Проклятие крови Малфлой (гет)

Лето 1999 года.

Кабинет в Малфой-мэноре был похож на оправу, из которой вынули дорогой камень. Позолота на карнизах тускло поблёскивала в пыльном воздухе. Самый ощутимый вакуум был слева от камина, где ещё год назад висел портрет Нарциссы. Теперь там оставался лишь бледный прямоугольник на обоях.

Люциус Малфой стоял у камина. Войдя, Северус Снейп не произнёс приветствия.

—В чём смысл этого срочного вызова, Малфой?

— В будущем, Северус. Нашем общем. Ты получил статус героя, но твоя дочь по-прежнему уязвима. Её репутация — как тонкий лёд. Я потерял жену и положение. У нас есть взаимный интерес.

— И каким образом ты предлагаешь его удовлетворить? — холодно спросил Снейп.

— Самым прочным из существующих союзов. Браком.

Снейп медленно обвёл взглядом кабинет, задерживаясь на пустом месте на стене.

—Полагаю, ты собираешься просить руку Розалин для своего отпрыска? После всего, что случилось в этих стенах, это было бы... цинично даже для тебя

— Драко? Нет. — Люциус сделал шаг вперёд. — Он для этого слишком слаб и скомпрометирован. Я предлагаю свою руку. Розалин станет моей женой.

Глаза Снейпа сузились до щелочек. Он отшатнулся, словно от физического удара.

—Твоей... женой? — его голос был хриплым шёпотом, полным неподдельного отвращения. — Нарцисса прошлой весной еще была жива. А ты уже подыскиваешь замену? Или ты настолько отчаянно цепляешься за былое величие, что готов жениться на дочери человека, которого презираешь?

— Я предлагаю ей защиту, которую не даст никто другой. Имя Малфой до сих пор кое-что значит. Оно сможет заткнуть рот любым сплетникам. — Рука Люциуса скользнула к мантии. — Но чтобы ты полностью оценил... необходимость моего предложения, я должен кое-что тебе показать. Весну тысяча девятьсот девяносто восьмого года.

Он извлёк серебристую нить памяти. Реальность задрожала и поплыла.

Гостиная в Малфой-Мэнор. Апрель 1998. Последние дни войны. Шумная сходка Пожирателей. Серебряный свет памяти выхватывает из тьмы её, его Розалин, тогда двадцатидвухлетнюю, прижатую в углу. И его, Драко — восемнадцатилетнего, бледного, испуганного, с стеклянным взглядом от выпитого и от ужаса. А рядом — Долохов. Его похотливая ухмылка, его рука, толкающая юношу вперёд, его подбадривающий шёпот: «Давай, мальчик, пора стать мужчиной! Покажи, на что способна чистая кровь!»

И Снейп видит, как его дочь борется, а потом затихает, парализованная страхом. Видит, как Драко, не в силах противостоять натиску и давлению, теряя последние остатки воли, лишает её девственности. Это не страсть, это — медленное, неловкое, пьяное насилие, совершенное мальчишкой, которым помыкают старшие. И когда всё заканчивается, Долохов с тем же животным хохотом отталкивает Драко в сторону. «Молодец, щенок. А теперь посмотри, как это делают профессионалы». И начинается новый виток кошмара. Грубые руки, смех, приглушённые крики Розалин…

А потом, когда и Долохов насытился зрелищем, из теней появляется Фенрир Сивый… Он просто подходит и… пользуется тем, что она лежит на полу, разбитая и почти без сознания. Добивает. Как добивают раненое животное. Не из злобы. Так, мимоходом.

Снейп видит её глаза— пустые, полные немого ужаса, устремлённые в потолок. Он видит, как она лежит, разбитая, а по её бёдрам стекают струйки крови — свидетельства всех троих...

Когда видение рассеялось, Снейп стоял, опираясь о спинку кресла. Его дыхание было прерывистым.

— Ты... хранил это... — в его голосе не было ярости, лишь глухое, беспомощное отчаяние.

— Я храню всё, что имеет ценность, — ровно ответил Люциус. — Теперь ты видишь всю картину, Северус? Да, ты — герой. А она — твоя дочь. Но публика не увидит в этой истории героизма и невинности. Они увидят лишь скандал. «Дочь великого Северуса Снейпа, найденная в логове Пожирателей. Интересно, как она там оказалась? Насколько глубоко её отец всё ещё связан со своим прошлым?» А её... её имя станет синонимом этого позора. Её будут вспоминать не как твою дочь, а как «ту самую Снейп, что была развлечением для Пожирателей». Ты уничтожишь моего сына, но ценою будет её репутация, её будущее, её жизнь. Ты готов спустить свою дочь в это пекло?

Люциус сделал паузу, позволяя каждому слову достичь цели.

— Или... ты выберешь иной путь? Она получит мою фамилию. И тогда для всех она станет не «той самой Снейп», а миссис Малфой. Мое имя станет крепостью, которая скроет любое прошлое. А эта память... — он поднял флакон, — ...останется нашим общим секретом. Гарантией того, что её крепость никогда не будет атакована. Ты спасаешь её будущее. Я возвращаю себе положение. Иногда спасти можно только ценою сделки. Ты знаешь это лучше многих.

Снейп смотрел в пустоту. Он видел перед собой не кабинет, а два пути для дочери. Оба вели в ад. Но один — тихий и позолоченный. Он кивнул.

Часовня в Малфой-мэноре была холодной, как склеп. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь готические витражи, отливали свинцовой тяжестью, не принося тепла. Розалин стояла у алтаря, закованная в ослепительно-белый атлас, который душил её, словно саван. В двадцать три года она чувствовала себя древней старухой, будто все её жизненные соки были выжаты ещё до начала этой пьесы.

Люциус произносил клятвы ровным, металлическим голосом, лишённым каких-либо интонаций. Каждое слово падало на мраморный пол с чётким, безжалостным стуком. Когда он надевал на её палец массивное фамильное кольцо Малфоев, прикосновение металла было таким же ледяным, как его рука.

На первом ряду Лили Снейп сжимала в белых пальцах скомканный платок. Она пыталась растянуть губы в подобии улыбки, но её глаза, такие же зелёные, как у дочери, были полны слёз — она отчётливо видела решётку клетки, в которую добровольно заходила её дочь. Северус стоял рядом, недвижимый, как изваяние скорби. Его лицо было высечено из гранита, но в глубине чёрных, бездонных глаз бушевала немая буря из ярости, бессилия и отцовской боли.

И Драко… Драко стоял чуть поодаль, бледный, почти прозрачный. Ему только-только исполнилось девятнадцать, но в его взгляде не было и тени юношеской надежды — лишь гнетущая тяжесть вины и преждевременной усталости. Когда её глаза, пустые и отрешённые, на мгновение встретились с его, в них вспыхнуло одно и то же: отражение того апрельского кошмара, что навсегда сплело их судьбы в один тугой, болезненный узел. Он смотрел на неё и видел не невесту, а ту самую девушку на полу. А в себе — не наследника древнего рода, а того перепуганного мальчика, что нанёс ей первую, ничем не смываемую рану.

И когда Люциус поцеловал свою новую жену, поцелуй был быстрым, сухим и безжизненным, как удар печати на смертном приговоре. В воздухе витал не аромат свадебных цветов, а тяжёлый, удушливый запах страха, пролитой крови и невысказанной правды, что отныне становилась краеугольным камнем этого брака.