Заслоняя солнце (гет)

Драко хорошо запоминает день, когда его выплевывает обратно на полуразрушенный двор. Солнце стоит в самом зените, в дрожащем воздухе висит горячая пыль. Повсюду лежат выбеленные обломки колонн (или, может, стен?).

Драко еще мутит из-за рывка портключа, по-летнему яркое солнце жжет сетчатку. Приставленный к нему министерский служащий оглядывается, но вокруг ни души. Может, они прибыли раньше времени, может, наоборот, задержались — сказать трудно.

Они плетутся к массивным дубовым дверям, и голову быстро напекает жестяным жаром. На подступах к замку Драко ведет, он спотыкается через шаг. Их отлавливают на пороге. Слизнорт, весь красный и потный, встречает их излюбленным причитанием.

— Вы уже прибыли? Ох, как неловко. Вы извините, пожалуйста, — говорит он не Драко, все это радушное разглагольствование совсем не для него. — Мы про вас не забыли, конечно, но сами понимаете: тут полнейший хаос. Пойдемте скорее, я вам все покажу.

Слизнорт сбивчиво рассказывает о том, сколько работы предстоит и в каком ужасном состоянии война оставила замок. Они идут к Большому залу, под ногами хрустят осколки витражей.

— Мы решили, пока замок не восстановлен до конца, будет безопаснее ночевать в одном месте.

Слизнорт замолкает, заискивающе смотрит на министерскую крысу. А Драко оглядывается по сторонам, никем так и не замеченный; впереди голые и глухие окна, обрывки факультетских гербов, сдвинутые в полосу столы, острые галки палаток по краям, аляповатое море маггловской одежды. Людей в Большом зале немного: меньше, чем он привык, и больше, чем он надеялся.

Нескольких Драко узнает сразу: Лонгботтома и придурошную Лавгуд, близняшек Патил и намертво прилипшую к ним Лаванду Браун, Аббот и десяток других хаффлпафцев, парочку вчерашних шестикурсников и тощий силуэт Флитвика. Драко почти выдыхает, когда замечает в противоположном углу всклоченные, торчащие во все стороны кудри и горячий прицельный взгляд.

Ну конечно. Стоило догадаться — Грейнджер кинется восстанавливать замок одной из первых.

Министерская тень сдает Драко Слизнорту на поруки, и тот расшаркивается, обещает, что поможет Драко «сдружиться с остальными». Это ложь, разумеется. Стоит министерской крысе аппарировать прочь, Слизнорт с Драко даже не заговаривает.

Так, впрочем, только лучше.

От остальных студентов Драко держится в стороне: полдня прячется в палатке, а за ужином отсаживается в самый дальний угол. С принесенного совой выпуска «Пророка» на Драко глядит слишком хорошо знакомое лицо. Отца таскают по судам с мая, и каждое новое слушание — просто виток. На следующий день страницы газет всегда полнятся стенограммами допросов, а те, кого война едва ли коснулась, — едкими комментариями. Поздней весной они звали Драко трусом, неудачником и слабаком, а теперь вот зовут его отца приспособленцем, оппортунистом и подхалимом.

Но Драко не волнуется, он знает: отца отпустят в итоге — все сделки давно заключены.

Он тыкает вилкой разваренные пласты капусты, морщится, когда остальные студенты заходятся нестройным громким смехом. Лонгботтом показывает какой-то дурацкий трюк, и Драко едва не поворачивается вправо, чтобы съязвить по привычке, но застывает в полуразвороте. Плечи и шею стягивает напряжением.

Драко не хочет замечать, но замечает, как Финниган тоже машинально поворачивается вправо, когда тянется за едой; как магглорожденный увалень Криви вздрагивает, когда что-то резко щелкает в глубине зала; как пустоголовая Браун нервно поправляет волосы, половина лица блестит от отводящих чар.

Руки сами собой поджимаются в безвольные кулаки. В горло ударяет сухая горечь. Чужого горя Драко не нужно, ему вполне хватает своего собственного.

Но он не успевает отвернуться — его ловят с поличным, окликают:

— Что тебе нужно, Малфой? — голос у вчерашнего шестикурсника раздраженно подрагивает, а лицо некрасиво кривится. Во взгляде читается плохо спрятанный страх: для таких, как он, Драко — самый настоящий Пожиратель.

— Отвали.

Мальчишка тут же вскакивает как заведенный.

— Тим! — одергивает его Грейнджер. — Сядь, пожалуйста, и оставь Малфоя в покое.

Ее голос холоден, а лицо невозмутимо. Она обводит мальчишку взглядом, на самого Драко даже не смотрит. И это злит его ничуть не меньше, чем само ее вмешательство. Это жалко, особенно унизительно, потому что Грейнджер — его худший грязнокровный кошмар и потому что Грейнджер выгораживает его ради какой-то непостижимой личной справедливости. А Драко так устал от подачек и снисходительной жалости.

Он вздрагивает — сбоку снова смеются. Взгляд невольно отрывается от занозистого дерева стола, и Драко ловит полупрофиль, обмытый ярким светом. Грейнджер говорит о чем-то с полоумной Лавгуд, углы рта едва заметно дергаются.

Драко хочется обозвать ее грязнокровкой, сказать, чтобы она держала свою бесполезную жалость при себе.

Вместо этого он просто отворачивается.

* * *

Драко знает: сделка, которую выбила его семья, хорошая — повозиться несколько месяцев в грязи и пыли намного лучше Азкабана.

Но иногда он забывает об этом.

Забывает, когда просыпается как от пощечины — пружины жесткой походной кровати втыкаются под лопатку. Забывает, когда проглатывает очередную брошенную сквозь зубы грубость — больше всего его не выносят вчерашние шестикурсники. Забывает, когда понимает, что (в другой, вероятно, жизни) он мог бы быть сейчас в Нормандии, среди ее раскидистых яблонь и мягко палящих лучей.

Вместо этого ему достаются: каменная крошка в легких, надорванные мозоли на руках и Гермиона Грейнджер с ее резким и звонким голосом.

Библиотека, в которую их отправляют, как и весь остальной замок, лежит в руинах; книги обгорели, полки треснули и покосились, а витражи блесткой крошкой засыпали пол. От мысли, сколько работы им предстоит, Драко вздрагивает внутри. Он напоминает себе, что, только Визенгамот оставит его в покое, он снова станет семнадцатилетним: будет летать, листать «Вестник» и безуспешно увиваться за какой-нибудь девицей с узкими щиколотками и острыми коленками. Та не воображается до конца, но в его мыслях, вьющихся волчком, живет бестелесный образ шармбатонской выпускницы, далекий и чуждый. Драко представляет, как оставит прошлое с его следами и пятнами. Начнет заново.

Ради этого Драко перетерпит и саму Грейнджер, и ее голос, громкий и грубый, будто созданный для того, чтобы отчитывать и поучать.

В конце концов, это всего лишь пара месяцев в обществе настырной школьной зануды — только и всего.

— Ты что творишь, Малфой?

Грейнджер подскакивает быстрее, чем он успевает наставить палочку на гору сгоревших книг. И Драко подмечает с легким злорадством, что выглядит она паршиво: нездорово-белая кожа, сочно-фиолетовые пятна под глазами и раскусанные до мяса губы. Драко нравится знать, что прошедший год оставил следы и на ней тоже.

— Избавляюсь от хлама.

— Это же книги! — Драко только фыркает в ответ; от книг там остался один пепел и почерневшие кожаные обложки. — Мы должны восстановить их, — настаивает Грейнджер.

— Ты смеешься? — спрашивает Драко впустую; конечно, Грейнджер серьезна — она просто не умеет иначе. — Бесполезные арифмантические атласы того не стоят.

Грейнджер вспыхивает: щеки и лоб затягиваются румянцем, губы сминаются в тонкую линию. Воздух вокруг разреженный из-за жары, и Драко чувствует, как пот собирается под воротом рубашки, стекает вдоль выемки позвоночника.

— Мне плевать, что ты думаешь, Малфой. Тебя прислали сюда помогать нам, нравится тебе это или нет.

В горле сохнет, и Драко чувствует, как пол под ногами становится вязким. Он не знает, может ли Грейнджер сдать его аврорам, но проверять все-таки не хочет. Он прячет палочку в карман, но сперва задевает носком горку обгоревших книг: пепел облепляет его брюки и ее брюки — тоже. Мгновение Драко кажется, она его проклянет; это будет бесславный, глупый конец, вряд ли у него получится даже простенький сглаз. Но Грейнджер только недовольно щурится и левитирует книги к единственному уцелевшему столу.

А Драко напоминает себе, что знакомая неприязнь в ее взгляде все-таки лучше страха; напоминает, что это была хорошая сделка и что Грейнджер все-таки чуточку лучше дементора.

Потому что иногда, да, иногда он забывает и об этом.

* * *

Первое время они с Грейнджер почти не говорят. За выбитыми окнами жужжит слишком жаркое лето, и стопка книг, с которой Грейнджер возится, только растет. Ничего не выходит; Драко знает, потому что каждую ее неудачу сопровождает злое и усталое шипение. Грейнджер ругается, но слов не разобрать. Иногда Драко прислушивается из чистого интереса, но чаще она застает его врасплох: заклинание сбивается, и обломки камней, полок (и чем еще усыпан пол?) падают назад с треском.

Грейнджер ошибается снова, и снова, и снова. И Драко наконец не выдерживает.

— Ты все слишком усложняешь, — говорит он.

Но Грейнджер его не слышит. Стол завален обгоревшими книгами и бесполезными словниками; рунный круг, весь в меловых разводах, больше походит на пятно. Драко переминается с ноги на ногу, повторяет громче и резче, пока Грейнджер наконец не поднимает на него растерянный взгляд.

— Что?

— Руны, которые ты используешь. Они слишком сложные, — повторяет он в третий раз, — слишком ситуативные.

— Я рада, конечно, что ты соизволил помочь, но, видишь, вот этот ритуал. — Грейнджер кривится, тычет пальцем в разворот одного из словников. — Он используется для восстановления магических предметов.

Она зачитывает ему параграф из учебника, самодовольно вздергивает нос. А Драко морщится, думает: кто в здравом уме станет общаться с Грейнджер, терпеть ее нудный поучающий тон?

— Тебе не нужна Альгиз, восстанавливать структурную целостность книг бесполезно. И Турисаз тоже — Адское пламя досюда явно не дошло. Ингуз тоже слишком…

— Если ты так хорошо разбираешься в рунах, Малфой, почему бы тебе не попробовать самому? — перебивает его Грейнджер.

Даже разговаривать с ней мучительно, и Драко жалеет, что влез. Стоило оставить ее один на один с этими дурацкими книгами. Но он все равно выдыхает, берет сколотый кусочек мела.

Грейнджер следит за ним, вытянув шею. Она бесится, конечно. Краем глаза Драко видит, как ходят ее плечи. Он невольно гадает, что же злит ее больше: собственная ошибка или то, что на эту ошибку ей указывает он — Драко Малфой?

Руны срабатывают, едва Драко заканчивает с ними, вспыхивают ярко-синим светом. Но это остается вне фокуса: Драко вдруг осознает, как близко стоит Грейнджер — можно разглядеть и красный, будто обожженный, контур ее рта и пятно шелушащейся кожи на левой скуле. Грейнджер моргает несколько раз, приподнимает брови; от недавней злости не остается и следа. Губы растягивает неровная улыбка, и она говорит с каким-то почти абсурдным восторгом:

— Поверить не могу. — Она приглядывается к начерченным рунам, невесомо обводит их пальцами, хлопает себя ладонью по лбу. — Йера, ну конечно. Я должна была догадаться.

Грейнджер еще тараторит что-то про руны и их значения, Драко не слушает. Ему кажется, что-то в этом мире свихнулось и спуталось, потому что Грейнджер совершенно точно не должна улыбаться ему. Странное, незнакомое волнение колет ему загривок и кончики пальцев.

— Откуда ты знал? — спрашивает она наконец, сгоняя наваждение.

— Я использовал их раньше, — говорит Драко, собственный голос звучит неправильно: глухо и пересохше, — на шестом курсе.

В незашторенной яркости ее черты особенно острые, и Драко в мельчайших деталях видит, как меняется ее лицо, как увядает улыбка и как лоб пересекают три глубоких складки. Грейнджер вспоминает, конечно, с кем имеет дело.

Она все еще смотрит, когда Драко вытягивает палочку, поджигает только что восстановленную книгу.

Драко надеется, что Грейнджер взбесится.

* * *

Часто, просыпаясь засветло, Драко ничего не чувствует, кроме злости и онемелой усталости. Дни текут мимо; за разбитыми окнами замирает расплывчатое солнце.

К обожженным книгам Грейнджер подпускает его с опаской. Они работают за одним столом, и его знаний о рунах быстро перестает хватать. Предложенный им ритуал подходит, как выясняется, далеко не для всех книг. Те, что хранились в запретной секции, окружены слишком сложной сеткой защитных чар. И вскоре он сам принимается ругаться, стирая очередной неподходящий круг. Грейнджер, к несчастью, тоже замечает это, посмеивается уголком рта:

— Что, все оказалось не так-то и просто?

Драко молчит, он не отрывает взгляд от рунного круга. Под этим углом ему видны только ее вздернутый подбородок и искривленный усмешкой рот. Тяжелая книга падает рядом, поднимая облачко меловой пыли.

— Верни, когда разберешься, он мне еще пригодится. — Грейнджер замолкает на мгновение, добавляет: — Можешь не благодарить.

Драко и не благодарит — с чего бы вдруг? — только по несколько раз перечитывает запутанные описания рун и совсем не замечает, как вслед за вечерней духотой к его половине стола проскальзывает и Грейнджер. Она замирает напротив, за ее спиной висит, покачиваясь, стопка пыльных словников.

— Нашел что-нибудь? — Грейнджер дергает скулой, добавляет, почти не закатывая глаза: — Я не хочу повторять одни и те же ошибки по кругу, Малфой, у нас не так много времени. Поэтому давай не будем все слишком усложнять, — голос у нее безэмоциональный, клинически чистый; а взгляд жаркий и неприрученный. — Так что, есть какие-нибудь результаты?

Драко отрывисто качает головой; поджимает ладони в безвольные кулаки. Неостриженные ногти царапают кожу.

— Я так и думала. — Грейнджер стучит палочкой по бедру. — Я хочу попробовать разложить чары на составляющие.

Драко смахивает меловую крошку непослушной рукой, спрашивает без особой надежды:

— Записей от библиотекарей не осталось?

— Нет, мадам Пинс… она не успела даже найти смену. А преподавательское крыло пострадало хуже всех, профессор Макгонагалл сказала, все сгорело подчистую. — Грейнджер замолкает на несколько секунд, выдыхает; ее веки подрагивают, и лицо, подсвеченное сзади, походит на восковую маску. — В любом случае даже без записей это должно быть реально.

— Ревелио?

Грейнджер ведется, отвлекается. Между ее бровей прочерчивается глубокая складка.

— Мы и так знаем, что чары есть, Малфой. Теперь нужно узнать, какие чары.

— И как ты планируешь это сделать? Если записей нет, а сами защитные чары не пропускают магию.

— Мы можем попробовать их повторить. Нам не нужна идеальная копия, хватит основных принципов.

Эта идея ужасная: копировать малоизвестные чары долго, муторно и смертельно скучно; но Драко не спорит. Грейнджер кладет в центр стола две книги — зачарованную и нет. Ее неаккуратный хвост совсем растрепался, Драко видит, как несколько прядей спадает на уши. Грейнджер собирает их размашистым движением, закалывает палочкой. И Драко всего передергивает — столько в этом простом жесте маггловского, болезненно естественного.

* * *

— Хорошо, значит, чары наложены в три слоя.

Грейнджер замирает, потягивается. На безликом фоне ее силуэт выделяется, как оттисненный, и взгляд невольно выслеживает гибкую линию ее спины. Летний зной дышит Драко в затылок.

— Не обязательно, — отзывается она, еще балансируя на носках.

Драко возвращает взгляд к книге, старой и потертой: потускневшие золотистые буквы, глубокие заломы на корешке.

— Ну давай посчитаем: один слой поглощает магию, второй связывает книгу с замком, третий скрепляет чары воедино. Всего три, так?

— Это только те, что мы нашли…

— Если их не показал Ревелиум Верстигум…

— …то чары создавал кто-то компетентнее студента?

— Хорошо, мы понятия не имеем, какая у этих чар сложность, и за весь день не продвинулись ни на дюйм. Так лучше?

— Нет. Мы знаем, что слоя как минимум три.

— И что это меняет? — огрызается Драко, но Грейнджер остается невозмутима.

— Не стоит замыкаться на одной гипотезе. Насчет слоя, который поглощает магию, можно исключить Альгиз и Турисаз — чары именно поглощают магию, а не отталкивают ее.

Драко хочется промолчать, но ответ разозлит Грейнджер еще больше.

— Не обязательно. — Она едва наклоняет голову вправо, прищуривается, будто говоря ему «продолжай». — Турисаз может разрушать направленную магию. Если поставить ее ведущей.

— Не перегреваясь?

— Это вряд ли. — Драко откладывает палочку, разминает затекшие плечи. — Но я думал, что мы не хотим замыкаться на одной гипотезе. Разве нет?

Грейнджер поджимает губы в линию. Раздраженный румянец крадется вверх по ее шее, пятном ложится на острый подбородок. Она пытается удержать себя в руках, но взгляд все равно горячеет.

— Как это предусмотрительно с твоей стороны, Малфой, — фыркает она и дергает щекой. — Получается, что остаются Эйваз и Отала, так?

— Отала больше подходит для связи с замком, — откликается Драко. В этот раз он серьезен, но Грейнджер все равно недоверчиво хмурится. — Оталу часто используют в родовых ритуалах: защита имущества, линии.

— Значит, первый слой — Альгиз и Эйваз? Собрать и перенаправить, звучит логично. Дальше Отала для связи с замком…

— И Гебо, все-таки доступ к этим книгам был не только у мадам Пинс.

Грейнджер кивает, перерисовывает круг: два обода, по две руны в каждом.

— Похоже на правду.

— Ну да, осталась сущая мелочь — магическая сигнатура.

Драко ждет, что Грейнджер разозлится, но она только усмехается просто и искренне. Ее усмешка кривоватая, смятая по краям рта; Драко отмечает это и едва намеченную ямочку на левой щеке. Выпавшая из колеи жизнь все никак не встает на место.

Звонкий жар подпекает голову; Драко не чувствует пола под ногами, не чувствует собственного тела, не чувствует себя.

* * *

Расшифровка магической сигнатуры может занять неделю, а может — не один десяток лет; но Грейнджер об этом как будто не думает.

Она высчитывает; сложные аналитические чары окутывают ее половину стола, разложенные пергаменты наползают друг на друга. Вокруг парят чернильницы, книги и перья, но хаос, в котором Грейнджер существует, кажется до странного контролируемым, словно прирученным, и Драко не замечает, в какой момент он становится его частью.

Драко кажется: к магии — как и ко всему в этой жизни — Грейнджер подходит с холодной целительской точностью, и это почти завораживает.

Драко никогда не думал о магии как о чем-то отдельном; была нога, была рука, была его магия. Сперва короткими и резкими выбросами, еще в детстве, когда он спотыкался, сбивая колени в кровь. Позже — искрящейся вибрацией под кожей, когда в руке дрожала первая метла. И еще позже — беспрерывным, буйным током в крови. Драко всегда чувствовал ее так же четко, как собственное дыхание — движение диафрагмы, натяжение легких.

Для Драко магия всегда просто была.

Но для Грейнджер магия — незаконченное исследование; и когда она разворачивает перед ним очередной арифмантический расчет (конечно, запутанный и неоправданно сложный), Драко думает: как это по-маггловски, как это по-грейнджеровски.

Но он смотрит.

У Грейнджер кривоватый, заваленный вправо почерк; пальцы в чернилах, волосы в беспорядке; опущенные, едва опухшие веки и тени под глазами. Она часто бормочет что-то под нос, пока считает; часто потягивается, обнажая горло. Иногда Драко не понимает даже, о чем она говорит: все эти коэффициенты Карусоза, числа Велнок и пределы Фиббла — они делают магию одновременно такой сложной и такой тривиальной.

Грейнджер, естественно, так не думает, ощетинивается вмиг:

— Это называется научный подход, Малфой. — Она вздергивает нос. — И чтобы ты знал, магглы добились немалого с его помощью.

— Ну да, как же. Видел я эти гениальные маггловские машины — одни жужжащие коробки, и только.

Грейнджер выдыхает подчеркнуто устало и раздраженно, по обе стороны ее рта мелькают глубокие складки.

— Ты ведь понятия не имеешь, что именно видел?

— Естественно, зачем мне это? — Драко почти не закатывает глаза, но Грейнджер это злит только сильнее:

— Знаешь, что хуже всего в таких, как ты? — Она смотрит на него в упор, и у Драко отчего-то сбивает дыхание. — Ваша зашоренность, уверенность в собственной исключительности. Вы ничего не знаете о магглах… даже хуже — не хотите знать, и все равно считаете себя лучше. Это просто невыносимо.

— Я знаю достаточно.

— Да? И что же ты знаешь, Малфой?

— Что они не владеют магией, — выстукивает он. — Большего мне знать не нужно.

Грейнджер багровеет. Расчеты, которые покрывают ее половину стола, трепыхаются как на ветру.

— Поразительно! Ты ведь понимаешь, что ты теперь в меньшинстве? Я никогда не видела такого интереса к магглам в Министерстве, как в последние месяцы.

— Ну еще бы, — фыркает Драко. — Кому хочется лишиться работы из-за того, что любишь магглов недостаточно сильно?

— То есть, по-твоему, все это банальное притворство?

— Естественно.

— И что же мешает тебе, Малфой, притвориться тоже?

— Я честен, Грейнджер, разве такая моралистка, как ты, не должна это ценить? — огрызается Драко, но Грейнджер молчит, и он добавляет непослушным голосом: — Что, хочешь сказать, ты бы повелась?

Грейнджер не отвечает. Изъедливый прицельный взгляд скользит по его лицу, и под ним Драко чувствует себя до странного маленьким.

— Как же это, наверное, утомительно — быть тобой, — неожиданно спокойно говорит она.

А Драко становится жарко. Горят уши и щеки, и даже грудь — та тоже горит.

— Мной, чтобы ты знала, быть совершенно замечательно.

* * *

От мерзлого запаха Драко мутит — негодная министерская палочка снова срывает охлаждающие чары. Драко сдается, позволяет себе выдохнуть, растянуться в выдолбленной нише, вытащить припрятанную книгу. Грейнджер все равно нет. За пустыми окнами виднеется засвеченное однообразие: поле, убегающее в бездонность и ширь; солнце в зените; небо без единого облака.

Дурманная слабость растекается по телу. Драко перечитывает очередное путаное описание; тяга магглов объяснять каждую мелочь удивляет его. Вероятно, столкнись они с магией, они бы (как Грейнджер) свели ее к движению какой-нибудь энергии. Он хмыкает, когда вычитывает объяснение для причудливой маггловской коробки; звук, перенесенный за сотни миль, — для него такая же магия.

Драко зачитывается, теряет бдительность, и, когда Грейнджер влетает в библиотеку, принося с собой запах озерной воды и нагретой кожи, он вздрагивает, как воришка. Следом за ней тянется долговязый и неуклюжий Лонгботтом.

Ее кудри, еще влажные и особенно неаккуратные, перекручены жгутом, а футболка под ними мокрая, прозрачно-липкая. Драко знает, что после полудня она ходит с остальными к Черному озеру (отвратная идея, чтобы вы знали; кто в здравом уме полезет к кальмару в воды?).

— Я посмотрю, есть ли у нас что-то подходящее. Подожди пару минут, — говорит она.

Грейнджер роется в беспорядочной стопке восстановленных книг, а Лонгботтом мнется как дурак. Он трижды сталкивается с Драко взглядом, прежде чем проблеять бесполезное «Жарко сегодня». Драко даже не отвечает. Он еще не опустился настолько, чтобы общаться с Лонгботтомом. Хватает того, что Драко вынужден днями работать с Грейнджер — это уже на одного гриффиндорца больше, чем он готов выносить.

Драко вообще мало кого выносит: с тех пор как министерская крыса бросила его в замке, он избегает других студентов как может. Драко и от Грейнджер держался бы подальше, будь его воля.

Лонгботтом еще пару раз пытается завязать разговор, а Драко всерьез задумывается над тем, чтобы заглушить его Силенцио, но Грейнджер наконец встревает. Она сыплет бесконечными вопросами, пихает Лонгботтому в руки стопку книг. А Драко следит из своего угла за тем, как Грейнджер закалывает мокрые кудри. Из-под съехавшего ворота футболки виднеется изгиб плеча: блестящая кожа, выгретая солнцем; гладко-глянцевое пятно ожога.

Драко отворачивается; жарко так, что перед глазами плывет.

Пока она выпроваживает Лонгботтома, Драко незаметно заталкивает книгу поглубже в нишу. Грейнджер, вероятно, лопнет от самодовольства, если увидит ее. Дело не в магглах, не в том, что она сказала, просто Драко знает: история редко бывает добра к тем, кто не успевает адаптироваться.

Чары так некстати бликуют, и книга выскакивает из рук, больно бодает его корешком в плечо. Драко шипит, трет ушибленное место ладонью.

— Какого…

— Что, твой отец узнает об этом? — едковато спрашивает Грейнджер.

От ее тона, от усмешки, притаившейся в уголках губ, Драко с размаху откидывает обратно в прошлое. Противное чувство сминает нутро, и Драко морщится, сухо сглатывает. Смотрит, как Грейнджер наконец замечает книгу — учебник по маггловедению с аляповатой глянцевой обложкой. Она моргает раз, другой. Поднимает на Драко новый, совершенно нечитаемый взгляд.

Равновесие, думает Драко, самая шаткая вещь на земле; иногда мир выскальзывает у тебя из-под ног, а ты не успеваешь даже вдохнуть.

* * *

Понять, в какой момент Грейнджер отпечатывается на обратной стороне его век, у Драко так и не выходит.

Поначалу взгляд цеплялся за нее по инерции — неосторожное движение на периферии вводило Драко в ступор, а Грейнджер вся — хаотичное движение. Драко смотрел (не мог не смотреть), как она шатко балансировала на цыпочках, пока выискивала что-то на верхних полках, как сминала зубами губы, как без перерыва прочесывала выпавшие из-за ушей пряди или терла переносицу до яркой красноты.

Острые ключицы в горловине футболки; выпущенные кудри; пятна загара; черты — в них не было ничего особенного, и Драко запоминал их, как запоминают набивший оскомину пейзаж — без волнения, без внимания.

Но в итоге это изменилось тоже. Драко особенно отчетливо ощутил это в день, когда Грейнджер вернулась с Черного озера одна. Она стояла к нему спиной; футболка, облепившая тело, задралась, обнажая выступы ребер, серповидный шрам рядом. Сам шрам был бледно-белый, а кожа вокруг — красноватая, словно обожженная. Драко вдруг представилось, какая она горячая.

Драко смотрел, Драко забывал как дышать.

Веки прожгло красным. Виновато во всем было, конечно, солнце. Жара в тот день стояла невыносимая, и от нее у Драко в голове все путалось.