Зелья, кровь и тишина (гет)

1975 год умирал, и агония его была неестественно прекрасной. Хогвартс, этот древний каменный левиафан, пылал в предсмертных судорогах осени. Клены исторгали фонтанчики багряной листвы, дубы струили золото, а вьюнок на западной башне стал ядовито-фиолетовым, словно синяк на лице замка. Для Северуса Снейпа это буйство красок было не утехой, а издевательством. Природа, как и всё в этом мире, выставляла напоказ свою дешёвую, доступную красоту, лишь подчёркивая убожество его собственного существования.

Он был существом межсезонья — застрявшим между гнилой слякотью Спиннерс-Энда и холодным, стерильным мраком, что сулил ему Слизерин. Его душу разрывало надвое: с одной стороны — манящий шёпот из тёмных уголков замка, шепот о силе, которая затмит всё, о власти, перед которой склонятся даже такие, как Поттер. С другой — свет. Ослепительный, болезненный, недосягаемый. Свет по имени Лили Эванс.

Их дружба была похожа на старую, изъеденную червями книгу — переплет трещал, страницы рассыпались, но он продолжал лихорадочно перечитывать её, цепляясь за отдельные фразы, за отзвуки смеха под старым дубом, за тень того мальчика, которым он был, и той девочки, которая ещё смотрела на него без сожаления.

Хэллоуинский пир в Большом зале был воплощением всего, что он презирал. Шумный, сытый, самодовольный. Тыквенные огни скалились ему вслед, как сотни глупых ртов. Мармеладные мыши, порхающие над столами, вызывали тошноту своим приторным существованием. А её смех… её смех, вплетённый в громогласный, наглый хохот Поттера и его прихвостней, резал его, как тупое лезвие. Он видел, как она сидит среди них, как сияет, как принята в этом стане врага. В горле встал ком — чёрный, едкий, знакомый. Ненависть. Она была тёплой, уютной, как старое одеяло. Она оправдывала всё. Он уже мысленно ощущал на языке формулу заклинания, которое заставило бы этого выскочку Поттера взвыть от боли, которое стёрло бы с его лица эту наглую ухмылку…

И тут — прикосновение. Призрачное, почти невесомое, но от этого — оглушительное, как удар грома. Чьи-то пальцы легли на его рукав, на грубую, поношенную ткань.

— Северус.

Он обернулся, и время, с скрипом, замерло. Перед ним стояла Лили. Одна. Без своей вечно ухмыляющейся свиты. Её рыжие волосы, обычно похожие на воплощённое пламя, сейчас были тусклыми, будто присыпанными пеплом. Но не это заставило его сердце сделать болезненный, неуклюжий прыжок в груди. Её глаза. Большие, зелёные, как свежая весенняя трава после грозы — в них не было ни огня, ни насмешки. В них плескалось что-то иное, что-то до боли знакомое ему самому — то самое одиночество, что глодало его изнутри, та самая стена, которую он возвёл вокруг себя и которую теперь видел в её взгляде.

— Уведи меня отсюда, — её голос был тихим, почти шёпотом, но в нём слышался не просьба, а приказ, выстраданный и безоговорочный. — Пожалуйста. Я не вынесу ещё одной секунды в этой… этой клетке.

Он не задал вопросов. Не мог. Просто кивнул, и его ноги, будто сами по себе, понесли его прочь из шума и ярости, вглубь каменных чрев замка. Он вёл её, как тюремщик приговорённую, по тропам, известным лишь ему и призракам замка. Шепчущиеся портреты не обращали на них внимания; движущиеся лестницы замирали, пропуская эту странную пару. Он вёл её в самое сердце тьмы, в его личную цитадель — заброшенный класс астрономии.

Воздух здесь был густым, спёртым, пах пылью веков, старой бумагой, медленно превращающейся в труху, и горечью забвения. Сломанные армиллярные сферы лежали в углах, как скелеты доисторических чудовищ; пожелтевшие карты звёздного неба свисали со стен саванами. Северус взмахнул палочкой, и несколько свечей, сорвавшись с ржавых подсвечников, застыли в воздухе, отбрасывая на стены беспокойные, пляшущие тени. Вторым, резким взмахом он швырнул в камин охапку сухих веток, припасённых на чёрный день. Пламя с жадным, голодным треском охватило их, озарив комнату неровным, алым светом.

Они стояли друг напротив друга, как два дуэлянта на рассвете, не решаясь сделать первый выпад. Напряжение последних лет висело между ними плотной, почти осязаемой пеленой.

— Ненавижу это, — выдохнула она первая, не глядя на него, обнимая себя за плечи, будто пытаясь сдержать дрожь. — Ненавижу эти маски, которые все носят. Эти улыбки. Этот притворный восторг. И ту маску, что ношу я.

— Тогда сними её, — его голос прозвучал хрипло и вызывающе. Он сам удивился этой горечи. — Или ты только со мной решила быть искренней? Чтобы пожалеть бедного, ущербного Снейпа? Полюбоваться на его жалкое существование?

Она резко обернулась, и в её глазах вспыхнули зелёные молнии. Гнев. Слава Мерлину, гнев. Он был лучше той мёртвой пустоты.

— Ты думаешь, мне это легко? — её голос зазвенел, как натянутая струна. — Ты думаешь, я не вижу, в какую трясину тебя затягивают? Ты говоришь о силе, о чистоте крови, а сам прячешься за спины тех, кто сильнее! Ты становишься таким же, как они! Только с другой стороны баррикады!

— А ты?! — взорвался он, и годы унижений, злобы и зависти хлынули наружу. — Ты прячешься за спину Поттера! За его деньги, за его фамилию! Тебе удобно, когда тебя защищают? Целуют ручки, называют принцессой? Это твой свет, Лили? Быть приложением к своему тщеславному рыцарю?

— Это лучше, чем когда тебя унижают! — крикнула она в ответ, и её голос сорвался на высокой ноте. — Лучше, чем дышать этой грязью и злобой, которую ты вокруг себя культивируешь! Он, по крайней мере, не стыдится того, кто он есть!

— А я ДОЛЖЕН стыдиться? — его крик был уже нечеловеческим, рвущимся из самой глотки. — Стыдиться своей крови? Своего дома? Нищеты, в которой я родился? Ты, с твоей идеальной семьёй, с твоим тёплым домом, что ты можешь знать об этом?!

Они стояли, тяжело дыша, грудь вздымалась, сжигая воздух. Годы дружбы, тысячи острых взглядов, невысказанные слова, обиды, которые впивались в сердце, как занозы, — всё это висело между ними огромной, разряженной молнией, готовой ударить в любую секунду. Они были двумя одинокими островами, которые слишком долго тянулись друг к другу и теперь, столкнувшись, грозились разбиться вдребезги.

И тогда он не выдержал. Он не наклонился — он обрушился на неë. Его поцелуй был не вопросом, не мольбой, не проявлением нежности. Это была атака. Сражение. Попытка не приласкать, а ранить, заставить почувствовать ту же боль, что пожирала его изнутри, доказать что-то, уничтожить ту невидимую стену, что выросла между ними. Это был акт отчаяния, ярости и странной, уродливой надежды. Он ждал, что она оттолкнёт его, ударит, исчезнет с хрустальным звоном разбитых чар.

Но её губы ответили ему. С той же яростью. С тем же отчаянием. Её пальцы впились в его чёрные волосы, не с нежностью, а с силой утопающего, хватающегося за соломинку. Это был не поцелуй влюблённых. Это была битва, в которой не было победителей, лишь взаимное уничтожение и, как ни парадоксально, спасение. Это было падение. Столь же неизбежное, как падение в пропасть, и столь же желанное в своём отчаянии. Они срывали друг с друга маски не для того, чтобы увидеть истинные лица, а чтобы убедиться, что под ними — такая же израненная, одинокая плоть.

Он не помнил, как они оказались на старом диване, затянутом потертым, пыльным бархатом. Его мозг, всегда заполненный зельями, заклинаниями и планами мести, оглушительно замолк. Всё его существо заполнилось одним: грубым шелестом ткани, теплом её кожи, солёным вкусом её слёз на его губах, запахом пыли, дыма и её духов, смешавшихся в один опьяняющий, греховный аромат. Он не верил ни секунде происходящего. Каждая клетка его тела ждала подвоха, разоблачения, крика, что это — лишь чья-то жестокая шутка.

Но её прикосновения были реальны. Её прерывистое дыхание было реальным. Её тихий, сдавленный шёпот, повторявший его имя, был самым реальным, что он слышал за долгие годы.

Эта ночь не была вспышкой света в его тьме. Свет был для таких, как Поттер. Это была вспышка чего-то иного — греха, отчаяния, взаимного признания в своём падении. Они украли эту ночь у войны, у предрассудков, у своих судеб. Они создали хрупкий, иллюзорный мирок в сердце каменного гиганта, мирок, где не было места никому, кроме них самих.

Когда первые бледные лучи утра пробились сквозь грязное стекло окна, они лежали в тишине. Лили дремала, её рыжие волосы, похожие теперь на потухший костёр, раскинулись на его груди. Северус не спал. Он лежал без движения, боясь пошевелиться, чтобы не распугать частицы пыли, танцующие в солнечном столбе, и не разрушить это хрупкое, невозможное затишье. Его рука лежала в её волосах, и он чувствовал под ладонью ровный ритм её дыхания.

Он смотрел на её лицо, разгладившееся во сне, на ресницы, лежащие на щеках, как мокрые паутинки, и с ужасом ловил себя на мысли, что готов отдать всё, чтобы это выражение хрупкого покоя никогда не сходило с её лица. Но за стенами этой заброшенной комнаты существовал реальный мир. Мир, в котором его уже затягивало в тёмный водоворот. Мир, в котором её ждали друзья, слава и безопасность.

Он не знал, что эта ночь, эта вспышка взаимного уничтожения и спасения, уже зажгла внутри Лили новую, тихую и трепетную жизнь. Он не знал, что их отчаянное бегство от реальности создало самую прочную и опасную реальность — их общую тайну, их общую вину, их общую судьбу.

Они украли эту ночь у судьбы. И теперь судьба готовилась предъявить им счёт.