↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Лето 1999 года.
Кабинет в Малфой-мэноре был похож на оправу, из которой вынули дорогой камень. Позолота на карнизах тускло поблёскивала в пыльном воздухе. Самый ощутимый вакуум был слева от камина, где ещё год назад висел портрет Нарциссы. Теперь там оставался лишь бледный прямоугольник на обоях.
Люциус Малфой стоял у камина. Войдя, Северус Снейп не произнёс приветствия.
—В чём смысл этого срочного вызова, Малфой?
— В будущем, Северус. Нашем общем. Ты получил статус героя, но твоя дочь по-прежнему уязвима. Её репутация — как тонкий лёд. Я потерял жену и положение. У нас есть взаимный интерес.
— И каким образом ты предлагаешь его удовлетворить? — холодно спросил Снейп.
— Самым прочным из существующих союзов. Браком.
Снейп медленно обвёл взглядом кабинет, задерживаясь на пустом месте на стене.
—Полагаю, ты собираешься просить руку Розалин для своего отпрыска? После всего, что случилось в этих стенах, это было бы... цинично даже для тебя
— Драко? Нет. — Люциус сделал шаг вперёд. — Он для этого слишком слаб и скомпрометирован. Я предлагаю свою руку. Розалин станет моей женой.
Глаза Снейпа сузились до щелочек. Он отшатнулся, словно от физического удара.
—Твоей... женой? — его голос был хриплым шёпотом, полным неподдельного отвращения. — Нарцисса прошлой весной еще была жива. А ты уже подыскиваешь замену? Или ты настолько отчаянно цепляешься за былое величие, что готов жениться на дочери человека, которого презираешь?
— Я предлагаю ей защиту, которую не даст никто другой. Имя Малфой до сих пор кое-что значит. Оно сможет заткнуть рот любым сплетникам. — Рука Люциуса скользнула к мантии. — Но чтобы ты полностью оценил... необходимость моего предложения, я должен кое-что тебе показать. Весну тысяча девятьсот девяносто восьмого года.
Он извлёк серебристую нить памяти. Реальность задрожала и поплыла.
Гостиная в Малфой-Мэнор. Апрель 1998. Последние дни войны. Шумная сходка Пожирателей. Серебряный свет памяти выхватывает из тьмы её, его Розалин, тогда двадцатидвухлетнюю, прижатую в углу. И его, Драко — восемнадцатилетнего, бледного, испуганного, с стеклянным взглядом от выпитого и от ужаса. А рядом — Долохов. Его похотливая ухмылка, его рука, толкающая юношу вперёд, его подбадривающий шёпот: «Давай, мальчик, пора стать мужчиной! Покажи, на что способна чистая кровь!»
И Снейп видит, как его дочь борется, а потом затихает, парализованная страхом. Видит, как Драко, не в силах противостоять натиску и давлению, теряя последние остатки воли, лишает её девственности. Это не страсть, это — медленное, неловкое, пьяное насилие, совершенное мальчишкой, которым помыкают старшие. И когда всё заканчивается, Долохов с тем же животным хохотом отталкивает Драко в сторону. «Молодец, щенок. А теперь посмотри, как это делают профессионалы». И начинается новый виток кошмара. Грубые руки, смех, приглушённые крики Розалин…
А потом, когда и Долохов насытился зрелищем, из теней появляется Фенрир Сивый… Он просто подходит и… пользуется тем, что она лежит на полу, разбитая и почти без сознания. Добивает. Как добивают раненое животное. Не из злобы. Так, мимоходом.
Снейп видит её глаза— пустые, полные немого ужаса, устремлённые в потолок. Он видит, как она лежит, разбитая, а по её бёдрам стекают струйки крови — свидетельства всех троих...
Когда видение рассеялось, Снейп стоял, опираясь о спинку кресла. Его дыхание было прерывистым.
— Ты... хранил это... — в его голосе не было ярости, лишь глухое, беспомощное отчаяние.
— Я храню всё, что имеет ценность, — ровно ответил Люциус. — Теперь ты видишь всю картину, Северус? Да, ты — герой. А она — твоя дочь. Но публика не увидит в этой истории героизма и невинности. Они увидят лишь скандал. «Дочь великого Северуса Снейпа, найденная в логове Пожирателей. Интересно, как она там оказалась? Насколько глубоко её отец всё ещё связан со своим прошлым?» А её... её имя станет синонимом этого позора. Её будут вспоминать не как твою дочь, а как «ту самую Снейп, что была развлечением для Пожирателей». Ты уничтожишь моего сына, но ценою будет её репутация, её будущее, её жизнь. Ты готов спустить свою дочь в это пекло?
Люциус сделал паузу, позволяя каждому слову достичь цели.
— Или... ты выберешь иной путь? Она получит мою фамилию. И тогда для всех она станет не «той самой Снейп», а миссис Малфой. Мое имя станет крепостью, которая скроет любое прошлое. А эта память... — он поднял флакон, — ...останется нашим общим секретом. Гарантией того, что её крепость никогда не будет атакована. Ты спасаешь её будущее. Я возвращаю себе положение. Иногда спасти можно только ценою сделки. Ты знаешь это лучше многих.
Снейп смотрел в пустоту. Он видел перед собой не кабинет, а два пути для дочери. Оба вели в ад. Но один — тихий и позолоченный. Он кивнул.
Часовня в Малфой-мэноре была холодной, как склеп. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь готические витражи, отливали свинцовой тяжестью, не принося тепла. Розалин стояла у алтаря, закованная в ослепительно-белый атлас, который душил её, словно саван. В двадцать три года она чувствовала себя древней старухой, будто все её жизненные соки были выжаты ещё до начала этой пьесы.
Люциус произносил клятвы ровным, металлическим голосом, лишённым каких-либо интонаций. Каждое слово падало на мраморный пол с чётким, безжалостным стуком. Когда он надевал на её палец массивное фамильное кольцо Малфоев, прикосновение металла было таким же ледяным, как его рука.
На первом ряду Лили Снейп сжимала в белых пальцах скомканный платок. Она пыталась растянуть губы в подобии улыбки, но её глаза, такие же зелёные, как у дочери, были полны слёз — она отчётливо видела решётку клетки, в которую добровольно заходила её дочь. Северус стоял рядом, недвижимый, как изваяние скорби. Его лицо было высечено из гранита, но в глубине чёрных, бездонных глаз бушевала немая буря из ярости, бессилия и отцовской боли.
И Драко… Драко стоял чуть поодаль, бледный, почти прозрачный. Ему только-только исполнилось девятнадцать, но в его взгляде не было и тени юношеской надежды — лишь гнетущая тяжесть вины и преждевременной усталости. Когда её глаза, пустые и отрешённые, на мгновение встретились с его, в них вспыхнуло одно и то же: отражение того апрельского кошмара, что навсегда сплело их судьбы в один тугой, болезненный узел. Он смотрел на неё и видел не невесту, а ту самую девушку на полу. А в себе — не наследника древнего рода, а того перепуганного мальчика, что нанёс ей первую, ничем не смываемую рану.
И когда Люциус поцеловал свою новую жену, поцелуй был быстрым, сухим и безжизненным, как удар печати на смертном приговоре. В воздухе витал не аромат свадебных цветов, а тяжёлый, удушливый запах страха, пролитой крови и невысказанной правды, что отныне становилась краеугольным камнем этого брака.
Тишина в Малфой-мэноре была иной, нежели в доме её родителей. Там тишина была тёплой, наполненной шепотом страниц книг и ароматом маминых зелий. Здесь же она была гулкой, давящей, как тяжёлый бархатный занавес, поглощающий каждый звук. Стоило замолчать, и стены начинали шептать. Шептать о бывших хозяевах, о павшем величии, о призраке светловолосой женщины, чей портрет больше не висел в главном зале.
Её спасением стала лаборатория. Небольшая комната на северной стороне поместья, которую Люциус, с налётом презрительной снисходительности, позволил ей обустроить. «Чтобы занять себя чем-то полезным, моя дорогая. Безделье портит даже самый изящный ум». Это был не подарок. Это была уступка дрессировщика своему питомцу, чтобы тот не грыз прутья клетки.
Розалин провела здесь пальцем по пыльной полке. Пыль — это было честно. В отличие от начищенных до блеска полов в остальных залах, здесь она чувствовала подлинность. Она расставила склянки, привезённые из дома: корень мандрагоры, сушёные стрелы дьявола, флаконы с лунной росой. Каждый предмет был якорем, связывающим её с прошлой, настоящей жизнью.
И вот, она стояла у котла. Небольшого, бронзового, который она привезла с собой. Она не доверяла фамильной утвари Малфоев. В её руках — серебряный нож, холодный и точный. Она измельчала стручки козлотура, её движения были выверенными, почти медитативными. Это был не просто рецепт. Это был ритуал. Каждый взмах ножа, каждая капля, попадающая в котёл, была безмолвным «нет». «Нет» этому браку. «Нет» его прикосновениям. «Нет» будущему, которое он для неё планировал. Зелье должно было быть идеальным. Горьковатый аромат полыни, её личный щит, наполнял комнату.
— Усердствуете, Розалин.
Она не вздрогнула. Уже научилась распознавать его бесшумную поступь. Люциус стоял на пороге, прислонившись к косяку. Он был без мантии, в одной дорогой сорочке, и его взгляд, тяжёлый и оценивающий, скользнул по её фигуре в простом рабочем платье, затем по котлу.
— Осваиваюсь, — её голос прозвучал ровно, пока она отмеряла семь капель сока молочая.
Он сделал несколько шагов вперёд, и воздух вокруг сгустился. Он остановился так близко, что она чувствовала исходящее от него тепло и запах дорогого мыла и старого пергамента.
— Полынь, стручки козлотура, молочай… Интересный микс. Напоминает мне один рецепт из библиотеки Слизнорта, — он произнёс это небрежно, но она поняла — он проверял её. Он знал.
Она не стала лгать. В этом не было смысла.
—Это противозачаточное зелье. Моя собственная модификация. Более эффективная.
Он медленно обошёл её, словно рассматривая диковинный экспонат. Его палец протянулся и коснулся её запястья, заставив её застыть. Пульс забился где-то в горле.
— Благоразумно, — произнёс он наконец, и в его голосе прозвучало нечто, отдалённо напоминающее одобрение. — Осторожность — не порок. Особенно в начале… партии. Я уважаю расчёт. Продолжайте.
Он отпустил её запястье, и его прикосновение ещё несколько секунд пылало на её коже. Он не был зол. Он был… доволен. Как шахматист, видящий, что его противник делает грамотный, предсказуемый ход. Он видел в её зелье не бунт, а подтверждение её интеллекта и его собственной власти. Он позволил ей этот иллюзорный контроль, потому что был уверен — в нужный момент он его отнимет.
Ночь. Их спальня. Ложе с балдахином, похожее на погребальную плиту. Она лежала, глядя в бархатный полог, слушая, как он раздевается. Каждое движение было частью знакомого уже ритуала подчинения.
Под его весом скрипнул матрас. Он не спешил. Его руки, холодные и умелые, скользнули под её ночную сорочку. Она зажмурилась, отключаясь, как научилась. Уходя вглубь себя, в тот уголок сознания, куда он не мог дотянуться.
Но сегодня было иначе. Его губы коснулись её плеча, нежно, почти ласково.
—Ты дрожишь, — прошептал он ей в ухо. Его дыхание было горячим.
— Холодно, — соврала она, сжимая пальцы в кулаки.
— Лжешь, — он уловил её подбородок и заставил повернуться к себе. В полумраке его лицо было резким, лишённым мягкости. — Ты боишься. Всегда боишься вначале. А потом… твоё тело говорит иначе.
Это была правда, и она ненавидела себя за это. Ненавидела это предательское тепло, что разливалось по жилам под прикосновением его рук. Ненавидела тихие стоны, что вырывались из горла, когда его пальцы находили нужные точки. Он знал её тело лучше, чем она сама. Он изучал его, как карту, и использовал её же собственную физиологию как оружие против неё.
Он вошёл в неё без предупреждения, как всегда. Резко, заполняя собой всё пространство. Она вскрикнула, вцепившись в простыни.
—Смотри на меня, Розалин, — приказал он, его голос был низким и властным.
Она заставила себя открыть глаза. Его взгляд был прикован к её лицу, ловя каждую гримасу, каждую вспышку стыдливого удовольствия.
—Кто ты? — прошипел он, задавая свой вечный, унизительный вопрос.
Она, задыхаясь, ответила заученным уроком:
—Я твоя. Твоя жена.
Он удовлетворённо хмыкнул, ускоряя ритм. Это был не акт любви, а утверждение власти. Каждое движение было печатью собственности. И когда её тело, вопреки воле разума, затрепетало, она почувствовала не освобождение, а новое, более глубокое падение. Он заставил еë достигнуть кульминации, и в этом была его окончательная победа.
Он рухнул рядом, его дыхание постепенно выравнивалось. Она лежала, глядя в потолок, чувствуя, как по её бедру стекает капля. Отвращение и странная, извращённая благодарность за то, что всё кончено, смешались в комок в горле.
Через несколько минут его рука легла на её живот, тяжёлая и властная.
—Завтра у нас ужин с влиятельным лицом из Министерства. Я ожидаю безупречного поведения. Твоё платье уже приготовлено.
Не просьба. Приказ. Она просто кивнула в темноте. Это была её роль. Украшение. Аксессуар. И в эти минуты она почти верила, что это всё, чем она является.
Адаптация была медленной, как прорастание семени в каменистой почве. Она изучала дом. Бесконечные коридоры, залы, портреты предков, которые смотрели на неё с холодным любопытством. Как-то раз она нашла маленькую, солнечную комнату с выходом в запущенный сад. Когда она попыталась выйти, Добби внезапно возник перед ней, заламывая руки.
— Миссис Малфой не должна ходить туда! Мастер Люциус приказал! Сад… сад небезопасен!
Она отступила, поняв: её свобода заканчивается там, где начинаются его запреты.
В библиотеке она проводила часы. Люциус иногда заставал её там. Он мог подойти сзади, обнять её, прижав к стеллажам с древними фолиантами, и провести губами по её шее.
—Нашла что-то интересное? — спрашивал он, и его руки уже скользили вниз, расстёгивая пуговицы её платья прямо меж рядов с книгами по тёмной магии.
Она научилась не сопротивляться. Научилась принимать его ласки и его власть с той же отстранённостью, с какой варила свои зелья. Это была цена за выживание. Цена за ту маленькую лабораторию, за книги, за иллюзию контроля, которую она тщательно выстраивала по каплям и граммам.
Однажды вечером, когда они сидели в каминной зале, он неожиданно сказал, не отрывая взгляда от пламени:
— Драко возвращается в конце недели. Министерство отзывает его из продолжительной командировки в Европейский совет магии.
Она не подняла глаз от книги, но каждый мускул внутри неё напрягся, словно струна. Командировка. Звучало так солидно, так по-взрослому. Не «на каникулы», а «возвращается из командировки». Драко уже не был тем испуганным юношей; он был чиновником, делающим карьеру.
— Ясно, — её собственный голос прозвучал глухо, будто из-под толщи воды.
— Да, — Люциус отпил глоток виски, и лёгкая, ядовитая улыбка тронула уголки его губ. — Его отдел добился определённых успехов в гармонизации магического законодательства. Кажется, мой сын наконец-то начинает оправдывать вложенные в него надежды. Он, несомненно, будет рад тебя видеть.
Он сделал паузу, давая этим словам повиснуть в воздухе, тяжелыми и многозначительными.
— В конце концов, у вас столько общего. Столько… тёплых воспоминаний, чтобы их обсуждать за семейным ужином.
Предупреждение было прозрачным, как стекло, и таким же острым. Он напоминал ей, что их связь — не просто связь невестки и пасынка. Это была связь жертвы и невольного палача, связанных узами общего кошмара, который он, Люциус, держал на коротком поводке. Призрак их прошлого должен был оставаться призраком — тихим, управляемым и никому не видимым. Игра продолжалась, и с возвращением Драко на сцену она выходила на новый, ещё более опасный виток.
Розалин медленно перевернула страницу, делая вид, что читает. Но буквы расплывались перед глазами. Она думала не о Драко-мальчике, а о Драко-мужчине. О том, как он будет смотреть на неё теперь. И о том, как Люциус будет наблюдать за каждым их взглядом, каждым жестом, выискивая малейший намёк на ту связь, что он сам когда-то подстроил и теперь так яростно стремился контролировать.
Возвращение Драко в поместье было тихим, как и всё в этом доме. Не было радостных возгласов, объятий — лишь несколько сухих фраз, обменённых с отцом в холле, да мерный стук его каблуков по мрамору. Он казался старше своих лет. В его осанке, в сдержанности движений угадывалась не природная надменность, а тяжесть, которую он нёс на своих плечах. Тяжесть, которую Розалин узнавала с первого взгляда.
Они избегали друг друга. Это было неписаное правило, инстинктивное и необходимое. Их взгляды скользили мимо за обеденным столом, их вежливые реплики были безупречны и пусты. Люциус наблюдал за этой пантомимой с холодным, заинтересованным вниманием, словно изучал сложную шахматную комбинацию.
Но дом был большим, а ночи — долгими.
Однажды, когда сон бежал от неё, как преследуемая добыча, Розалин накинула шелковый халат и спустилась в библиотеку. Лунный свет, пробивавшийся сквозь высокие окна, выхватывал из мрака позолоту на корешках книг и бледный мрамор статуй. Она искала не утешения в словах, а просто тишины, отличной от тишины её спальни.
Она была не одна.
В дальнем углу, у окна, стояла высокая, худая фигура. Драко. Он не читал. Он просто смотрел в ночное окно, заложив руки за спину. Его профиль в лунном свете казался высеченным из бледного мрамора.
Она хотела уйти, неслышно скрыться, но пол скрипнул под её босой ногой. Он обернулся. Его глаза, серые и глубокие, широко раскрылись на мгновение, пойманные врасплох. В них не было ни враждебности, ни неприязни — лишь та же усталая настороженность, что и в её собственных.
— Я… не знал, что ты здесь, — его голос прозвучал тише обычного, без привычной отточенности.
— И я не знала, — ответила она, оставаясь на месте. Бежать было бы признанием слабости, страха. А страх был роскошью, которую она не могла себе позволить.
Неловкое молчание повисло между ними, густое и тяжёлое. Его взгляд упал на книгу, которую она бессознательно прижимала к груди.
— «Теоретические основы чёрной метаморфозы», — прочёл он название. Сложный трактат, далёкий от интересов большинства волшебников. — Неожиданный выбор для… лёгкого чтения.
— Он помогает не думать, — честно сказала она. — Сложные формулы вытесняют все остальные мысли.
Он медленно кивнул, его взгляд скользнул по её лицу, задержавшись на синяке под глазом, который она тщетно пыталась скрыть тонким слоем пудры. Он не спросил. Он просто увидел. И в его глазах вспыхнуло что-то острое и знакомое — не жалость, а понимание. Понимание той цены, которую она платила за своё место в этом доме.
— Я помню, ты всегда была звездой зельеварения, — произнёс он, и в его голосе прозвучал отзвук чего-то давно забытого, почти школьного. — Снейп… твой отец… он говорил, что у тебя дар.
— А ты, — она заставила себя говорить, её голос дрогнул, — ты всегда ненавидел зельяварение. Говорил, что это грязная работа для заучек.
Уголок его рта дёрнулся в чём-то, отдалённо напоминающем улыбку.
—Времена меняются. Как и приоритеты. Иногда приходится пачкать руки, чтобы… выжить.
Они смотрели друг на друга через несколько футов пространства, заполненного лунным светом и призраками прошлого. Они не говорили о том вечере. Не говорили о Долохове, о Фенрире, о её криках и его слёзах. Но это витало в воздухе между ними, невысказанное и от этого ещё более реальное. Они были двумя заключёнными в одной тюрьме, говорившими на одном языке боли. И в этом молчаливом признании была странная, мучительная близость.
Их первая близость случилась спустя несколько месяцев ночных разговоров. Снова ночь, снова библиотека. На этот раз они сидели на толстом ковре перед холодным камином, и она, сама не зная зачем, рассказывала ему о матери, о своих исследованиях, о том, как пахнет её домашняя лаборатория. Он слушал, не перебивая, его взгляд был прикован к её лицу.
— Он… он причиняет тебе боль? — вдруг тихо спросил он, и вопрос повис в воздухе, грубый и неизбежный.
Она не ответила. Просто опустила глаза, и этого было достаточно. Достаточно, чтобы он понял всё: и физическую боль, и ту, что глубже, что разъедает душу.
Он нежно, почти с благоговением, коснулся её щеки. Его пальцы были холодными.
—Прости, — прошептал он, и в этом одном слове была вся горечь их общей судьбы. — Прости за… за всё. За тот вечер. За свою слабость. За то, что не могу ничего изменить сейчас.
И тогда она подняла на него глаза, и слёзы, которые она так долго сдерживала, наконец потекли по её щекам. Она не рыдала. Они текли молча, как дождь по стеклу.
Он наклонился и губами коснулся её слезы, словно пытаясь стереть её, принять её боль в себя. Это было нежнее, чем что-либо, что она когда-либо чувствовала в этих стенах. Потом его губы нашли её губы. Это не был поцелуй страсти. Это был поцелуй отчаяния. Взаимное признание в том, что они сломлены, и попытка найти в другом хоть каплю тепла, чтобы согреть свои замёрзшие души.
Всё произошло тихо, почти бесшумно, в лунном свете, среди теней книжных стеллажей. Не было страсти, не было желания в привычном понимании. Была лишь отчаянная потребность в близости, в подтверждении того, что они не одни в своём аду. Его прикосновения были робкими, полными вины и вопросов. Её ответ — таким же тихим, полным слёз и прощения, которого она не могла дать себе самой.
Когда всё кончилось, они лежали на полу, прижавшись друг к другу, как два потерпевших крушение корабля на холодном берегу. Его рука лежала на её талии, её голова — на его груди. Они не говорили. Что можно было сказать? Это не было началом романа. Это было ритуалом скорби по тому, кем они могли бы быть, и по тому, кем они стали. Это был акт взаимного утешения, горький и необходимый, как глоток воды в пустыне.
Он знал её боль. Она знала его вину. И в этой ужасающей симметрии они нашли своё прибежище. Ненадёжное, опасное, но единственное, что у них было.
Иллюзия уюта, которую Розалин научилась создавать, была тонкой, как паутина. Утром — её лаборатория, горьковатый запах полыни и точные, выверенные движения, дарующие мнимый контроль. Днём — обязанности хозяйки поместья: беседы с управителем, проверка счетов, распоряжения по дому. Она делала это безупречно, с холодной, отточенной эффективностью, которая скрывала бурю внутри.
Люциус наблюдал. С балкона своего кабинета он мог видеть, как она проходит по бальному залу, отдавая тихие приказания домовым эльфам. Как она сидит в зимнем саду, её поза безупречна, лицо — спокойная маска. Он видел не женщину, а результат своих усилий. «Питомец» усвоил правила. Он ошибочно принимал её вынужденную покорность за смирение, её тактическое отступление — за капитуляцию. В его мире это означало только одно: пора двигаться вперёд.
Их вечера были ритуалом. Он сидел в кресле у камина с бокалом виски, она — на диване, с книгой, которую не читала.
— Твоё влияние на домовое хозяйство становится всё более ощутимым, — как-то вечером заметил он, его голос был ровным, без намёка на лесть. — Даже портреты перестали ворчать. Похвально.
— Я лишь поддерживаю порядок, установленный до меня, — отозвалась она, не поднимая глаз от книги. «Некромантия: запрещённые теории».
— Скромность — достоинство, но не стоит его преувеличивать, — он отпил глоток. — Этот дом нуждался в женской руке. После Нарциссы… всё застыло. Ты привносишь… свежесть.
Он говорил о своей покойной жене так, будто та была прежней управляющей, а не женщиной, которую он, по слухам, оплакивал. Розалин промолчала. Любая реакция была бы ловушкой.
— Драко сообщает, что его командировка продлится ещё на две недели, — сменил он тему, и его взгляд, тяжёлый и аналитический, упал на неё. — Кажется, он нашел общий язык с главой Департамента международного магического сотрудничества. Перспективно.
— Да, — коротко ответила она, чувствуя, как под маской спокойствия закипает тревога. Две недели. Целая вечность.
— Вы, кажется, неплохо поладили во время его последнего визита, — продолжил Люциус, его тон был лёгким, но глаза не упускали ни одной её черты. — Я рад. Семейная гармония — основа всего.
Он проверял её. Всегда проверял. Она подняла на него взгляд, встретив его холодные глаза с таким же ледяным спокойствием.
—Мы оба взрослые люди, Люциус. И мы понимаем необходимость… поддерживать видимость.
Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки. Её ответ, полный скрытого вызова, он, похоже, счёл подтверждением её «прирученности». Она играла по его правилам, и это его удовлетворяло.
Но правила были лишь для него. Для них с Драко существовал другой, тайный устав, написанный болью и молчаливым пониманием.
Их роман, если это можно было так назвать, был похож на игру в шахматы с самим дьяволом. Они общались языком, понятным только им. Зашифрованные послания оставляли в книгах библиотеки. Смещённый на полсантиметра том «Тысячи магических трав и грибов» означал: «Жду в полночь». Засушенный цветок, вложенный в «Сказки Барда Бидля» на странице о влюблённых, — «Я думаю о тебе».
Их встречи проходили в самых неожиданных местах: в оранжерее, среди шепота ночных растений; на заброшенном третьем этаже, где витал запах пыли и забытых воспоминаний; однажды — даже в склепе предков Малфоев, под холодными, безмолвными взглядами мраморных изваяний. Это было не романтично. Это было опасно. И эта опасность придавала их связи горький, острый привкус.
— Он что-то подозревает? — шёпотом спросил Драко в одну из таких ночей. Его пальцы переплетались с её, как будто ища опоры.
— Он всегда всё подозревает, — так же тихо ответила Розалин, прижимаясь лбом к его груди. Здесь, в темноте, она позволяла себе быть слабой. — Но он верит в свою непогрешимость. Он не может допустить мысли, что мы осмелились бы.
— Я ненавижу это, — прошептал он, и в его голосе звучала настоящая боль. — Ненавижу эти украденные минуты. Ненавижу, что мы должны прятаться. Ненавижу, что я не могу… не могу защитить тебя от него.
— Ты защищаешь меня сейчас, — она подняла руку и коснулась его щеки. — Просто тем, что ты есть. Ты — моё напоминание, что я ещё жива. Что не вся я принадлежу ему.
Их поцелуи в эти минуты были нежными, полными отчаянной нежности, а не жадности. Это было бегство. Краткий побег из ада, который они делили. Они говорили мало. Слова были опасны. Они просто держались друг за друга, как два человека в шторм, находя временное пристанище в объятиях единственного, кто понимал глубину бури.
Тем временем, Люциус вынашивал свой план. Идея созрела в нём, как редкий, ядовитый плод. Он наблюдал за Розали, за её безупречным исполнением роли, и решил, что почва достаточно удобрена. Пора пожинать урожай. Наследник. Продолжение рода Малфоев, рождённое от союза с героической кровью Снейпов. Последний гвоздь в крышку её гроба самостоятельности.
Он не стал действовать сам. Это было ниже его достоинства. Однажды вечером, когда Розалин уже удалилась в свои покои, он позвал Добби. Эльф предстал перед ним, дрожа от страха и обожания.
— Добби, — начал Люциус, глядя на пламя в камине. — У моей жены есть привычка. Она принимает определённое зелье. Хранится в синем флаконе в её лаборатории.
— Д-да, хозяин! — пропищал Добби, его большие глаза полны рвения.
— Эта привычка… больше не соответствует моим планам. Ты должен её изменить.
Лицо Добби исказилось от ужаса. Он понимал.
—Х-хозяин… Добби не может… навредить госпоже…
— Это не вред, — голос Люциуса стал тише и опаснее. — Это коррекция. Ты заменишь содержимое её флакона. На это, — он указал тростью на маленький пузырёк с прозрачной жидкостью, стоявший на его столе. Пустышка. Безвредная, но бесполезная. — И ты сделаешь это так, чтобы она никогда не узнала. Понятно?
Добби забился в истерике, хватая себя за уши.
—Добби должен слушаться хозяина… но Добби не хочет…
— Ты сделаешь это, — Люциус не повысил голос, но его слова упали, как ледяные глыбы. — Потому что я твой хозяин. И моя воля — твой закон. Это не предательство. Это служение своему дому. Ты обеспечиваешь будущее семьи Малфоев.
Для Люциуса это была не моральная дилемма, а логическая необходимость. Он менял правила игры для своего питомца, уверенный, что тот даже не заметит подмены. Он был архитектором этой реальности, и он решил, что пришло время заложить краеугольный камень его наследия. Он не видел трещин в своём контроле. Не видел тайных взглядов, украденных прикосновений и тихих слёз в темноте. Он видел лишь идеально отлаженный механизм, в котором он был главной шестернёй.
А в это время, в своей лаборатории, Розалин с трепетом брала в руки синий флакон. Её щит. Её единственное оружие. Она не могла и предположить, что её крепость уже тайно захвачена, а враг, уверенный в своей победе, готовится к последнему штурму. Иллюзия контроля была взаимной. Но его иллюзия была прочнее. И от этого — смертельно опаснее.
Люциус Малфой развернул перед собой пергамент, испещрённый алыми отметками. Его пальцы скользнули по датам, высчитывая, проверяя. Календарь цикла Розалин стал его священным текстом, а её тело — полем для стратегической операции. Наследник. Это слово отзывалось в нём сладким эхом. Не просто сын, но живое доказательство его возрождения, символ того, что род Малфоев не сломлен. Он достал небольшой тёмный флакон и осушил его одним глотком. Зелье мужской силы разлилось по жилам холодным огнём, обостряя инстинкты, превращая его в хищника, готовящегося к решающей охоте.
Охота началась на следующий же день. Он стал её тенью. В библиотеке, где она пыталась найти укрытие в словах, его фигура возникала из полумрака.
— Нашла утешение в чужих мыслях? — его голос звучал прямо над её ухом. — Напрасно. Единственные мысли, что должны занимать твой ум — мои.
Он отбирал книгу и прижимал её к стеллажам. Его пальцы, холодные и точные, находили застёжки на её платье. Тихый щелчок, другой — и ткань расходилась, подчиняясь его воле. Древние фолианты были немыми свидетелями.
В её лаборатории, где запах полыни когда-то дарил иллюзию контроля, он теперь стоял и наблюдал, как дрожат её пальцы.
— Вари, — приказывал он. — Вари своё зелье. Но помни, ни одно зелье не спасёт тебя от твоего предназначения.
Он подходил сзади, его руки обвивали её талию, и ритуал приготовления зелья превращался в очередной акт унижения среди склянок и реторт.
В оранжерее, под сенью экзотических цветов, он прижимал её к холодному стеклу.
— Смотри, как они прекрасны, — его шёпот был сладким ядом. — И совершенно беспомощны. Как и ты. Прими это.
И она принимала. День за днём. Её воля таяла, как воск от пламени.
Но ночи принадлежали им. Встретив в коридоре Драко, она коснулась мочки уха — их тайный знак. "Жди".
Той ночью в старой кладовке для гобеленов он дрожал, прижимаясь к ней.
— Я не могу больше этого выносить. Видеть, как он прикасается к тебе...
— Молчи. Просто держи меня.
Их соединение было медленным, полным слёз и шёпота имён в темноте. Это было не страстью, а необходимостью — доказательством, что они ещё живы.
Через два дня они снова нашли друг друга на заброшенном третьем этаже.
— Я видел новый синяк на твоей руке, — он сжимал её пальцы.
— Не важно. Просто будь со мной.
И снова их близость стала актом сопротивления — тихим, отчаянным, наполненным болью и утешением.
Утром они снова становились актёрами. Встречая его взгляд через стол, она опускала глаза, а его пальцы белели на столешнице.
Кульминация наступила вечером, когда Люциус вернулся из Министерства. Дверь в зал с грохотом распахнулась. Он замер на пороге, сбрасывая с плеч мокрый от дождя плащ. Его движения были резкими, отрывистыми. Только что он в очередной раз убедился, что его фамилия больше не всесильна. Что ему приходится выслушивать наставления от выскочек-маглорождённых и терпеть снисходительные взгляды тех, кто помнит его на коленях перед Тёмным Лордом. И венец всего этого унижения — он, Люциус Малфой, был вынужден для сохранения клочка власти плодить наследника от полукровки. Мысль об этом отравляла любое удовлетворение от его «стратегии».
Взгляд скользнул по знакомой обстановке и остановился на фарфоровой вазе — том самом приобретении, которое должно было стать символом его возвращения к власти. Теперь же она казалась насмешкой — дорогой, но пустой безделушкой, как и его положение.
Он медленно подошёл к пьедесталу. На мгновение его пальцы замерли на гладкой поверхности, а затем — резкий взмах. Ваза разбилась о камин с оглушительным звонком, рассыпавшись тысячами осколков.
В этот момент он увидел её.
Розалин застыла на лестнице,и в её глазах он прочёл не страх, а ту самую отстранённую, непробиваемую пустоту, которая сводила его с ума. В этот миг она стала олицетворением всего, что он ненавидел: нового порядка, его собственного бессилия, необходимости унижаться. Её спокойствие, её внутренний мир, недоступный ему, взбесило его окончательно. Пока он пачкается, борясь за обломки своего величия, она позволяет себе роскошь существовать не для него.
Это взбесило его больше, чем любое сопротивление.
Он стремительно преодолел расстояние между ними. Его рука, словно стальная ловушка, сжала её запястье так, что кости хрустнули.
—Ты смотришь сквозь меня, — прошипел он, его голос был низким и опасным, дыхание пахло виски и яростью. — Думаешь, твоя кровь даёт тебе право на пренебрежение? Та кровь, ради которой мне пришлось опуститься, чтобы поднять своё имя?
— Я не... — начала она, но его ладонь со всей силы ударила её по лицу.
Голова Розалин отлетела назад, в ушах зазвенело. Боль, острая и унизительная, пронзила щёку.
—Молчи, полукровка! — его пальцы впились в её плечи, встряхивая с такой силой, что звёзды поплыли перед глазами. — Я купил тебя! Твоё тело, твою кровь, твое будущее! И я не потерплю, чтобы товар считал себя выше покупателя! Ты — мой ключ к легитимности в этом жалком новом мире, и ты будешь сиять, когда я этого захочу, и гаснуть, когда мне это надоест!
Не дав ей опомниться, он резко подхватил её, перекинул через плечо, и мир для Розалин перевернулся.
— Пусти! — её хриплый крик был приглушён складками его плаща.
Но он уже поднимался по лестнице. В спальне он швырнул её на кровать. Она откатилась к изголовью, инстинктивно поджав ноги, её грудь вздымалась от прерывистых вдохов.
— Ты думаешь, у тебя есть что-то своё? — он навис над ней, его тень поглотила её. — Какие-то мысли? Мечты? Право на тишину? — Его рука снова взметнулась, и ещё одна пощёчина обожгла её лицо, заставив её вскрикнуть. — ВСЁ, ЧТО ТЫ ИМЕЕШЬ, ДАРОВАНО МНОЙ! Даже воздух, которым ты дышишь в этих стенах, — он мой! И я заберу его, если захочу!
Его колени прижали её бёдра, а руки, всё ещё в перчатках, снова заломили её запястья над головой, пригвоздив к шелку простыней.
— Кто я? — его лицо было так близко, что она видела своё искажённое болью отражение в его ледяных глазах. — Я хочу это услышать. Скажи, чья ты!
Она сжала губы, отворачиваясь, и это молчаливое отрицание, эта последняя крупица воли, стала последней каплей. Его пальцы, всё ещё сжатые в перчатке, снова обожгли её щёку, затем впились в чувствительную кожу её внутренней стороны плеча, оставляя багровые следы. Боль была острой, глубокой, унизительной.
— Люциус... — выдохнула она, сквозь слёзы. — Прошу...
— Недостаточно! — он прижал её запястья ещё сильнее. — Ты принадлежишь мне! Всё твоё существо! И я не потерплю, чтобы какая-то его часть ускользала от меня! Я сотру эти стены, Розалин. Я сотру всё, что не есть я!
Когда она снова замолчала, сжавшись от боли и унижения, он грубо раздвинул её ноги. Ткань платья с треском разорвалась. Он вошёл в неё резко, без подготовки, заставив вскрикнуть — не от желания, а от насилия и боли в уже измученном теле.
— ЧЬЯ? — повторил он, двигаясь с жестокой, методичной ритмичностью, игнорируя её слёзы.
Каждое движение отзывалось болью в заломленных руках и синяках на плечах. Он не смотрел на её лицо, искажённое страданием; его взгляд был прикован к её телу, к тому, как оно вынуждено подчиняться ему.
— Твоя! — её голос сорвался, смешиваясь с рыданиями. Она больше не могла сопротивляться.
— Громче!
— Твоя! Твоя жена! Твоя вещь! — она закричала, и в этот момент почувствовала, как что-то внутри неё — последний оплот её собственного «я» — окончательно и бесповоротно рушится.
Он не ответил, лишь ускорил движения, его дыхание стало прерывистым. Внезапно он вонзился в неё с такой силой, что ей показалось, будто он достигает самого её нутра. Его тело напряглось в немой судороге, и она почувствовала, как он изливается в неё — горячей, липкой волной, которая казалась осквернением после всего произошедшего. Он замер на мгновение и резко вышел из неё.
Затем поднялся с постели, его лицо постепенно обретало привычную ледяную маску. Он поправил манжеты, снял испачканные перчатки и бросил их в камин. Его взгляд скользнул по её сжавшейся, плачущей фигуре.
— Никогда не заставляй меня напоминать тебе о твоём месте, — сказал он ровным, бесстрастным голосом. — Ты — мой сосуд. Ты — продолжение моей воли. И я не потерплю в тебе ничего, что служит не мне. Следующий урок будет продолжительнее.
Дверь закрылась.
Она лежала неподвижно, чувствуя, как его семя вытекает из неё на шёлковые простыни. Тело горело от боли. Но хуже всего была душевная пустота. Он не просто овладел ею. Он разрушил её изнутри. Он объявил войну её внутреннему миру, её мыслям, её самой сути, попрекая её кровью. И он победил.
Она больше не плакала. Слёзы закончились, оставив после себя густую, тяжёлую пустоту, гораздо более страшную, чем прежде. Теперь не было даже тихого уголка в её сознании, куда можно было бы сбежать. Он объявил и его своей собственностью.
А в своей комнате Драко, слышавший её крики и глухие удары, бился кулаками о каменную стену до крови, бессильная ярость и отчаяние разрывали его изнутри. Он знал, что происходит. И знал, что бессилен это остановить. Они оба были пленниками в этом аду, и стены с каждым днём, с каждым её криком — смыкались всё теснее.
Свет, пробивавшийся сквозь щели тяжёлых портьер, был серым и безжалостным. Он не освещал, а обнажал. Пылинки плясали в его лучах, как пепел после пожара. Розалин лежала неподвижно, прикованная к ложу тяжестью, что была глубже простой усталости. Это была тяжесть опустошения. Каждый мускул ныл, каждый синяк на бёдрах и запястьях пульсировал напоминанием. Но хуже всего была внутренняя грязь. Ощущение его семени, застывшего внутри неё, его запах, въевшийся в кожу. Она чувствовала себя осквернённой. Опротивевшей самой себе.
Ночью он вернулся. Не для ласк, не для слов — лишь для того, чтобы снова утвердить своё право. Матрас прогнулся под его весом, пружины заскрипели, возвещая о новом вторжении. Его руки, всё ещё холодные, перевернули её на живот с безличной эффективностью. Не было поцелуев, не было взглядов — лишь тихий, методичный скрип кровати и её собственное прерывистое дыхание, которое она задерживала, пытаясь исчезнуть. Это был не акт страсти, а обряд закрепления власти — безмолвный приказ, выжженный на её коже, призванный стереть её ещё сильнее.
И лишь когда всё было кончено, он рухнул рядом, и его дыхание быстро стало ровным и бесстрастным, как у машины, отключённой от сети. Его рука легла на её живот — тяжёлая, властная, как каменная плита. Печать собственности.
Ей было противно. До тошноты, до головокружения. Но где-то под слоями онемения и стыда копошился крошечный, исступлённый червь надежды. Драко.
Она осторожно, сантиметр за сантиметром, сдвинула его руку. Он не шевельнулся. Она скользнула с кровати, её ноги подкосились, и она едва удержалась, ухватившись за стойку балдахина. Она накинула первый попавшийся шёлковый халат, его прикосновение к синякам заставило её вздрогнуть.
Она не думала. Её ноги сами понесли её, ведомые слепым инстинктом — найти логово, спрятаться в единственной тени, что понимала её боль. Дверь в его покои была приоткрыта, и изнутри доносился ровный, гипнотизирующий шум воды.
Она вошла, пересекая границу своего ада, и замерла в ванной. В огромном зеркале, затянутом молочной пеленой пара, отражался его силуэт за матовым стеклом душа — согбенные плечи, опущенная голова. Он стоял неподвижно под струями, будто надеялся, что они смоют нечто большее, чем пот.
— Драко, — её голос сорвался, едва слышный над шумом воды.
Струи прекратились. Стеклянная дверь со скрипом отъехала, выпустив клубы пара. Он стоял, мокрый и бледный, с глазами, полными той же обречённости. Его взгляд выхватил всё: её измождённое лицо, руки, впившиеся в собственные плечи в тщетной попытке собрать себя воедино.
— Что он с тобой сделал? — его шёпот наполнил сырую комнату сдавленной яростью.
Она не ответила. Сделала шаг вперёд, и халат упал к её ногам. Остатки воды с его тела и с кафеля капали на пол, отстукивая секунды в оглушительной тишине. Она прижалась лбом к его мокрой груди, и её тело содрогнулось в немой истерике.
— Он везде, — выдохнула она, и вода унесла её слова. — Я чувствую его на коже. Внутри. Сотри его. Прошу.
Он понял всё без слов. Мгновение он просто смотрел на неё, стоящую разбитую и дрожащую, а затем его лицо исказилось не жаждой, а острой, режущей болью. Его руки, скользкие от воды, потянулись не к ней, а к полке с мылом.
— Позволь мне это сделать.
Он намылил ладони, и его прикосновения стали первой мягкостью, которую она чувствовала за эти бесконечные часы. Он мыл её с почти религиозной тщательностью, смывая с её кожи каждый след Люциуса, каждый запах его одеколона. Он смывал пену с её плеч, спины, груди, и его движения были медленными, почти ритуальными, словно он отмывал не тело, а душу. Она стояла неподвижно, закрыв глаза, позволяя горячей воде и его заботе растворять онемение, и по её щекам ручьём текли слёзы, смешиваясь с мыльной пеной.
И лишь когда последние следы грязи исчезли, стекая в слив, он выключил воду. Воцарившаяся тишина оглушила. Дрожа, он завернул её в мягкое банное полотенце и на руках, как хрупкую реликвию, перенёс в спальню.
Осторожно уложив на постель, он не сразу лёг рядом. Его взгляд, тяжёлый от осознания, скользил по её телу — по каждому свежему синяку, каждой ссадине, наслоившимся на старые. Он медленно опустился рядом, и его пальцы, всё ещё холодные от воды, проследовали по краям тёмных пятен на её коже.
— Я не должен... Ты едва держишься, — его голос был глухим, лишённым прежней уверенности. В нём читалась борьба между желанием утешить и пониманием её состояния.
Но её рука нашла его, слабая, но настойчивая.
— Нет. Это единственное, что осталось... что принадлежит нам. — Её пальцы вцепились в его, передавая отчаянную потребность. — Сотри его. Сделай так, чтобы я снова почувствовала себя собой.
Его губы коснулись её кожи в знакомом, но на этот раз исполненном нового смысла жесте. Он проводил ими по синякам на её бёдрах, по ссадинам на запястьях, по следу от захвата на плече — нежно, но с той самой настойчивостью, что рождалась из общей боли. В его прикосновениях была не страсть, а яростная, молчаливая попытка заменить память о насилии — памятью о заботе.
Их поцелуй был горьким и солёным — вкус её слёз и его вины. В нём пульсировала не жажда, а отчаянная потребность доказать, что они ещё живы, что их тела всё ещё могут принадлежать друг другу, а не только боли.
Их соединение было медленным, усталым, общим падением в бездну. Не в страсти, а в отчаянии искали они друг в друге якорь. Он входил в неё с почти болезненной нежностью, будто боялся причинить новую боль, раздавить окончательно. Каждое движение было вопросом и попыткой стереть память о другом, грубом вторжении.
Она принимала его, обвиваясь вокруг него, как плющ вокруг умирающего дерева. Её пальцы впивались в его спину не в экстазе, а в попытке ухватиться за реальность, за единственную нить, связывающую её с жизнью. В тишине комнаты стоял лишь прерывистый стон — не удовольствия, а освобождения от сдавленных слёз, смешанный с шепотом его имени, как заклинания.
Это был ритуал прощания с иллюзиями — попытка найти в другом спасение, зная, что его нет. И когда волна накатила, она была тихой и горькой, вымывая из них последние остатки сил, оставляя после себя лишь пустоту и осознание, что даже в объятиях друг друга они остаются одиноки в своём аду.
Они лежали, сплетённые, приглушённые тишиной. Их мокрые волосы растегались по подушке одним тёмным пятном. Дыхание выравнивалось, сменяя прерывистые вздохи на ровную, усталую гладь. В этой тишине, под прикрытием темноты и общего горя, он сделал это.
Драко медленно, почти не дыша, приподнялся на локте. Его пальцы потянулись к столику у кровати, к маленькой шкатулке из тёмного дерева, которую она раньше не замечала. Он открыл её, и внутри, на бархате цвета запёкшейся крови, лежала одна-единственная вещь.
Это была запонка. Не та, что он носил каждый день. Это была фамильная реликвия. Одна из тех, что создавалась для каждого наследника Малфоев по древнему ритуалу, когда частицу магического ядра рода заключали в новую оправу, становясь его личным талисманом и символом преемственности. Серебряный дракон с глазами-рубинами, свернувшийся в кольцо вокруг огромного, почти чёрного сапфира. Камень был тёмным, как ночное небо, но в его глубине таился холодный синий огонь. Этот камень, благословлённый кровью поколений, хранил связь с магией всей фамильной линии. Он был больше, чем украшение; это был физический знак того, что его владелец — плоть от плоти древнего рода.
Он не сказал ни слова. Просто взял её руку, разжал её холодные пальцы и вложил тяжёлый, прохладный металл в её ладонь. Его пальцы сомкнулись поверх её пальцев, заставляя её крепко сжать реликвию.
«Пока это у тебя, — говорил его взгляд, полный боли и бесконечной преданности, — ты не одна. Часть меня, часть моего рода, моей крови — с тобой. Эта реликвия — знак моего статуса, моя личная печать как наследника этого дома. И теперь она — твой щит. Он пытается стереть тебя, но эта вещь, эта частица самой сути семьи, которую он боготворит, теперь на твоей стороне. Я — на твоей стороне».
Она сжала запонку в кулаке. Зубья металла и холодный камень впились в ладонь, но эта боль была приятной. Якорной. Это не была надежда — надежда была слишком хрупкой для их мира. Это было обещание. Напоминание, что даже в самом сердце вражеской крепости у неё есть сообщник. Что её боль видят. Что её существование — не только её личная битва.
Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и прижала сжатый кулак с драгоценностью к груди, туда, где билось её израненное сердце. Он обнял её снова, и они замерли, прислушиваясь к ударам двух сердец в оглушительной тишине, которая внезапно стала не такой уж и враждебной.
И в этот миг, когда им показалось, что они могут забыться, дверь бесшумно распахнулась.
На пороге стоял Люциус.
Он был безупречно одет. Свежая рубашка, безукоризненно завязанный галстук. На его лице не было ни ярости, ни удивления. Лишь холодное, безразличное любопытство, как у учёного, обнаружившего предсказуемую аномалию в эксперименте.
Его взгляд, тяжёлый и неспешный, скользнул по сплетённым на простыне телам, по мокрым волосам, размазанным по подушке, по её руке, всё ещё лежавшей на груди Драко. Он изучал эту картину — не как супруг, застигший жену в измене, а как коллекционер, оценивающий дефект на своём любимом экспонате.
Время остановилось.
Люциус медленно вошёл в комнату. Его шаги были бесшумны по мягкому ковру. Он подошёл к самому ложу, и его тень упала на них.
Он посмотрел на Драко. Не с ненавистью. С презрением. Глубоким, ледяным, сметающим всё на своём пути.
— Вон, — произнёс он тихо. Слово прозвучало не как приказ, а как констатация факта. — Вон из этой комнаты. И из моего поля зрения. Пока я ещё позволяю тебе уйти на своих ногах.
Драко застыл, скованный стыдом, яростью и животным страхом. Он был мальчишкой, пойманным на месте преступления, и все его недавние попытки казаться мужчиной рассыпались в прах под этим ледяным взглядом. Он попытался прикрыться простынёй, но Люциус лишь поднял руку — изящный, отстранённый жест, не терпящий возражений. Под этим взглядом его ярость иссякла, плечи бессильно опустились. Он сломался.
— Ты слышал меня, — голос Люциуса оставался ровным, но в нём появилась сталь. — Ты уже достаточно опозорил наше имя. Не заставляй меня наблюдать твоё жалкое шествие.
Он, не поднимая глаз, отполз с кровати, схватил с пола первые попавшиеся штаны и, не одевая их, почти выбежал из комнаты. Его уход, полуголого и пристыженного, был красноречивее любого признания.
Люциус повернулся к Розалин. Она инстинктивно потянула простыню к подбородку, пытаясь скрыть наготу, но это было бесполезно. Его глаза были пусты. В них не было ни капли человеческого тепла.
— А ты… — он протянул руку и отдернул край простыни, обнажая её плечо и часть груди. Его пальцы схватили её за подбородок, крепко, почти до боли. Они были холодными, как мрамор. — Ты, моя дорогая, похоже, усвоила уроки не до конца. Я, кажется, был слишком мягок.
Он не стал слушать её прерывистое дыхание, не стал смотреть на слёзы, наконец выступившие на её глазах. Он просто взял её за руку — тем же безжалостным, владетельным жестом — и силой стащил с кровати на ноги. Простыня упала на пол.
— Нет… пожалуйста… — попыталась она вырваться, прикрываясь руками, но его хватка была железной.
— Молчи, — отрезал он, не глядя на неё. — Ты потеряла право на стыд, когда решила делиться своим телом с мальчишкой. Пришло время для более… интенсивного обучения.
Он поволок её к двери, не дав ей одеться, не дав и крупицы достоинства. Её босые ноги скользили по холодному мрамору, и она споткнулась бы, если бы не его железная хватка, которая не поддерживала, а лишь тащила вперёд. Он вёл её по коридорам, мимо портретов предков, которые, казалось, с холодным любопытством взирали на это шествие обнажённой, дрожащей женщины. Он не повëл её в спальню. Он повёл её в противоположный конец поместья, в ту самую, северную его часть, куда доступ был запрещён даже для неё.
Он остановился перед массивной дубовой дверью с чёрной фурнитурой. Дверь отворилась сама собой, пропуская их внутрь.
Комната была пустой. Абсолютно. Ни мебели, ни ковров, ни картин. Стены, пол и потолок были выкрашены в густой, глубокий алый цвет, поглощавший свет. Единственным источником освещения был тусклый шар, плывший под потолком. В воздухе витал запах воска и сушёных трав. Это была Красная комната. Место, где Люциус «исправлял» ошибки.
Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком.
Люциус отпустил её руку. Она отпрянула к стене, прижимаясь к ней, как загнанное животное.
Он окинул её взглядом, полным холодного анализа.
— Ты думала, что твои маленькие тайны дают тебе силу? — его голос эхом разнёсся по голой комнате. — Ты ошиблась. Они сделали тебя слабой. Потому что теперь у меня есть причина не просто требовать, а ломать. И ты, моя дорогая Розалин, будешь сломлена. И будешь благодарна мне за это.
Он повернулся и вышел. Щелчок замка прозвучал громче любого грома.
Розалин медленно сползла по алой стене на пол, обхватив колени руками. Кругом была лишь краска, поглощающая свет, звук и надежду. И тишина. Такая оглушительная, что в ушах начинало звенеть.
Её пальцы, всё ещё сжатые в кулак, судорожно сжались сильнее. И она почувствовала под ними знакомые очертания — холодный металл и твёрдый камень. Запонка. Она не выпустила её, даже когда он тащил её по коридорам, даже когда она спотыкалась. Это была единственная нить, связывающая её с внешним миром, с тем, что у неё когда-то был союзник.
Она разжала ладонь. В тусклом свете алой комнаты сапфир не сверкал. Он был похож на кусок угля, на высохшую каплю крови. Но он был здесь. Реальный, твёрдый, тяжёлый.
Она проиграла. Игра была окончена. Начиналось нечто иное. Нечто без названия. Но пока этот кусок холодного камня лежал на её ладони, она не была полностью уничтожена. В самой глубине этого алого ада, в самом сердце его цитадели, он по недосмотру заточил её вместе с самым ценным сокровищем своего рода. И это давало не надежду, а право на тихую, яростную месть.
Она снова сжала запонку в кулаке и прижала его к груди. Теперь их битва продолжалась. Тихо. Невидимо. Но она не была окончена.
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|