Шёпот змеи (гет)

Лондон тонул в тумане. Сумрачные клубы белёсой дымки текли по мостовым, словно вода по трещинам древнего камня. Они поднимались к подножиям домов, обвивались вокруг газовых фонарей, прятались в узких щелях переулков и рвали очертания зданий, превращая их в зыбкие, колышущиеся призраки. Крыши и трубы таяли в густоте ночи, а редкий свет — то ли от тусклой лампы за мутным стеклом, то ли от усталого экипажного фонаря — дрожал и гас, не в силах пробить эту вязкую пелену. Воздух был пропитан сыростью и запахом копоти, щекотал ноздри угольным гарью и гнилью сырой древесины. Вдалеке глухо стучали копыта, и этот звук туман ловил и глушил, делая его похожим на биение сердца, гулкое и тревожное.

В такие ночи Лондон дышал сам. Он казался живым существом — огромным, тяжелым, тёмным. И в его влажном, вязком дыхании таилось что-то зловещее, будто город не просто скрывал свои тайны, но оберегал их, ревниво прижимая к себе.

Именно в этот час, в одном из узких переулков Ист-Энда, в сырой чёрной пасти каменных стен лежало тело. Мужчина лет сорока. На первый взгляд, обычный горожанин: потертый сюртук, обветшалые ботинки, старый шарф на шее. Но стоило подойти ближе, как становилось ясно — смерть пришла к нему быстро и жестоко.

Лицо мертвеца было бледным, почти серым, с налётом восковой холодности. Черты его исказились в гримасе ужаса, словно последний миг жизни был наполнен невыразимой болью или осознанием чего-то страшного. Глаза — широко раскрытые, неподвижные, застыли в пустоте; мутные зрачки отражали дрожащий свет одинокого фонаря, превращая их в стеклянные осколки. Рот был приоткрыт, и между зубами темнела полоска крови, будто он пытался закричать, но голос застрял в горле.

Главное же — следы на шее. Два глубоких тёмных прокола, почти симметричных. Кожа вокруг почернела, будто туда впрыснули яд или вытянули саму жизнь. От этих ран тянулись тёмные прожилки, словно ядовитые нити, расползавшиеся под кожей по направлению к ключицам. Шея выглядела болезненно напряжённой, жилы выступали, будто тело до последнего боролось, пытаясь вырваться из невидимой хватки.

Сырая брусчатка под ним блестела, словно покрытая плёнкой масла. В лужице рядом отражался фонарь, потрескивающий и мигающий, будто сам боялся разглядеть смерть слишком пристально. Туман полз поверх камней, вился над телом, стараясь прикрыть его белым покрывалом, скрыть следы преступления от случайного взгляда. В темноте переулка стояла вязкая тишина, нарушаемая лишь звоном далёкой цепи и писком крыс, возившихся где-то в куче отбросов.

Стены домов, облупленные и влажные, казались свидетелями трагедии, но молчали, впитывая в себя сырость, копоть и тайну этого места. Здесь всё говорило о том, что смерть не случайна — она пришла целенаправленно, и переулок стал её ареной.

Фонарь над переулком потрескивал, освещая жертву неровным, желтоватым светом. Пламя дрожало за мутным стеклом, то разгораясь, то угасая, и казалось, будто сам свет сомневается — стоит ли ему открывать взору то, что лежало на сырой мостовой. Брусчатка поблёскивала влагой, отдельные капли стекавшей с крыш воды падали с глухим звуком, сливаясь с туманом, который тяжёлым полотном полз поверх улицы, пытаясь укрыть от чужих глаз следы произошедшего.

И среди этого мрака стоял Том Реддл.

Молодой мракоборец не спешил двигаться — его силуэт вырисовывался резко, будто высеченный из тени. Высокий, стройный, он казался частью этого туманного Лондона, органично вплетённым в его суровую архитектуру и ночную гнетущую атмосферу. Его лицо, бледное, с правильными, почти резкими чертами, напоминало мраморную маску — гладкую, холодную и безжизненную. Ни дрожи губ, ни малейшего намёка на сострадание или брезгливость. В уголках рта застыла тонкая, едва заметная складка, придававшая выражению лица оттенок ироничной надменности, будто сам город с его тайнами был для него всего лишь головоломкой, которую он рано или поздно решит.

Тёмные глаза Реддла — глубокие, лишённые тепла — внимательно изучали каждую деталь. Они не отражали колеблющийся свет фонаря; наоборот, казалось, что в них поглощается любое сияние, оставляя после себя лишь пустоту. Его взгляд скользил по телу, по чёрным отметинам на шее жертвы, по лужице у ног, по стенам домов, словно он складывал пазл, ища невидимую нить. И в этой холодной сосредоточенности читалось нечто большее, чем профессиональный интерес: это было удовлетворение охотника, почуявшего редкую добычу.

Волосы Реддла, тёмные, гладко зачёсанные назад, подчёркивали безупречность его облика. Одежда сидела на нём безукоризненно — длинный чёрный плащ с высоким воротником подчёркивал его фигуру, делая её ещё более статной и властной. На фоне грязного переулка, облупленных стен и запаха гнили он казался чужаком — существом из иного мира, неуязвимым к этой человеческой убогости.

Место словно чувствовало его присутствие. Крысы, сновавшие по переулку, при его приближении спешно скрывались в щели, оставляя сырой камень пустым. Вязкий туман, казавшийся живым, опускался плотнее к земле, но стоило подползти к его ногам — отступал, как зверь, почуявший сильнейшего. Даже потрескивающий фонарь будто начинал дрожать чаще, подчиняясь его невидимой власти.

Он стоял спокойно, почти неподвижно, словно время в этом месте текло иначе. Он выглядел чужим среди этой грязи, крыс и плесени — чужим и недосягаемым. Даже его дыхание было едва заметным, и в этом безмолвии ощущалась опасность: вокруг тела царила смерть, но рядом с Реддлом — абсолютная власть над ситуацией. И хотя он был молод — слишком молод для такой холодной отрешённости, — в его облике уже читалось то, что пугало даже видавших многое: амбиции.

И всё это он принимал как должное, не придавая значения. Молодой мракоборец стоял над телом, и в его облике читалась не забота о правосудии, не желание защитить мирных жителей. В нём горело другое — безмолвное удовлетворение от того, что судьба наконец бросила ему вызов. Это было не просто преступление. Это была загадка, достойная его ума, и в её разгадке он видел не долг, а собственный путь к власти. Для большинства мракоборцев убийство — это тяжесть, кровь на совести, кошмары в последующие ночи. Для Тома же это было испытание, возможность прикоснуться к чему-то большему, к тайне, которая требовала ума, силы и бесстрашия. И он был готов.

Он присел рядом с телом, двигаясь с той холодной осторожностью, в которой не было ни жалости, ни страха — только точность. Камни под коленом были влажными, но он словно не замечал сырости. Его длинные пальцы — без перчаток — медленно провели над шеей жертвы, не касаясь кожи, будто он боялся смазать едва различимый рисунок.

Глаза его не оставляли без внимания ни одной мелочи.

Следы на шее — два прокола. Не случайные, не рваные, а ровные, как сделанные тонким, идеальным инструментом. Симметрия бросалась в глаза. Не зубы зверя: животное вцепилось бы хаотично. Не обычное заклинание: магическая энергия оставляет ожог, искривляет ткани, а здесь всё было слишком чисто, слишком точно.

Он отметил и другое: кожа вокруг проколов не просто почернела. Тёмные прожилки расползались по шее и груди, как тонкие молнии под кожей. Так ведёт себя яд — но яд особый, неестественный. Обычная отрава убивает медленнее, оставляет пятна, ломает ритм сердца. Здесь же смерть пришла мгновенно, выжгла тело изнутри.

Том слегка склонил голову, прислушиваясь к себе: ни запаха серы, ни остаточных чар в воздухе. Значит, это не стандартное боевое проклятие. Он обвёл взглядом переулок. Камни были влажны от дождя, но вокруг тела не было бурых следов крови — значит, смерть наступила быстро, без борьбы. Ни отпечатков обуви рядом, кроме их собственных. Значит, убийца действовал бесшумно, с точностью хирурга.

— Змеи, — произнёс он тихо, больше для себя, чем для кого-либо. — Но не обычные.

В этот момент сзади раздался тяжёлый хрипловатый голос:

— Только этого нам не хватало. Снова твои теории, Реддл?

В переулок вошёл Гектор Слоун — широкоплечий, с проседью на висках, шаги его гулко отдавались по брусчатке. Плащ был накинут небрежно, и в его фигуре чувствовалась сила человека, привыкшего действовать прямолинейно. Слоун остановился у тела, хмыкнул и скрестил руки на груди, глядя на Реддла сверху вниз.

— Всё куда проще, — сказал он с нажимом. — Кто-то использовал ядовитое заклинание. Я знал одного ублюдка, который любил такие трюки.

Том поднял взгляд. Его глаза были холодными, прямыми — взгляд не бросал вызов, но и не уступал, как лезвие ножа, всегда готовое к делу.

— Заклинание не оставляет такой симметрии, — спокойно ответил он. — Это укусы. Чистые, точные. И яд… магический.

Он не повышал голоса, но его слова звучали так, будто в них не могло быть сомнений.

Слоун скривился в злой усмешке:

— Ты хочешь сказать, что это дело змееуста? Сказки для детей.

— Иногда сказки оказываются реальностью, — тихо заметил Том. Его голос был ровным, но в нём слышалась уверенность, от которой Слоуну сделалось неуютно. Не то чтобы он верил в байки о змееустах, но в Реддле было что-то такое, что заставляло задуматься: он говорил не как фантазёр, а как человек, который уже видел подтверждение своим словам.

И хотя в переулке царил холод, казалось, что настоящая стужа исходила именно от Тома — от его уверенности, от его взгляда, от того, как он раскладывал смерть по полочкам, как шахматист — фигуры на доске.

Тишину нарушил осторожный шаг. Камни под ногами отозвались едва слышным эхом, и из клубов тумана медленно проступила женская фигура. Элизабет Гринвуд двигалась неуверенно, будто сама ночь старалась остановить её и удержать подальше от этого места. Капюшон её плаща был сбит набок, из-под него выбивались пряди светлых волос, влажные от сырости. Они прилипли к щекам, и в тусклом свете фонаря казались почти серебристыми. Её глаза — широко раскрытые, настороженные — блестели так, будто она заглянула в самую глубину кошмара.

Она остановилась на краю переулка, явно ощущая себя лишней среди двух мужчин, столь разных, но одинаково властных в своей манере. Сделав усилие, Элизабет подошла ближе. В её шаге слышалась решимость, но по выражению лица было видно: ей хотелось скорее уйти обратно в туман.

— Могу я помочь? — её голос прозвучал тихо, с едва уловимой дрожью, будто слова сами собой таяли в густом воздухе.

Том поднял глаза на неё. Его взгляд был быстрым, холодным, отстранённым — он будто скользнул по ней, оценивая не женщину, не коллегу, а объект, инструмент, который можно использовать.

— Запиши показания свидетелей, — отрезал он, ровно, без тени сомнения или мягкости.

Элизабет слегка кивнула. Слова не были неожиданными — она знала, каким Том бывает: ледяным, замкнутым, безжалостным в тоне. Но всё же в её глазах на миг промелькнула обида. Она надеялась — пусть и против всякой логики — что однажды он позволит себе заговорить с ней иначе, чем с писарем или случайным наблюдателем.

Гектор Слоун, стоявший рядом, громко фыркнул. Его смех прозвучал коротко, жёстко, почти грубо.

— Вот и правильно, Реддл, — бросил он, криво усмехнувшись. — Оставь расследование тем, кто знает жизнь. А ты… продолжай охотиться за своими змейками.

Он развернулся, тяжело ступая по камням. Его сапоги шаркали громко, вызывающе, словно он хотел оставить в этом месте свой собственный след. Силуэт Слоуна быстро растворился в тумане, оставив после себя запах дешёвого табака и раздражённое эхо шагов.

Том снова опустил взгляд на тело. Его лицо оставалось неподвижным, но в глубине глаз мелькнуло что-то — тонкая искра напряжённого интереса. Казалось, он не слышал ни слова из того, что сказал Слоун: мир вокруг перестал для него существовать, кроме мёртвого тела и тайны, скрытой в нём.

Туман между тем сгущался, опускался плотнее, словно сам город решил скрыть от посторонних глаз то, что здесь произошло. Фонарь над переулком зашипел, вспыхнул на миг ярче — и вдруг погас, оставив их в полной темноте. Тьма легла густо и глухо, накрыв стены, мостовую и тела живых и мёртвых одинаковым покрывалом.

В этой тишине, давящей и вязкой, Том уловил звук. Тихий, скользящий, словно ветер пробежал по камням. Но ветра не было. Это было другое: мягкое, едва различимое шипение, будто где-то совсем рядом, в самом сердце темноты, зашевелилось что-то живое.

Он резко выпрямился, поворачивая голову в сторону звука. Его глаза вглядывались в пустоту, тянулись к каждому движению тени. Но там не было никого. Лишь клубы тумана, лениво перекатывающиеся по мостовой.

На миг ему показалось, что это был всего лишь обман воображения, игра нервов, вызванная напряжением и сыростью. Но холод, пробежавший по его спине, говорил о другом.

Возможно, воображение и рисует призраков. Но иногда — оно всего лишь подсказывает правду.

* * *

Через час он оказался в маленьком доме на окраине Ист-Энда. Снаружи он выглядел неприметно: кривые стены, низкая крыша, дверца, покосившаяся от ветра. Но внутри царил иной мир — мир, где обыденность вдруг оборвалась. Комната, в которой собралась семья жертвы, была наполнена запахом сухих трав и дыма от камина. В углу тлела свеча, её воск медленно стекал вниз, застывая неровными каплями на деревянном подсвечнике. На столе остывала еда, нетронутая — густой суп в глиняной миске, куски хлеба, к которым никто не прикасался. В воздухе висело ощущение остановившейся жизни.

У камина сидела женщина — вдова. Лицо её, ещё не тронутое глубокими морщинами, сейчас казалось старше на десяток лет. Её плечи дрожали, руки сжаты в кулаки, и из груди вырывались всхлипы, такие искренние и рваные, что даже туман за стенами дома, казалось, замирал, чтобы слушать. Слёзы стекали по её щекам, оставляя влажные дорожки, и в каждой из них была горечь отчаяния.

Рядом, прижавшись к ней, сидели двое детей — мальчик и девочка. Их глаза, большие и тёмные, блестели от слёз, но в этих слезах была не только скорбь, но и ужас. Они смотрели на мать, потом на огонь, потом украдкой — на Тома. Они не понимали, что случилось, но чувствовали: что-то страшное и непоправимое ворвалось в их жизнь. В их взгляде читалось ожидание — не надежда на утешение, а жажда ответа. Дети ещё не умели выражать это словами, но их взгляд говорил: кто сделал это с ним? кто будет наказан?

Том стоял в стороне. Он не пытался приблизиться. Не умел, да и не считал нужным. Те фразы, что произносили другие мракоборцы в таких случаях, — «он был хорошим человеком», «мы найдём виновного» — звучали для него как пустые заклинания, бессильные перед лицом смерти. Ему казалось нелепым утешать словами, когда правда заключалась в другом: единственное, что способно утешить, — это справедливость. И не простая, человеческая, а та, что приходит с раскрытием тайны.

Он наблюдал, и его взгляд был холоден, но проницателен. Он видел: руки вдовы дрожат не только от горя, но и от бессилия. Глаза детей полны страха, но в этом страхе уже зреет зачаток ненависти. Семья ждёт ответа, ждёт возмездия. Им нужно имя. Им нужно чудовище, которого можно будет ненавидеть.

Змеиные укусы. Симметрия. Магический яд. Том мысленно вернулся к телу. Его разум работал так же точно, как всегда, но теперь — с новой остротой. Это был не обычный убийца. Не случайный. Кто-то использовал древнюю силу. Убийца знал, что делает: действовал бесшумно, быстро, не оставив следов. Но зачем? Жертва — человек простой, незнатный, без богатств. Почему он? Значит, мотив не в наживе.

Значит, выбор был не случаен. Змеи…

Он прислушался к собственной мысли, как к едва слышному шипению. Это не случайность. Это почерк. Кто-то оставил знак. Тот, кто умеет говорить со змеями. Тот, кто пользуется ими не как оружием, а как продолжением своей воли.

Том кивнул самому себе, и движение это было еле заметным.

Я найду его. Найду, потому что вижу то, чего не видят другие. Найду, потому что он — ключ. К тайне. К силе. К тому, что принадлежит мне.

Он вышел в ночь, не сказав ни слова. Вдова продолжала плакать, дети смотрели на пламя, и только звук закрывшейся за ним двери прервал их тихие рыдания.

На улице его встретил всё тот же туман. Он не рассеялся, а наоборот — стал гуще, плотнее, словно хотел удержать его в своих влажных объятиях. Газовые фонари дрожали, как уставшие глаза. Город снова сомкнулся вокруг него, как живое существо, и в этом дыхании ночи Том чувствовал зов.

Где-то там, среди фонарей и теней, скрывался тот, кто умел говорить со змеями. Тот, чьё присутствие уже изменило Лондон.

И Том Реддл знал: это дело — не просто работа. Это его испытание. Его первый настоящий шаг к власти, которой он жаждал.