Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Как была горем — теперь обернусь бедой В небе три зори, а мне не видать одной Полны тоскою кисельные берегаХелависа
Они шли через лес по узкой, змеёй вьющейся тропке, едва заметной в высокой сухой траве. Тонкие берёзы, давшие имя этой земле, давно остались позади, сменившись широколапыми елями, тощими осинами и могучими клёнами да липами, да лысыми кустарниками — такими густыми, что снег не долетал до земли, оставляя высохшую траву грустно ждать весны.
Чем дальше, тем сильнее Андрет наваливалась на плечо Эмельдир, тем труднее старухе было идти. Десятый десяток ведь ей шёл, не девочка уже. Пока они шли на юг, можно было посадить её на повозку, но здесь, в лесу, едва ли проедет даже ручная тачка — только и оставалось, что подставить плечо и надеяться, что не помрёт старая.
А государь Ном высокий, легконогий, шёл впереди, уверенно, будто весь этот лес знал, как свои пять пальцев да кольца на них. Впрочем, почему «как»? Ещё не жила на свете Эмельдир и даже бабка её не родилась, а он, небось, уже тут охотился да гулял.
Хотя была охота гулять, тут-то на звёзды не посмотришь. А эльфы звёзды любят, это все знают.
— Госпожа Эмельдир, может, отдохнём? — тревожно спросил государь. — Вы бледная совсем, да и у госпожи Андрет....
— Нет, — каркнула старуха. — Не надо нам твоей жалости. Дойдём.
— Как скажете, — покорно сказал государь.
Была у старой Мудрой над ним какая-то власть, какую не объяснишь ни разговорами с духами, ни серебряным диском у неё на груди.
*
Благо, идти оказалось недалеко: всего-то свернуть с дороги там, где под осиной вместо гриба вырос каменный человечек, пузатый и довольный, и вот уже вдруг и опушка, и на ней — низкие, хворостом крытые, неказистые — дома халадинов.
Кольнуло сердце: вспомнились крепкие дома, оставшиеся там, позади, куда больше никуда не вернуться, белые вышитые занавеси на окнах, тканые дорожки на полу, резные крылечки. Теперь привыкать — к этому: лесному, неказистому.
С земляным утоптанным полом, на котором вместо ковров — солома. С чадными очагами и дымом, пропитавшим всё, разъедающим глаза. С жутковатыми резными рожами, щерящимися из темноты.
С местными людьми, коренастыми и темнокожими, с густыми кучерявыми волосами и внимательными чёрными глазами, что смотрят в самую душу.
*
Дома у вождя был большой трёхэтажный дом — с огромной столовой, где можно усадить и потчевать всех воинов, со светлицей, где хранились драгоценные книги, где днём собирались девушки из хороших семейств за вышивкой, а зимними вечерами — прясть при лучине. Со спальней, где стояла широкая, крепкая кровать — ещё деда с бабкой помнила. С печами, на которых такие изразцы были, что эльфы завидовали.
Здесь вождь обитала — да, это была женщина, такая же строгая, коренастая и темная, как все здесь, но совсем седая — в такой же хижине, как и все, только что чуть побольше, и спальня её от общей залы, где над длинным, длинным очагом висели котлы с каким-то варевом, отделялась только пёстрой занавеской.
Значит, здесь надо будет жить.
Надо будет привыкать.
*
— Друзья государя Финрода — друзья халадинов, — сказала вождь Халмирил.
— Дружба хорошо, — строго сказала Мудрая Андрет. — Но нам нужны дома и пища.
Это следовало говорить Эмельдир, но Мудрая Андрет никогда не позволяла кому бы то ни было открыть рот поперёд неё.
— Дома построим, — ответила Халмирил. — Едой поделимся. Сколько вас?
— Триста человек, — ответила Эмельдир.
— Триста... что ж, построим. Прокормим. Но это будет нелегко, и такие вещи решать не мне.
— А кому? — спросила Андрет. — Ты ли не вождь?
— Вождь. Но решать будет вече. Через три дня соберёмся, расскажете им обо всём, и пусть судят — оставаться вам у нас или идти дальше на юг и пусть вас эльфы приютят. У них, небось, запасов больше, чем у нас.
— Мы поделимся, — поспешил сказать государь Ном.
— Поделитесь. А покуда доедете, будем есть, что есть, — ответила Халмирил. — Так что пусть вече решает. А пока пусть вас приютит моя невестка, вам с ней попроще будет, чем с нами.
*
Невестка была высокой, выше Эмельдир ростом, и с толстенной, с руку толщиной, золотой косой. Даже не будь у неё на голове повязки с такими же височными кольцами, как у бабушки Аданэль, Эмельдир бы поняла: это женщина из дома Хадора.
Конечно, с ней будет попроще, чем с халадинами. Родня, всё же.
— Я Глорэдель, — радостно поприветствовала та. — А ты, значит, будешь Эмельдир из дома Беора, родственница моя? Я дочь Хадора Золотого, а он был внуком брата отца Аданэли, твоей бабки.
— Добрая встреча, — кивнула Эмельдир. — Родное лицо на чужбине увидеть — редкое счастье. Это Андрет, наша Мудрая.
— Ох! — Глорэдель поторопилась распорядиться, чтобы старуху устроили на самом почётном месте. — Давно я Мудрых не видела, нет их у халадинов. Зато дру есть, конечно.
— Дру?
— А, увидишь... это особые люди, лесные. Тоже с духами общаются, но не как Мудрые, а так, как мы с тобой. Но только лесными, другие им чужие, видно.
Щёки у неё были раскрасневшиеся, глаза блестели — то ли от радости, то ли больше от волнения. Здесь, в лесу, каждый день должен быть похож на каждый другой день, и всякая новизна должна быть на вес золота.
А этой красавице, бедной, ещё и придётся защищать свою халупу без Мудрых, без печки, с дырой в крыше, перед внучкой Белемира и Аданэли. А не защищать нельзя — мужнин дом никто не должен ругать, тем более пришлая баба, будь она даже жена чужого вождя.
— Я смотрю, у тебя здесь уютно, — мягко сказала Эмельдир.
По крайней мере, в халупе были нормальные стены между комнатами, а не занавески из расписных шкур.
— Уютно, — гордо ответила та. — Мой муж сын вождя, сам будет вождём, если вече против не выступит. Ему нужен хороший дом.
— Пожалуй. Не тяжело тебе здесь, в чужом краю?
— Было бы тяжело, кабы не муж мой, — честно ответила та. — И то, больше с непривычки. Как обвыклась, поняла, что многое здесь хорошо, а есть то, что даже лучше, чем дома было.
— Что же? — признаться, поверить в это было сложно.
— Времена такие нынче, родственница моя... такие нынче времена, что я рада, что мои дочери с детства учатся махать топором и убивать орков, а не иглой по ткани узоры выписывать да коровам хвосты крутить. Волей, неволей — а нельзя не думать, что это им пригодится.
Эмельдир молча закрыла глаза.
Нельзя, да. Нельзя не думать.
— Топоры бери, молоты. Булаву ещё можно, — посоветовал ей старый Артад.
— Тяжёлые же, — удивилась Эмельдир.
Из оружия она знала только лук со стрелами: всякий в доме Беора умел ходить за пушниной и знал, как не попортить шкуру. Но лук и стрелы — мало, когда отправляешься в такую дорогу.
Враг может пережить выстрел. Врагов может быть больше, чем стрел в колчане. Всегда надо закладываться на то, что придётся отбиваться в ближнем бою.
Но — топором? Булавой? Молотом?
— То и хорошо. Их только поднять да опустить, много искусства не надо. И много силы не надо, они сами себе сила. А у молота да топора ещё древко длинное, тоже удобно. С мечом надо знать, что делать — а эти сами справятся.
— С мечом устают медленнее, нет?
— Да. Те, кто знает, как с ним обращаться. А кто из твоего войска это знать будет? Мальцы безусые или бабы?
Эмельдир опустила голову.
— В бой вам так и так нельзя, княгинюшка. Но уж если придётся — положись на оружие, размахнись получше — и не думай. И в глаза не смотри. Ни в коем случае не смотри, и другим запрети. Это и бывалых-то воинов губило, а уж баб да детей...
*
— С вами пойду, — твёрдо сказала старая Андрет. — Нельзя народу без Мудрой.
— А твои ученицы чем плохи?
Старики оставались в Дортонионе, с Барахиром. Сердце Эмельдир разрывалось, когда она с ними прощалась, но за каждого немощного старца придётся платить жизнями молодых — потому что он будет идти медленнее, уставать быстрее, не сможет помочь в бою, потребует постоянной заботы.
И они это знали, седоусые воины и былые красавицы с гордым изломом седых бровей. Сами первые говорили: «Я останусь». Потому что прошлое должно хранить будущее, а не жить за его счёт.
Они надевали лучшее платье, обувались в красные башмаки, вплетали в волосы яркие ленты с бубенцами. Отскребали полы добела, отмывали слюдяные оконца так, что сквозь них было видно, как сквозь эльфийский хрусталь. Тщательно выбирали, что оставить себе в последнее путешествие, складывали в рундуки, где раньше копилось приданое дочкам и внучкам.
И только Андрет сказала, что не останется.
— Они молоды, Эмельдир. В этом пути без помощи духов мы погибнем — а так, как я, никто не умеет слушать духов.
На груди у старухи огнём горело серебряное зеркало, брякали об него низки бисера.
Ученицы Андрет уже разменяли шестой десяток и завели собственных учениц.
Но как можно ослушаться Мудрой?
— Пусть будет по-твоему.
*
Конечно, все мальчишки были в ярости, что им не дозволят остаться. Мальчишки всегда мнят себя великими воинами, а эти ещё и потеряли в боях своих отцов и старших братьев — как они могли бежать перед ликом врага?
«Быстро. Быстро и тихо», — сказала бы Эмельдир.
Её дочь не злилась, только плакала тихонько. Она обожала брата, еле отпустила его на войну — а теперь вот снова расставаться, и не знать, увидятся ли.
— Заботься о Кирил, — сказал ей муж. — Она последняя в нашем роду.
— Если Берен не выживет, — голос дрогнул, подвёл. — Если ты не победишь.
Барахир только посмотрел на неё печально, как будто она ребёнок, уверенный, что любимая собачка отправилась в далёкий Нарготронд, а не прикопана в компостной куче.
— Я хочу в это верить, мне нужно в это верить, — взмолилась Эмельдир. — Мне нужны силы тебя оставить.
Барахир молча обнял её, прижал к широкой груди. «Хочешь верить, верь», — было в этих объятьях. Хочешь верить — верь, но знай, что смерть неизбежна.
— Кирил девочка, да ещё совсем ребёнок, даже не девица... — тихо сказала она. — Как она станет князем?
— Все мы когда-то были детьми, — ответил муж. — А девочками или мальчиками... разве ты уступишь мне хоть в чём-то, жена моя? Разве не доверил я тебе мой народ? Значит, доверю и Кирил, когда придёт срок.
— И всё же, я буду верить, — ответила Эмельдир.
Ко времени веча в каждой хижине халадинов ютилось уже не по одному, а по двое-трое беженцев. Последней — и верхом на единственной лошади, неведомо как сумевшей пройти сквозь лесную поросль — въехала в селение Кирил.
— Все дошли благополучно, — вздёрнув высоко подборок, сказала она. — Пока тебя не было, Фарамир и Дуинхир хотели подраться, но я им сказала, что их отцы вернутся из-за гроба, чтобы им всыпать, и они успокоились.
— В остальном было спокойно? — спросила Эмельдир.
Она сомневалась, оставляя дочь за старшую — но, сколько бы она ни надеялась, Кирил нужно было привыкать командовать племенем. Если что-то случится...
— Спокойно. Фарамир и Дуинхир, они...
— Вечно дерутся, — кивнула Эмельдир. — Я помню.
За время пути они сцеплялись чаще, чем спотыкалась старуха Андрет.
— Это потому, что отец Дуинхира увёл хорошую землю у отца Фарамира, так Вигдис сказала. Но какое им дело до земли, которую они больше не увидят?
— Твой отец может победить, — напомнила ей Эмельдир.
— Небо может упасть на землю, — ответила Кирил. — Я пойду, посмотрю, как все расположились?
*
— Такое бывает с детьми, — утешила Эмельдир Глорэдель. — Они видят дурное и весь мир начинает им казаться дурным. Это быстро проходит.
— Она просто слишком много говорит с Морвен, — вздохнула Эмельдир. — Эта девочка из тех, кто просыпается утром и спрашивает, что дурного случилось за ночь. Но она наша родня и лучшая подруга моей Кирил.
— Есть такие девочки, — хихикнула Глорэдель. — У меня сестрёнка такая была. Ничего, с годами пообвыклась, изменилась к лучшему. Может, и эта ваша Морвен подрастёт. Ты готова к вечу?
— А можно быть к нему готовой?
— Нет, наверное, — вздохнула та. — Но надо хотя бы притвориться.
Они ждали на площади — толпы низкорослых, темнокожих и курчавых халадинов, до жути похожих друг на друга, и небольшая кучка смуглых, пузатых человечков в одежде из шкур и сухих листьев.
На помосте, на низком сиденье, устланном шкурами, расселась халад Халмирил. По правую руку от неё стояли её сыновья с жёнами и детьми, по левую — человечек-женщина в чём-то, напоминающем платье. Глорэдель послала Эмельдир короткую улыбку: «Не бойся, всё получится».
Эмельдир поднялась на помост, вышла вперёд, глядя на полотно из курчавых макушек.
Халадинов было... мало. Так мало, что беженцы из Дортониона увеличат бретильское племя на треть, не меньше.
Конечно, они боялись не прокормить гостей, надорваться — если бы в Дортонион в начале весны прибыло столько народу, они бы тоже боялись. Запасы на зиму всегда составляют с припуском, это правда — но и у припуска есть пределы, и едва ли халадины много сеют и пашут, они больше похожи на охотников, что собирают лишь те плоды, которые дарит им лес... а это значит, припасов ещё меньше.
А весна ведь даже в хорошие годы — самое голодное время...
И всё же она должна была их убедить. Потому что до Нарготронда долго идти, а в дороге уже погибло столько народу...
Они умирали не от вражеских стрел и мечей — старуха Андрет и её верные духи-советчики легко позволяли обходить вражеские заимки и засады. Нет, они умирали от того, что в мирные дни могло разве что покалечить. От того, что забирало только младенцев, ещё не умевших как следует держаться за жизнь.
Лилвен, крепкая, сильная девица на выданье, дочь дровосека, ловко обращавшаяся с топором и таскавшая здоровенные вязанки хвороста так легко, словно это были охапки цветов... Лилвен промочила ноги, и никто этого не заметил, даже она сама, потому что дома она, конечно, знала, что не надо ходить в мокром — но дома всегда был дом и тёплая печка, и правилами можно было пренебречь.
Она не одна такая была, считавшая, что правила — это пустяк, что можно просто ходить в мокрых башмаках и онучах весь день, что можно не надевать шапку, что можно, разгорячившись на работе, сбросить кожух и остаться в одной рубашке.
Но она была первой, и добрая Нинна, как же страшно Лилвен кричала, когда протянула обмороженные ноги к огню и те стали потихоньку оттаивать!
И как страшно выглядели её ноги — с пожелтевшей, сморщенной кожей, с огромными волдырями... ходить больше Лилвен не могла, и ехала на телеге вместе со старухой Андрет, которая, уж конечно, не стеснялась рассказать девчонке, какая та была дура. Но хоть повязки менять помогала.
И всё равно — на четвёртый день пальцы на ногах у Лилвен почернели, и стало ясно, что Морготов огонь уже поселился в её теле, и осталось только ждать, который: тихий, что довольствуется малой жертвой и просто тихонько откусывает, что захватил, или лютый, который охватывает всего человека и тот погибает в горячечном бреду.
Они не узнали: ночью Лилвен привязала свой пояс к тележному колесу, да так им и удавилась.
*
И даже несмотря на то, что и Эмельдир, и Кирил, и Вигдис — старшая из учениц Андрет — и сама Мудрая — снова и снова напоминали: следите за ногами, снова и снова просили себя поберечь... сколько их было, что отправились следом за Лилвен?
Кто-то кончал с собой, едва поняв, что обморозил ноги; кто-то до последнего цеплялся за жизнь, но сгорел в Морготовом огне. А кто-то... это было больнее, страшнее всего: то, что кто-то просто кланялся в пояс княгине и всем знакомым, прощался и оставался у костра, когда все уходили вперёд.
Потому что огонь сожрал пятку или пальцы, а телеги на всех не хватит, а беженцам надо идти вперёд.
Эмельдир бы придумала что-нибудь — велела бы придумать Андрет, спросила бы совета у Вигдис... да только, когда она запрещала оставаться, они просто кончали с собой или нарочно отставали от каравана, терялись в камышах или в тени деревьев.
А сколько простыло насмерть? Сколько, как бедный, глупый Гисло, наелось не тех ягод, потому что вот же они, на кусте, яркие такие?
Сколько изошло на понос, наконец?
И сколько ещё погибнет, если Эмельдир не убедит халадинов позволить народу Беора остаться с ними, если придётся идти через пустоши дальше на юг до самого Нарготронда?
И есть ли в Нарготронде припасы, на которые халадины надеялись? Этого не знал сам государь Ном — она спрашивала, конечно.
*
— Я там не был уже довольно давно даже по нашим меркам, — ответил ей государь. — Должны быть запасы, но... я не знаю, сколько их и на сколько их хватит — и боюсь, что придётся делить их не только с твоим народом, княгиня.
— А с кем же ещё?
— С Севера тянет недобрым, — был ответ. — Не знаю, не потеряем ли мы Тол-Сирион из-за моего эгоизма.
— Из-за того, что ты оставил свои войска ради нас, и велел своим воинам нас проводить? — прямо спросила Эмельдир.
— Из-за того, что я поставил свою любовь к народу Беора выше своего долга короля. Я должен был оставаться на Тол-Сирионе. Должен был дать вам в помощь войска и остаться. Но я сделал выбор.
— Если бы твой выбор был иным, государь, я осталась бы без дочери. Не могу я тебя осуждать.
— Да я и не прошу, — вздохнул Ном. — Просто, к слову пришлось. А если нам придётся кормить всех, кто спасётся с Тол-Сириона... ох, весёлая будет весна. Но авось, охотой проживём.
Кирил была не такой, как Лилвен или Гисло. Она не нарушала запретов, всегда носила шапку, плотно запахивала свой кожух и следила, чтобы башмаки и онучи были сухими — нелёгкая задача, когда чем дальше они шли на юг, тем меньше было доброго, холодного снега и тем больше — снега подтаявшего, смешавшегося с дорожной грязью, разлившегося лужами.
Здесь весна приходила раньше, чем в Дортонионе. Сильно раньше — там-то снег начинал только-только сходить не раньше, чем в месяц ветров.
И всё же Кирил всё правильно делала — и всё равно заболела.
Сначала казалось — просто щёки раскраснелись от морозца, просто пот прошиб от жара костра на привале... но старуха Андрет сразу сказала:
— Не обманывай себя, девочка. Твоя дочь скоро умрёт.
Как-то она видела сразу, кто выживет, только покашляет пару недель — а кому не жить, у кого пришла злая грудная хворь.
Наверное, опыт.
*
И всё же первые несколько дней казалось — всё хорошо, старуха ошиблась.
Кирил шла вместе со всеми, пусть её щёки и горели нездоровым, слишком ярким румянцем. Она улыбалась, она послушно помогала присматривать за самыми младшими. Когда Раэн начала рожать, именно Кирил бежала за Вигдис, именно Кирил таскала воду из Сириона, а потом стирала окровавленные тряпки — лишней ткани у беженцев не было, всё старались стирать и сушить, сушить и снова исползовать.
Даже рваньё и ветошки.
Через три дня ударили заморозки — среди ночи, совсем внезапно, всё стало, как нормальной зимой, какая бывает в Дортонионе: лужи замёрзли, вода в ведре покрылась тонкой ледяной коркой... дочка Раэн тоже замёрзла насмерть.
Может, и к лучшему — вскоре они совсем близко прошли мимо орков, пришлось затаиться в лысом кустарнике и молиться да верить в духов, которых им на помощь позвали Андрет и её ученицы. Надо было сидеть тихо-тихо, не дыша — а младенец ещё не умеет молчать по приказу, он плачет, когда ему приходит это в его крохотную головку.
Может быть, в наказание за эти мысли, за то, что она испытала облегчение, когда умер младенец, Кирил слегла в тот же вечер?
Она всё пыталась бодриться, пыталась вставать и идти, но спотыкалась и падала, путалась в собственных ногах, иногда и вовсе встать не могла и только бредила, что идёт.
— Три дня протянет, на четвёртый всё, — сказала Андрет. — Я ей дам, конечно, кой-чего, чтоб не так больно было кашлять, но ты, княгиня, не надейся. Не на что тут надеяться.
И в общем, она была права — Кирил не первая так слегла, не первая надрывалась тяжёлым кашлем, не первая мучалась от лихорадки, и никто из тех, остальных, не прожил дольше трёх-пяти дней, и надеяться, что с Кирил будет иначе было просто неправильно, несправедливо, ведь всем остальным никакого чуда не выпало...
И всё же, Эмельдир не могла не надеяться.
И когда на них вышли разведчики эльфов — на третий из четырёх дней — и сам государь Ном поспешил в лагерь скромных беженцев — на четвёртый из четырёх — надежда её оправдалась, и Кирил встала с одра болезни краше прежнего.
Не только она, нет; семерых человек исцелил государь Ном в тот день, и ещё два десятка — потом, по дороге до Бретиля. Ни разу не попрекнул никого людской тягой болеть, не посмеялся над слабостью, не укорил за глупость.
Это всё было важно — это были её люди, её народ, её подданные. Но всего важнее всё равно была её дочь, живая и здоровая потому, что государь Ном последовал своему сердцу, а не своему разуму.
Вече — многоглавый, многоокий зверь — выжидающе смотрело на неё. Время кормёжки, время бросить ему желанную пищу: историю того, как от народа Беора остались только женщины, дети и три инвалида.
— Когда пришли вести о том, что Гортхаур ведёт свои войска в Дортонион, мы решили...
— На вече? — крикнул кто-то из толпы.
— Нет. У нас собирают совет старейшин, — ответила Эмельдир.
Халадины зашумели, переговариваясь между собой и споря, разумно ли доверять судьбу целого племени десятку человек, пусть и очень уважаемых, и шумели, пока Халмирил не подняла руку в воздух и не прикрикнула на них, требуя тишины.
*
Эмельдир не привыкла говорить с народом — это было делом князя, не княгини. Княгиня помогает нуждающимся, поддерживает усталых, направляет заблудших. Следит, чтобы у каждого на столе был хлеб и соль к хлебу, чтобы каждый год участки были справедливо распределены между людьми, а две десятины от урожая ушла в княжеские амбары — на прокорм воинам и для торговли с эльфами. Всё это она делала с тех пор, как скончалась от грудной хвори жена князя Бреголаса.
Но теперь всё иначе, и она должна говорить, как говорят князья. Как её муж, когда рассказывал своим воинам о том, что решили на совете старейшин: спокойно, уверенно, не сомневаясь.
«Если князь сомневается, — часто говорил отец, — Сомневаются и княжьи люди. Тот, кто ведёт народ, сомневаться права не умеет. Это для нас, простых людей».
Отец не был простым человеком, он был дружинником и советником, но всё равно — между ним и потомками Беора была бесконечная пропасть, по ту сторону которой лежал вес каждого принятого решения и его последствий.
Хорошо халадинам: они разделяют это бремя между собой.
*
— Сначала мы хотели уходить по Анаху в Димбар, и оттуда — дальше на юг, но...
И снова голос из толпы прервал её:
— Вы тупые что ли? Там же людоеды!
Эмельдир вздохнула. Она с некоторым трудом, но объяснила, почему женщины не могли остаться со своими мужчинами защищать родной край — что в народе Беора женщины умеют охотиться, но не воевать, что если умрут и мужчины, и женщины, детям тоже не жить и народа вовсе не останется — и вот опять...
(И ещё — неужто она сама уже верила, что война её мужа тщетна и все, кто остался — остались, чтобы погибнуть с честью?)
— Людоеды. В былое время они нас не трогали, и отчаянные головы проходили через Анах, но Мудрая Андрет напомнила нам, что стоит проснуться одному злу, любое другое тоже заворочается, и наверняка людоеды теперь не просто дикари, которые жрут себе подобных и случайных путников — наверняка они если и не стали частью армии Гортхаура, то спешат ему помочь. Может быть, Гортхаур даже заставил их облечься в броню и воевать по-людски — говорят, он даже волка может заставить на задних лапках ходить...
— Заставил, — кивнула Халмирил. — Двое моих детей головой поплатились за то, что решили: «А, дикари, не стоит стараться!» и ринулись на них без подготовки.
Она сказала о смерти своих детей так легко, что Эмельдир невольно поёжилась.
— Так вот, Мудрая Андрет и её ученицы посоветовались и было решено, что мы положимся на помощь духов нашего родного края и пойдём другой дорогой — и более, и менее опасной...
— Мы должны найти способ спасти наш народ, — нахмурил брови Барахир, устало стукнул кулаком по колену. — Должны.
Эмельдир молча сидела рядом, слушая, что скажут другие советники, но те тоже молчали. Рыжие братья-бортники Радруин и Дайруин переглядывались меж собою. Кузнец Дагнар, которого все называли Дагниром, крутил в пальцах нож. Старик Артад несколько раз открывал было рот, но обрывал сам себя резким движением руки и умолкал — как видно, идеи приходили, но не нравились даже ему самому.
— Моя жена останется, — некстати сказал Горлим. — Она не хочет жить без меня, как я без неё.
— Глупо, — ответил Уртэль, их лучший охотник. — Зачем умирать, если можно жить?
— Зачем жить, если жить незачем? Если с моей Эйлинэль что случится, видят добрые духи, я скорее повешусь, чем буду дальше сражаться. У нас и детей-то нет, чтобы ради них держаться.
Рагнор, с которым говорили пастыри деревьев, молча закатил глаза.
— Молодой. Это пройдёт, — хмыкнул Артад. — Все мы дураками были, все выросли. И Горлим вырастет.
— Только вот место ли дуракам в совете старейшин, отец? — спросил Гилдор.
Сын Артада, он не слишком хорошо воевал, зато был лучшим из резчиков по дереву.
— Горлим был знаменосцем князя Бреголаса среди пламени, был моим знаменосцем в Топях Сереха и останется им сейчас, — резко ответил Барахир. — Может, хоть ты что скажешь, Хаталдир?
Тот был новым лицом в совете. Обычно на его месте сидела Мудрая Андрет — но она уходила с беженцами, а остававшимся тоже нужен был кто-то хотя бы немного Мудрый. Значит — Хаталдир, единственный мужчина, которого своенравная Андрет пустила в ученики, недоучка, белобрысый мальчик двадцати с лишком лет.
— Может быть, опереться на помощь духов? — сказал тот немного робко.
Эмельдир хорошо помнила, как тоже робела, когда вошла в палату совета, заняв место покойницы, поэтому послала ему улыбку.
— Духов. Мы ведь сражаемся не с другими людьми. Мы против Злого сражаемся. Духи должны помочь.
Старая Андрет покачала головой, потом сказала:
— Зима, духи спят... хотя... — она сняла с пояса старинную, почерневшую от времени бутылку. Та была деревянной, а может то был высохший фрукт из тех, что растут только За Горами — Эмельдир не знала. Вся поверхность бутылки была в мелкой, стёршейся почти резьбе, и только красная тесьма с бусинами, обнявшая её снизу, была новенькая.
Мудрая Андрет отхлебнула из этой бутылки, потом плеснула на своё серебряное зеркало и замерла, глядя в его глубину.
Когда-то Мудрые плясали до исступления, или просто падали на месте, чтобы их душам было проще говорить с духами. Но эльфы научили их, как лучше, проще.
— Ривиль, — наконец сказала Андрет. — У неё быстрое течение, её не может одолеть лёд, и дух её бодр даже зимой. Пока мы будем пить воду Ривиль каждый день, врагу нас не заметить. Мы пройдём мимо его войск и выйдем к Сириону — а Сирион хранит сам Улуман, Хозяин Вод, сильнее которого мало кто в этом мире. Улуман всегда любил людей, он убережёт нас даже лучше, чем Ривиль. Ривиль молодой, слабый.
— Но он нас спасёт, — тихо ответила Эмельдир.
— Спасёт. Или погубит, если окажется слишком слаб.
— У вас, значит, только Мудрые с духами общаются?
— А зачем им зеркала?
— Дру не нужны вещи, чтоб слушать духов. Духи сами говорят с дру. Народ Беора странный.
— Так справилась речка или нет?
— А что, духи есть и у рек, не только у деревьев?
Сквозь тонкую прорись прибрежных кустов они видели войска Гортхаура. Волки, огромные, как люди, люди, свирепые, как волки — или это и не люди были вовсе, эти громилы с раскосыми глазами и клыками, как у кабанов?
Эмельдир было не до вражеских войск.
Она пыталась найти Белегунда и Барагунда: мальчишки как сквозь землю провалились.
— Они просто ушли умирать, — сказала ей Морвен, глядя своими большими тёмными глазами. — Дураки.
— Что значит — ушли умирать?
— Они забрали лошадь, забрали воды из Ривиля и отправились назад, в город, — ответила та. — Ещё вчера, а ты только сегодня заметила. Ты тоже не слишком умна, я смотрю.
Никогда ещё Эмельдир не хотелось так сильно ударить ребёнка. Пусть Ном и учил их, что детей надо воспитывать добрым примером и строгим словом, но видят все духи и Три Голоса — Эмельдир бы и взрослого за такое побить захотела бы.
— Почему ты мне не сказала?! Они же умрут!
— Они всё равно бы сбежали, — Морвен пожала плечами. — А так умрут не напрасно. Пока что они смогут добраться до города. Дальше просто пропали бы в пустошах. Лучше так.
— Морвен, ты опять говоришь ужасные вещи, — укорила сестру Риан. — Разве важно, умрут или нет эти двое? Важно, что они украли коня. А коней у нас мало! Совсем мало!
— Лучше идите обе нянчить Белет, — устало сказала Эмельдир.
По ту сторону кустов всё шли и шли вражьи войска, и слова Морвен уже не казались глупым детским позёрством, игрой в великую трагедию из эльфийских поэм. Они казались просто трезвым взглядом на вещи.
Но нужно было верить в мужчин.
В то, что народ Беора уходит, чтобы вернуться.
И не сомневаться.
Мудрая Андрет велела каждый раз кипятить воду на огне перед тем, как её пить, но конечно, не все послушали, и так караван беженцев первый раз остановился надолго — тридцать человек по собственной глупости слегли с жестоким поносом.
— Это от того, что в воде была толика скверны, — охотно объяснила болтушка Вигдис.
Андрет всё больше сидела на телеге и смотрела в зеркало, указывая со слов духов, куда идти и откуда лучше держаться подальше, поэтому все остальные обязанности Мудрой выполняли её ученицы, старшей из которых и была Вигдис.
Когда не станет Андрет, именно эта толстушка примет зеркало и будет говорить с духами.
— Но ведь река же нас защищает? — удивилась Эмельдир.
— Защищает, но никто не всесилен. Скверна, она есть во всём. Кроме огня, огонь любую скверну выжигает. Потому если воду прокипятить, то скверна из неё и уйдёт, а сырую воду пить опасно. От скверны и все болезни, и всё дурное.
— Рассказывай это детям, когда будешь их учить, и другим скажи, чтоб рассказывали. Пусть знают, как защититься от влияния Врага даже в малом. В дороге это очень нам пригодится, — велела Эмельдир.
Из тридцати человек, заболевших желудком, выздоровели только четырнадцать. Остальные... их иссохшие, страшные лица долго ещё снились княгине ночами — может, по воле Врага, а может просто такие сны приходили.
Первая подстреленная белка ей тоже долго снилась, в конце концов.
— Нас было полторы тысячи, когда мы покинули Ладрос. Сейчас нас три сотни, — Эмельдир смотрела не на толпу, не поверх толпы, она смотрела назад, на дорогу, на пройденный путь и оставшиеся вдоль него неглубокие могилы.
— Это хорошо, — брякнул какой-то молодой дурак, — полторы тыщи мы не прокормили бы!
Брякнул — и поперхнулся: несколько соседей одновременно ударили его кулаком под дых, а один добавил по голове. Хорошо. Значит, с ним не согласны.
— Я не горжусь этими смертями. Я не стыжусь их. Я их оплакиваю. У нас не было иного выбора, только идти вперёд, и мы шли, как умели, — пояснила Эмельдир.
Они хорошо запомнили, что воду следует кипятить, изгоняя скверну, но снова и снова целые семьи исходили на нечистоты, умирали страшной смертью, иссыхали заживо.
Риан, светлая голова, нарисовала мелом на борту телеги картинку: капля воды, под ней огонь. Напоминание. К телеге, где ехала Андрет, почти не отрывавшая взгляда от своего зеркала, приходили каждый день: за советом, за помощью, положить что-нибудь, чтобы облегчить себе ношу... а значит, каждый день видели не очень красивую, но, казалось бы, доходчивую картинку.
Мел Риан несла с собой, как память о белой скале рядом с их домом. Белой скале, где ещё водопад и ручей, в котором водилась очень вкусная мелкая рыбёшка, пёстрая, как девичья юбка. Все они брали из дому какую-нибудь памятку — кто нож, кто куклу... а она вот кусок мела.
Странная девочка, Риан.
*
Несмотря на доходчивую картинку, смерти продолжались — и Вигдис уверенно говорила, что нет, дело не в том, что находятся дуры и малолетние дураки, неспособные запомнить простое правило.
То есть, конечно, и они находятся — но заболевали и те, кто всё делал как надо.
Пришлось идти на поклон к Андрет.
Старуха долго хмурилась, перебирала свои украшения, ведя пальцами по узелкам и узорам старого письма, которое понимали теперь только Мудрые. Потом сказала:
— Из старых правил, которые хранили нас в Пути, есть ещё правило никогда не есть грязными руками, а всегда мыть руки. Наверное, чистой водой, уже очищенной огнём. Это правило мне непонятно, его и сами наши предки не понимали, но если они утрудились его сохранить, должно быть, оно важное.
*
И снова Риан потратила немного драгоценного мела, нарисовав странную кракозябру — руки ей не давались — и каплю воды. Ещё одно напоминание.
Болеть и впрямь стали меньше, хотя и не намного.
Зато пришла новая беда: чем южнее они были, тем больше умирало от холода.
— Это потому, — сказала Андрет, — что по сравнению с нашим холодом местный холод за тепло сойдёт. Вот и расслабились, забывают укутаться как следует. А ведь известное дело...
Известное. Даже летней ночью можно заснуть и уже никогда не проснуться, что говорить о самой ранней весне!
Но знать, почему умирают люди — и знать, что с этим делать и как это пережить...
— Наян всех их примет в своих объятьях, — утешила Андрет. — Просто помолись ей, отдай ей всё горе — и иди дальше. Ты наш вождь, тебе иначе нельзя.
Наян...
Дома они почти забыли эти имена: Наян, Вараз, Хастаз...
Эльфы учили их, что не стоит молиться духам. Что молиться стоит только Голосу, но Голос всё равно не услышит. Что духи — такие же жители смертного мира, как люди и эльфы, такие же пленники и пленницы в тенетах судьбы.
Можно просить их о помощи, как друзей; просить совета, как у старших.
Но им не пристало молиться.
*
И всё же чем дальше они шли, тем чаще вспоминали обычаи того времени, когда люди ещё не знали истины.
Первый глоток воды — для Вараз, чтобы она указала путь; первый кусок мяса — Хастазу, чтобы сохранил их мужей, отцов и братьев. Перед охотой вылей на землю молока для Арау, после охоты поклонись Хозяйке и попроси прощенья у убитого зверя...
Дома никто не верил, что мёртвым понадобится их одежда и оружие в последнем пути — их клали в могилу из уважения, по традиции, чтобы похвастать своим богатством.
Здесь, в пути? Они укутывали своих мёртвых как можно теплее, они оставляли им молока и сухарей в дорогу, и Вигдис со своими товарками читала над ними все положенные заклятья, которые заставят Наян оградить душу от всякого зла и не позволит Врагу взять её в плен.
Даже Эмельдир, сама себя отчаянно за это ругая, резала себе пальцы и просила Хастаза в обмен на эту кровь оставить кровь Барахира в его теле.
— Наши предки проделали такой далёкий путь... такой долгий, далёкий путь, — она искала слова. — Они знали, как кочевать. Как правильно идти. Как запасать в дорогу еду, как одеваться, где спать... но мы пришли, понимаете? Мы пришли, и наш вождь принёс свой бор королю Ному... королю Финроду... и наша дорога закончилась. И Мудрые решили, что больше не надо хранить знания дороги. Надо собирать знания земли: как строить дома, как пахать и сеять, как удобрить пашню...
— Хорошо, что у нас нет Мудрых, — хмыкнула Халмирил.
— Хорошо? Может и так. И всё же, несмотря на то, что они приняли решение, они оставили себе крупицы старых знаний. И благодаря этим крупицам мы живы. Но если мы пойдём дальше... как человеку не прожить на паре крупиц еды, так и нам не дойти до Моря на паре крупиц старой мудрости. Примите нас. Спасите нас.
— Знаешь, — сказала Эмельдир Глорэдели, — я ведь никогда не должна была стать женой вождя.
— Правда?
— Конечно. Вождём был Бреголас, брат моего Барахира. У него двое сыновей... они убежали в первые дни похода... двое крепких сыновей и красавица дочь-пятилетка, зачем тут Барахир? Но сначала умерла княгиня, и мне пришлось занять её место, а потом Враг сжёг Бреголаса, и его место занял Барахир.
— А я всё думаю, смогу ли стать женой халада, — ответила Глорэдель. — Я ведь из народа Мараха, я умею шить, вышивать и прясть. Я не охотница и не воин. Каждый день я думаю: вдруг вече проголосует против моего мужа потому, что я никуда не гожусь? Но сегодня я впервые видела вече, и знаешь... теперь мне как-то спокойнее.
— Они приняли нас, а значит, приняли и тебя?
Глорэдель кивнула.
— Она совсем плоха, — печально сказала Глорэдель вернувшейся Эмельдир. — Тётушка Хо пытается ей помочь, но... ей ведь очень много лет, а старость не лечится.
— Не лечится, — эхом ответила княгиня.
— Княгиня, прикажите ей отдать мне зеркало, — из хижины вышла Вигдис, сердито упёрла руки в боки. — Она должна его отдать!
Должна.
Мудрая не сможет умереть, пока не отдаст кому-то своё зеркало — так и будет вечно страдать на смертном одре, в шаге от вечного упокоения, который не сможет сделать.
Говорили, что так случилось когда-то давно, ещё За Горами, до того, как предки услышали Голос и отправились к далёкому — всё ещё такому далёкому — морю. Говорили, что тот Мудрый так надолго задержался в этой полужизни, что истаял, как свечка, и остались только руки, сжимавшие мутное зеркало, и голос, твердивший: «Не отдам, не отдам, не отдам»...
— Конечно, Вигдис.
Пока что — просто по имени. Пока что, без зеркала — ещё не Мудрая.
*
Мудрая Андрет лежала на соломенном матраце. Одеяло лежало чуть в стороне, и было видно, что старуху уже переодели — правда, не до конца: редкие волосёнки её оставались нечёсанными, спутанными, и на шее не хватало золотого торка.
И зеркало, конечно. Жёлтые, скрюченные пальцы сжимали его так крепко, как тонущий в болоте не сжимал спасительный посох.
Рядом с матрацем на корточках присела до жути похожая на идола лекарка Хо: то же широкое неказистое лицо, то же брюхо, те же длинные груди и длинные, ловкие руки, в которых она держала миску с пахучим отваром. В миску она опускала ветошку и промокала этой ветошкой виски и лоб Андрет.
— Поди прочь, — хрипло сказала ей старуха.
Лекарка собралась было спорить, но передумала и, передав миску Эмельдир, легким шагом вышла из закутка, замерла по ту сторону двери рядом с Вигдис. Немного неловко, княгиня подошла к матрацу и села рядом, прямо на пол.
— Пришла просить меня отдать зеркало? — глаза у Мудрой затянуло белёсой плёнкой, но они по-прежнему видели больше, чем следует.
— Пришла.
— Не хочу, — ответила та. — Не хочу отдавать. Умирать не хочу, Эмельдир, не хочу умирать!
— А кто хочет?
Её Барахир, должно быть, уже мёртв — или скоро умрёт. Её Берен. От рода Беора останется только Хирил, а она ещё слишком юна...
*
— Никто не хочет, ты права, княгиня. А только... — старуха закашлялась. — Только тебе не понять. Ты умрёшь — и за гробом встретишь и мужа, и сына, и отца с матерью. А я если умру, то больше никогда его не увижу...
— Кого?
— Эгнора. Как он мне клялся в любви, как горели его глаза, княгиня, как мы были молоды... а только он отпустил мою руку над огнём, княгиня, и оставил меня одну век вековать. Если умру, то больше никогда его не увижу, нельзя мне умирать!
— Почему не увидишь?
— Мне эльфы говорили, они умирают иначе. Не уходят из этого мира в другой, а становятся духами... я всё надеялась, Эгнор первый умрёт, позову его, будем с ним говорить... только не повезло, не случилось, не приходит он ко мне... видно, жив ещё... затем ведь я и пошла с вами, не осталась в Дортонионе: чтобы выжить. Не расстаться с ним навсегда.
Эмельдир смочила ветошкой виски Андрет, вздохнула.
Дед её тоже бредил перед смертью: видел маленьких человечков, меньше крысы, что бегали друг за другом по оконной раме, вроде как в догонялки играли. Видно, что-то стариковское.
— Вы свидитесь, Мудрая, непременно, только надо отдать зеркало, — мягко сказала она.
— Думаешь, я умом тронулась? — резко, как-то вдруг села старуха, вперила полувидящие глаза в лицо Эмельдир. — Думаешь, сможешь меня обмануть и отнять у меня мою надежду? Не позволю!
Пальцы костлявые пеплом подёрнуты
Стальною силой сжимали зеркало...
«Страшно».
Вигдис замерла в дверях, тоже испуганная. Тоже, должно быть, вспомнила старую песню.
*
— Разве надежду можно отнять? — спросила Эмельдир, как будто говорила не с безумной.
— Всё можно отнять, девочка.
— Не надежду. Разве не ты нас учила, что она остаётся, когда больше нет ничего? Что она — та искра, которую даже Враг не смог загасить в наших душах?
— Я много чему учила...
— И всё-таки. Зачем ему, твоему Эгнору, полумёртвый труп, или вовсе две руки от шкелета? Подумай сама. Разве ты хочешь такой его встретить?
— Я хочу встретить его молодой и прекрасной, но этому не бывать. А потому любая встреча сгодится.
— Вы ведь всё равно не будете вместе, — тоскливо протянула Вигдис.
— Не важно. Уже не важно. Только бы — увидеть его, последний раз увидеть, поговорить с ним... нельзя мне умирать, девоньки! Нельзя!
*
— Я слышала, — негромко сказала лекарка Хо, — что эльфы не просто остаются духами, что они уходят в какое-то место. А наши души в том месте начинают свой путь — там причал, где садятся на последний корабль, там ждёт их последний кормчий... не лучше ли ждать своего эльфа на этом причале?
— Это кто тебе такое рассказывал?
— Духи, конечно. Мы, дру, много говорим с духами леса, а они — с нами. Только с годами духов всё меньше, а леса — всё темнее.
— Духи... духи врать не станут, — пожевала губу Андрет. — Духи не врут, если это добрые духи, нет. И всё же, как не хочется умирать...
— Мудрая, ты когда-то учила нас счёту, — устало сказала Эмельдир. — Учила, как часто выпадают на костях шестёрки и единицы. Посчитай же теперь: что скорее случится — твой эльф придёт к твоему недоброму духу и станет с ним говорить, или ты дождёшься его на пристани последнего корабля?
— Опять же, на том свете груз лет-то с нас спадает, — поддакнула Вигдис. — Будешь молодой и красивой, как ты хотела, а?
— А если, как учили нас предки, — Эмельдир вспомнила дорогу, вспомнила, как Риан рисовала украдкой на земле старый знак Матушки, как сама она проливала кровь для Хастаза, — духи уводят нас в другой мир, в свои чертоги, разве не смилуется над тобою Наян? Разве не попросит Хастаза отпустить к тебе твоего славного воина?
Старуха умерла ранним утром, когда все ещё спали.
Так сказала лекарка Хо: мол, возвращалась утром из лесу, где искала под снегом какие-то особые ягоды, и видела, как из хижины вышел дух Андрет. Дру — они и не такое рассказывают, и не такое порой видят.
Зеркало своё Андрет отдала Вигдис накануне вечером. Позволила себя нарядить как следует, причесать её редкие волосёнки в две косы, как у невесты. Глорэдель даже нашла по такому случаю неказистые цветочки из дублёной шкуры на медной проволоке — первоцвет пока что не распустился, а крокусы никак не вплетёшь в причёску, вот и пришлось изгаляться.
*
Потом копали могилу.
Кирил догадалась развести большие костры, чтобы прогреть промёрзшую землю, и всю ночь они у костров пили местный горький мёд и поминали всё доброе, что сделала им Андрет.
Кому она принимала роды. Кого она научила письму и счёту. Кому рассказала о добре и о зле. Кому нагадала хорошего мужа и славных деток. Кому просто дала полезный совет — когда сеять, к кому свататься.
У народа Беора не было ничего, что положить старухе в приданое: в смерть та отправлялась в своём последнем уборе, и только. Даже торк на ней был не золотой, а бронзовый: золотой, по общему решению, оставили для будущей свадьбы Кирил.
Добрые воспоминания, слова благодарности, струи пота, пролитого, пока они копали могилу и насыпали курган — невысокий, но хоть какой — стали её приданым.
*
— Тебе надо переименовать свою дочь, — сказала ей Мудрая Вигдис вечером после похоронного пира.
— Переименовать?
— Духи говорят, ей больше подойдёт имя «Хирил», — пожала та плечами. — А им виднее.
Эмельдир опустила голову, уронила лицо в ладони.
«Хирил». Владычица, вождь. Княгиня.
Если дочь её станет княгиней народа Беора — значит, больше некому. Значит, ни сына у Эмельдир нет, ни мужа, который мог бы дать ей нового сына.
Никого, кроме дочки.
— Самое время мне это узнать, Мудрая, — сказала она наконец. — Самое время.
Последние лучи солнца золотили русые волосы дочери, самозабвенно отплясывавшей с какими-то местными пареньками — так легко, как могут только двенадцатилетние девчонки. И куда только делась её недавняя мрачность?
Должно быть, просто вместо Морвен сегодня она болтала с Риан.
Вигдис стояла рядом, выжидающе глядя: мол, что ещё скажешь?
— С этого дня учи мою дочь как будущего князя, — не разочаровала Эмельдир. — И найди ей наставника из местных воительниц. Вождь должен быть воином, в конце концов.
Кирил (Хирил), дочь Барахира и Эмельдир.
Родилась в 444 году ПЭ, скончалась в 472 году ПЭ вместе с сыновьями Беленом и Халтиром. Была замужем за Халтауром, старшим братом халада Хандира. Считалась княгиней народа Беора в отсутствие известий о Берене; после своего воскрешения он и сам назвал её княгиней, поскольку оставил все мирские дела и связи позади. Единственный выживший ребёнок Хирил — дочь Фириэль — в свою очередь, принесла от имени своего народа присягу Диору Элухилу как представителю старшей ветви дома Беора. Неясно, была ли Бельдис, жена Хандира, также дочерью Хирил; данные об этом разнятся.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу