигающе холодное пронзает её грудь. Слова Гарри, будто бы ударили в самое сердце. Она не могла понять, почему именно эти слова так сильно ранили её, почему внутри всё заколыхалось. Ведь он прав. Она же просто переживает. Страх, сомнение… это естественно. Но вот почему его упрёк, его обида, вдруг заставили её сердце сжаться, а дыхание сбилось?

Гермиона сделала шаг назад, пальцы её опять сжали книги, но этого было недостаточно, чтобы унять волну боли, которая накатывала с каждым его словом. Это было не просто обвинение. Это была манипуляция. Он знал её слабости, знал, как глубоко она всегда переживала, как вжималась в стены, если что-то не шло по плану. Он знал, что для неё доверие — это не просто слово. Это — как непреклонная вера в него, в их партнёрство.

И теперь он говорил, что она не доверяет. И это ранило её так, как бы он ударил её в лицо. Она хотела что-то сказать. Сказать, что это не так, что она всегда рядом с ним. Но вместо этого всё внутри неё замкнулось, как будто зажалось в одном невидимом кулаке. Она колебалась. Он заставил её колебаться. Гермиона замерла. Её взгляд вдруг затуманился, и боль от его слов проникала в каждую клеточку её тела. Она ведь всегда была такой. Пыталась угодить, угадать его желания, стремилась к гармонии, к безопасности. Всегда подстраивалась, всегда старалась защитить его, даже когда никто не видел. Но теперь всё это вдруг стало бессмысленным. Он сказал, что она не доверяет. А разве это не то, что она с самого начала пыталась делать?

— Это не так, — наконец прошептала она, глотая обиду, но голос её дрожал, как нитка на грани разрыва.

Но Гарри не услышал. Или не захотел услышать. Он уже был где-то там, в своих мыслях, уже сбросил её на второй план. Она нервно поправила мантию, чувствуя, как её рука снова дрожит. Хотела вцепиться в неё крепче, чтобы удержаться. Хотела показать ему, как много значит для неё его доверие. Но вместо этого, вместо того чтобы подойти, обнять его, уверить его, что всё будет хорошо, она просто стояла. Смотрела, как он снова закрывается от неё. Он не был тем Гарри, которого она когда-то знала. И, возможно, она уже не была той Гермионой, которая могла так легко найти слова. Боль от этого осознания была пугающей. Она никогда не чувствовала, что на неё так сильно давит нечто непонимаемое, неуправляемое.

— Прости, — выдохнула она жалостливо, слова вырывались из неё тихо и остро, как признание. — Прости, я никогда не повдеду тебя! — Гарри чуть повернулся в сторону девушки. — Обещаю.

Она заговорила почти умолительно, и в голосе промелькнуло то самое старое. То, что он знал не хуже себя: жалость и искренность, которые всегда заставляли его таять. Но теперь её «прости» звучало иначе. В нём была не только просьба о прощении, но и попытка смягчить ту новую грань между ними, попытка вернуть того мальчика, который когда-то сидел рядом с ней в вагоне.

Гарри замер на мгновение. В его взгляде промелькнула тень; на лице не было сочувствия, а находилось что-то более тёмное, словно отголосок решимости. Она услышала, как в его груди что-то щёлкнуло, но это был не щелчок замка. Она ждала, что он ответит чем-то мягким, но он только кивнул, холодно и быстро, как будто закрывая эту главу. Она отступила на шаг, и сердце её сжалось, но тогда же в груди проснулась другая часть: та, что не принимает унижения в молчании. Гермиона с силой вдохнула, губы сжались, и глаза её загорелись уже не жалостью, а холодной решимостью.

— Урок через три минуты, — резко сказала она, быстро поднимаясь по лестнице к кабинету профессора Макгонагалл. — Убедись, что мантия у тебя.

Гарри кивнул, накидывая мантию-невидимку. Ткань скользнула по плечам, будто ночной туман. Он исчез из поля зрения, но не из чувств. Гермиона ощущала его присутствие, как слабое электрическое поле. Она уверенно постучала в дверь, чувствуя, как Гарри следит за всеми её действиями.

— Входите, — раздался голос профессора. Строгий, чёткий, как всегда.

Гарри проскользнул внутрь следом. Кабинет Макгонагалл пах чернилами, чайными травами и чуть-чуть, кошачьей шерстью.

— Профессор, — начала Гермиона, медленно выкладывая книги на стол, — у меня вопрос по трансфигурации: если объект имеет органическую природу, но вы хотите превратить его в неорганический, как регулируется масса?

— Это очень сложный вопрос для уровня пятого курса, мисс Грейнджер, — сказала Макгонагалл, поднимая бровь, но в голосе звучало уважение.

Пока Макгонагалл увлечённо объясняла закон соответствия магической плотности, Гарри тихо двигался к её столу. Осторожно, без единого скрипа, он вытащил из мантии крошечную коробочку, которую они зачаровали ещё накануне. Из коробки тихо вылетел зефирный жук, покрытый фиолетовыми блёстками. Он летал быстро, хаотично, оставляя за собой сладкий липкий след и едва слышное жужжание.

Макгонагалл нахмурилась, оглядываясь.

— Что это за звук?

Гарри уже стоял у книжного шкафа, прикидывая, стоит ли подбросить туда ещё одну пакость. Но не успел он принять решение, как жук приземлился… прямо на её шляпу. Шляпа зашевелилась. Жук зарычал. Потом, чихнул. Из него вылетел маленький пузырь, который лопнул и осыпал профессора конфетти. На секунду в кабинете повисла абсолютная тишина. Даже Гермиона застыла, поражённая результатом.

— Мисс Грейнджер?! — голос профессора перешёл в почти ультразвук.

— Я… я… не знаю, профессор! — невинно пролепетала Гермиона, искренне шокированная. И Гарри знал, она не играла свою роль. Ведь он не предупреждал о зефирном жуке. Это был его собственный "первый ход".

Макгонагалл встала, сняла шляпу и стряхнула с неё блёстки.

— Вы можете идти, мисс Грейнджер. И… будьте добры, в следующий раз не приносите экспериментальные артефакты в мой кабинет.

Всё было продумано: её отвлекающий манёвр, его короткий заход в кабинет Макгонагалл, карта Мародёров, мантия, зефирный жук... всё. Но где-то в глубине она всё ещё ждала чего-то иного. Опасного. Тёмного, может быть. И когда всё это произошло, когда жук вылетел, когда он плюнул пузырём с конфетти и залепил шляпу профессора сахарной глазурью, она не поняла, что случилось. Смех, визг, магические фейерверки, вылетающие из шляпы, хлопок, из которого высыпались разноцветные шарики, скачущие по полу. На шляпе Макгонагалл распустился фиолетовый флаг с надписью: "С Днём Сурка, профессор!", а с потолка вдруг посыпались перья.

Гермиона остолбенела. Это было даже не местью. Это был всего лишь розыгрыш. Глупый. Громкий. Абсолютно не в духе тех слов, что он говорил ей утром, днём и ночью. Когда они вылетели из кабинета, прячась за старой статуей, Гарри тяжело дышал от смеха, приглушая его в кулак. Он сиял, как Фред и Джордж, когда удавалась особенно злая шутка.

— Ты видела, как у неё дёрнулся глаз? — хрипло выдохнул он. — Это было идеально!

Гермиона смотрела на него с расширенными зрачками, ошарашенно. Она молчала, чувствуя, как всё внутри неё разворачивается против него, потому, что обманул.

— Ты… — начала она, но остановилась. Он стоял, опираясь плечом о стену, и на лице у него была та самая ухмылка.

Победная. Наглая. Спокойная, как у человека, который всё рассчитал. Гарри усмехнулся, словно ловко переиграл не профессора, а весь Хогвартс. А может, и что-то большее.

— Ты сказал, это серьёзно, — прошептала она, даже не сердито, а с глубоким разочарованием.

— Сработало, — сказал он, будто речь шла о какой-то банальной зачарованной записке, а не об оскорблении одной из самых уважаемых преподавательниц школы.

— Ты же слишком напряжённая в последнее время. Я думал, тебе это понравится.

Он усмехнулся, как будто говорил о шутке на перемене. Но Гермиона стояла перед ним, словно её только что ударили не рукой — словом. В грудь. Между рёбер.

— Это… ты правда считаешь, что это серьёзно? — прошептала она. Не с упрёком. Не со злостью. А с чем-то другим — тем, от чего щемит внутри. Разочарованием.

Гарри шагнул ближе, мантия шуршала по полу, но она отступила. На её лице уже не было растерянности — только холодная, почти научная отстранённость. Как будто она анализировала эксперимент, в котором стала нечаянной переменной. И он являлся той ещё ошибкой.

— Гермиона, это было просто... для разрядки, — начал он, и голос его стал мягче, осторожнее. Он чувствовал, что зашёл далеко. Но не понимал, как. Не понимал, почему это её так задело.

Она прикусила губу. Глаза её блестели, но не от слёз. От злости на саму себя, за то, что поверила.

— Я думала, ты зовёшь меня в дело, потому что это важно, — сказала она сдержанно. — Потому что ты хочешь остановить несправедливость. Или… я не знаю… пошёл против директора, министерства, кого угодно, как всегда. Я готова была покрыть это.

Она резко выдохнула и отвернулась, как будто его взгляд жёг ей кожу.

— Но ты просто посыпал профессора конфетти.

Она отошла к стене, приложила ладони к холодному камню, будто искала опору. В затылке звенело. Ладони дрожали. Она чувствовала себя глупо. И злой. Гарри шагнул ближе. Попытался положить руку ей на плечо. Но она резко обернулась, оттолкнула его ладонь. Без силы, но с ясным посланием.

— Не надо, — тихо сказала она. — Просто… не надо.

Гермиона медленно опустила взгляд. Её пальцы, всё ещё сжимающие край мантии, побелели от напряжения. Она стояла, будто кто-то дёрнул в ней за внутреннюю нить, и теперь всё тело вибрировало от сдержанной дрожи. Зрение стало чуть расплывчатым, не от слёз, она не плакала, а от напряжения, которое буквально трещало в висках. В голове крутилась одна мысль: «Он солгал». Это было банально, почти детски обидно, но в ней, в самой Гермионе Грейнджер, которая строила свою жизнь на логике, на доверии, на честности — эта ложь была оскорблением основ.

Гермиона вновь почувствовала, как сердце делает один глухой удар. Она открыла рот, чтобы возразить, чтобы сказать, что он перегнул палку. Что так нельзя. Что это не похоже на него. Но вместо этого...

Он подошёл ближе снова, нагло, с таким вызовом, словно проверял границы дозволенного, закинул руку ей на плечо. Гермиона замерла. Он никогда так себя с ней не вёл. Это был не тот Гарри, с которым они бегали по подземельям на первом курсе, не тот, кого она тащила в библиотеку ночами. Этот Гарри держался иначе, словно вырос, сгорел и заново собрал себя из пепла.

— Ты чего… — выдавила она, не сбрасывая руку, но и не двигаясь. Казалось, её волосы на затылке пошевелились.

— Мы же команда, Грейнджер, — прошептал он почти весело, и пальцы на её плече чуть сжались. — А у команды должно быть прикрытие.

Она не знала, что сказать. Всё тело подсказывало опасность, а мозг отказывался воспринимать происходящее как реальность. И всё же, шаг за шагом, они пошли вместе по коридору, Гарри так и не убрал руку. Коридор был тускло освещён. Осенние сумерки за окнами тянулись вязкой дымкой, и от волшебных факелов на стенах оставались длинные, неровные тени. Каменный пол глухо отдавал их шаги, будто запоминая ритм этой странной, напряжённой сцены между ними. Гарри шёл рядом, молча, но не отдаляя руку от её плеча. Он держался небрежно, почти лениво, но в его движениях чувствовалась какая-то нарочитая власть. Как будто этим жестом он хотел отметить её еред всеми, кто мог смотреть. Перед Хогвартсом. Перед ней самой.

А смотрели. Два второкурсника, девочка с причудливой заколкой в виде феи и мальчик с огромными очками, вышли из-за угла и сразу замедлили шаг. Глаза их округлились, будто они увидели что-то из учебника по заклинаниям, которое не должно было существовать в реальности. Они буквально застыли, уставившись на старшеклассников. Гарри и Гермиона. Близко. Слишком близко. Его рука всё ещё лежала на её плече. Её шаг был чуть медленнее, чем обычно. Словно она шла не по коридору, а по краю. Гермиона почувствовала, как неловкость, нет, тревога расползается внутри неё, как чернила по бумаге. Сердце колотилось в груди от диссонанса. От внутреннего ощущения, что происходит нечто неправильное, но обрамлённое маской нормальности. Она натянуто кивнула второкурсникам. Те моментально уставились в пол, как будто застыдились, и, прошмыгнув мимо, исчезли в боковом проходе. Их шаги затихли почти сразу.

— Они смотрели, — пробормотала Гермиона, не поворачивая головы.

— Пусть смотрят, — отозвался Гарри, даже не снизив голос. Его пальцы всё ещё были на её плече — не давящие, но и не отступающие.

Она хотела стряхнуть руку. Хотела. Но не сделала. Не потому, что ей нравилось, а потому, что она не могла понять, почему он так себя ведёт. Он был другим. В нём чувствовалась некая жесткость, как будто он проверял не просто её границы, свои. Воздух между ними стал гуще. Магия коридора, тусклая, усталая, будто сама затаила дыхание.

И вдруг, не замедляя шаг, Гарри наклонился к самому её уху. Его дыхание коснулось кожи, тёплое, чужое. Он не говорил сразу. Сначала просто позволил этому моменту повиснуть между ними, как нить. Как крючок. А потом, прошептал. Низко. Почти интимно. Но не нежно.

— Знаешь, что самое обидное? — голос его был тише, чем шаги. — Я правда хотел, чтобы ты смеялась. Только со мной.

Утро выходного началось тихо. Даже слишком тихо. Хогвартс будто замер, убаюканный необычным для начала октября снегом. Хлопья падали медленно, густо, как если бы небо решило высыпать остатки зимы, забыв о календаре. Было рано, но в воздухе витало нечто особенное, что-то освобождающее. Гермиона стояла у окна спальни и наблюдала, как белеют склоны. Сегодня они с Джинни, наконец, собирались пойти в Хогсмид, как планировали ещё в начале сентября. Тогда не вышло. То зачёты, то патрули, то очередной тревожный «разговор» с Гарри. Потом снова не вышло. И снова.

Но сегодня должно всё получится.

Сегодня Гермиона решила, не даст себе сорваться. Она одевалась молча. Шарф лежал чуть неровно, варежки. Не те, что обычно, а старые, с торчащей ниткой. И всё равно было такое ощущение, будто она облачается не в одежду, а в броню.

Самое главное — не попасться Гарри на глаза. Не потому что боялась разговора. Или упрёков. Или очередного взгляда, где сквозит: «Ты должна быть рядом». Она просто не хотела быть рядом. Не сегодня.

Гермиона давно заметила, что рядом с ним она начинала жить в каком-то искривлённом долге. Будто она обязана понимать, быть в курсе, поддерживать, участвовать, спасать. Даже в том, чего сама не выбирала. И чем дальше шли годы, тем глубже она погружалась в этот искусственный долг, навязанный не словами, а миллионами молчаний.

Она не могла точно вспомнить, когда впервые это началось — это странное, почти физическое чувство долга перед Гарри Джеймсом Поттером. Оно не пришло внезапно, как грозовой фронт, оно вползло в её жизнь исподтишка. Сначала, всё казалось естественным. Они были командой. Сплочённой, непробиваемой. Один за всех, все за одного. Но с годами Гермиона поняла: все они изменились… кроме неё. Все как-то вышли из этой общей борьбы. Такие аненые, уставшие, но свободные. Однако, она осталась. Как будто в ней что-то зависло, не отпустило. Как будто где-то в самых глубоких слоях её характера поселилось убеждение, что если она уйдёт, Гарри развалится.

И если раньше она думала, что Рон чувствует то же самое, что их объединяет не просто дружба, а общее понимание этого груза, этой нелепой, почти священной ответственности за "Избранного", то теперь знала — она ошибалась. Рон давно сбросил с себя эти цепи. Осторожно, почти незаметно, шаг за шагом, он начал жить своей жизнью. Искать свои смыслы. Он больше не спешил на зов Гарри, не подскакивал, не рвался прикрыть спину. Иногда даже в его глазах читалась усталость от всего этого. Усталость, за которой шёл уход. Мягкий, не обвиняющий, но уход. И Гермиона не осуждала его за это. Даже завидовала.

Иногда, в самые тёмные, упрямо бессонные ночи, Гермиона ловила себя на одной пугающей мысли: а что если всё это — повторяется? Что если история просто закольцовывается? Что если Гарри — не герой, не спаситель, а чья-то неотвратимая ошибка, которая тихо и медленно превращается в нечто совсем необратимое?

Гермиона Джин Грейнджер никогда не говорила этого вслух. Даже себе. Но где-то в глубине, между складками собственного страха и вины, жила тень Тома Риддла. Тень мальчика, которого никто не понял. Не остановил. Не обнял. Мальчика, из которого вырос сам Лорд Волан-де-Морт. И вот иногда, глядя на Гарри, на то, как его взгляд становится всё более чужим, как с каждым годом он отдаляется от людей, а не приближается, Гермиона задавалась вопросом: а если с ним произойдёт то же?

А если он тоже начнёт уходить в свой мир, где нет места сомнению и доверию? А если он уже уходит? А если она — его последняя привязка к человечности, к нормальности, к ощущению, что кто-то рядом не потому, что должен, а потому что хочет быть?

Этот страх жёг её не меньше, чем гнев или обида. Потому что в этой версии событий она была не просто его подруга. Она была его стражем. Его хранителем. Щитом от чего-то страшного. И если она уйдёт, если свернёт с его пути… Если он почувствует одиночество..? Не то, что исцеляется книгами и тишиной, а то, которое растёт внутри, как корни чёрной магии…

Что тогда? Кто скажет, что он не выберет ту же дорогу, что и Риддл? Ведь Риддл тоже был мальчиком, брошенным, гонимым, обманутым. Его тоже не поняли. Не выслушали. Не остановили. Никто не остался рядом. Гермиона боялась, что, если она уйдёт, всё повторится. Боялась, что в учебниках напишут не только про великого Поттера, но и про его падение. И где-то там, между строк, мелким, почти блеклым шрифтом, незаметным для тех, кто привык читать только имена героев и падений, будет вписано её имя Гермионы Грейнджер, как той, кто не смогла остаться. И не будет ни громких заголовков, ни трагических предисловий. Только сухая строчка, скрытая в пыльной главе чужой легенды.

Гермиона услышала, как за спиной шевелятся подруги, как одна из них зевает и что-то бормочет про пропавшие носки, как щёлкает щеколда у тумбочки, как Джинни, неуклюже шаркая тапками, пробирается к ней ближе. Но Гермиона не обернулась. Она всё ещё смотрела на Хогсмид вдалеке, на крошечные домики у подножия холма. Сегодня они пойдут туда. Она и Джинни. Просто вдвоём. Без планов, без проклятых карт, без вечного «что, если». Она давно ждала этого дня. Хотя бы потому, что обещание вырваться из школы они с Джинни дали себе ещё в сентябре. Тогда было тепло, всё казалось простым и будущим. Но с каждым днём становилось тяжелее. Всё больше приходилось выбирать не между «хочу» и «не хочу», а между «надо» и «никто кроме тебя».

— Если ты ещё пять минут будешь смотреть в окно, я вытащу тебя за нос, — сказала Джинни с ленивой ухмылкой, скрестив руки на груди.

У Гермионы дёрнулся уголок губ, но она не обернулась сразу. Только спустя пару секунд, чуть прищурившись, разглядела в стекле отражение подруги. Взъерошенные волосы, ироничный взгляд, тот самый выражение лица, которое всегда балансировало между «ну давай уже» и «я всё равно тебя вытащу».

— Утро доброе, — сухо прокомментировала Гермиона, медленно отворачиваясь от окна.

— Угу. Оно станет добрым, если мы уйдём отсюда, пока ещё никто не придумал очередную миссию спасения вселенной, — фыркнула Джинни, подходя ближе. — И желательно до того, как ты передумаешь.

— Ты вообще видела себя? В этой блузке — как леди из Министерства, но готовая выдать десять часов споров о правах эльфов.

Гермиона на миг взглянула на своё отражение в стекле. Бордовая маггловская блузка, мягкая, почти бархатная, лежала на плечах идеально. Подарок от мамы. В ней было что-то земное. Тёплое. Словно она не являлась частью чужой войны, а была простой девушкой, у которой есть семья; желания; право выбирать, где быть.

— Спасибо, Джин, — тихо сказала она, — Ты всегда умеешь делать комплименты, — сказала Гермиона, едва ли не улыбаясь.

Джинни звонко засмеялась, её смех был лёгким и заразительным, как всегда. Она сделала несколько шагов к Гермионе и, не без игривого выражения на лице, подтолкнула её к двери.

— А ты, — продолжила Джинни, — всегда умеешь скрывать, что тебе приятно. Серьёзно, ты когда-нибудь научишься принимать похвалу?

Гермиона кивнула, едва сдержав улыбку, и обвела взглядом свою комнату, подбирая нужные слова.

— Думаю, просто иногда… я забываю, что можно расслабиться. Слишком много всего вокруг.

Она ещё раз окинула взглядом отражение в окне, а потом повернулась и вышла за Джинни, с каждым шагом ощущая, как на сердце становится легче. Тёплая блузка, подаренная мамой, казалась почти как маленькая защита от всех тех тяжёлых мыслей, которые были с ней раньше. Как бы странно это ни звучало, но вдруг мир показался простым и правильным.

— Ну что, — сказала Джинни с улыбкой, — побежали? В Хогсмиде нас уже ждут!

В Хогсмиде, словно по волшебству, мир стал более ярким и лёгким. Гермиона с Джинни бродили по улочкам деревушки, наслаждаясь каждой минутой. Всё вокруг было пропитано ароматами, и воздух казался особенным — насыщенным сладким запахом карамели и шоколада. Солнце садилось, окрасив всё в тёплые оттенки розового и оранжевого.

«Сладкая лавка» была первой их остановкой, и, конечно же, они не могли пройти мимо. Джинни, с горящими глазами, сразу схватила коробочку с «карианскими конфетами» — сладкими драже, которые заставляют танцевать и петь, а Гермиона, со своей любовью к знаниям, не могла не испытать параллельно «магическую зефирку», которая при каждом укусе меняла свой вкус. Когда же Джинни предложила попробовать «сосновые пельмени» (сладкие булочки, которые то ли издавали смех, то ли хихикали при поедании), они обе просто не могли удержаться от смеха.

— Ты уверена, что это вообще съедобно? — Гермиона скептически взглянула на пельмени, которые в её руке по-прежнему продолжали тихо хихикать, как если бы их кто-то секретно щекотал.

Джинни ухмыльнулась, смахнув с губ крошки от очередной сладости.

— Конечно! Это просто магия. Если можешь посмеяться, значит, всё в порядке.

Они продолжали пробовать ещё пару странных, но удивительно вкусных сладостей, а затем перебрались к «Магической лавке чая», где Джинни заказала себе горячий шоколад с шипучим зефиром, а Гермиона — тыквенный эль с горстью разноцветных маршмеллоу, которые при попадании в напиток танцевали и сверкали, как маленькие феи.

С каждым глотком им становилось всё легче, словно уходили все заботы. После долгих прогулок по деревушке, они решили поиграть в волшебные игры, которые здесь, в Хогсмиде, всегда продавались на каждом углу. В «игре на ловкость магии» Джинни без труда обогнала Гермиону, заставив её однажды подскользнуться на заколдованном ковре. Потом они посмеялись, играя в магические шары, пытаясь поймать их с помощью волшебных палочек, но они всегда срывались и убегали, как настоящие существа.

Время пролетало незаметно, и к вечеру на небе уже появились первые звезды. Когда небо стало совсем темным, они направились в уютный «Котёл Сказок», который был их любимым местом для вечернего отдыха. Местечко было совершенно спокойным, с мягким светом свечей и запахом выпечки, который тянулся из-за дверей.

Они уселись за столик у окна и заказали горячий сидр с корицей и медом. Под тёплыми пледами, с чашками в руках, они сидели в тишине, наблюдая за огоньками свечей и тихим вечерним движением людей на улице. А когда их разговоры начали затихать, голос из-за угла привлёк их внимание. Это был юноша в сине-бронзовом шарфе, обсуждавший что-то с барменом. Он был явно взволнован. Говорил слишком быстро, сбиваясь, и размахивал руками так, что чуть не сбил с подноса одного из официантов.

— Я тебе говорю, они все как на иголках! — воскликнул он, обращаясь к бармену, стоящему у стойки. — МакГонагалл прервала занятия, представь себе! Это ж надо! Говорят, кто-то из Гриффиндора, и всё связано с Поттером. Гарри Поттером!

Имя прозвучало слишком отчётливо, слишком резко, будто удар по стеклу. Джинни и Гермиона переглянулись. Взгляд Джинни мгновенно стал серьёзным, а Гермиона почувствовала, как в её груди что-то ёкнуло. Гермионе внезапно стало дурно. Всё вокруг сжалось в гулкий, давящий ком. В груди будто что-то провалилось, а в висках застучало так, что мир зашатался. Она едва успела ухватиться за край стола, чтобы удержать равновесие.

— Он ушёл… один… — пробормотала она, больше себе, чем Джинни.

Словно внутри неё что-то щёлкнуло. Инстинктивно, не раздумывая, она шагнула прочь от стола, прямо к двери, будто только движение могло спасти её от паники. В голове звучала одна мысль: к замку, нужно в Хогвартс, сейчас же. Ноги уже сами несли её вперёд, но Джинни резко встала и мягко, но крепко схватила её за плечо.

— Гермиона, стой. Дыши. Мы сначала выясним всё до конца, — её голос был твёрдым, почти командным, и именно это вернуло Гермиону в себя.

— Что случилось? — быстро подошла к парню из Когтеврана. Джинни, её голос был низким, напряжённым.

Парнишка лишь покачал головой, будто ничего не знал. Однако в его глазах была тревога, и это не могло не насторожить.

Паренёк, немного растерявшись, всё же с готовностью продолжил, всё ещё возбуждённый:

— Я не знаю точно. Всё как будто засекречено. Но мой брат, он учится на седьмом. Он сказал, что это было ночью. Что Гарри куда-то ушёл и до утра не вернулся. А утром в спальне… — он запнулся, взгляд стал тревожнее. — Ну, говорят, остались только его вещи. И записка какая-то странная.

Он понизил голос, хотя глаза по-прежнему метались.

— Профессора пытаются всё замять, но слухи расползлись. Некоторые говорят, что он пошёл в Запретный лес. Один.

У Гермионы похолодели пальцы. Она не заметила, как крепко сжала ремешок сумки, будто могла удержаться за реальность через эту мелочь. Однако, спустя пару мгновений до неё дошло: она сжимала лишь пустой воздух.

В общей комнате Гриффиндора было тепло и душно, как часто бывает в помещениях, где огонь пляшет в камине, но сердца холодны и не находят покоя. Воздух здесь застыл, напитанный дымом, пылью старых книг, запахом разогретой каменной кладки и чем-то ещё. Тревожным, почти неуловимым, как ожидание беды. Тепло от огня не согревало, а душило, будто напоминание о чём-то слишком живом в мире, где стало слишком тихо.

На старом дубовом столе, рядом с креслом Гермионы, догорала свеча. Воск стекал по её боку неровными, будто судорожными, каплями, оставляя на поверхности тёмные, полупрозрачные слёзы. Они застывали, словно время пыталось схватить момент, зафиксировать эту ночь. Ночь, когда что-то пошло не так. В комнате казалось, всё остановилось: стрелки на старинных механических часах, отзвуки смеха, голосов, даже сам воздух, словно забыл, как двигаться. За высокими окнами, обрамлёнными тяжёлыми красно-золотыми шторами, продолжал идти снег. Он ложился на стекло мягко, почти заботливо, но именно эта мягкость и пугала. В ней была слишком глубокая тишина, слишком большая отрешённость. Белизна снаружи контрастировала с душным полумраком внутри, будто мир за пределами башни жил другой жизнью, далёкой и чужой.

Гермиона сидела на краю кресла, словно не могла позволить себе расслабиться даже на сантиметр. Плечи её были напряжены, как струны, руки сжаты в тонкие кулаки, ногти впивались в ладони. Она сгорбилась, будто стараясь занять как можно меньше места, слиться с мебелью, исчезнуть. Волосы растрепались, пряди падали на лицо, но она не поправляла их. Всё в ней было обращено внутрь, в тот вихрь мыслей, что бушевал в ней и не находил выхода.

Глаза её были налиты слезами. Они блестели в полутьме, отражая отблески огня, но не выражали облегчения. В них была борьба. Тихая, беззвучная, почти незаметная со стороны, но жестокая. Это было не просто горе. Это было сражение за контроль. За то, чтобы не дать себе расколоться на куски.

Джинни стояла у входа, прислонившись к дверной арке, как тень. Она не двигалась, не дышала громко, будто боялась спугнуть хрупкое равновесие, в котором удерживалась Гермиона. Лицо её было напряжённым, но в глазах читалось не только сочувствие, в них пылала решимость. Она знала эту боль. Знала её и слишком хорошо, и совсем иначе. Но сейчас Джинни чувствовала, что, какими бы близкими они ни были, есть предел, за который нельзя переступать. Есть страдания, которые человек должен прожить сам.

За спиной Джинни, на лестнице, ведущей в спальни, мелькнул чей-то силуэт. Один из младших курсов. Но он, уловив настроение комнаты, тут же отпрянул, исчез, будто бы сама атмосфера велела не мешать.

Общая комната, ещё днём наполненная жизнью, казалась теперь музеем боли. Всё было на своих местах, но ничто не имело прежнего значения: кресла, подушки, книги, карты, даже шахматные фигуры на доске замерли в середине партии, как будто перестали понимать правила.

— Гермиона, — тихо сказала Джинни, не делая ни шага вперёд. — Пока нет подтверждений. Может, он просто... Просто ушёл проветриться. Он же иногда...

— Он не ребёнок, Джин, — оборвала Гермиона, голос был тихий, но слишком нетерпеливый. — Он просто ушёл. Он исчез. Всё слишком… странно.

Джинни сделала ещё один медленный, почти неслышный шаг, словно боялась разрушить ту хрупкую границу, что держала Гермиону на плаву. Но стоило ей приблизиться, как всё изменилось. Она увидела, как дрожит подруга: едва заметная, но постоянная, мучительная дрожь, словно всё её тело было натянуто на тонкие, лопающиеся нити.

Гермиона не просто дрожала. Под этой дрожью пряталось нечто большее. Горечь, вплетённая в каждую мысль, в каждый нерв. Внутри неё разламывалось нечто важное, то, что она ещё не успела назвать, но уже не могла отрицать.

Он доверился ей. Гарри. Он рассказал то, чего не говорил никому. Ни Рону, ни Джинни, ни даже профессору Макгонагалл. Рассказал ей, потому что верил в способность понять, не осудить друга. Когда он сказал это — слова о Дамблдоре, о его молчании, о том, как тот знал и не сделал ничего, чтобы спасти родителей Гарри, Нермиона не поверила. Нет, она не захотела верить. Она сразу же перешла в спор, в логику, в факты, в учебники. Потому что так было проще. Потому что сомнение в Дамблдоре — это как сомнение в самом фундаменте, на котором они все стояли, даже не сомневаясь в двуличности старика. И Гарри ушёл, потому что почувствовал: она больше не хочет слышать его. Не хочет знать, каким он стал. Что он ей не нужен таким озлобленным.

Пальцы Гермионы вцепились в подлокотник дивана так, что костяшки побелели. Губы были сжаты в тонкую линию, а веки — опущены.

Сердце Джинни сжалось. Это было больше, чем боль. Это было страдание, глубинное и безысходное. И именно в этот момент она поняла: даже Дин, с его вниманием, с его поцелуями и письмами, с его добротой и попытками быть рядом, никогда не смотрел на неё так. Никогда и не был так нужен, как Гермионе был сейчас Гарри. Джинни вздохнула.

— Гермиона, — её голос стал почти шёпотом, тёплым, как дыхание. — Ты… дрожишь. Дай мне… дай мне быть рядом.

Но Гермиона лишь покачала головой, зажмурилась, будто сдерживая нарастающий ком в горле. И в этот момент, будто по заказу, из-за спинок кресел раздался смех. Высокий, неуместный. Парвати и Лаванда.

— Серьёзно, — фыркнула Лаванда, понижая голос, но не настолько, чтобы это осталось между ними. — Гермиона всегда вела себя как "большая умница", но ты видела, как она на него смотрела? С Гарри всё всегда… особенное. Не удивлюсь, если они давно встречались втихую. И поссорились. Он ушёл, а она тут теперь разлагается.

— Я бы тоже разложилась, — фальшиво посочувствовала Парвати. — Представь: сам Гарри Поттер, влюблённый в тебя, а ты его оттолкнула! Классика! Мисс Идеальность наконец-то ошиблась!

И тут всё оборвалось. Будто воздух в комнате сгустился. Гермиона резко распрямилась. Движение было резким, будто в её тело внезапно влили ток. Дрожь, которая прежде пряталась под кожей, теперь прорвалась наружу. Она словно вырвалась из-под собственной тяжести, сбросила с себя сдержанность, как вырванную петлю. Глаза её полыхнули. Уже не от слёз. Это было не горе. Это была ярость. Старая, чистая, первобытная. Такая, что может сжечь всё вокруг, если не найти ей выхода.

— Заткнитесь! — выкрикнула она, так, что общий зал притих.

Даже пламя в камине будто приглушилось.

— Вы понятия не имеете, что происходит! — её голос был сорван, но в нём слышалась такая живая, дикая боль, что даже Первокурсники у лестницы замерли. — Вам плевать на него. Вам просто хочется обсуждать чьи-то чувства, как будто это мыльная опера, а не жизнь! Его жизнь!

Она шагнула вперёд, прямо к девочкам, лицо было белым, а губы едва не дрожали от накопившихся эмоций.

— Я знала его, когда он боялся ночами закрывать глаза. Когда его трясло от кошмаров. Когда его чуть не убили! Я видела, как он сражался, как умирали рядом с ним близкие люди. Вы этого не видели! Вы знаете только то, как сплетничать!

Лаванда молчала, прижавшись к спинке кресла, словно пыталась слиться с обивкой. Но не из стыда. Не из вины. В её взгляде не было настоящего раскаяния — лишь обида на то, что её выставили в неприглядном свете. Она не выдерживала тишины, не терпела быть той, кто не прав. Особенно перед кем-то, кого привыкла считать занудой, мисс Всезнайкой, вечно правильной Гермионой.

Её губы незаметно дрогнули. На них уже зрела новая колкость. Едкое слово, не остроумное, но жалящее. Ей хотелось укусить. Хоть как-то уравновесить унижение. Хотелось отмахнуться, хмыкнуть, закатить глаза, пробормотать: «Драму разводит...» — хоть что-нибудь, что дало бы ей ощущение контроля.

— Мы… мы не хотели… — пробормотала Парвати, отступая.

Лаванда Браун привыкла смотреть на Гермиону сверху вниз. Даже если умом знала, что та умнее, сильнее и глубже. В душе Лаванды всегда жила странная, липкая зависть. Не к знаниям, не к достижениям, а к цели. К твердости. К тому, как Гермиона всегда точно знала, чего хочет. А Лаванда всегда только подстраивалась: под моду, под чужие слова, под взгляды, которые хотелось поймать на себе.

Она вдруг почувствовала, насколько мелкими были её собственные слова. Насколько ничтожными были её выводы, догадки, сплетни. Они не имели веса рядом с той тишиной, что повисла в комнате, пока Гермиона стояла перед ними. Лаванда чуть откинула голову назад, как будто Гермиона больше не стоила её внимания. Новая язвительность осталась невысказанной, так и замерев у самого горла. Язык не повернулся. Голос предал. И она молча отвела взгляд.

В наступившей тишине, в этой неподвижной, застывшей минуте, Гермиона дрогнула. Её плечи осели. Пальцы бессильно разжались. Губы задрожали. И слёзы, наконец, хлынули еастоящие, неудержимые, истеричные, с хрипом и тихим стоном, который больше походил на крик души.

Джинни молча обняла её, притянула к себе, крепко, всем телом. Гермиона уткнулась в её плечо и разрыдалась так, как не плакала никогда. Не в первый год, когда пришло письмо из Хогвартса. Не когда Рон отдалился. Не даже когда Сириус умер. Только сейчас. Потому что это был не просто страх за Гарри. Это был страх потерять его. Окончательно. Без возможности вернуть.

Джинни держала Гермиону крепко, но её руки дрожали от гнева. Глаза у неё были красные, подбородок поджат, и в голосе слышалась стальная решимость, которую Гермиона знала ещё со школы: когда Джинни злилась, лучше стоять в стороне.

— Мы найдём его завтра, — сказала Джинни тихо, но так, чтобы это было приказом, а не надеждой. — Понимаешь?! Завтра.

Гермиона затравленно кивнула. Её дыхание ещё было рваным, слёзы медленно высохли на щеках, но внутри всё ещё горела та же горячая, животная тревога. Она хотела верить, но сейчас верить было тяжело.

Спустя пару часов, когда в спальне раздался тот равномерный, тихие звуки храпа, ворочание, редкие шёпоты. Все заснули. Хогвартс утонул в тени, и даже пламенем в камине уже играли только тени. Гермиона всё сидела в кресле, слушая биение своего сердца; оно стучало слишком громко. Вдруг она встала. В голове не было плана, были только шаги.

Она надела Мантию Невидимку. Ту самую, которую когда-то доставал Гарри, что пахла старым льном и чем-то ещё, более древним. Мантия легла на её плечи, как обещание: никто не увидит, если она не захочет быть увиденной. По коридору Гермиона ползла почти бесшумно, но внутри трепетала как плоть на морозе. Её боялась сама тьма: она знала, что лес может съесть не только свет, но и надежду. Страх был острым и реальным. Каждое шуршание листа, каждый скрип ветки казались предвестником беды. Но даже самый страшный страх отступал перед тем, что для неё значил Гарри. Милый, ближе всех, родной друг, тот, кому она могла доверить свое «всегда». Его безопасность была важнее боли, важнее рассудка, важнее сна.

Запретный лес встретил её холодом и запахом сырой земли. Мантия скрывала форму, не звук. Она шла вперёд, следуя за той тонкой ниточкой интуиции, которая всё чаще подсказывала ей верную дорогу, когда разум капитулировал.

Ладони были расцарапаны — от сучьев, от лиан, от коры. На коже были полосы глубоких ран, но она не замечала их. Волосы липли ко лбу, влага ползла по спине под мантией, но она не останавливалась. Время от времени ей казалось, что сквозь ветви просвечивают знакомые силуэты, но толку от этого было мало, пока она, наконец, не заметила знакомую фигуру у старого дуба, чья чёрная крона пугала даже новоявленных кентавров.

Гарри. Он сидел, привалившись к стволу, как будто просто отдыхал, как будто уснул на мгновение. Поза была расслабленная, но в этом было что-то неестественное. Слишком спокойный, слишком тихий. Он не выглядел раненым, всё же, казался чужим.

На долю секунды Гермиона не узнала его.

Лицо было бледное, почти прозрачное в лунном свете, скулы заострились, а под глазами залегли тени. Глаза, когда он приподнял веки, смотрели на неё без блеска. Без того знакомого тепла, с которым он всегда смотрел, даже в самые трудные моменты.

— Гарри? — выдохнула она, и в её голосе сплелись столько всего: страх, облегчение, гнев, мольба. Она хотела броситься ему на шею, схватить за ладони, убедиться, что он живой, что он здесь, что всё это — просто кошмар. Что он снова Гарри.

Но он поднялся. Медленно. Точно рассчитывая каждое движение. Он сделал шаг в сторону, выйдя из-под тени дерева. Лунный свет скользнул по его лицу, оно стало ещё более бледным, почти мраморным. Руки остались при себе, плечи напряжены. В нём не было радости. Ни облегчения, ни волнения от её появления. Только холодная, непонятная сосредоточенность.

Спустя пару секунд, на его лице мелькнула усмешка. Кривая, тонкая, без улыбки в глазах. Под бровью дёрнулась мышца. Это был не тик и не напряжение. Скорее, едва заметная реакция на эмоцию, которую он сам себе не позволял выразить. Возможно, сожаление. Возможно, усталость. Возможно, пустота.

— Гермиона, — сказал он спокойно, так, будто произносил чьё-то имя в списке дел. — Ты пришла одна. Хорошо. Мне нужно, чтобы ты помогла мне.

Её сердце сжалось от новых предчувствий. — Я думала… — начала она, но слова путались.

Он шагнул ближе. Гермиона ощутила запах его волос, услышала биение его сердца. Она вдруг почувствовала, как пространство между ними наполняется угрозой, мягко и точно направленной на неё.

— Или ты поможешь мне, — сказал он тихо, так, что листья притихли, — или ты больше никогда меня не увидишь.

В груди Гермионы что-то резко защемило. Манипуляция. То чужое состояние было инструментом в его руках. Она знала, что Гарри умеет быть сильным, когда нужно, но это — не тот Гарри, которого она знала. Она подняла глаза и, глотая горечь, спросила ровно:

— И что тогда ты от меня хочешь? Какова будет моя помощь?

Его усмешка стала шире. Он приподнял бровь, и в эту секунду Гермиона увидела в нём не мальчика, которого защищала, а человека, за которым стояла холодная решимость.

Он шагнул вперёд, и она почувствовала, как пространство между ними сжалось. Не физически, а эмоционально. Он больше не был тем человеком, который защищал её, который оберегал её мир от тёмных сторон. Теперь он был тем, кто стоял на грани. На грани между тем, что было и тем, что будет. И Гермиона знала — эта грань сейчас станет решающей.

— Ты не понимаешь, Гермиона, — тихо сказал он, как будто стараясь сохранить её изолированной от того, что происходило в его мире. — Ты говоришь о «помощи», но ты не понимаешь, что от твоей помощи зависит не только твоя судьба. Это не просто месть.

Она замерла, пытаясь уловить смысл его слов, но они продолжали вызывать в её голове боль, как грозовая туча.

— И что же ты хочешь от меня? — её голос был почти сдержанным, но в нём, тем не менее, чувствовалась борьба с теми переживаниями, которые она пыталась запереть в себе.

Он сделал шаг ближе, и её дыхание сбилось. Гарри казался теперь не тем человеком, с которым она ходила по Хогвартсу, с которым смеялась и плакала в обеденной зале, а кем-то другим. Кем-то, чьи мотивы были скрыты в тени. Он был изменён.

— Ты хочешь знать, какой будет твоя помощь? — сказал он, как бы пробуя её на прочность. — Ты будешь вестником. Вестником перемен. Тот, кто приносит предупреждения. Тот, кто подготавливает других к тому, что им предстоит пережить. Ты будешь тем, кто открывает двери, а не закрывает их.

Гермиона замерла. Вестники? Она даже не могла представить, что это могло значить. Эти слова, как древний отголосок какой-то старой магии, отозвались в её душе эхом. Она вспомнила, как в одном из магических текстов говорилось о "вестниках разрушения", существах, которые являлись перед великими катастрофами, предвестниками изменений, которые были неизбежными, но непредсказуемыми.

— Вестники… — повторила она вслух, как будто сама проверяя, как эти слова звучат. У неё не было времени для анализа, но это слово было тем, что по-настоящему перекрещивало её судьбу с его. Это не было просто называнием. Это была роль. Роль, которая давала выбор: либо стать частью того, что должно было случиться, либо стать инструментом разрушения.

Гарри снова улыбнулся — на этот раз усмешка была холодной, почти безжизненной.

— Я хочу, чтобы ты стала этим. Вестником. Той, кто покажет другим, что мы не можем идти по старому пути.

В её груди холодная волна сомнений пронзила всё существо. Вестники… Это было мучительное осознание, что каждое их действие может действительно повлиять на тысячи других жизней. Быть вестником перемен означало не просто помочь кому-то, это означало быть частью катастрофы.

Но в этот момент Гермиона всё-таки выдохнула, и её губы произнесли тихий вопрос:

— И если я не хочу делать всё напрямую, если я хочу действовать косвенно, как тогда будет выглядеть моя роль в этом?

Гарри наклонился к ней, его лицо оказалось совсем близко, так что она могла почувствовать лёгкое дыхание, исходящее от него. Его глаза сверкнули, и в них мелькнула капля сожаления, как неуловимый след прежней доброты, конечно, едва уловимый.

Он улыбнулся чуть шире и прошептал так, что его слова коснулись её уха, едва слышно, как ветер, но явно:

— Тогда у меня есть другой план. На всякий случай.

Утро было тонкое, как порыв бумаги: холодный свет скользил по запорошенным стеклам, и в общей комнате Гриффиндора всё казалось чуть размытым, будто кто‑то стер контуры мира мягкой рукавичкой. Гермиона сидела, завернувшись в шаль; в голове её всё ещё жгло то, что сказала и показала ей ночь в лесу. Она не замечала, как её пальцы нервно перебирали края ткани, а взгляд был прикован к пустой чашке, стоящей на столе перед ней. В голове всё ещё звенели мысли, оборвавшиеся на вчерашнем разговоре, который она не могла забыть. Ночь в лесу осталась в её памяти ярким, болезненным пятном, как обжигающий след от стальной рукоятки. Всё было так сложным, так опасным, но в то же время необходимым. Гермиона старалась собрать мысли, но они, казалось, расползались, ускользали, не давая покоя. Дверь открылась почти бесшумно. Гарри вошёл осторожно, как человек, который знает цену каждому шагу. В руках у него была простая керамическая кружка; пар поднимался тонкой спиралью, и запах чёрного чая с мёдом внезапно показался Гермионе странно домашним, почти постыдно мирным рядом с тем, что произошло. Он поставил кружку перед ней так, чтобы рука коснулась стола прежде, чем голос нарушит тишину. Его взгляд скользнул по её лицу, в нём на секунду промелькнуло что‑то похожее на жалость, но почти сразу уступило место железной сосредоточенности.

— Выпей, — сказал он тихо. — Нельзя начинать день пустым. Особенно если дела идут так, как идут у нас.

Гермиона взяла чашку. Чай был горячим, обжигал язык, но тепло, которое медленно разливалось по груди, придавало ощущение кратковременной стабильности. Её тревога, словно по мере того, как она пила, постепенно отпускала, хотя и не исчезала полностью. Она снова подняла взгляд, и их глаза встретились. Всё, что она могла разглядеть в этом взгляде, было чётким и сильным, но в нём не было того света, который всегда был у Гарри. Сейчас перед ней стоял человек, который уже давно не был тем, кого она когда-то знала.

— Что ты хочешь от меня, Гарри? — спросила она ровно. В голосе не было мольбы и почти не было надежды. Только требование ясности.

Он сел напротив, положил локти на колени и заговорил без вступлений, точно по делу, как будто каждое слово было подготовленным шагом в маршруте.

— Рон отдалился. — Он сказал это так, будто констатировал факт погоды. — Он не тот человек, через которого можно действовать сейчас. Нам нужен кто‑то другой — тот, кто будет двигаться тихо, кто внушает доверие и не привлекает лишнего внимания. Это будет Невилл.

Гермиона удивлённо моргнула: Невилл. Она знала, что он верен, и знала, что у него сейчас что‑то с самооценкой, но выбор Гарри был не случаен.

— Почему Невилл? — спросила она, уже предугадывая ответ.

— Потому что он незаметен и слушает, — ответил Гарри. — Потому что он предан и потому что никто не подумает, что он может быть задействован в том, что мы собираемся сделать.

Он наклонился вперёд; в его голосе не было театральной власти, был прагматизм. Он изложил план коротко и без прикрас: что должна сделать Гермиона, как и зачем — только шаги, которые можно выполнить сейчас, не привлекая внимания.

— Твоя задача — убедить Невилла, чтобы он стал нашим «косвенным глазом» в определённых местах. — Гарри разложил по пунктам и говорил тихо, но чётко, будто выстраивая рецепт. — Ты не говоришь ему правду. Ты не объясняешь всего плана. Ты даёшь ему дело, которое будет выглядеть невинно: проследить за новыми поставками в оранжерею, помочь профессору Спраут с редкими растениями, сохранить пару заметок о том, кто и когда приходит в школьные склады. Это даст нам профиль, с которым можно работать.

Гарри Поттер уже давно знал о том, что Спраут, несмотря на её «добродушный» имидж, была в курсе множества «закулисных» дел в магическом мире. Она вела переговоры с несколькими поставщиками из Тёмной стороны — некоторыми такими же загадочными личностями, которые давно уже использовали её знания для подготовки оружия. Она была не просто «пассивной участницей» этих процессов. Она была активным игроком, без которого сложно было бы развернуть масштабную операцию по контролю за магическим миром.

Гарри сам был на грани полного раскола с миром, и к этому моменту он понимал, что Спраут, как и многие другие, играла свою роль в обеспечении ресурса для сил, которые могли бы противостоять магическим воинам. В оранжереях происходили закупки, которые снаружи могли бы казаться невинными, но на самом деле в них скрывались ингредиенты для редких зелий и даже опасных трав, которые использовались в некоторых зловещих ритуалах. Он не собирался «обрабатывать» Спраут напрямую, но она могла быть катализатором, связующим звеном, которое обеспечивало нужную информацию и ресурсы для его операций. Гермиона должна была подойти к ней осторожно, показывая внимание к ботанике, а не к истинным целям.

Гермиона же, как единственная, кто могла манипулировать Невиллом без особых подозрений, становилась ключом для движения информации. Она должна была помочь ему сделать первый шаг в этой цепочке создать видимость, что всё происходит естественно, что это просто очередная забота о безопасности Хогвартса, о здоровье магических растений. Вскоре же это привело бы к тому, что Спраут раскроет больше, чем нужно, и информация попадет в руки самого Гарри Поттера, а Альбус Дамблдор даже не осознает того, что был поддан в шахматной партии, в которой сам же и был когда-то её мастером.

Гарри Поттер сделал паузу, проверяя её реакцию. Гермиона кивнула, не отказываясь, не соглашаясь, просто фиксируя.

— Второе: ты — та, чьё мнение для Невилла весомо. Ты скажешь ему, что Хогвартсу нужна бдительность: «профилактическая работа», — подчеркивал Гарри, — и попросишь принять участие в небольшом проекте по восстановлению редких магических растений. Ничего прямого о мести, ничего политического. Только забота о ботаническом наследии. Он согласится помогать, потому что ему важно, и потому что ты просишь. Именно тогда он начнёт отмечать мелочи, которые нам необходимы: кто носит с собой странные мешочки, какие книги кто заказывает в библиотеке ночью, какие контейнеры появляются у склада зелий.

Он сделал глоток из своей кружки, и пар лёг тонкой вуалью. Голос его звучал сухо, почти без эмоций, но в каждом слове проскальзывала холодная логика.

Сейчас Гермиона не отрывала взгляда от его лица. Она все больше ощущала, как её мир переворачивается, и та холодная твердость в Гарри, она не могла понять, что именно с ним происходит, но чувствовала, что он ушел дальше, чем она могла ожидать.

— Третье: ты подстроишь одну встречу. Не разговор, не монолог — встречу. Невилл должен «случайно» встретиться у теплицы с тем, кто нам нужен, и оставить там вещь. Вещь маленькая, не вызывающая подозрения — записка, бутылёк с «компостом», что угодно. Это станет началом цепочки: кто‑то увидит, кто‑то заинтересуется, кто‑то поймёт, что кто‑то другой стал действовать. Сдвиг начнётся, но не напрямую от нас.

Гермиона слегка нахмурилась, но в её глазах уже не было того отторжения, что было раньше. Он был прав. В том, что происходило вокруг, не было места для старых привычек и комфортных решений. Невилл, в своем наивном восприятии мира, теперь был частью более страшной и сложной игры.

Гермиона слушала, сердце колотилось, но разум работал машинально: оценивал риски, находил лазейки. Она знала Невилла, понимала, что Гарри прав: через него легче получить детали, которые не достучались бы до Рона или до кого‑то другого, кто сейчас слишком заметен. Она думала о Невилле среди горшков и земли, о его неуклюжем, но твердом желании помочь. В этот образ вписывалась и та самая, мягкая ложь, которую нужно было ему сказать.

— Ты будешь себя вести так, будто это просто дело по спасению растений, — продолжал Гарри. — Ты расскажешь, что в последнее время приходили странные заказы с пометкой «для исследования» и что Спраут просит помощи. Ты покажешь ему карту мест, где чаще всего появляются эти заказы. Склады, теплицы, складские комнаты. Он начнёт вести записи. Мы будем получать их через тебя: ты будешь собирать его заметки, реставрировать их в нечто, что даст нам факты. Мы останемся в тени.

Он посмотрел на неё плотно, так, чтобы она почувствовала вес слов.

— Ты не будешь открыто вмешиваться. Ты — вестник, который толкает камешек, и лавина начнёт двигаться сама.

Гермиона стиснула губы. В голове померкли все «если», «может быть», остались только шаги и последствия. Она знала, что это — манипуляция, но также понимала, что бывают дела, где прямой путь закрыт, и остаётся только тонкая работа на стыках жизни, слова, которые выглядят добрыми и заботливыми, а служат другому.

— Ты же скажешь ему, что это важно для дома, — добавил Гарри мягче. — Что это дело чести. Он не станет копать глубже, если будет чувствовать поддержку. И он будет делать это искренно.

Он поднялся, подошёл к ней и на секунду задержал ладонь на её запястье. Жест почти отцовский, довольно редкий между ними; в нём не было угрозы, была аккуратная просьба и некий хитрый расчёт.

— Ты сделаешь это утром, — сказал он тихо. — Скажешь, что хочешь пройтись по оранжереям, помочь Спраут. Он придёт. Он запишет. Ты соберёшь. Я использую то, что он даст, чтобы подтянуть людей и места к тому, что нужно. Никто не заподозрит тебя, ты всегда действуешь ради знаний, ради правильного дела. Ты превратишь свою добродетель в щит.

Гермиона вдохнула глубоко; чай остыл в её ладонях, но ладони горели. Она знала цену такого плана: это ложь ради более крупной правды, манипуляция ради защиты или ради мести. Она знала, что если начнёт этот путь, назад будет сложно вернуться.

— И если Невилл откажется? — спросила она тихо.

Гарри хмыкнул, и в ответе не было ни улыбки, ни ужаса, лишь расчёт.

— Тогда я приду сам. Но сначала дай мне шанс сделать это твоим способом. Ты начнёшь. Я подстрахую. И помни: это всё — косвенно. Никто не должен знать, что это инициатива Гарри Поттера. Мы оставим для них видимость обычной заботы. Иначе ничего не получится.

Он удалился к двери, но остановился, не выходя, и добавил уже почти по‑человечески:

— Я знаю, что ты не любишь обманывать. Но иногда правда — это то, что мы сохраняем. А ложь — то, что мы используем, чтобы её сохранить. Сделаешь это ради него?

Гермиона ещё раз взглянула на кружку с остывшим чаем и на его уходящую фигуру. Внутри всё перевернулось: расчет, предательство, долг — смешались в тугом клубке. Она вспомнила ночные слова: «вестник». Теперь понимала, что быть вестником иногда значит вести тех, кто и не знает, что идёт дорогой, которую ты выбрал за них.

— Сделаю, — прошептала она, и голос прозвучал тише, чем чашка, которую она ставила на стол. — Ради тебя, Гарри.

Гарри внимательно посмотрел на Гермиону, его взгляд был глубоким и несколько отстранённым, словно он был на грани того, чтобы сказать что-то важное, что она, возможно, не была готова услышать.

в этот момент его рука невыразимо мягко скользнула к её лицу, проводя пальцем по её скуле, как будто тщательно и долго изучая каждую черту. Казалось, он был здесь, чтобы сказать ей что-то важное, но вместо слов, он не спеша погладил её большим пальцем по лицу, как если бы ему нужно было прикоснуться к ней, чтобы вернуть себе уверенность. Его палец встретил её кудрявую прядь, и он не смог удержаться от того, чтобы аккуратно и немного с улыбкой провести им по её волосам, тянув один локон за другим, не спеша. Этот жест был одновременно и интимным, и неприступным, словно он пытался удержать её внимание, но сдерживал в себе собственную силу, не показывая всех своих намерений.

— Я ценю твою верность, Гермиона, — произнёс он тихо, но так, чтобы она могла почувствовать, как тяжело ему это говорить. Его слова были не простым утешением или благодарностью. В них звучала какая-то печаль, как у человека, который давно потерял веру в то, что его поддержка сможет что-то изменить.

Гермиона слегка вздрогнула, не ожидая таких слов от него. Она привыкла слышать от Гарри что-то более живое, более эмоциональное. Но сейчас было ощущение, что он, как и весь этот мир, слишком сильно изменился. Её глаза искренне пытались найти в нём тот самый, прежний Гарри, которого она помнила, но в его взгляде не было ни огня, ни того юношеского решимости, что когда-то горело в его глазах. Он был холодным и расчётливым, словно всё это время, что они были знакомы, было лишь подготовкой к моменту, когда он станет тем, кем должен быть.

— Ты слишком ценишь меня, чтобы понимать, что я давно перестал быть тем человеком, которого ты хотела защищать.

Его палец вновь провёл по кудрявой пряди её волос, он дотронулся до неё так, как если бы этот жест был последним в их с ней истории.

— Ради тебя, Гарри! — повторила она. В её голосе звучало не только отчаяние, но и желание верить, что всё ещё можно исправить.

Он посмотрел на неё, его взгляд был полон нежности, но в этой нежности было нечто отчуждённое. Он не мог позволить себе вернуться назад.

— За это я тебе очень благодарен, Гермиона, — прошептал он, — но ты не переживай. У тебя всё получится.

Гарри кивнул один раз и, как человек, у которого на щеке застыло обещание, вышел. За его спиной осталось молчание. Ощущение, что мир теперь повернулся чуть иначе: холоднее, расчётливее, и очень близко к грани.

Каменный коридор, по которому они шли, был залит мягким золотистым светом. Факелы на стенах потрескивали, уютно играя огнём на стенах, где в нишах дремали старые портреты, будто сами забыли, что когда-то умели разговаривать. Над головой, под сводчатым потолком, витражи рассыпали по полу разноцветные тени, и на каждый шаг ложились осколки красного, синего и янтарного. Всё было почти по-домашнему: Гарри шёл рядом, чуть впереди, его шаги были лёгкими, уверенными. Гермиона шагала медленнее, вдыхая воздух замка, пропитанный теплом, воском, и чуть уловимым ароматом печёного хлеба — отголоском грядущего ужина. Цвета, запахи, звуки. Она могла бы закрыть глаза и описать всё с точностью до последнего штриха. Но именно в этом и было что-то не так. Гермиона чувствовала себя так, будто шла внутри гигантского стеклянного туннеля. Как в музее, где экспонаты настолько реалистичны, что хочется протянуть руку, но стекло мешает. Пространство было будто слегка искажено. Не так, чтобы мозг закричал об опасности, нет. Наоборот, глаз будто ловил чуть большую чёткость, чем следовало. Цвета были слишком сочными, как на глянцевых страницах. Красный переливался огнём, золотой будто светился изнутри. Воздух пах слишком идеально: в нём был и воск, и жар, и хлеб, и камень. Всё это одновременно, как будто кто-то создал симфонию запахов, выверив дозировку по учебнику. Даже Гарри. Он говорил как обычно. Вопросы, улыбки, походка. Она знала его до мелочей. Но в каждом слове было что-то намеренное. Он говорил не потому, что хотел что-то сказать, а потому, что так должно было быть. Как актёр, который точно выучил свою роль. Его голос был как обёртка от шоколадки: знакомая, даже уютная, но пустая внутри. И каждый раз, когда он делал шаг ближе, Гермионе хотелось проверить своё тело, живое ли оно? Реальное? Её ли оно вообще?

Это точно моя рука? — вдруг пронеслось в голове.

Этот свет.. откуда он? У нас ведь не было витражей а этом коридоре или были?

И всё чаще в её сознании стали возникать замирания. Короткие, как провалы в памяти. Она шла… и вдруг не могла вспомнить, откуда именно. Только знала: они направляются в Большой зал. Но что было до? Где она проснулась утром? Что ела на завтрак? Говорила ли с кем-нибудь? Ответы ускользали, как ртуть. Она чувствовала, что должна помнить, но нет. Была лишь пустота, вымаранная ластиком. А за спиной будто кто-то шёл. Просто следом. Точно в такт. И каждый раз, когда она оборачивалась, никого не было. И всё-таки, что-то было рядом. Что-то тянуло её назад, тянуло за ниточку, которая начинала вибрировать в груди, как сигнал, как тревога, как ощущение неправильно надетой кожи.

Они всё ещё шли в Большой зал. Гарри говорил о чём-то повседневном, то ли о новом расписании, то ли о том, что у Симуса Финнигана опять испортилась мантия. Гермиона слушала вполуха, но отвечала короткими улыбками, внутри всё было более менее спокойно. До тех пор… пока мимо не прошёл Теодор Нотт. Он вышел из ответвляющегося коридора неожиданно, и шаги его прозвучали как-то тише обычного, словно он скользнул, а не прошёл. Чёрная мантия тенью скользнула по стене.

— Привет, Тео, — кивнул Гарри, на ходу, дружелюбно, почти машинально.

Тот ответил коротким взглядом, даже не улыбнулся. И исчез за поворотом. Словно его и не было.

А Гермиона вдруг остановилась.

Она резко выпрямилась, словно что-то внутри сжалось. Брови поднялись, губы приоткрылись. В глазах таилось непонимание, замешательство, что-то почти детское.

— Гермиона? — спросил Гарри через секунду, обернувшись, но она не ответила.

Её взгляд всё ещё был прикован к тому месту, где секунду назад исчез Нотт.

Словно она увидела в нём нечто, чего не должно быть. Что-то неправильное.

Пальцы её сжались на ткани мантии. И она пошла дальше, но шаг её стал медленнее, тише. Она словно проверяла: не провалится ли пол под ногами. Гарри, не заметив ничего, продолжил разговор, его голос был лёгким, непринуждённым:

— Как у тебя дела с Невиллом? — спросил он, будто между делом.

Простой, бытовой вопрос. Но её будто перекосило изнутри. Она моргнула. Взгляд стал мутным, дыхание сбилось.

— Я… с Невиллом?.. — Она споткнулась. Почти вслух.

— Всё... нормально… наверное. То есть, я… — голос её дрогнул. — Я не хочу с ним говорить.

Он снова повернулся к ней. Но в тот миг, когда она взглянула в лицо Гарри. Её сердце на мгновение остановилось. Гарри раздвоился. Как будто второе лицо, точно такое же, стояло за первым, еле уловимо смещённое в сторону. Второй силуэт, в нём не было глаз, только пустота. Это длилось меньше секунды. Она моргнула, всё исчезло. Перед ней стоял Гарри. Обычный. С тенью на щеке от витража, с глазами, в которых всегда была эта неизменная глубина.

— Гермиона? — переспросил он, мягко, но в его голосе будто проступила ледяная нота.

Она отступила на шаг. В груди сжалось. Пространство будто сдвинулось, стало теснее. Факелы на стенах внезапно потускнели. Коридор внезапно стал длиннее, чем прежде. Как в сне, где нельзя добраться до двери.

— Я не хочу, — прошептала она, — Больше не хочу этого делать.

Гермиона глубоко вздохнула, её плечи дрогнули, и слёзы бесшумно заскользили по щекам — в этот миг она была хрупкой, беззащитной, словно всё в ней надломилось под тяжестью боли. Но, сдержав рыдание, она пригладила галстук Гриффиндора на груди. Очень осторожно, будто напоминая себе, что она сильная, что даже при наличие храбрости не может имется отсутствие страха.

Гарри с насмешкой и лёгким презрением посмотрел на её галстук, словно это был какой-то странный артефакт, вроде волшебного существа и его нечистот, от которых хочется отстраниться. Гермиона мельком взглянула на его лицо и вдруг замерла: на его одежде, на мгновение, словно в игре света, появился зелёный цвет Слизерина. Но когда она моргнула, перед ней снова был яркий алый и золотой — цвета Гриффиндора. В этот момент холодок страха пробежал по её спине. Гермионе Грейнджер действительно стало страшно.

— Делать что?

И тут она уже не могла говорить уверенно. Внутри всё опрокидывалось. Она почувствовала прикосновение. Будто кто-то прошёл рядом, провёл пальцами по затылку. Холодно. Почти ласково. Девушка сделала короткий вдох.

— Я не хочу с ним говорить, — сказала она, тихо, но твёрдо.

Он остановился. Повернулся. И просто смотрел на неё. Молчание было тяжелее, чем любые слова. Его зелёные, внимательные глаза, вдруг стали какими-то иными: в них мелькнуло не удивление, не злость, а холод. Такой холод, от которого внутри всё сжимается и переворачивается.

— Не хочешь? — переспросил он, делая шаг ближе. — Почему?

Она инстинктивно сделала шаг назад. Каменные плиты под ногами отозвались гулом.

— Потому что… — голос её дрожал. — Потому что я не хочу манипулировать им. Не хочу делать это снова, Гарри. Я устала.

Он сделал ещё шаг. Между ними оставалось меньше метра. В воздухе повисло напряжение, словно стена невидимой силы давила на неё со всех сторон.

— Ты устала? — повторил он, тихо, почти ласково, но от этого тона стало только страшнее. — Это не усталость, Гермиона. Это страх. А страх чёртова роскошь, которую мы себе позволить не можем!

Она снова отступила, ощущая спиной холод стены. Шершавый, каменный, влажный от сырости. Сердце билось где‑то в горле.

— Гарри, — прошептала она, — Со мной что‑то не так.

Гарри приблизился почти вплотную. Его тень легла на её лицо. Уголки его губ незаметно приподнялись.

— Что не так? — спросил он понизив голос. — Что именно?

Гермиона сглотнула. Воздуха не хватало. Она чувствовала запах камня, дыма от факелов, и его. Руки её дрожали, и слова выходили рывками:

— Только не злись, ладно? — Она выдохнула, сжимая пальцы, будто цеплялась ими за воздух. — Я слышу голоса. Иногда ночью. Кто-то говорит со мной… шепчет. Я не понимаю, что они говорят, но они — там. И… и кто-то… кто-то трогает мои волосы. Гладит. Я просыпаюсь, но никого нет. Только это ощущение.

Она запнулась, чувствуя, как холод стены пробирает до костей. Гарри не сразу ответил. Он просто стоял перед ней, молча. Его глаза оставались теми же, ровными, как поверхность льда. Только губы чуть дрогнули. Он сделал ещё шаг вперёд, и теперь между ними почти не было воздуха.

— Голоса... — медленно повторил он. — А они пугают тебя?

Гермиона кивнула. Она ожидала, что он подойдёт ближе, что обнимет, скажет что-нибудь дружеское, узнаваемо-гарриевское. Но этого не случилось. Он продолжал смотреть прямо в глаза. Так пристально, что её взгляд начал дрожать. Он не моргал. Не отводил взгляда. Его глаза будто становились глубже, тёмнее, втягивающими, как бездонные колодцы. Изумруд, но отчего-то потускневший, запачканный чем-то, что нельзя отмыть.

— Посмотри на меня, Гермиона. — Его голос стал другим. Более глухим. Ровным. Он звучал не снаружи, а прямо в голове.

Она подняла взгляд. Не потому что хотела. Потому что он приказал, это прозвучало внутри неё.

— Ты устала всё время думать, решать, спасать. Теперь тебе не нужно ничего. Просто слушай.

Слова входили мягко, будто тёплая вода наполняла грудь. Она больше не чувствовала, что стоит. Её тело будто держали нити. И Гарри являлся тем, кто держал их.

— Хорошо… — выдохнула она. И улыбнулась — не совсем своей улыбкой. Улыбкой, которую ей как будто надели на лицо.

— Всё будет хорошо, — прошептал он. — Я покажу тебе, как быть свободной.

Он поднял руку. Провёл пальцами по пряди её волос. Нежно, но в этом движении не было ласки — была проверка, как у кукольника, разминающего материал.

Гермиона не двигалась. Не сопротивлялась. В её глазах что-то погасло. Только дыхание было чуть сбивчивым, но ровным.

— Смотри на меня, — прошептал он, теперь почти беззвучно.

И тогда его лицо изменилось. Не резко, не зримо, но она почувствовала, как будто под кожей что-то шевельнулось. Уголки губ дрогнули, как у хищника. В глазах мелькнула вспышка. Тёмная, чужая. Его взгляд больше не просил, он брал. Как будто то, что было в нём, узнало, что она сломалась. Он начал склоняться ближе. Рука его скользнула к её щеке с ощущением, будто он уже считает её своей. Гермиона моргнула. На долю секунды сознание дёрнулось. Где-то внутри, далеко-далеко, что-то закричало. Но он уже был близко. Слишком близко.

— Всё будет… — начал он.

Из-за поворота коридора появился силуэт. Сначала тёмный, почти растворяющийся в тенях, но с каждым шагом становившийся всё более отчётливым. Это был Аргус Филч — дворецкий Хогвартса, старый и сгорбленный, с лицом, изрезанным морщинами, словно высеченным в камне. Его глаза, обычно усталые и немного раздражённые, сейчас блеснули неожиданной решительностью и зоркостью. Его старая, изношенная куртка была слишком большой и мешковатой. Она колыхалась вокруг него, когда он шагал быстро и уверенно, будто он внезапно стал на шаг ближе к тому, чтобы стать кем-то большим, чем просто надзиратель школы.

— Поттер!

Голос разрезал воздух, как нож по натянутой ткани. Из-за поворота коридора вынырнул силуэт. Вначале только тень от фонаря, потом сама фигура: сутулая, костлявая. Аргус Филч.

— Что ты тут делаешь с мисс Грейнджер?

Голос был хриплым, раздражённым. И… живым. В нём было что-то настолько обыденное, настолько реальное, что чары, если это были чары, дрогнули. Гарри замер. Всё лицо его напряглось, челюсть сжалась. Он медленно, почти нехотя, обернулся.

— Я… просто разговаривал, — ровно сказал он. Но голос его не был обычным. В нём звучало раздражение, нетерпение. Что‑то сорвалось, нарушилось.

Филч смотрел подозрительно.

Гермиона отступила на шаг. Потом ещё. Словно проснулась, но не сразу поняла, где она была до этого. Сердце забилось чаще. Губы дрожали. Она не могла вспомнить, о чём они говорили, но всё тело подсказывало: что-то было не так. Ужасно не так.

— Возвращайтесь в башню, мисс Грейнджер, — отрывисто сказал Филч, не сводя глаз с Гарри.

Она кивнула и пошла. Не бегом, не спеша, как лунатик, возвращающийся в постель. В затылке всё ещё жгло, как будто на неё кто-то дышал. Но она не оборачивалась. Гарри остался позади. Гермиона свернула за угол, и в тот момент, когда он уже не мог её видеть, её ладони нежно легли на грудь, словно прижимая к себе тонкое, невидимое зеркало. В этом зеркале не отражался её образ, а вспыхивали тени забытых воспоминаний и призрачные отблески скрытых желаний. Оно дрожало под её руками, отражая свет и тьму, сплетённые в бесконечном, неразгаданном узоре её сердца.

— С Рождеством, Гермиона! Вставай, ну же! Распаковывай подарки! — звонкий голос Джинни ворвался в комнату, как озорной солнечный луч, пробившийся сквозь занавески.

Гермиона медленно повернулась на другой бок, зарываясь в подушку, как будто пыталась укрыться от собственного тела. Одеяло сползло с плеча. Воздух обжёг кожу. На миг он показался слишком холодным, почти колдовским. Но Гермиона не отреагировала. Только сжалась чуть крепче, лицо прижалось к подушке, губы чуть шевельнулись, будто она хотела что‑то сказать, но слова не вышли. И в этот момент Джинни взорвалась, как фейерверк, пущенный прямо в комнате:

— Гермиона, ты шутишь?! — воскликнула она, потрясая каким-то свёртком прямо у неё над ухом. — Ты опять заснула? Да ты совсем уже! Это всё эти дурацкие экзамены, я тебе говорю! Я ещё вчера думала, что ты сходишь с ума, по ночам встаёшь, как привидение, сама с собой бормочешь, а теперь ещё и спишь в Рождество!

Гермиона не ответила. Лишь тень дрожи прошла по её плечу. Возможно, от холода. А может, от чего‑то, что всё ещё было внутри сна, не давая вырваться.

— Ну ты и мрак!! — фыркнула Джинни, раздражённо, но с заботой. — Только потом не жалуйся, что все пирожки расхватали.

Теперь Гермиона проснулась. Ресницы дрогнули, и она с трудом открыла глаза. Перед ней качалась пёстрая гирлянда, прикреплённая к деревянной балке потолка. Воздух был насыщен запахом корицы, хвои и чего-то сладкого, словно само Рождество выдохнуло прямо в лицо. За окном падал снег, мягкий, густой, будто кто-то просеивал муку прямо с небес. Джинни уже стояла у подножия её кровати, в смешной шапке с бубоном и с охапкой свёртков в руках, её щеки горели от радости, как вишни на торте. Гермиона слабо улыбнулась и села, откинув одеяло. Тело отзывалось лёгкой слабостью, но в этом было что-то приятное. Тепло, мягкость, уют... Пока она не поняла. Пока не осознала.

— Где… — прошептала она и замолчала.

В голове была пустота. Не пугающая, не как забытая книга. Скорее как дыра в бумаге. Что-то отсутствовало. Вчера. Весь вчерашний день. Ни утреннего разговора, ни занятий, ни людей, ни еды. Пусто. Она моргнула. Попыталась вспомнить хотя бы что-то: кто сидел за завтраком? Была ли она в библиотеке? С кем говорила? Как вернулась в спальню? Ничего. Даже чувства от воспоминаний, будто их кто-то вырезал ножом, аккуратно, не оставив следов.

— Эй, ты в порядке? — Джинни склонилась к ней, прищурившись. — Ты выглядишь как после контрольной по Зельям. Ну же, это же Рождество! Смотри, тебе от мамы свитер пришёл! И ещё… — она потрясла пёстрый свёрток.

Гермиона заставила себя автомтически улыбнуться.

— Спасибо, — выдохнула она и осторожно взяла подарок, даже не глядя на бумагу. Руки дрожали едва заметно.

Она опустила глаза. На коленях лежал зелёный свёрток с золотой лентой. Гермиона вдруг осознала, как странно яркими казались цвета. Как будто всё было.. немного слишком. Бумага будто светилась. Она моргнула. Лента чуть дрогнула, как если бы шевельнулась сама по себе. Нет. Это просто усталость.

— Где Гарри? — спросила она не сразу, стараясь, чтобы голос звучал как обычно.

— Наверное, внизу уже, — отозвалась Джинни, разворачивая свой подарок. — Он с утра не показывался, но ты же знаешь его, мог проспать. Или заныкаться с Роном и Симусом где-то с шоколадными лягушками. А что?

— Ничего… — Гермиона чуть пожала плечами. Вроде бы всё нормально. Вроде бы всё как всегда.

Но что-то внутри сжалось, как от холода. Призрачное ощущение того, будто её душа споткнулась, и тело пытается догнать. Она посмотрела на ладони. Чистые. Без следов. Но в голове на миг вспыхнуло: мраморная стена, шепот, тень за спиной, Гарри с глазами без зрачков...

— А Теодор? — спросила она вдруг. Не понимая, откуда взялся этот вопрос.

Джинни посмотрела на неё с удивлением: — Теодор Нотт? А с чего ты вдруг о нём?

Гермиона открыла рот, но не знала, что сказать. Она не помнила, как он выглядел. Только ощущение: черная мантия, взгляд, тишина. И в этом взгляде было что-то очень важное, что-то, что должно было её спасти. Или предупредить. Она с силой зажмурилась.

— Эй, — мягко сказала Джинни, подходя ближе и садясь на край кровати. — Если ты устала, ты можешь не идти на праздничный ужин. Никто не заставит. Может, тебя просто вымотал семестр.

Гермиона кивнула. Но внутри у неё уже не было ощущения сна. Скорее, ощущение наблюдения. Как будто кто-то или что-то, следит за тем, как она играет свою роль. Она посмотрела на распакованный свитер. Ручная вязка. Красивый. Уютный.

Но узор на груди, он дрогнул. И на долю секунды, всего одно дыхание, вместо инициалов "Г.Г.", там проступили другие.

"Т. Н."

Она резко отвела взгляд. Что-то было не так.

И Гермиона Грейнджер это знала. Даже если никто больше этого не замечал.

Комната была тёплой, солнечной, наполненной запахом хвои, корицы и бумажной пыли, но Гермиона сидела на кровати, будто в центре снежной пустыни. Джинни ушла. Дверь хлопнула, шаги унеслись прочь, растворились в оживлённой болтовне за стеной. Смех, крики, кто-то звенел обёртками, весь Гриффиндор уже праздновал.

Но не она. Гермиона сидела, уставившись в одну точку. Сердце неровно стучало, как после бега или дурного сна. На лбу выступил пот, хотя в комнате не было жарко. Что-то свербело под кожей, как нерассказанное воспоминание. Где Гарри? Она не знала, зачем ей это было так важно. Но нужно было найти его. Сейчас Гермионе он был так нужен!

Она быстро переоделась, накинув свой любимый красный свитер поверх белой рубашки. Гермиона остановилась у зеркала. Её отражение смотрело в ответ чуть медленнее, чем следовало. Лицо было уставшим, но в глазах что-то вспыхивало. То ли настороженность, то ли тревога, будто она всё ещё не до конца проснулась. Коридоры Хогвартса встретили её пустыми. Волшебные гирлянды искрились в воздухе, то тут, то там появлялись мимолётные иллюзии: поющие духи Рождества, летающие снежинки, ожившие игрушки. Всё вокруг было праздничным, нарочно беззаботным. Чересчур беззаботным. Словно кто-то пытался прикрыть реальность сверкающей обёрткой.

— Гарри? — окликнула она в первом же зале. Пусто.

Она прошла мимо Библиотеки. Там было закрыто. Заглянула в Астрономическую башню, там дремал какой-то старшекурсник, свернувшись клубочком. Потом Гермиона проходила около коридора возле Большого зала, где уже слышались запахи жареной индейки, праздничный гам, крики:

— Эй, Гермиона! С Рождеством!

— Хочешь кусочек тыквенного пирога?

Она ответила рассеянной улыбкой и прошла мимо. Гарри нигде не было. Рона она мельком увидела у стола. Тот был с Перси и Джорджем, которые спорили о дурацких колпачках. Но Гарри не было рядом. Гермиона свернула к лестнице, ведущей к Запретному коридору. Почему , она сама не знала. Ноги сами шли. Она вдруг вспомнила: здесь был свет. Витражи. Факелы. И голос.

"Посмотри на меня." Голос, который не звучал снаружи. Камень под ногами был прохладным. В углах, чуть гуще тени. Она увидела его у окна. Стояла фигура, знакомая до дрожи в пальцах, и в груди что-то облегчённо дрогнуло. Гарри. Он стоял, спиной к ней, в профиль, чуть опущенные плечи, волосы небрежно растрёпаны, мантию колышет лёгкий сквозняк. Всё было привычно. Гермиона подошла осторожно, но уже с нарастающим волнением. Он не обернулся.

— Гарри? — тихо.

— Ммм, — ответил он. Голос его был почти ленивым. — Я знал, что ты придёшь.

Она сделала ещё шаг ближе. Сердце билось громче, но теперь — от напряжения. Чего-то в его тоне не хватало. Той обычной, порой раздражающей, но настоящей живости. Он звучал так, как будто разговаривает с ней в повторе.

— Ты в порядке? — спросила она. — С утра тебя не было нигде. Я… я искала тебя повсюду. Даже Рон не знает, где ты.

Гарри чуть повернул голову, но всё ещё не полностью. Его профиль в полутени. Острый, тень от очков будто вырезана на лице.

— Я просто хотел немного тишины. — Он говорил медленно. — Слишком много шума сегодня.

— Но сегодня же Рождество… — слабо улыбнулась Гермиона. — Это не похоже на тебя, Гарри. Ты всегда был в центре праздника. Помнишь, как ты с Роном прятал пироги в подушках?

Он наконец повернулся к ней полностью. И на секунду, всего на одну долю, в его глазах мелькнуло что-то тёмное. Не грусть. Не усталость. Пустота. Как будто за глазами не было мыслей, только эхо.

— Не начинай опять, Гермиона. — Его голос был мягким, но в нём сквозило раздражение. — Всё в порядке. Просто я немного… задумался.

Она нахмурилась, но, как будто сама себя успокаивая, кивнула. Слишком много странного происходило в последнее время. Может, она просто вымотана. Может, действительно экзамены. Или зима. Гарри шагнул ближе, снова став тем, кого она помнила. С тенью улыбки, с лёгкой хрипотцой в голосе, с тем выражением лица, в котором она привыкла находить силу.

— Не стоит всё усложнять, — сказал он, почти шепча. — Сегодня хороший день. Просто будь здесь. Со мной. Ты ведь доверяешь мне, да?

Гермиона кивнула.

— Конечно, Гарри, — прошептала она. — Всегда.

Тень от окна легла на его лицо, и на миг Гермионе показалось, что черты искажены. Как будто Гарри был изображением, отражением в кривом зеркале. Но взгляд остался прежним. Или она просто хотела в это верить?

— Гарри, — медленно сказала она. — Если с тобой что-то случилось… если ты что‑то помнишь такое… ты можешь сказать. Мне. Только мне.

Он тихо рассмеялся. Смех был сухим, неестественным, будто его спустили с высоты, не познав прежде живого тела.

— О, Гермиона… — Он сделал шаг вперёд, медленно, будто опасался вспугнуть. Его голос стал мягче, тише, но в нём зазвучало что-то тяжёлое, грузное. — Ты всегда хочешь всё понять. Всё объяснить. Всё разложить по полочкам.

Он замолчал на мгновение и, прищурившись, добавил:

— Как будто это спасёт тебя.

Она замерла. Сердце отбивало глухо, но чётко, как капли в пустом сосуде. Воздух между ними натянулся.

— Что ты имеешь в виду? — голос её прозвучал тише, чем она рассчитывала. Сухо. Почти шёпотом.

— Может, ты просто устала, — продолжил он. — Всё это давление. Ответственность. Ты ведь не даёшь себе права на ошибку. Не позволяешь себе быть слабой. Даже сейчас. Ты ищешь во мне признаки опасности, но, Гермиона…

Он приблизился. Теперь они были почти вплотную. Его взгляд, не испуганный, не тревожный, а внимательный. Почти нежный.

— Может, дело не во мне. — Он говорил с такой спокойной уверенностью, как будто уже знал, что она не возразит. — Может, это ты не знаешь, где ты сейчас. Кто ты. И что ты вообще пытаешься спасти.

Она всматривалась в его лицо. До тошноты знакомое, до дрожи родное. Черты, которые она знала, казалось, лучше собственных. Линия скул, сломанный изгиб носа, упрямый подбородок. В этом лице было столько памяти, столько прожитого. И бессонные ночи, и сражённые страхи, и тихие разговоры на грани срыва. Но сегодня в нём не было той хрупкой тревожности, которая всегда держалась где-то под поверхностью. Не было знакомой тени сомнения в уголках глаз, ни намёка на внутреннюю борьбу, с которой он обычно жил, как с неизбежной тенью. Слишком спокоен. Его взгляд был глубоким, почти завораживающий. Его глаза не метались, не искали подтверждения в её лице. Сейчас он не нуждался в ней, не искал опоры. И в этом было что-то пугающее. Гарри всегда шёл вперёд с сомнениями в груди, с виной, с болью, с вечной привычкой нести на себе больше, чем мог. Но сейчас он стоял перед ней так, будто давно переступил через что-то важное, через страх. Через боль. Может, даже через самого себя. И Гермиона не знала, как с этим быть. Она привыкла к нему живому. Настоящему, вспыльчивому, упрямому, запутанному. Привыкла к тому, что он сражается даже в мирные дни. А этот Гарри не сражался. Он был слишком цельным, слишком сбалансированным. Словно нашёл истину, но по пути забыл, как чувствовать.

И именно это разрывало её изнутри. Не страх, что с ним что-то не так, а невозможность понять, когда и как он стал другим. Спокойствие, от которого её бросало в озноб. Ласковая отстранённость, в которой была страшная, новая природа. Гермиона не знала, что страшнее: то, что он изменился, или то, что он чувствует себя лучше. И всё равно, когда он взял её за руку, она не отпрянула. Потому что даже этот Гарри, пусть непонятный, странный, пугающе уравновешенный, был ей нужен. Потому что это всё, что у неё было. Пока.

Гермиона сидела за столом, окружённая друзьями, но её мысли были далеко. Она весело отвечала на вопросы, рассказывала забавные истории, но её внимание, как всегда, неизменно возвращалось к Гарри. В этом году Хогвартс казался другим. На зимних каникулах в школе оставалось намного больше студентов, чем раньше. Гермиона не могла не заметить, насколько шумным и живым стал большой зал. Это был тот редкий момент, когда Хогвартс был полон не только тех, кто оставался по каким-то причинам, но и тех, кто искал укрытие от своих собственных реальностей. Она почувствовала, как этот момент стал непривычно острым и чуждым, как если бы она вдруг оказалась в другом Хогвартсе. Месте, где всё ещё сохранялись старые традиции, но где её место было уже не таким очевидным.

Гарри сидел напротив неё, тихо наблюдая за происходящим. Как всегда, он был немного отстранённым, но при этом настолько присутствующим. Его глаза ярко блескали, и казалось, что он следил за каждым её движением, как будто что-то в её реакции на праздник было важным для него. Она открыла подарок от Гарри, сняв пыльную упаковку с чёрной ленты. В её руках оказался маленький изысканный коробочек. Внутри лежало кольцо с тёмным камнем, блеск которого был настолько глубоким, что от него веяло холодной таинственностью. Камень был почти чёрным, но в нём мелькали искры, как если бы в самой его сути скрывался тёмный, зловещий свет.

— О, Гарри, это потрясающе! — воскликнула Гермиона. Её глаза сверкнули от восхищения, когда она рассматривала кольцо. Она не могла понять, почему оно так привлекает её взгляд, почему именно этот камень кажется таким необычным. Но она не могла оторваться от него, словно кольцо было создано, чтобы оставить её в плену.

Она взяла кольцо и надела его на свой безымянный палец. Как только кольцо коснулось её кожи, её сердце слегка дрогнуло, а по спине пробежал холодок. Но она не придала этому значения, ведь кольцо было красивым и идеально сидело на её пальце. Гарри молчал. В его глазах появилась странная эмоция, которую девушка не заметила. Гермиона, не в силах удержаться от импульса, потянулась к нему и поцеловала его в щёчку, улыбнувшись.

— Спасибо, Гарри, ты замечательный друг! — сказала она, её голос был полон тепла. Но как только её губы коснулись его кожи, всё вокруг изменилось.

Гарри замер. Его лицо стало каменным, как будто его поцеловало не она, а что-то чуждое и страшное. Он дернулся, словно от прикосновения чего-то зловещего. Его глаза потемнели, в них мелькнула боль — странная, невыразимая боль, казавшаяся чуждой ему, как будто она исходила не от него, а от чего-то гораздо более древнего и скрытого в его глубине. Он резко отстранился, и Гермиона почувствовала, как её сердце замерло. Её пальцы инстинктивно легли на кольцо, и она вдруг ощутила, как оно стало тяжёлым, словно от него исходил не только магический притягивающий свет, но и холод.

Гарри встал, резко и без всяких объяснений. Его движения были такими, словно он освобождался от чего-то, что не могло оставаться рядом. Он не посмотрел на неё. Его взгляд был пуст, и казалось, что он был поглощён чем-то, о чём Гермиона не могла даже догадаться. Без единого слова он направился к выходу из зала. Она огляделась. Все её однокурсники смотрели на неё с удивлением. Анджелина, Невилл, даже младшие и старшие курсы — все смотрели на неё, явно ошарашенные её поступком. Невольно Гермиона почувствовала какой-то необъяснимый стыд. Она попыталась улыбнуться, но у неё не получилось. Слова, которые она не могла найти, эхом зазвучали в голове.

— Я отойду ненадолго, — быстро сказала она, стараясь выглядеть уверенно. Не дождавшись ответа, вскочила с места.

В её голове щёлкнуло, и она побежала. Молниеносно, как послушная собачка, следовавшая за хозяином. Но в душе бушевала паника. Внутри неё был ужас, и в то же время странное притяжение, которое заставляло её мчаться за ним.

— Гарри! — выкрикнула она, но его шаги становились всё дальше, а расстояние между ними увеличивалось. Она не успевала. Дыхание становилось всё тяжелее, а ноги словно наливались свинцом.

Она была почти рядом, но всё равно не могла продолжать бег. Лёгкие горели, а в груди нарастала тяжесть. Она остановилась, прислонившись к стене, взгляд метался по коридору, но Гарри был уже далеко, и не было ни намёка, что он её услышал. Но вот он остановился. Вдалеке, как тень, на фоне светящегося коридора. Гарри остановился. Его плечи были напряжены, как будто он боролся с собой. Гермиона, стоя, всё ещё тяжело дышала, но её грудь вдруг сжалась от неясной боли. Она почувствовала, что он всё равно не может уйти. Он не может оставить её здесь. Гарри резко повернулся и, не давая себе времени на раздумья, пошёл к ней. Его шаги становились всё быстрее, а фигура напряжённой, решительной. Он подошёл и схватил её руку с такой силой, что Гермионе стало больно. Их шаги эхом отдавались в пустых коридорах, когда они проходили мимо гирлянд, тускло освещённых зимним солнцем. Всё вокруг было покрыто снегом, и воздух ощущался как замороженная стена, замедляющая каждый шаг.

Гарри вёл её по коридору. Голова была слегка наклонена, взгляд устремлён на нечто невидимое, скрытое за поверхностью мира. Он не оборачивался.

— Ты в порядке? — её голос едва не сорвался, но Гарри тихо покачал головой. Это был не отказ, а ответ, который лишал её сил, заставлял ощущать, что её слова не имеют значения.

— Я всё покажу, — сказал Гарри. Его голос был лёгким, но темным, как нечто, скрытое за давно забытым, запертую дверью. — Идём.

Они обогнули угловую лестницу и оказались перед старой дверью, покрытой листвой и мхом. В Хогвартсе было много таких дверей, но эта была иной. Тяжёлой, мистической. Гермиона стояла рядом с Гарри, чувствуя, как её сердце ускоренно бьётся, как будто сама судьба уже не только в том, что происходит, но и в том, что скрыто за этой дверью. В том, что она не могла понять, и, возможно, даже не хотела.

Гарри открыл дверь, она тихо подалась вперёд, заставив Гермиону шагнуть за ним. Внезапно её окружила другая реальность. Здесь не было ярких огней или радостных звуков Рождества. Было темно, и лишь несколько тусклых факелов освещали зал. Это была комната, не похожая на всё, что она видела раньше. Мрачные каменные стены, поглощавшие свет, запах затхлости, старой бумаги и тумана. И в центре, вокруг круглого стола, сидели они. Слизеринцы. Студенты, которых она никогда бы не ожидала увидеть здесь. Теодор Нотт, с его туманным взглядом, Пэнси Паркинсон, с её привычной ухмылкой, и ещё кто-то, кого она не узнавала. Всё вокруг словно тяжело скрипело. Гермиона почувствовала, как холод проникает в неё, заставляя её всё больше дрожать.

— Гарри, что…? — она обернулась к нему, но слова застряли в горле. Он смотрел на её растерянность так, как будто знал, что она не станет сопротивляться.

Гарри не отрывал от неё взгляда. Его глаза были как два холодных зеркала, отражающие её растерянность и боль, но в них не было ни малейшего следа сожаления, лишь полное отсутствие эмоций.

Он сделал шаг вперёд, и Гермиона почувствовала, как её сердце сжалось от тревоги. Он был слишком близко, как хищник, изучающий свою добычу. Она не могла отвести взгляд от его лица.

— Ты спрашиваешь, что со мной? — его голос был настолько ровным, что казался холодным, как будто он говорил не о настоящем, а о чём-то давно забытом. — Гермиона, ты давно знаешь ответ. Я устал быть тем, кто только принимает удары. Устал быть тем, кого все используют. Это было для меня слишком мучительно. Для нас обоих.

Он подошёл ещё ближе, так что их дыхания смешивались, и она ощущала его теплоту, несмотря на ледяную пустоту в его глазах.

— Дамблдор, — сказал он, и его голос звучал так, как будто само произнесение этого имени было для него оскорблением. Он говорил как человек, который пережил глубокое разочарование, как тот, кто внезапно увидел весь гнилой скелет системы, в которой когда-то верил. — Этот старик, этот жалкий манипулятор. Он думал, что держит нас на поводке, как простых идиотов, на которых можно ставить свои подлые ставки.

Гарри сжал кулак, и на его лице появилась такая ненависть, что Гермиона почувствовала, как её сердце сжалось. Он говорил, как человек, который только что осознал всю глубину обмана, и теперь не мог скрыть своего презрения.

— Он использовал меня, как пешку на своей грязной доске. Он заставлял нас бороться за его идеалы, которые всегда служили только ему самому, — его слова вырывались из него, как резкие удары молота по куску металла. — И я, дурак, не видел этого раньше! Но теперь я вижу, какой он фальшивый. Этот старик, который прячет свои истинные цели за маской великого мудреца.

— Этот старый шарлатан, думал, что я буду сидеть и слушать его глупые речи о судьбе и жертвах.

Гарри резко развернулся и поднял руку, как бы отмахиваясь от воспоминаний. Его лицо искажалось от презрения, как если бы он хотел физически уничтожить саму мысль о Дамблдоре.

— Ты ведь понимаешь, Гермиона, неважно, как красиво он запаковывал свою ложь, — продолжал Гарри, — всё это было просто спектакль. Легенда, которую нам втирали в уши. Дамблдор никогда не был другом. Он всегда использовал нас. Он считал нас игрушками в своей великой игре, а я был слишком глуп, чтобы увидеть это. Но теперь я знаю… я знаю, что он всего лишь старый манипулятор, который не думал о нас, а только о своей власти.

Гарри снова взглянул на слизеринцев, которые тихо стояли, наблюдая за ним, и его взгляд был полон жестокой уверенности. Он не повернулся к Гермионе, но она почувствовала, как его слова впиваются в неё, как нож, который он тихо и методично вонзает в её веру в него.

— И теперь я здесь, — сказал он с ледяной твердостью. — Я буду действовать по-своему. Нет больше никаких идей о светлом будущем, нет больше идеалов. Всё, что я хочу — это разрушить всё, что построил этот старик. И я собираюсь это сделать.

Его последние слова произнесены с таким отчаянием, что Гермиона почувствовала, как её собственное сердце сжалось в груди. Он не был тем Гарри, с которым она когда-то делила свои мечты о мире, полном добра. Этот Гарри был человеком, который с каждым словом становился всё дальше и дальше, как будто он вошёл в мир, из которого ей не было выхода.

Гарри опять повернулся к ней. Гермиона стояла ровно, но из-за напряжения её спина слегка выгибалась, будто она пыталась отстраниться, хотя все её попытки обречены на провал. На её шее всё ещё висела лёгкая дрожь, когда Гарри повернулся к ней и холодно произнёс:

— Сядь.

Гермиона ощутила себя маленькой, как хрупкая выдра, которую так легко раздавить, но она всё равно тянулась к нему, надеясь, что он будет той самой опорой, на которую она всегда могла рассчитывать. Её тело было напряжено, как струна, и она чувствовала, как её хрупкость выступает наружу. От её вида веяло каким-то странным ощущением уязвимости, как если бы она была одним неверным движением готова сломаться. Слишком тонкая, слишком прозрачная, как маленькое существо, которое боится тени, но всё равно ищет защиты там, где её быть не может.

Он стоял рядом с ней, но между ними было что-то невыразимо странное. Он был словно дикая хищная кошка, которая не только не заботилась о ней, но и наблюдала за ней, как за лёгкой добычей. Его холодный взгляд был внимательным, проникающим, будто он мог чувствовать, что творится в её душе, но не хотел её утешать. Всё, что она видела в его глазах, это была тень, вытянувшаяся в мрак, её отражение искажённое, как в зеркале.

Её сердце заколотилось быстрее. Было что-то в этом приказе, что заставило её почувствовать себя уязвимой, беспомощной. Это не был тот спокойный Гарри, с которым она могла обсуждать всё на свете. Это был командующий, будто повелитель, заставляющий её подчиниться. И она поддалась. Плавно опустила взгляд и, не встречая его, нервно теребила маленькую, аккуратно заплетённую косу, которая теперь казалась ей не таким уж большим украшением, а скорее слабостью, отчаянной попыткой сохранить хоть что-то своё, что напоминало о прежней Гермионе.

Она опустилась на одно из мягких кресел, обведённых золотыми узорами, её глаза потемнели, и небольшие пряди косы, обвившие лицо, падали ей на глаза, не скрывая в них той неуверенности, которая заполнила её душу. Слёзы. Она чувствовала их в горле, но сдерживала. Она не могла позволить себе слабость перед ним. Несмотря на то, что её сердце как будто поднимало волну страха и горечи, она пыталась сохранить лицо. За её маской хрупкости стояло всё то, что она привыкла быть — умной, решительной, чуткой, но эта Гермиона казалась такой далёкой.

Гарри медленно подошёл к ней. Его шаги были тяжёлыми, уверенными, будто он шёл по чьей-то чёрной тропе, по тени, которая не давала ему покоя. Он присел рядом, но на слишком близком расстоянии, так что её дыхание сбивалось, а в воздухе между ними было что-то невыносимо плотное. Он вздохнул — один, глубокий, сдержанный. Это был не просто вздох. Это был как отголосок чего-то давно скрытого, и в этом звуке было что-то почти... безжалостное. Он так же молчаливо обернулся к слизеринцам, которые наблюдали за ними, стоя в полутени, как изваяния, молчаливые и холодные.

— Извиняюсь, господа! — произнёс он с лёгким акцентом, словно искал слова среди старых книг, или как будто он был бы частью какого-то другого времени, почти из другого века. В его голосе был налёт старомодности, будто он вдруг стал кем-то, кого она не могла узнать. Внезависимости от того, сколько лет прошло, его фраза отдавала эхом тех лет, когда драконы летали по миру, а герои говорили глухим, надрывным голосом.

Гермиона на мгновение подняла взгляд, пытаясь поймать его глаза, но их было трудно найти среди этой туманной реальности. Он не смотрел на неё, он был частью другой игры, частью какой-то тёмной игры, которая теперь обвила его и её, как паутина, не давая шанса вырваться. Гарри опять заговорил, и этот голос был словно вырезан из куска камня. Он говорил так уверенно, что ни одно слово не могло заставить его сомневаться.

— План прост. — Он сделал паузу, переводя взгляд на слизеринцев, которые в свою очередь уже стояли в ожидании. — Всё это, — он замедлил речь, словно давая возможность каждому слову осесть, — всё направлено на Дамблдора. Не забывайте: он никогда не хотел спасти моих родителей. Никогда. И всё это время он использовал меня. Дамблдор считал меня приманкой для Тёмного Лорда.

Его слова, как тяжёлый молот, ударили по Гермионе, сбив её с толку. Она молчала, но сердце снова бешено заколотилось. Это было… слишком для неё. Слишком для того Гарри, с которым она когда-то делила свои надежды и мечты. И вот теперь — этот мрак, это разочарование, от которого её душу рвало на части. Тот же человек, который был ей другом, теперь говорил, что всё, что они знали, — это лишь игра. Игры, в которой она никогда не думала бы быть частью.

— Этот старый пес думает, что ещё важен. — продолжил Гарри, сверкая зелёными глазами. — Но он всего лишь мерзкая шавка, которая мешает нам двигаться вперёд. Пора избавиться от него, как от бесполезной твари.

— Ты вообще себя слышишь?!! — попыталась выговорить она, но её голос звучал так, как если бы она просто спрашивала, насколько сильно её ранит правда. Она едва могла понять, что происходит. Каждый его шаг, каждое его слово становились всё более чуждыми.

Гарри не ответил. Он всё говорил, медленно, спокойно, почти презрительно, как будто совершенно не учитывал её чувства, её переживания. Он всё больше погружался в эту мракобесную атмосферу, в мир, который он ей предлагал, и не понимал, как её жестокая реальность разрывает её изнутри. Гермиона закрыла глаза, почувствовав, как слёзы всё-таки вырываются наружу. Но она не могла показать ему слабость. Она вновь сжала губы, нервно теребя цветной кардиган, который был последней ниточкой её привычного мира.

— Ты серьёзно, Гарри? — Гермиона резко встала. — Ты правда думаешь, что Дамблдор заслуживает смерти?

Гарри, не обращая внимания на её слова, медленно шагнул вперёд. Его лицо было каменным, но в глазах горел какой-то огонь, который Гермиона не могла распознать.

— Ты всё ещё не понимаешь, Гермиона, — его голос был холодным и отчуждённым, почти как у кого-то другого. — Мы все были пешками. Его пешками. А теперь пришло время разобраться с этим.

Гермиона отрицательно помотала головой.

— Нет, Гарри. Ты не понимаешь. Ты не можешь просто так всё это устроить! Так нельзя!

Гарри лишь раздражённо шипел сквозь зубы, его лицо искривилось от гнева. Он резко взмахнул рукой, и слизеринцы, как по волшебству, исчезли, словно растворившись в воздухе. Гермиона застыла, её сердце ушло в пятки от неожиданности. Все происходящее казалось нереальным, как дурной сон. Эти люди, которые ещё недавно стояли рядом, теперь исчезли без следа, оставив только тишину.

Гарри не сделал ни одного шага в её сторону, но его сила, его презрение к ней были осязаемы. Он сдерживал напряжение, словно собираясь выпустить бурю. И тогда, не сдержавшись, он резко поднял палочку, его лицо было пустым и лишённым прежних эмоций. Его глаза сверкнули ярким светом.

— Морте Эссентиа!

Слово пронзило тишину, и мощная вспышка света ослепила Гермиону. В её голове сразу пронёсся холодный, отчаянный страх. Она едва успела среагировать, как Гарри выстрелил заклинание прямо в её сторону, но заклинание не достигло своей цели. Гермиона мгновенно инстинктивно отскочила в сторону, её рука дернулась в сторону, и она едва успела произнести контрзаклинание.

— Протего!

Заклинание вырвалось из её уст в последний момент, и мгновенно вокруг неё вспыхнул светящийся барьер. Но того, что Гермиона ожидала, не произошло. Вспышка не исчезла, не поглотилась барьером. Вместо этого она столкнулась с ним в полном объёме, разорвав тишину мощным звуком. Всё вокруг как будто вибрировало, а воздух казался тяжёлым, будто земля под ногами стала мягкой и зыбкой.

Гермиона почувствовала, как её силы истощаются, когда барьер стал поглощать этот магический заряд. Тело сотрясалось от удара, но она стояла на месте, пытаясь удержать концентрацию. Пламя заклинания было всё ещё в воздухе, оно извивалось вокруг её защитного щита, искры и огонь танцевали перед глазами, и Гермиона отчаянно сжимала палочку, молясь, чтобы её заклинание выдержало. Её зрение затуманивалось от яркого света, и её грудь сжалась, когда она поняла, что барьер не может долго противостоять такому натиску. У неё не было времени. Она не знала, сколько длилась эта борьба. Казалось, что каждое мгновение было целой вечностью. Но потом, с каким-то жутким треском, вспышка ослабла, а яркий свет исчез, оставив только мерцание магии в воздухе.

Гермиона стояла, дрожа, с широко раскрытыми глазами, не в силах поверить в то, что произошло. Гарри был сражён, но это был не тот Гарри, с которым она прошла через все трудности. Он не сделал ни шага назад. Он просто стоял, смотря на неё с пустым выражением на лице.

— Ты… ты… что это было?! — Гермиона еле могла дышать, её руки не слушались. Она не могла понять, что это значит. Это было больше, чем просто предательство. Это было нечто ужасное, и, несмотря на то, что она была готова бороться за его возвращение, ей было страшно.

Гарри не сказал ни слова, просто отпустил палочку. И что-то в его жесте было таким отчуждённым, что Гермиона почувствовала, как холод распространяется по её венам.

— Ты вообще не понимаешь, Гермиона. Ты не знаешь, через что я прошёл. Это всё была ложь, с самого начала, — его взгляд был холодным, а губы искривились в каком-то злобном подобии усмешки. — А ты всё это время... верила, что мы на одной стороне?

Гермиона хотела сказать что-то в ответ, но его слова забивали её. Каждое слово было как удар. Вдруг, в какой-то момент, всё затихло. Она увидела, как Гарри резко поднял руку и направил палочку прямо на неё. Она не могла поверить. Она сжала кулаки, готовясь к защите, но…

— Ты… ты что, собираешься меня убить? — её голос сорвался, и сердце сжалось от ужаса.

Гарри не ответил, но его губы шевельнулись, произнося какие-то непонятные слова. Это было что-то странное, что-то новое, и Гермиона не могла понять, что именно.

Её тело сотрясла волна отчаянного ужаса. Он был прав. Он не просто изменился. Он стал совсем другим человеком. Тёмным. Потерянным. Гермиона отшатнулась, почти спотыкаясь. Всё, что она знала о Гарри, всё, что они пережили, рушилось прямо на её глазах. И вместо того, чтобы остановить её, его слова пронизывали её, как холодная сталь. Он был не просто другом, а тем, кто разрушал её понимание реальности.

— Гарри.. ты.. ты... — её слова обрывались, не в силах прийти к смыслу. Слишком много боли, слишком много разрушения, чтобы выговорить.

И тогда он сказал, взглядом впиваясь в её душу:

— Ты понимаешь, Гермиона, что я не мог позволить тебе быть рядом? Ты слишком умна для этого. — Он говорил спокойно, почти с холодным анализом, как если бы обсуждал не человека, а некий объект. — Я не мог позволить, чтобы рядом со мной был человек, который может всё понять, всё увидеть, кто способен разобрать всё на части. Ты слишком проницательна, слишком умна. А ты знаешь, что умные люди всегда опасны? Они могут разоблачить ложь, разглядеть то, что скрыто, а я не могу позволить, чтобы ты что-то поняла раньше времени.

Он сделал паузу, и её сердце сжалось. Каждое его слово было как гвоздь в её душу. Однако, Гермиона не могла поверить своим ушам. Он говорил, как будто это всё было заранее решено, как будто всё, что между ними было, было просто частью какого-то расчёта.

— Гарри, ты что, с ума сошёл?! — вырвалось у неё, и слова повисли в воздухе, словно кинжалом. Её руки задрожали, а в груди вспыхнуло что-то обжигающее.

— Молчать! — крикнул Поттер не своим голосом.

— Я не мог позволить этому Поттеру иметь рядом с собой кого-то, кто способен поставить под сомнение каждое моё движение, каждую мысль, каждую стратегию, — его голос был низким и бесстрастным. — Ты бы разрушила весь этот замысел, расчленила его до последней детали, лишила бы его целостности, и я не могу допустить, чтобы рядом с ним оставался кто-то, кто обладает столь безупречным пониманием, настолько ясным восприятием всего, что происходит. Особенно если этот человек когда-то был ему другом. Ты понимаешь, Гермиона, ты слишком умна для того, чтобы быть рядом с ним. Слишком проницательна. Это твоё преимущество, но одновременно и твоя слабость. Мозг, который видит слишком многое, всегда становится уязвимым, потому что не в состоянии закрыть глаза на очевидное. И такие люди, как ты, всегда оказываются на пути того, кто готов обрести власть над всем.

Гермиона проснулась от странного звука, мягкого шороха, словно кто-то медленно проводил пальцами по ткани.

Свет утреннего солнца заливал комнату золотистыми бликами. Всё выглядело привычно: аккуратно заправленные простыни, книга на столике, оставленная на середине, как будто она заснула, читая. Но тело ныло, будто после долгого падения. На руках были тонкие ссадины, ногти слегка обломаны, словно она во сне цеплялась за что-то. Она тяжело выдохнула и на секунду замерла. Сердце стучало неровно, а сознание медленно возвращалось из тумана сна.

— Что за… — прошептала она, обводя взглядом комнату.

Никаких следов кошмара. Ни странных дверей, ни холодного Гарри. Только тихий утренний Хогвартс за окном, голоса студентов где-то внизу, звон посуды из Большого зала. Всё спокойно. Но в воздухе ощущалось нечто иное: едва заметная тень, будто мир стал чуть плотнее, чем должен быть. Гермиона подошла к зеркалу. На щеке едва виднелся след, похожий на ожог, но не болезненный, была тонкая, бледная линия. Она провела по нему пальцем. Кожа остыла от легкого холода.

— Показалось, — тихо сказала она себе и отвернулась.

На столике лежал конверт, толстый, с сургучной печатью Хогвартса. Бумага чуть светилась в солнечном луче, словно письмо ждало, пока она проснётся. Гермиона осторожно вскрыла его:

"Уважаемая Мисс Грейнджер,

Совет старост рад сообщить, что сегодня вечером состоится ежегодный Зимний Бал.

Участие обязательно для студентов старших курсов.

Заместитель директора, профессор Макгонагалл. "

Бал. Она моргнула несколько раз, перечитывая. После всего… этого? Мир словно насмешливо выдернул её из кошмара и тут же предложил кружиться в вальсе.

— Пожалуй, я… — начала она, но не нашла слов.

— Гермиона! — раздался громкий голос Анджелины Джонсон. — Ты идёшь? Нас уже записали на подготовку!

Улыбка подруга была такой живой, что внутри Гермионы что-то слегка расслабилось.

— Думаю, да, — выдохнула она. — Почему бы и нет.

Гермиона выбрала для Зимнего бала платье, которое одновременно подчеркивало её элегантность и оставляло пространство для движения. Оно было глубокого изумрудного цвета, словно отражало свет свечей в Большом зале, с тонкой вышивкой серебряных нитей по корсету, напоминающей снежные узоры на стекле. Юбка струилась мягкими складками, переливаясь при каждом шаге, создавая эффект лёгкости и почти воздушной невесомости. Рукава были длинные, слегка прозрачные, с едва заметным мерцанием, будто ткань сама ловила свет, а спина открывалась изящным вырезом, подчёркивая грацию осанки. На шее блестела простая серебряная цепочка с маленьким кристаллом, отражавшим свет, словно маленькая звезда.

Большой зал сиял. Сотни свечей висели под потолком, льдинки сверкали на арках, а белоснежные гирлянды обвивали колонны. Музыка струилась мягким ритмом, и Гермиона почти поверила, что всё в порядке. Она смеялась с Анджелиной, когда вдруг почувствовала внутреннюю тишину в груди. И тогда он появился. Гарри стоял у входа в чёрной мантии, сдержанный, тихий. Его взгляд был странно точным, почти гипнотичным. Толпа расступилась, словно подчиняясь невидимой силе. Он подошёл к Гермионе и протянул руку.

— Потанцуем? — мягко спросил он.

Она могла бы отказаться. Могла бы сказать, что не готова, что чувствует себя плохо… Но слова не пришли. Ладонь сама легла в его.

Музыка вязко убаюкивала. Гермиона кружилась в танце с Гарри, настороженно ощущая каждое его движение. Свет свечей ложился на его лицо, делая его одновременно знакомым и чужим.

Гарри, скользя по паркету рядом с Гермионой, тихо, словно про себя, произнёс с едва заметной иронией:

— Прекрасный выбор, — и его голос, почти шёпотом, словно скользя по её плечу, передал удивление и лёгкое одобрение. — Ты выглядишь… необыкновенно.

Гермиона почувствовала, как щеки её мгновенно покрылись румянцем. Лёгкое тепло прокатилось по шее, а взгляд непроизвольно опустился к полу. Она пыталась выровнять дыхание, но внутри всё бурлило: смешанное чувство смущения и странной радости от того, что Гарри заметил её выбор.

— Э-э… спасибо… — выдохнула она, голос слегка дрожал, и она нервно сжала подол платья, не решаясь встретиться с его взглядом прямо.

— Я знаю, кто станет первым, — внезапно поделился информацией Гарри. — Профессор Слагхорн.

Гермиона замерла.

— Что? — выдохнула она. — Гарри… ты… не можешь так говорить.

Он держал её руку крепко.

— Он один из старых. Он знал. Он помогал Дамблдору, закрывал глаза на многое. Он часть системы, которую нужно разрушить.

— Это безумие, — прошептала она.

— Перестань. — сказал Гарри, отмахнувшись,— Ты должна подлить ему зелье. Ослабляющее. Ничего смертельного. Потом я всё сделаю сам.

Гарри, оставаясь неподвижным и спокойным, скользнул к Гермионе почти незаметно для окружающих. Его пальцы, лёгкие и точные, проникли в потайной кармашек под слоями изумрудного платья. Там, среди складок ткани, он аккуратно положил небольшой флакон с ядом. Такой крошечный, что никто бы не заметил движения, кроме него самого.

Гермиона резко отдёрнула руку.

— Нет! — её голос прозвучал громче, чем она ожидала. — Я не стану делать такие гнусные вещи, Гарри!

— Тогда ты станешь препятствием. А Вестники не должны мешать, — сказал он холодно, но спокойно.

Слова пронзили её сильнее любого крика. Она отступила, сердце колотилось в горле. Музыка снова зазвучала, словно ничего не произошло, но для неё мир изменился навсегда.

Руки дрожали, кожа покрывалась тонкими светящимися трещинами, как хрупкое стекло. Гермиона пыталась не показать страха, отступала к колонне. Гарри стоял на другом конце зала, но она ощущала, что он знает. Коридоры Хогвартса были пусты. Смех, музыка и шаги остались за дверями. Она бежала, чувствуя, как кожа на запястьях «тресет», будто изнутри вырывается свет или кровь. Но свет оставался внутри.

— Профессор! — сорвался её голос. — Снейп!

Он появился мгновенно, взгляд острый, спокойный.

— Мисс Грейнджер, — произнёс он, поднимая бровь. — Бал закончился?

— Что-то не так, — выдохнула она. — Посмотрите на меня! Кожа… светится!

Снейп молчал, изучая её руки.

— Здесь ничего нет, — тихо сказал он.

Гермиона застыла.

— Как «ничего нет»? Я же вижу!

— Возможно, вы перенапряглись. Бал, стресс, недосып… — голос его был ровным, почти мягким.

— Не смейте! — резко бросила она. — Это не усталость. Это он. Гарри.

Гермиона остановилась, тяжело дыша, и в спешке достала из кармана маленький флакон. Её руки дрожали, жидкость внутри ярко сверкала в свете факелов.

— Посмотрите! — выкрикнула она, тряся флакон перед лицом Снейпа. — Это… это яд! Гарри положил мне его, чтобы я убила Слагхорна!

Снейп поднял бровь, не делая ни шага назад. Его взгляд был холодным, оценивающим, но без страха.

— Мисс Грейнджер… — медленно сказал он, словно разговаривал с ребёнком, — вы совсем сошли с ума.

Гермиона зажмурилась, отчаянно пытаясь найти в его глазах хоть долю понимания.

— Вы же видите! — почти кричала она. — Он хочет, чтобы я… чтобы я стала убийцей!

Снейп продолжал смотреть на неё как на сумасшедшую, не трогая флакон.

— Возможно, это всё ваши страхи. Психическое перенапряжение. Бал, стресс, недосып…

— Не смейте! — резко бросила она. — Это не усталость. Это он. Гарри.

— Поттер? — тихо переспросил Снейп. — Что именно он сделал?

Гермиона пыталась показать трещины на коже, но они исчезли, оставив её ладони ровными и холодными. Паника сжимала горло, мир вокруг смещался, стены словно текли. Флакон с ядом продолжал трястись в руках, а Снейп всё так же смотрел на неё спокойно, будто она говорила абсурдные вещи.

— Вам нужно отдохнуть, — тяжело вздохнул Снейп, уже прикасаясь к её запястью. — Я проведу вас к мадам Помфри.

— Нет! — выкрикнула она, освобождаясь от его помощи. — Не трогайте меня!

Гермиона закрыла глаза, прикоснулась к ладоням. Когда открыла, Снейпа уже не было. Только пустой коридор и дрожащий свет факела. Кожа на руках ровная, но внутри всё ещё слышался треск. Она поднялась по винтовой лестнице, босиком, не замечая обжигающий холод мрамора. В башне открывался вид на озеро. Лунный свет казался единственным, что реально. Она сделала шаг к краю, ухватившись за каменный парапет, стараясь больше не смотреть на руки.

Ветер на башне был холодным и ровным, как дыхание самого замка. Гермиона стояла у парапета, глядя вдаль — туда, где озеро казалось куском тёмного стекла. Тишина. Только шелест ветра и её собственное дыхание.

— Странно, правда? — раздался за спиной голос Гарри. — Сколько лет прошло, а всё кажется тем же. Хогвартс. Башня. Вечер. Всё будто застыло.

Она не обернулась. Лишь хмуро сдвинула брови. Что-то в этом голосе было не так — не тембр, не интонация. Мера. Гарри всегда говорил быстрее, иногда сбивчиво, словно мысли бежали вперёд слов. Этот же говорил размеренно. Уверенно.

— Гарри… — тихо сказала она, не оборачиваясь. — Почему ты здесь?

Он подошёл ближе. Движения были точными, без обычной неловкости, с которой он всегда поправлял очки или мял край мантии. Он не делал этого. Ни одного привычного жеста.

— Я просто хотел поговорить, — ответил он. — Мы ведь давно не говорили по-настоящему. Всё время — спасения, войны, выборы… А теперь — тишина.

Она чуть прищурилась, вглядываясь в отражение луны в озере.

— Тишина, — повторила она. — Но откуда ты знаешь, что я здесь?

— Я всегда знаю, где ты, Гермиона, — произнёс он спокойно, почти ласково.

Она обернулась. И впервые ощутила холод не от ветра. Его глаза — зелёные, но не живые. Без бликов. Гладкие, как стекло.

Молча она сделала шаг назад.

— Гарри, — сказала тихо, — что мы делали на четвёртом курсе, когда ты случайно… — она сделала паузу, взгляд острый, — …оказался на репетиции хора флоттеров?

Его лицо не изменилось. Ни удивления, ни смущения — только едва заметное моргание, будто он пытался перебрать информацию.

— Мы тогда… тренировались для Турнира Трёх Волшебников, — произнёс он, осторожно подбирая слова.

Гермиона опустила глаза. Тихо, едва слышно выдохнула:

— Неправильно.

Ветер ударил сильнее, будто откликнулся на её слова. Она подняла взгляд.

— Гарри бы рассмеялся, покраснел и сказал, что хор — это худшее, что с ним случалось после метлы.

Он не ответил. Только смотрел. И в этом взгляде появилось что-то, чего не должно было быть — раздражение. Хищное, сдержанное.

— Ты ведь знала, что этот вопрос ничего не изменит, — сказал он медленно. — Но всё равно задала.

Она шагнула назад, рука легла на парапет.

— Потому что хотела убедиться.

— В чём? — спросил он, подходя ближе.

— Что ты — не он, — произнесла она ровно.

Он остановился. На лице его промелькнула едва уловимая улыбка — без радости.

— И теперь что, Гермиона? Что ты сделаешь с этим знанием?

Не раздумывая, Гермиона резко вскинула палочку. На этот раз из её кончика вырвалось тёмное, почти чёрное свечение, сгусток магии, холодный и жёсткий.

Заклинания столкнулись с оглушительным треском, искры взрывались во все стороны, отбрасывая тени по стенам старого зала. Гермиона выкрикивала одно заклинание за другим, палочка в её дрожащей руке горела от энергии: Империо! Круциатус! Финисте!

— Кто бы мог подумать... — мелькнула мысль в её голове сквозь боль и усталость, — что мы с Гарри, друзья с детства, окажемся лицом к лицу в кровавой дуэли.

И ещё более ужасающим было осознание того, что именно она, Гермиона Грейнджер, та кто всегда стоял за светлую магию, за знания, справедливость и защиту, теперь использует чрезмерно тёмные заклинания против своего лучшего друга. Каждая атака причиняла ей боль и разрушала привычный мир доверия между ними.

Магия всё ещё рвалась наружу, отражаясь от стен и потолка, а воздух вокруг сотрясался от вибраций силы. Гарри, или уже тот, кем он стал, стоял неподвижно. Его движения были точны и смертоносны, каждое отражённое заклинание возвращалось к Гермионе, словно сама магия подчинялась ему. Он парировал атаки с лёгкостью, и тьма вокруг него становилась всё ощутимее, словно воздух сгущался и давил на грудь. С каждым столкновением силы Гермиона чувствовала, как энергия покидает её тело. Палочка в её руке дрожала, дыхание стало резким, а мышцы горели от напряжения. Она пыталась собрать последние силы, но каждый удар Гарри отбрасывал её назад, оставляя слабым эхо её магии.

В один миг она смогла вырвать последнее заклинание, сгусток света и тьмы вырвался из её палочки с глухим рокотом, направленный прямо на Гарри. Но он с лёгкостью отклонил атаку, и энергия, словно живой поток, вернулась к нему, усилив его магию ещё сильнее. Гермиона рухнула на колени, тяжело дыша, ладони едва сжимали палочку, тело дрожало, разум кричал от усталости. Её изумрудное платье было почти полностью изуродовано: тонкие лахмотья свисали с плеч и подола, ткань была рваной и запёкшейся кровью на нескольких участках. Даже в этом хаосе цвета платья играли на свету, словно напоминание о том, какой она могла быть до начала битвы. Гарри стоял в идеально выверенном костюме, аккуратном и без единой складки. На губе едва заметная царапина, которую он неспешно вытер тёмным платочком, словно это был лишь лёгкий штрих к его образу, незначительный и почти не мешающий его холодной, зловещей уверенности. Его взгляд оставался неподвижным, внимательным и страшно точным. Гарри приблизился к девушке. Его шаги были лёгкими, но уверенными, словно тьма сама поддерживала его. Его лицо было холодным, черты искажены, глаза светились красным светом.

— Ты проиграла, грязнокровка.— тихо прошептал он, наклоняясь к ней. — И всё же что-то в тебе сопротивляется… странно… трогательно.

Гермиона подняла взгляд, стиснув зубы. Её силы таяли, а магия Гарри была всепоглощающей. В этот момент она едва заметила колебание в его взгляде мелькнула слабость, но сил использовать её уже почти не было. С глухим стуком она рухнула на холодный каменный пол, палочка выскользнула из её рук, а грудь тяжело поднималась. Гарри наклонился, подхватил её на руки, её тело было изнеможённым, лоб покрыт кровью, волосы слиплись от пота и следов магии. Она прижалась лицом к его грудной клетке, дыхание тяжёлое, но в этом последнем мгновении она тихо вздохнула, словно отпуская последние остатки силы. Её руки слабо обвили его, а глаза закрылись на мгновение, ощущая тепло и странное спокойствие в груди того, кто только что её сокрушил.

Гермиона прижалась к его груди, ощущая знакомый запах. Смесь кедра и едва уловимой магии, которая раньше казался ей частью Гарри, а теперь был странно чуждым и тревожным. Её взгляд был усталым, а голос тихим, едва слышным:

— Гарри… — выдохнула она с усталой печалью. — Даже теперь… даже после всего… ты всё ещё мой друг.

Она слабо сжала его мантии, будто стараясь удержать эту частичку того, кто был другом, напоминание о прошлом. На мгновение её взгляд встретился с его глазами, и в этом усталом, измученном, но полном надежды осознании всего, что произошло, она вяло улыбнулась. В полубреду, забыв обо всём, Гермиона почти машинально коснулась губами его шеи, словно передавая тёплую нежность и веру в то, что всё ещё можно исправить. Затем тихо произнесла:

— Любимый друг.

Внезапно Гарри сделал резкое движение. Лёгкий рывок, и Гермиона почувствовала, как её тело отрывается от земли. Ветер ударил в лицо, и холод обжёг щеки. Она стремительно летела в полёте вниз, ощущая силу Гарри, которая направляла её сквозь пространство, и одновременно ощущала хрупкость своей собственной жизни.

Взгляд её рассеянно остановился на башне Астрономии. На мгновение показалось, что на вершине вместо Гарри Поттера, его образ стал тем, кто когда-то был легендой темной магии, с узкими чертами лица и зловещей ухмылкой Волан-де-Морта. Ветер развевал тьму вокруг него, и этот краткий глюк заставил её сердце дрогнуть, будто реальность на секунду сломалась, и мир показал её настоящего врага.

Министерство Магии. Март. 1996 год.

Гарри стоял неподвижно, как будто всё тело перестало слушаться. В ушах звенело, в груди пустота. Он не слышал собственного дыхания. Только эхо того мгновения, когда зелёная вспышка ударила в грудь Сириуса.

Всё произошло слишком быстро.

Он видел, как крестный отбросил Люциуса Малфоя мощным, почти играющим движением, мельком улыбнулся, как будто хотел сказать: «Ну вот, парень, почти выбрались».

И в ту же секунду вспыхнул свет. Пролетела зелёная вспышка, ослепляющая, беззвучная. Сириус замер, будто натолкнулся на невидимую стену, глаза расширились. Никакого крика, только лёгкий вздох, почти удивлённый. Тело качнулось, шаг назад, и серая вуаль поглотила его без следа. Ткань колыхнулась, будто вздохнула, и затихла. Гарри не сразу понял, что кричит. Горло саднило, звук был хриплый, звериный. Он рванулся вперёд, но Гермиона где-то позади окликнула его, будто через толщу воды. Беллатрикс стояла у обломков колонны, волосы растрёпаны, лицо испещрено пылью, а глаза сияли огнём безумия. Она покачала головой, словно учитель, уставший от глупого ученика.

— Ах, мальчишка… ты ведь правда думал, что заслуживаешь семью?

Улыбка её стала шире, страшнее, до боли в глазах. Потом, смех. Высокий, ломающийся, нервный. Она развернулась и побежала.

Гарри сорвался за ней. Пыль и пепел поднимались клубами, по стенам скользили отблески синих и зелёных заклинаний. Он слышал только собственное дыхание. Сердце билось, будто пытаясь вырваться из груди.

— ГАРРИ! — голос Гермионы звучал далеко.

Она отбилась от последнего Пожирателя Смерти. Она кинулась следом.

Гермиона метнулась вперёд, её шаги эхом отдавались в пустых коридорах Министерства магии. Мраморные стены, низкий, угрюмый потолок. Всё казалось чужим, беспощадным. Она почти не осознавала, где находится, но за мгновение до того, как повернуть за угол, взгляд случайно поймал знакомый плакат, висящий на стене. Это был огромный рекламный баннер — «Министр магии Корнелиус Фадж: курс на улучшение волшебного порядка!» — с его лицом, уверенным, чуть свысока, как всегда. Её взгляд задержался на этом изображении, не столько от того, что плакат был особенно ярким, сколько от того, что в этом моменте всё вокруг казалось настолько ненастоящим, чуждым. Эти лозунги, всё это лицемерие, власть, которую они думали, что держат в руках.

Гарри Поттер никого не слышал. Все мысли исчезли. Была только боль и её смех впереди. Коридор вывел их в круглый зал с проваленным потолком. Воздух был тяжёлым, пах озоном и кровью.

Беллатрикс стояла спиной, оглянулась. На лице сиял вызов.

— Ну что, Поттер, покажи, что умеешь?

Гарри поднял палочку. Рука дрожала, глаза блестели слезами. В груди всё кипело.

— Круцио!

Слово сорвалось, как рыдание. Луч выстрелил, ослепительный, алый.

Беллатрикс отбросило назад, она упала, выгнулась, и на миг в её крике мелькнул страх. Но уже через секунду она глухо засмеялась.

— Ах, Поттер, — шепнула, поднимаясь, — ты чувствуешь, да? Но не умеешь. Ты не умеешь ненавидеть.

Гарри шагнул ближе. Вены на шее вздулись, губы дрожали. Он хотел повторить заклинание. Сильнее, правильнее.

— Гарри, нет!

Гермиона догнала его и схватила за руку.

Он даже не сразу понял, что это она. Только ощутил тепло, запах пыли, пота и крови. Она вцепилась в его запястье, не давая поднять палочку.

— Посмотри на меня! — её голос сорвался, но в нём была сталь. — Посмотри!

Он посмотрел — глаза мутные, полные боли, как у человека, уже не верящего в мир.

— Она убила его… — выдох сорвался шёпотом. — Она убила…

— Я знаю, — прошептала она.

Она почувствовала, как его тело дрожит, как его разум срывается в пропасть. Он не был готов понять это в момент своей боли, но она знала, что ему нужно услышать другие слова.

— Вспомни, кто твой настоящий враг. — её голос стал немного тверже, как будто она подавила всё, что было уязвимо в ней.

Она чувствовала, как дрожит его рука. Пальцы сжимали палочку так, что побелели костяшки. Он сделал шаг назад, дыхание сбилось. Беллатрикс в это время отползала, усмехаясь, сжимая грудь.

— Ах…, — прошипела она. — Так трогательно…

Воздух стал густым, липким. Огонь на стенах погас сам собой. Откуда-то из темноты потянуло холодом могильным, глухим. Гермиона ощутила, как кожа покрылась мурашками. Магия изменила вкус, стала металлической, острой, как лезвие. Она подняла голову. Она увидела, как из тени рождается фигура. Волан-де-Морт. Он не появился. Вырос из темноты, как сама её суть.Тонкий, почти беззвучный, мантия колыхалась, словно в подводной воде. Кожа белая, как воск. Глазами являлись два рубина, горящих без света.

Беллатрикс упала на колени, дрожа.

— Мой Лорд… я…

— Тссс.

Гарри поднял взгляд, его губы дрожали. Он не думал, просто поднял палочку, как в бреду.

— Экспеллиармус!

Волан-де-Морт даже не взмахнул палочкой.

Он просто слегка повернул кисть, лениво, как отмахиваясь от пыли. Заклинание рассыпалось в воздухе, палочка Гарри вылетела из руки и ударилась о камень. Мгновение, и всё тело Гарри будто обмякло. Он стоял, покачиваясь, глаза полны ужаса и отчаяния. Лицо было бледным, будто из него вытянули всё силы Гермиона почувствовала, как сердце ухнуло в грудь. Он не понимал, где находится. Гермиона резко шагнула вперёд, заслонив его собой.

— Протего Максима! — голос сорвался, но она выкрикнула с отчаянной силой. Вокруг них мгновенно вспыхнул свет, ослепительный, золотистый, как волна из света и чистоты, которая обрушилась на них, словно истребляя темные силы. Купол, образовавшийся перед ними, был как последний барьер, последнее оружие, и она знала, что не может ошибиться.

Внутри купола Гарри лежал, словно потерянный, его тело беспомощно распростёрто на каменном полу. Он был без сознания. Страх, который ещё недавно переполнял её, теперь уступил место безмерной боли и тревоге. Она не могла поверить, что он здесь, рядом, но всё равно... всё было так несправедливо.

Она опустилась на колени, опираясь на землю, едва не теряя силы. Она склонилась над ним, её пальцы коснулись его виска, волосы, которые она почти не замечала, стали прилипать к её лицу от пота. Но было важно другое, важно было это мгновение, важно было, что она была с ним. С ним, когда всё казалось уже потерянным. Вдохнув и выдохнув, она закрыла глаза на секунду. Всё, что она могла сделать, — это быть рядом.

Звук за её спиной заставил её резко поднять голову. Это был не громкий звук, а скорее шорох, такой тонкий и зловещий, как тень, скользящая по воздуху. Гермиона обернулась.

Волан-де-Морт стоял там, где только что был воздух. Он двигался так плавно, как если бы его тело было частью тени, как если бы он растворялся в пространстве. Он был рядом, и его глаза смотрели на неё, горящие красным, безжалостными угрями, что не предвещало ничего хорошего. Страх почти сковал её, но она не могла отступить. Она заметила, как его губы едва двинулись, едва произнесли слово, и в следующее мгновение он коснулся пальцами купола. Это было не движение магии — это было движение неощутимой силы, не физическое, не видимое, а скорее как холодный ветер, который ощущается на коже.

Стук. Один, второй, третий. Лёгкие, короткие удары, которые эхом отозвались в её голове. И когда её взгляд скользнул по тому, как его пальцы касаются стеклянной оболочки, она поняла. Каждое касание — это шаг к разрушению. Он не спешил. Волан-де-Морт не был в ярости. Он знал, что он победит. Он просто играл с ней. С ними. И каждый его стук был как последний гвоздь в крышку гроба.

Её дыхание стало судорожным. Она снова посмотрела на Гарри, на его закрытые глаза. Он был жив, и она знала, что должна его защищать, что она не может дать ему погибнуть. Но в этот момент слёзы невольно навернулись на её глаза. Одна капля, тёплая и тяжёлая, упала на его щёку. Он даже не шевельнулся.

Гермиона вытерла её кончиком пальца, её рука слегка дрожала. Она смотрела на его лицо, на его невыразительные черты, и ей хотелось, чтобы он проснулся. Чтобы он снова был в их мире, мире, где они ещё могли бороться.

— Гарри, ты не один. Я здесь. — её голос был тихим, почти шёпотом, и хотя она не ожидала, что он ответит, эти слова были необходимы. Для неё.

Она осторожно провела рукой по его волосам, погладила их, как тогда, когда они были детьми, когда жизнь казалась гораздо проще. И в её движении была нежность, не нуждающаяся в словах. Она была его другом, его соратником, и она не могла дать ему погибнуть. Не так.

Её глаза вдруг наполнились неожиданной тягучей болью. Нет, это не была любовь, как её представляли в романах, не было фраз типа «я люблю тебя». Это было другое. Это было тихое осознание того, что она не хотела бы терять этого человека, что она не может не заботиться о нём, даже если это может быть слишком поздно.

— Ты всегда был для меня чем-то большим. — её голос едва не оборвался. Она заглотила комок в горле. — Больше, чем просто другом.

Она наклонилась, губы коснулись его виска, её прикосновение было почти невесомым, словно она пыталась скрыть свою собственную уязвимость. Она знала, что он не ответит. И это не было важно. Важен был момент. Важна была эта тишина между ними, когда всё остальное исчезало, оставляя только их, только эту связь, которую никто не мог разрушить.

Гермиона аккуратно вытерла ещё одну каплю слезы, когда та скатилась по её щеке. Она не могла бы выразить всё это словами, но в этом простом жесте, в этой тени, которая проходила между ними, было что-то важное. Что-то, что оставалось за пределами времени и пространства.

Стёкла купола начали трескаться.

Первый небольшой трещина прошла по одной из стен. И затем — вторая. И третья. И ещё, пока всё не распалось, как хрупкая посудина, когда сдавливаешь её слишком сильно.

Гермиона подняла взгляд. Волан-де-Морт стоял всё ближе, его глаза горели, его губы кривились в жестокой улыбке. С каждым ударом его пальцев по стеклу, с каждым шорохом, который доносился от этого жуткого, безумного магического существа, она чувствовала, как уходит её сила.

Гермиона стояла встала. Щит исчез, воздух стал неподвижным, словно мир задержал дыхание. Её плечи дрожали, в глазах стояли слёзы, но взгляд оставался прямым.

Волан-де-Морт не спешил. Он двигался плавно, как змея, подходя ближе. Его силуэт будто растворялся в воздухе, тень сливалась с камнем. Его голос раздался негромко, холодный, ровный:

— Глупая девчонка!

Он наклонился чуть ниже, чтобы встретить её взгляд. Гермиона подняла голову. Её дыхание было сбивчивым, губы обветрены, кровь на подбородке запеклась.

Он сделал шаг ближе.

— Я вижу, как ты держишься. Смешно.

Он протянул руку, почти не касаясь, провёл пальцами по воздуху перед её лицом.

Воздух вокруг зазвенел, как от статического разряда.

— Зачем защищаешь мальчишку? Из жалости? Или потому, что веришь в его предназначение?

— Потому что он человек, — ответила она, не отводя взгляда.

— Человек, — тихо повторил он.

Он обошёл её по дуге, как хищник, обнюхивающий добычу.

— Он умрёт. Ты знаешь это. Это его судьба.

— И всё же я буду защищать его, — ответила она, и голос её был твёрже, чем тело. — До конца.

Он остановился. Сердце Гермионы билось быстро, но дыхание выровнялось. Она смотрела на него, и в её глазах не было страха, только решимость и горечь. Волан-де-Морт приблизился вплотную. Его шепот был ледяным:

— Тогда, может быть, договор?

Она моргнула, настороженно.

— Что?

— Договор, — повторил он. — Твоя жизнь… за время. За отсрочку.

Он говорил это ласково, словно убеждая ребёнка.

— Я могу позволить ему дышать дольше. Могу дать ему ночь, день, неделю, пока не решу, что пора. А ты откроешь мне в свой разум.

Она сжала зубы. Молчание было тяжёлым.

Гермиона ощущала, как дрожат руки. В голове звенело, во рту пересохло.

— И если я соглашусь?.. — спросила она хрипло.

— Тогда он будет жить, — ответил Волан-де-Морт. — Пока я этого хочу.

Он наклонился, и их глаза оказались почти на одном уровне. Красные зрачки сверкнули.

— Решайся. Одно слово и я отпущу его. На какое-то время. Ты знаешь, что он ещё нужен мне. Но без тебя, — он чуть улыбнулся, — у него не будет даже шанса.

Она стиснула пальцы на палочке напрасно, она давно была бессильна. Глаза её метнулись к Гарри. Он лежал неподвижно, но грудь едва заметно поднималась. Гермиона закрыла глаза. На мгновение, просто вдохнула. Всё внутри неё металось: страх, боль, отвращение. Но под всем этим — ясность. Она понимала: это не спасение. Это отсрочка. И всё же, шанс. Она подняла голову. Её сердце сжалось. Она кивнула.

— Я согласна.

На мгновение всё стихло. Потом Волан-де-Морт вытянул руку и коснулся её лба. Мир ослепительно вспыхнул. Боль пронзила сознание, как тысяча игл. Гермиона вскрикнула, пальцы разжались, палочка упала на пол.

Сознание уже начинало рассыпаться, как тонкий лёд под ногами. Волан-де-Морт входил в её разум не как буря, как прилив. Медленно, неотвратимо, заполняя каждую пустоту, стирая границы между болью и мыслью. Магия его была тягучей, плотной, хищной. Но она не сопротивлялась. Не больше, чем нужно, чтобы сохранить достоинство в последних движениях.

Гермиона подняла взгляд. Мир колебался, будто стал прозрачным, зыбким.

Только одно пятно оставалось чётким —Гарри. Он лежал там же, где упал, но его пальцы шевельнулись. Нечётко, судорожно, словно тело пыталось вспомнить, как жить. Едва заметное движение, но она увидела его. И всё внутри стало тихим. Не радость, нет. Просто покой. Это знание, что самое страшное уже случилось, и всё остальное, лишь расплата.

Он жив. Она выдохнула коротко. Мысль пришла ясная, точная, как черта под длинным уравнением: Я ухожу правильно. Никаких криков, никаких прощаний. Она просто позволила чужому разуму сомкнуться над собой. Отдала всё, что ещё было её, чтобы у него остался хоть один шанс.

* * *

Хогварт. Июнь. 1996 год.

Гарри сидел в обеденном зале, его ложка бессильно покачивалась в тарелке с тушёными овощами. Взгляд потускнел, мысли бродили где-то далеко, за пределами Хогвартса, среди мракобесных мыслей, охватывающих его каждый раз, когда он оставался наедине с собой. Вокруг него было оживление. Смех, разговоры, звуки щелкающих вилок и ложек, но Гарри не слышал ничего, не мог сосредоточиться на чём-то другом, кроме как на том, что происходило в его душе. Он просто сидел, ковыряя еду, и ощущал, как тяжесть в груди становится всё более давящей, а мир вокруг исчезает. Его и без того бледное лицо выражало всю ту внутреннюю опустошённость, которая охватила его с тех пор, как Гермиона оказалась в больнице.

Он заметил, что Рон как-то странно отдалился. Рон перестал так переживать, как раньше. Рон часто говорил о тренировках по квиддичу, о том, как тяжело быть капитаном, а как-то незаметно разговоры о Гермионе исчезли из их общения. И если Гарри пытался снова вернуться к теме её состояния, Рон делал вид, что ему «не очень-то важно», что с ней происходит, пусть и глаза его слегка избегали встречи с Гарри.

Гарри помнил, как в последние дни они часто молчали в таких моментах, когда речь заходила о Гермионе. Он чувствовал, как что-то меняется между ними, как Рон всё чаще оставался в стороне, устраняясь от его напряжённых взглядов и разговоров. Возможно, это было связано с тем, что Рон не переживал так сильно, как Гарри. Звук громкого, почти крикливого голоса, оторвал его от мыслей.

— Поттер!! — раздался знакомый голос, резкий и нетерпеливый. Гарри поднял глаза, почти не осознавая, что делает, и встретился взглядом с Джинни, которая стояла в конце стола. Её лицо было напряжённым, глазами она буквально сверлила его. Несколько раз она манула рукой в его сторону, как бы призывая его подойти.

Гарри слегка вздрогнул и автоматически встал, словно его движения были запрограммированы, а не осознанны. Он не знал, чего ожидать, но внутреннее беспокойство сразу расползлось по его телу, когда он увидел выражение на лице Джинни.

— Гарри, — сказала она, чуть ли не срываясь. — Гермиона очнулась!

Эти слова, которые казались такими простыми, а для него были как спасительная нить в океане, в одно мгновение поменяли весь ход его мыслей. Он не мог сразу поверить, не мог осознать, что слышит. Почти инстинктивно он сделал шаг к Джинни, не разбираясь в том, что происходит вокруг, не думая, что нужно что-то сказать. Всё, что было важным, исчезло. Все сомнения и тревоги, которые заполнили его ум, отступили. Его сердце прыгнуло в груди, и, возможно, впервые за долгое время, он почувствовал облегчение.

— Что? Ты… ты уверена? — его голос срывался, и даже он сам удивился, как растерянно он задал этот вопрос. Неужели всё это правда?

Джинни кивнула, её губы приподнялись в маленькой, напряжённой улыбке, но в глазах было что-то большее. Что-то, что нельзя было скрыть.

— Да, — ответила она. — Она очнулась. Беги в больничное крыло, Гарри. Это всё, что тебе нужно знать.

Слова словно расколдовали его. В голове сразу вспыхнула ясность, и без всяких колебаний, почти бегом, он бросился к выходу, его ноги двигались быстрее, чем разум успевал осознавать. Он не обращал внимания на людей, не замечал, как они смотрят на него, как повсюду раздаются вопросы, потому что его мысли были только о Гермионе, только о ней.

Гарри чуть ли не падал, пока мчался через длинные коридоры, не ощущая боли в ногах, не замечая, как его дыхание становится тяжёлым и судорожным. Он почти не осознавал, как пролетел все этажи Хогвартса, не обращая внимания на свет, который искрился через высокие окна, на легкие, тихие шаги студентов, что встречались на пути. Всё, что он видел перед собой, — это дверь в больничное крыло. Огромная, тяжёлая, как некая граница между тем, что было до, и тем, что будет после.

Когда он открыл дверь, мир внутри больничной палаты показался ему пустым и холодным. Стены казались более белыми, чем обычно, как будто их цвет усиливал тревожное напряжение. Столбы света пробивались через окна, но не освещали ни зла, ни добра, только странную, бесчувственную тишину, которая витала в воздухе. Всё внутри было спокойно, слишком спокойно.

И вот она. Гермиона. Она лежала на спине, неподвижная, с глазами, устремлёнными вверх, как будто её сознание не находило ничего в этом мире более интересного, чем потолок над её головой. Она не двигалась. Гарри стоял в дверях, не в силах пошевелиться, пока его взгляд не сосредоточился на её лице. Оно казалось таким чужим. Её лицо, обычно такое живое, полное энергии, теперь было безжизненным. Тонкие черты не выражали ничего, кроме пустоты, а глаза… Эти глаза, полные силы, ума и глубоких мыслей, были просто открыты, застывшие, как стеклянные.

Он не знал, сколько времени стоял, теряясь в этой картине. В груди у него сжалась боль, и руки сами потянулись к ней. Гарри подошёл к кровати, как в трансе. Он не мог понять, что происходило. Почему она не шевелится? Почему не встречает его глазами?

— Гермиона… — прошептал он, его голос срывался на грани отчаяния. Он осторожно сел на край её койки, с лёгким треском зашуршали простыни. Его пальцы едва касались её волос, и он стал нежно их гладить, словно пытаясь вернуть её в реальность. Он был так переполнен тревогой, что его движения были робкими, но всё же полными безусловной заботы.

— Ты спасла меня. — слова сорвались с его губ, тихо, почти невесомо, как признание, которое, казалось, потеряло своё значение среди всего происходящего. Но в его сердце это было что-то важное. Ему не нужно было, чтобы она отвечала. Он просто знал, что это так.

Но Гермиона не ответила. Не пошевелилась. И это было страшно. Сильно страшно.

Гарри, подавленный и в полном отчаянии, продолжал смотреть на неё. Каждое мгновение его сознание всё больше поглощала тревога, которая превращалась в настоящий страх. Почему она не реагирует? Почему не двигается? Это было не похоже на неё. Это было не похоже на ту Гермиону, которая всегда была рядом, полна жизни, с огоньком в глазах. Он стиснул зубы, чувствуя, как сердце бьётся быстрее.

Дверь распахнулась. Кто-то вошёл. Голос был строгим, но в его нотах не было гнева, только холодное знание ситуации.

— Уберите Поттера отсюда, — сказал Дамблдор, едва взглянув на него.

Гарри застыл на месте, не желая двигаться, не желая оставлять её. Он пытался что-то сказать, но не мог. Его губы не шевелились, и всё, что он чувствовал, это пустота в груди. Он сжал её руку, но один из колдомедиков подошёл и мягко отвёл его от кровати. Несколько минут спустя, когда дверь снова открылась, перед Гарри предстал профессор Дамблдор. Его взгляд был мягким, но усталость, кажется, проникла даже в его благородное лицо.

— Гарри, — начал он спокойно, — ты должен понимать, что Гермиона подвергалась сильнейшему вмешательству Волан-де-Морта.

Гарри резко кивнул, но в его глазах был полный хаос. Дамблдор сделал небольшую паузу, наблюдая за реакцией ученика.

— Том Реддл… Он сознательно добивался того, чтобы её рассудок был разрушен. Всё, что происходило, было спланировано. Ты понимаешь, как он использует таких людей, как она.

Гарри поднял голову, но не мог произнести ни слова. В его сердце царил страх, а разум почти отказывался принимать эти слова.

— Ты должен понять, Гарри, что она была для него важной фигурой, — продолжал Дамблдор, — потому что она слишком умна. Она всегда была стратегом, всегда думала наперёд. Для Волан-де-Морта её разум был не только оружием, но и угрозой. Он просто не мог оставить её в покое.

Гарри лишь кивнул, ощущая, как ударяет осознание всего происходящего. Он не хотел верить, но чувствовал, что это правда. Он знал, что Гермиона была особенной, знала больше, чем любой другой. И это привлекло внимание самого опасного мага всех времён.

— Волан-де-Морт устроил её сознанию ад, — продолжил Дамблдор. — Он создал для неё мир, в котором она переживала боль, манипуляции, несоответствия и безумие. Это был цикл, бесконечный, который не прекращался в её разуме три месяца. Три месяца, которые Волан-де-Морт использовал, чтобы её сломать. Он делал всё, чтобы её сознание было заблокировано, а она сама — беспомощной и сломленной.

Гарри почувствовал, как его тело напряглось от боли. Это было слишком. Он не мог понять, как такое возможно, как такой ужас мог быть сотворён с человеком, которым он так сильно дорожил.

— Она была в его мире, Гарри, в мире, который Том сам контролировал, — мягко добавил Дамблдор. — Она была с ним. И всё это время, пока мы думали, что она в безопасности, её разум был в руках самого Тёмного Лорда.

Он долго не мог сдержать дыхание, ощущая, как грудь сжимаются от боли. В мире, который Том сам контролировал... Эти слова, как удар молнии, прорезали его сознание, оставив после себя туман отчаяния. Вдруг всё стало таким хрупким, таким безнадёжным. Все их разговоры, их надежды, все те моменты, когда он думал, что она рядом, что она с ним, не было в них правды. Гермиона больше не была той, какой она была до того, как Волан-де-Морт в своём мире разорвал её на куски. Она была с ним, в его мире. В мире боли, в мире, где каждое движение, каждое дыхание было подчинено его воле.

Гарри почувствовал, как этот холод пронизывает его изнутри, как он охватывает его сознание, не давая ему возможности для отдыха. Гермиона не вернётся. Не в том виде, в каком он её знал. Она будет другой. И это не было простым изменением. Это было не просто потрясение или искажение. Это было уничтожение того, что она была. Он понимал это не сразу, но сейчас осознание накрыло его полностью. Она не будет прежней. Всё, что они пережили, всё, что она когда-то собой представляла, исчезло в этом новом, чуждом мире, в котором она была пленницей.

Руки Гарри, которые только недавно нежно касались её волос, теперь судорожно сжались в кулаки. Он почувствовал, как что-то холодное и туманное заполняет его грудь, а глаза становятся тяжелыми от слёз, которые никак не удавалось сдержать. Он, наверное, не знал, что его слёзы могут быть настолько горькими.

Когда он посмотрел на Дамблдора, тот сдержанно, но настороженно встретил его взгляд. В его глазах мелькало нечто, что Гарри не мог понять. Боль? Печаль? Или тревога? Он чувствовал, что профессор скрывает что-то большее, что-то важное, но что именно, оставалось тайной. Это ощущение, что Дамблдор что-то не сказал, что-то не донёс до него, сжимало грудь. Гарри понял, что рано или поздно он выяснит всё. Он будет искать ответы, будет дёргать каждого, кто может что-то сказать. Он обязательно доберется до самой сути.

А потом, как будто сама реальность снова потрясла его, дверь больничного крыла с тихим скрипом открылась. Гарри повернул голову, и его взгляд метнулся к входу. В этот момент он услышал болезненный, почти невидимый звук. Это был звук, исходящий от Гермионы, но не в прямом смысле. Это было нечто неуловимое, как дыхание, которое возвращается, но с усилием. И, когда он снова взглянул на неё, его сердце словно остановилось. Всё внутри замерло. Это было так… болезненно, видеть её такую. От этой мысли, от осознания того, что она проходила через что-то невообразимое, его желание плакать становилось ещё сильнее, и в груди словно прожигала пустота.

Гарри едва заметил, как Дамблдор подошёл к нему, мягко обнял его плечи. Его голос был тихим, но полным понимания и сочувствия.

— Она была смелой, Гарри. Очень смелой.