Проклятие крови Малфой (гет)

Лето 1999 года.

Кабинет в Малфой-мэноре был похож на оправу, из которой вынули дорогой камень. Позолота на карнизах тускло поблёскивала в пыльном воздухе. Самый ощутимый вакуум был слева от камина, где ещё год назад висел портрет Нарциссы. Теперь там оставался лишь бледный прямоугольник на обоях.

Люциус Малфой стоял у камина. Войдя, Северус Снейп не произнёс приветствия.

—В чём смысл этого срочного вызова, Малфой?

— В будущем, Северус. Нашем общем. Ты получил статус героя, но твоя дочь по-прежнему уязвима. Её репутация — как тонкий лёд. Я потерял жену и положение. У нас есть взаимный интерес.

— И каким образом ты предлагаешь его удовлетворить? — холодно спросил Снейп.

— Самым прочным из существующих союзов. Браком.

Снейп медленно обвёл взглядом кабинет, задерживаясь на пустом месте на стене.

—Полагаю, ты собираешься просить руку Розалин для своего отпрыска? После всего, что случилось в этих стенах, это было бы... цинично даже для тебя

— Драко? Нет. — Люциус сделал шаг вперёд. — Он для этого слишком слаб и скомпрометирован. Я предлагаю свою руку. Розалин станет моей женой.

Глаза Снейпа сузились до щелочек. Он отшатнулся, словно от физического удара.

—Твоей... женой? — его голос был хриплым шёпотом, полным неподдельного отвращения. — Нарцисса прошлой весной еще была жива. А ты уже подыскиваешь замену? Или ты настолько отчаянно цепляешься за былое величие, что готов жениться на дочери человека, которого презираешь?

— Я предлагаю ей защиту, которую не даст никто другой. Имя Малфой до сих пор кое-что значит. Оно сможет заткнуть рот любым сплетникам. — Рука Люциуса скользнула к мантии. — Но чтобы ты полностью оценил... необходимость моего предложения, я должен кое-что тебе показать. Весну тысяча девятьсот девяносто восьмого года.

Он извлёк серебристую нить памяти. Реальность задрожала и поплыла.

Гостиная в Малфой-Мэнор. Апрель 1998. Последние дни войны. Шумная сходка Пожирателей. Серебряный свет памяти выхватывает из тьмы её, его Розалин, тогда двадцатидвухлетнюю, прижатую в углу. И его, Драко — восемнадцатилетнего, бледного, испуганного, с стеклянным взглядом от выпитого и от ужаса. А рядом — Долохов. Его похотливая ухмылка, его рука, толкающая юношу вперёд, его подбадривающий шёпот: «Давай, мальчик, пора стать мужчиной! Покажи, на что способна чистая кровь!»

И Снейп видит, как его дочь борется, а потом затихает, парализованная страхом. Видит, как Драко, не в силах противостоять натиску и давлению, теряя последние остатки воли, лишает её девственности. Это не страсть, это — медленное, неловкое, пьяное насилие, совершенное мальчишкой, которым помыкают старшие. И когда всё заканчивается, Долохов с тем же животным хохотом отталкивает Драко в сторону. «Молодец, щенок. А теперь посмотри, как это делают профессионалы». И начинается новый виток кошмара. Грубые руки, смех, приглушённые крики Розалин…

А потом, когда и Долохов насытился зрелищем, из теней появляется Фенрир Сивый… Он просто подходит и… пользуется тем, что она лежит на полу, разбитая и почти без сознания. Добивает. Как добивают раненое животное. Не из злобы. Так, мимоходом.

Снейп видит её глаза— пустые, полные немого ужаса, устремлённые в потолок. Он видит, как она лежит, разбитая, а по её бёдрам стекают струйки крови — свидетельства всех троих...

Когда видение рассеялось, Снейп стоял, опираясь о спинку кресла. Его дыхание было прерывистым.

— Ты... хранил это... — в его голосе не было ярости, лишь глухое, беспомощное отчаяние.

— Я храню всё, что имеет ценность, — ровно ответил Люциус. — Теперь ты видишь всю картину, Северус? Да, ты — герой. А она — твоя дочь. Но публика не увидит в этой истории героизма и невинности. Они увидят лишь скандал. «Дочь великого Северуса Снейпа, найденная в логове Пожирателей. Интересно, как она там оказалась? Насколько глубоко её отец всё ещё связан со своим прошлым?» А её... её имя станет синонимом этого позора. Её будут вспоминать не как твою дочь, а как «ту самую Снейп, что была развлечением для Пожирателей». Ты уничтожишь моего сына, но ценою будет её репутация, её будущее, её жизнь. Ты готов спустить свою дочь в это пекло?

Люциус сделал паузу, позволяя каждому слову достичь цели.

— Или... ты выберешь иной путь? Она получит мою фамилию. И тогда для всех она станет не «той самой Снейп», а миссис Малфой. Мое имя станет крепостью, которая скроет любое прошлое. А эта память... — он поднял флакон, — ...останется нашим общим секретом. Гарантией того, что её крепость никогда не будет атакована. Ты спасаешь её будущее. Я возвращаю себе положение. Иногда спасти можно только ценою сделки. Ты знаешь это лучше многих.

Снейп смотрел в пустоту. Он видел перед собой не кабинет, а два пути для дочери. Оба вели в ад. Но один — тихий и позолоченный. Он кивнул.

Часовня в Малфой-мэноре была холодной, как склеп. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь готические витражи, отливали свинцовой тяжестью, не принося тепла. Розалин стояла у алтаря, закованная в ослепительно-белый атлас, который душил её, словно саван. В двадцать три года она чувствовала себя древней старухой, будто все её жизненные соки были выжаты ещё до начала этой пьесы.

Люциус произносил клятвы ровным, металлическим голосом, лишённым каких-либо интонаций. Каждое слово падало на мраморный пол с чётким, безжалостным стуком. Когда он надевал на её палец массивное фамильное кольцо Малфоев, прикосновение металла было таким же ледяным, как его рука.

На первом ряду Лили Снейп сжимала в белых пальцах скомканный платок. Она пыталась растянуть губы в подобии улыбки, но её глаза, такие же зелёные, как у дочери, были полны слёз — она отчётливо видела решётку клетки, в которую добровольно заходила её дочь. Северус стоял рядом, недвижимый, как изваяние скорби. Его лицо было высечено из гранита, но в глубине чёрных, бездонных глаз бушевала немая буря из ярости, бессилия и отцовской боли.

И Драко… Драко стоял чуть поодаль, бледный, почти прозрачный. Ему только-только исполнилось девятнадцать, но в его взгляде не было и тени юношеской надежды — лишь гнетущая тяжесть вины и преждевременной усталости. Когда её глаза, пустые и отрешённые, на мгновение встретились с его, в них вспыхнуло одно и то же: отражение того апрельского кошмара, что навсегда сплело их судьбы в один тугой, болезненный узел. Он смотрел на неё и видел не невесту, а ту самую девушку на полу. А в себе — не наследника древнего рода, а того перепуганного мальчика, что нанёс ей первую, ничем не смываемую рану.

И когда Люциус поцеловал свою новую жену, поцелуй был быстрым, сухим и безжизненным, как удар печати на смертном приговоре. В воздухе витал не аромат свадебных цветов, а тяжёлый, удушливый запах страха, пролитой крови и невысказанной правды, что отныне становилась краеугольным камнем этого брака.

Тишина в Малфой-мэноре была иной, нежели в доме её родителей. Там тишина была тёплой, наполненной шепотом страниц книг и ароматом маминых зелий. Здесь же она была гулкой, давящей, как тяжёлый бархатный занавес, поглощающий каждый звук. Стоило замолчать, и стены начинали шептать. Шептать о бывших хозяевах, о павшем величии, о призраке светловолосой женщины, чей портрет больше не висел в главном зале.

Её спасением стала лаборатория. Небольшая комната на северной стороне поместья, которую Люциус, с налётом презрительной снисходительности, позволил ей обустроить. «Чтобы занять себя чем-то полезным, моя дорогая. Безделье портит даже самый изящный ум». Это был не подарок. Это была уступка дрессировщика своему питомцу, чтобы тот не грыз прутья клетки.

Розалин провела пальцем по пыльной полке. Пыль — это было честно. В отличие от начищенных до блеска полов в остальных залах, здесь она чувствовала подлинность. Она расставила склянки, привезённые из дома: корень мандрагоры, сушёные стрелы дьявола, флаконы с лунной росой. Каждый предмет был якорем, связывающим её с прошлой, настоящей жизнью.

И вот, она стояла у котла. Небольшого, бронзового, который привезла с собой. Она не доверяла фамильной утвари Малфоев. В её руках — серебряный нож, холодный и точный. Она измельчала стручки козлотура, её движения были выверенными, почти медитативными. Это был не просто рецепт. Это был ритуал. Каждый взмах ножа, каждая капля, попадающая в котёл, была безмолвным «нет». «Нет» этому браку. «Нет» его прикосновениям. «Нет» будущему, которое он для неё планировал. Зелье должно было быть идеальным. Горьковатый аромат полыни наполнял комнату. Это было ее личный щит.

— Усердствуете, Розалин.

Она не вздрогнула. Уже научилась распознавать его бесшумную поступь. Люциус стоял на пороге, прислонившись к косяку. Он был без мантии, в одной дорогой сорочке, и его взгляд, тяжёлый и оценивающий, скользнул по её фигуре в простом рабочем платье, затем по котлу.

— Осваиваюсь, — её голос прозвучал ровно, пока она отмеряла семь капель сока молочая.

Он сделал несколько шагов вперёд, и воздух вокруг сгустился. Он остановился так близко, что она чувствовала исходящее от него тепло и запах дорогого мыла и старого пергамента.

— Полынь, стручки козлотура, молочай… Интересный микс. Напоминает мне один рецепт из библиотеки Слизнорта, — он произнёс это небрежно, но она поняла — он проверял её. Он знал.

Она не стала лгать. В этом не было смысла.

—Это противозачаточное зелье. Моя собственная модификация. Более эффективная.

Он медленно обошёл её, словно рассматривая диковинный экспонат. Его палец протянулся и коснулся её запястья, заставив её застыть. Пульс забился где-то в горле.

— Благоразумно, — произнёс он наконец, и в его голосе прозвучало нечто, отдалённо напоминающее одобрение. — Осторожность — не порок. Особенно в начале… партии. Я уважаю расчёт. Продолжайте.

Он отпустил её запястье, и его прикосновение ещё несколько секунд пылало на её коже. Он не был зол. Он был… доволен. Как шахматист, видящий, что его противник делает грамотный, предсказуемый ход. Он видел в её зелье не бунт, а подтверждение её интеллекта и его собственной власти. Он позволил ей этот иллюзорный контроль, потому что был уверен — в нужный момент он его отнимет.

Ночь. Еë спальня. Ложе с балдахином, похожее на погребальную плиту. Она лежала, глядя в бархатный полог, слушая, как он раздевается. Каждое движение было частью знакомого уже ритуала подчинения.

Под его весом скрипнул матрас. Он не спешил. Его руки, холодные и умелые, скользнули под её ночную сорочку. Она зажмурилась, отключаясь, как научилась. Уходя вглубь себя, в тот уголок сознания, куда он не мог дотянуться.

Но сегодня было иначе. Его губы коснулись её плеча, нежно, почти ласково.

—Ты дрожишь, — прошептал он ей в ухо. Его дыхание было горячим.

— Холодно, — соврала она, сжимая пальцы в кулаки.

— Лжешь, — он уловил её подбородок и заставил повернуться к себе. В полумраке его лицо было резким, лишённым мягкости. — Ты боишься. Всегда боишься вначале. А потом… твоё тело говорит иначе.

Это была правда, и она ненавидела себя за это. Ненавидела это предательское тепло, что разливалось по жилам под прикосновением его рук. Ненавидела тихие стоны, что вырывались из горла, когда его пальцы находили нужные точки. Он знал её тело лучше, чем она сама. Он изучал его, как карту, и использовал её же собственную физиологию как оружие против неё.

Он вошёл в неё без предупреждения, как всегда. Резко, заполняя собой всё пространство. Она вскрикнула, вцепившись в простыни.

—Смотри на меня, Розалин, — приказал он, его голос был низким и властным.

Она заставила себя открыть глаза. Его взгляд был прикован к её лицу, ловя каждую гримасу, каждую вспышку стыдливого удовольствия.

—Кто ты? — прошипел он, задавая свой вечный, унизительный вопрос.

Она, задыхаясь, ответила заученным уроком:

—Я твоя. Твоя жена.

Он удовлетворённо хмыкнул, ускоряя ритм. Это был не акт любви, а утверждение власти. Каждое движение было печатью собственности. И когда её тело, вопреки воле разума, затрепетало, она почувствовала не освобождение, а новое, более глубокое падение. Он заставил еë достигнуть кульминации, и в этом была его окончательная победа.

Он рухнул рядом, его дыхание постепенно выравнивалось. Она лежала, глядя в потолок, чувствуя, как по её бедру стекает капля. Отвращение и странная, извращённая благодарность за то, что всё кончено, смешались в комок в горле.

Через несколько минут его рука легла на её живот, тяжёлая и властная.

—Завтра у нас ужин с влиятельным лицом из Министерства. Я ожидаю безупречного поведения. Твоё платье уже приготовлено.

Не просьба. Приказ. Она просто кивнула в темноте. Это была её роль. Украшение. Аксессуар. И в эти минуты она почти верила, что это всё, чем она является.

Адаптация была медленной, как прорастание семени в каменистой почве. Она изучала дом. Бесконечные коридоры, залы, портреты предков, которые смотрели на неё с холодным любопытством. Как-то раз она нашла маленькую, солнечную комнату с выходом в запущенный сад. Когда она попыталась выйти, Добби внезапно возник перед ней, заламывая руки.

— Миссис Малфой не должна ходить туда! Мастер Люциус приказал! Сад… сад небезопасен!

Она отступила, поняв: её свобода заканчивается там, где начинаются его запреты.

В библиотеке она проводила часы. Люциус иногда заставал её там. Он мог подойти сзади, обнять её, прижав к стеллажам с древними фолиантами, и провести губами по её шее.

—Нашла что-то интересное? — спрашивал он, и его руки уже скользили вниз, расстёгивая пуговицы её платья прямо меж рядов с книгами по тёмной магии.

Она научилась не сопротивляться. Научилась принимать его ласки и его власть с той же отстранённостью, с какой варила свои зелья. Это была цена за выживание. Цена за ту маленькую лабораторию, за книги, за иллюзию контроля, которую она тщательно выстраивала по каплям и граммам.

Однажды вечером, когда они сидели в каминной зале, он неожиданно сказал, не отрывая взгляда от пламени:

— Драко возвращается в конце недели. Министерство отзывает его из продолжительной командировки в Европейский совет магии.

Она не подняла глаз от книги, но каждый мускул внутри неё напрягся, словно струна. Командировка. Звучало так солидно, так по-взрослому. Не «на каникулы», а «возвращается из командировки». Драко уже не был тем испуганным юношей; он был чиновником, делающим карьеру.

— Ясно, — её собственный голос прозвучал глухо, будто из-под толщи воды.

— Да, — Люциус отпил глоток виски, и лёгкая, ядовитая улыбка тронула уголки его губ. — Его отдел добился определённых успехов в гармонизации магического законодательства. Кажется, мой сын наконец-то начинает оправдывать вложенные в него надежды. Он, несомненно, будет рад тебя видеть.

Он сделал паузу, давая этим словам повиснуть в воздухе, тяжелыми и многозначительными.

— В конце концов, у вас столько общего. Столько… тёплых воспоминаний, чтобы их обсуждать за семейным ужином.

Предупреждение было прозрачным, как стекло, и таким же острым. Он напоминал ей, что их связь — не просто связь мачехи и пасынка. Это была связь жертвы и невольного палача, связанных узами общего кошмара, который он, Люциус, держал на коротком поводке. Призрак их прошлого должен был оставаться призраком — тихим, управляемым и никому не видимым. Игра продолжалась, и с возвращением Драко на сцену она выходила на новый, ещё более опасный виток.

Розалин медленно перевернула страницу, делая вид, что читает. Но буквы расплывались перед глазами. Она думала не о Драко-мальчике, а о Драко-мужчине. О том, как он будет смотреть на неё теперь. И о том, как Люциус будет наблюдать за каждым их взглядом, каждым жестом, выискивая малейший намёк на ту связь, что он сам когда-то подстроил и теперь так яростно стремился контролировать.

Возвращение Драко в поместье было тихим, как и всё в этом доме. Не было радостных возгласов, объятий — лишь несколько сухих фраз, брошенных с отцом в холле, да мерный стук его каблуков по мрамору. Он казался старше своих лет. В его осанке, в сдержанности движений угадывалась не природная надменность, а тяжесть, которую он нёс на своих плечах. Тяжесть, которую Розалин узнавала с первого взгляда.

Они избегали друг друга. Это было неписаное правило, инстинктивное и необходимое. Их взгляды скользили мимо за обеденным столом, их вежливые реплики были безупречны и пусты. Люциус наблюдал за этой пантомимой с холодным, заинтересованным вниманием, словно изучал сложную шахматную комбинацию.

Но дом был большим, а ночи — долгими.

Однажды, когда сон бежал от неё, как преследуемая добыча, Розалин накинула шелковый халат и спустилась в библиотеку. Лунный свет, пробивавшийся сквозь высокие окна, выхватывал из мрака позолоту на корешках книг и бледный мрамор статуй. Она искала не утешения в словах, а просто тишины, отличной от тишины её спальни.

Она была не одна.

В дальнем углу, у окна, стояла высокая, худая фигура. Драко. Он не читал. Он просто смотрел в ночное окно, заложив руки за спину. Его профиль в лунном свете казался высеченным из бледного мрамора.

Она хотела уйти, неслышно скрыться, но пол скрипнул под её босой ногой. Он обернулся. Его глаза, серые и глубокие, широко раскрылись на мгновение, пойманные врасплох. В них не было ни враждебности, ни неприязни — лишь та же усталая настороженность, что и в её собственных.

— Я… не знал, что ты здесь, — его голос прозвучал тише обычного, без привычной отточенности.

— И я не знала, — ответила она, оставаясь на месте. Бежать было бы признанием слабости, страха. А страх был роскошью, которую она не могла себе позволить.

Неловкое молчание повисло между ними, густое и тяжёлое. Его взгляд упал на книгу, которую она бессознательно прижимала к груди.

— «Теоретические основы чёрной метаморфозы», — прочёл он название. Сложный трактат, далёкий от интересов большинства волшебников. — Неожиданный выбор для… лёгкого чтения.

— Он помогает не думать, — честно сказала она. — Сложные формулы вытесняют все остальные мысли.

Он медленно кивнул, его взгляд скользнул по её лицу, задержавшись на синяке под глазом, который она тщетно пыталась скрыть тонким слоем пудры. Он не спросил. Он просто увидел. И в его глазах вспыхнуло что-то острое и знакомое — не жалость, а понимание. Понимание той цены, которую она платила за своё место в этом доме.

— Я помню, ты всегда была звездой зельеварения, — произнёс он, и в его голосе прозвучал отзвук чего-то давно забытого, почти школьного. — Снейп… твой отец… он говорил, что у тебя дар.

— А ты, — она заставила себя говорить, её голос дрогнул, — ты всегда ненавидел зельяварение. Говорил, что это грязная работа для заучек.

Уголок его рта дёрнулся в чём-то, отдалённо напоминающем улыбку.

—Времена меняются. Как и приоритеты. Иногда приходится пачкать руки, чтобы… выжить.

Они смотрели друг на друга через несколько футов пространства, заполненного лунным светом и призраками прошлого. Они не говорили о том вечере. Не говорили о Долохове, о Фенрире, о её криках и его слёзах. Но это витало в воздухе между ними, невысказанное и от этого ещё более реальное. Они были двумя заключёнными в одной тюрьме, говорившими на одном языке боли. И в этом молчаливом признании была странная, мучительная близость.

Их первая близость случилась спустя несколько месяцев ночных разговоров. Снова ночь, снова библиотека. На этот раз они сидели на толстом ковре перед холодным камином, и она, сама не зная зачем, рассказывала ему о матери, о своих исследованиях, о том, как пахнет её домашняя лаборатория. Он слушал, не перебивая, его взгляд был прикован к её лицу.

— Он… он причиняет тебе боль? — вдруг тихо спросил он, и вопрос повис в воздухе, грубый и неизбежный.

Она не ответила. Просто опустила глаза, и этого было достаточно. Достаточно, чтобы он понял всё: и физическую боль, и ту, что глубже, что разъедает душу.

Он нежно, почти с благоговением, коснулся её щеки. Его пальцы были холодными.

—Прости, — прошептал он, и в этом одном слове была вся горечь их общей судьбы. — Прости за… за всё. За тот вечер. За свою слабость. За то, что не могу ничего изменить сейчас.

И тогда она подняла на него глаза, и слёзы, которые она так долго сдерживала, наконец потекли по её щекам. Она не рыдала. Они текли молча, как дождь по стеклу.

Он наклонился и губами коснулся её слезы, словно пытаясь стереть её, принять её боль в себя. Это было нежнее, чем что-либо, что она когда-либо чувствовала в этих стенах. Потом его губы нашли её губы. Это не был поцелуй страсти. Это был поцелуй отчаяния. Взаимное признание в том, что они сломлены, и попытка найти в другом хоть каплю тепла, чтобы согреть свои замёрзшие души.

Всё произошло тихо, почти бесшумно, в лунном свете, среди теней книжных стеллажей. Не было страсти, не было желания в привычном понимании. Была лишь отчаянная потребность в близости, в подтверждении того, что они не одни в своём аду. Его прикосновения были робкими, полными вины и вопросов. Её ответ — таким же тихим, полным слёз и прощения, которого она не могла дать себе самой.

Когда всё кончилось, они лежали на полу, прижавшись друг к другу, как два потерпевших крушение корабля на холодном берегу. Его рука лежала на её талии, её голова — на его груди. Они не говорили. Что можно было сказать? Это не было началом романа. Это было ритуалом скорби по тому, кем они могли бы быть, и по тому, кем они стали. Это был акт взаимного утешения, горький и необходимый, как глоток воды в пустыне.

Он знал её боль. Она знала его вину. И в этой ужасающей симметрии они нашли своё убежище. Ненадёжное, опасное, но единственное, что у них было.

Иллюзия уюта, которую Розалин научилась создавать, была тонкой, как паутина. Утром — её лаборатория, горьковатый запах полыни и точные, выверенные движения, дарующие мнимый контроль. Днём — обязанности хозяйки поместья: беседы с управляющем, проверка счетов, распоряжения по дому. Она делала это безупречно, с холодной, отточенной эффективностью, которая скрывала бурю внутри.

Люциус наблюдал. С балкона своего кабинета он мог видеть, как она проходит по бальному залу, отдавая тихие приказания домовым эльфам. Как она сидит в зимнем саду, её поза безупречна, лицо — спокойная маска. Он видел не женщину, а результат своих усилий. «Питомец» усвоил правила. Он ошибочно принимал её вынужденную покорность за смирение, её тактическое отступление — за капитуляцию. В его мире это означало только одно: пора двигаться вперёд.

Их вечера были ритуалом. Он сидел в кресле у камина с бокалом виски, она — на диване, с книгой, которую не читала.

— Твоё влияние на домовое хозяйство становится всё более ощутимым, — как-то вечером заметил он, его голос был ровным, без намёка на лесть. — Даже портреты перестали ворчать. Похвально.

— Я лишь поддерживаю порядок, установленный до меня, — отозвалась она, не поднимая глаз от книги. «Некромантия: запрещённые теории».

— Скромность — достоинство, но не стоит его преувеличивать, — он отпил глоток. — Этот дом нуждался в женской руке. После Нарциссы… всё застыло. Ты привносишь… свежесть.

Он говорил о своей покойной жене так, будто та была прежней управляющей, а не женщиной, которую он, по слухам, оплакивал. Розалин промолчала. Любая реакция была бы ловушкой.

— Драко сообщает, что его командировка продлится ещё на две недели, — сменил он тему, и его взгляд, тяжёлый и аналитический, упал на неё. — Кажется, он нашел общий язык с главой Департамента международного магического сотрудничества. Перспективно.

— Да, — коротко ответила она, чувствуя, как под маской спокойствия закипает тревога. Две недели. Целая вечность.

— Вы, кажется, неплохо поладили во время его последнего визита, — продолжил Люциус, его тон был лёгким, но глаза не упускали ни одной её черты. — Я рад. Семейная гармония — основа всего.

Он проверял её. Всегда проверял. Она подняла на него взгляд, встретив его холодные глаза с таким же ледяным спокойствием.

—Мы оба взрослые люди, Люциус. И мы понимаем необходимость… поддерживать видимость.

Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки. Её ответ, полный скрытого вызова, он, похоже, счёл подтверждением её «прирученности». Она играла по его правилам, и это его удовлетворяло.

Но правила были лишь для него. Для них с Драко существовал другой, тайный устав, написанный болью и молчаливым пониманием.

Их роман, если это можно было так назвать, был похож на игру в шахматы с самим дьяволом. Они общались языком, понятным только им. Зашифрованные послания оставляли в книгах библиотеки. Смещённый на полсантиметра том «Тысячи магических трав и грибов» означал: «Жду в полночь». Засушенный цветок, вложенный в «Сказки Барда Бидля» на странице о влюблённых, — «Я думаю о тебе».

Их встречи проходили в самых неожиданных местах: в оранжерее, среди шепота ночных растений; на заброшенном третьем этаже, где витал запах пыли и забытых воспоминаний; однажды — даже в склепе предков Малфоев, под холодными, безмолвными взглядами мраморных изваяний. Это было не романтично. Это было опасно. И эта опасность придавала их связи горький, острый привкус.

— Он что-то подозревает? — шёпотом спросил Драко в одну из таких ночей. Его пальцы переплетались с её, как будто ища опоры.

— Он всегда всё подозревает, — так же тихо ответила Розалин, прижимаясь лбом к его груди. Здесь, в темноте, она позволяла себе быть слабой. — Но он верит в свою непогрешимость. Он не может допустить мысли, что мы осмелились бы.

— Я ненавижу это, — прошептал он, и в его голосе звучала настоящая боль. — Ненавижу эти украденные минуты. Ненавижу, что мы должны прятаться. Ненавижу, что я не могу… не могу защитить тебя от него.

— Ты защищаешь меня сейчас, — она подняла руку и коснулась его щеки. — Просто тем, что ты есть. Ты — моё напоминание, что я ещё жива. Что не вся я принадлежу ему.

Их поцелуи в эти минуты были нежными, полными отчаянной нежности. Это было бегство. Краткий побег из ада, который они делили. Они говорили мало. Слова были опасны. Они просто держались друг за друга, как два человека в шторм, находя временное пристанище в объятиях единственного, кто понимал глубину бури.

Тем временем, Люциус вынашивал свой план. Идея созрела в нём, как редкий, ядовитый плод. Он наблюдал за Розалин, за её безупречным исполнением роли, и решил, что почва достаточно удобрена. Пора пожинать урожай. Наследник. Продолжение рода Малфоев, рождённое от союза с героической кровью Снейпов. Последний гвоздь в крышку её гроба самостоятельности.

Он не стал действовать сам. Это было ниже его достоинства. Однажды вечером, когда Розалин уже удалилась в свои покои, он позвал Добби. Эльф предстал перед ним, дрожа от страха и обожания.

— Добби, — начал Люциус, глядя на пламя в камине. — У моей жены есть привычка. Она принимает определённое зелье. Хранится в синем флаконе в её лаборатории.

— Д-да, хозяин! — пропищал Добби, его большие глаза полны рвения.

— Эта привычка… больше не соответствует моим планам. Ты должен её изменить.

Лицо Добби исказилось от ужаса. Он понимал.

—Х-хозяин… Добби не может… навредить госпоже…

— Это не вред, — голос Люциуса стал тише и опаснее. — Это коррекция. Ты заменишь содержимое её флакона. На это, — он указал тростью на маленький пузырёк с прозрачной жидкостью, стоявший на его столе. Пустышка. Безвредная, но бесполезная. — И ты сделаешь это так, чтобы она никогда не узнала. Понятно?

Добби забился в истерике, хватая себя за уши.

—Добби должен слушаться хозяина… но Добби не хочет…

— Ты сделаешь это, — Люциус не повысил голос, но его слова упали, как ледяные глыбы. — Потому что я твой хозяин. И моя воля — твой закон. Это не предательство. Это служение своему дому. Ты обеспечиваешь будущее семьи Малфоев.

Для Люциуса это была не моральная дилемма, а логическая необходимость. Он менял правила игры для своего питомца, уверенный, что тот даже не заметит подмены. Он был архитектором этой реальности, и он решил, что пришло время заложить краеугольный камень его наследия. Он не видел трещин в своём контроле. Не видел тайных взглядов, украденных прикосновений и тихих слёз в темноте. Он видел лишь идеально отлаженный механизм, в котором он был главной шестернёй.

А в это время, в своей лаборатории, Розалин с трепетом брала в руки синий флакон. Её щит. Её единственное оружие. Она не могла и предположить, что её крепость уже тайно захвачена, а враг, уверенный в своей победе, готовится к последнему штурму. Иллюзия контроля была взаимной. Но его иллюзия была прочнее. И от этого — смертельно опаснее.

Люциус Малфой развернул перед собой пергамент, испещрённый алыми отметками. Его пальцы скользнули по датам, высчитывая, проверяя. Календарь цикла Розалин стал его священным текстом, а её тело — полем для стратегической операции. Наследник. Это слово отзывалось в нём сладким эхом. Не просто сын, а живое доказательство его возрождения, символ того, что род Малфоев не сломлен. Он достал небольшой тёмный флакон и осушил его одним глотком. Зелье мужской силы разлилось по жилам холодным огнём, обостряя инстинкты, превращая его в хищника, готовящегося к решающей охоте.

Охота началась на следующий же день. Он стал её тенью. В библиотеке, где она пыталась найти укрытие в словах, его фигура возникала из полумрака.

— Нашла утешение в чужих мыслях? — его голос звучал прямо над её ухом. — Напрасно. Единственные мысли, что должны занимать твой ум — мои.

Он отбирал книгу и прижимал её к стеллажам. Его пальцы, холодные и точные, находили застёжки на её платье. Тихый щелчок, другой — и ткань расходилась, подчиняясь его воле. Древние фолианты были немыми свидетелями.

В её лаборатории, где запах полыни когда-то дарил иллюзию контроля, он теперь стоял и наблюдал, как дрожат её пальцы.

— Вари, — приказывал он. — Вари своё зелье. Но помни, ни одно зелье не спасёт тебя от твоего предназначения.

Он подходил сзади, его руки обвивали её талию, и ритуал приготовления зелья превращался в очередной акт унижения среди склянок и реторт.

В оранжерее, под сенью экзотических цветов, он прижимал её к холодному стеклу.

— Смотри, как они прекрасны, — его шёпот был сладким ядом. — И совершенно беспомощны. Как и ты. Прими это.

И она принимала. День за днём. Её воля таяла, как воск от пламени.

Но ночи принадлежали им. Встретив в коридоре Драко, она коснулась мочки уха — их тайный знак. "Жди".

Той ночью в старой кладовке для гобеленов он дрожал, прижимаясь к ней.

— Я не могу больше этого выносить. Видеть, как он прикасается к тебе...

— Молчи. Просто держи меня.

Их соединение было медленным, полным слёз и шёпота имён в темноте. Это было не страстью, а необходимостью — доказательством, что они ещё живы.

Через два дня они снова нашли друг друга на заброшенном третьем этаже.

— Я видел новый синяк на твоей руке, — он сжимал её пальцы.

— Не важно. Просто будь со мной.

И снова их близость стала актом сопротивления — тихим, отчаянным, наполненным болью и утешением.

Утром они снова становились актёрами. Встречая его взгляд через стол, она опускала глаза, а его пальцы белели на столешнице.

Кульминация наступила вечером, когда Люциус вернулся из Министерства. Дверь в зал с грохотом распахнулась. Он замер на пороге, сбрасывая с плеч мокрый от дождя плащ. Его движения были резкими, отрывистыми. Только что он в очередной раз убедился, что его фамилия больше не всесильна. Что ему приходится выслушивать наставления от выскочек-маглорождённых и терпеть снисходительные взгляды тех, кто помнит его на коленях перед Тёмным Лордом. И венец всего этого унижения — он, Люциус Малфой, был вынужден для сохранения клочка власти плодить наследника от полукровки. Мысль об этом отравляла любое удовлетворение от его «стратегии».

Взгляд скользнул по знакомой обстановке и остановился на фарфоровой вазе — том самом приобретении, которое должно было стать символом его возвращения к власти. Теперь же она казалась насмешкой — дорогой, но пустой безделушкой, как и его положение.

Он медленно подошёл к пьедесталу. На мгновение его пальцы замерли на гладкой поверхности, а затем — резкий взмах. Ваза разбилась о камин с оглушительным звонком, рассыпавшись тысячами осколков.

В этот момент он увидел её.

Розалин застыла на лестнице,и в её глазах он прочёл не страх, а ту самую отстранённую, непробиваемую пустоту, которая сводила его с ума. В этот миг она стала олицетворением всего, что он ненавидел: нового порядка, его собственного бессилия, необходимости унижаться. Её спокойствие, её внутренний мир, недоступный ему, взбесило его окончательно. Пока он пачкается, борясь за обломки своего величия, она позволяет себе роскошь существовать не для него.

Это выводило его еще больше, чем любое сопротивление.

Он стремительно преодолел расстояние между ними. Его рука, словно стальная ловушка, сжала её запястье так, что кости хрустнули.

—Ты смотришь сквозь меня, — прошипел он, его голос был низким и опасным, дыхание пахло виски и яростью. — Думаешь, твоя кровь даёт тебе право на пренебрежение? Та кровь, ради которой мне пришлось опуститься, чтобы поднять своё имя?

— Я не... — начала она, но его ладонь со всей силы ударила её по лицу.

Голова Розалин отлетела назад, в ушах зазвенело. Боль, острая и унизительная, пронзила щёку.

—Молчи, полукровка! — его пальцы впились в её плечи, встряхивая с такой силой, что звёзды поплыли перед глазами. — Я купил тебя! Твоё тело, твою кровь, твое будущее! И я не потерплю, чтобы товар считал себя выше покупателя! Ты — мой ключ к легитимности в этом жалком новом мире, и ты будешь сиять, когда я этого захочу, и гаснуть, когда мне это надоест!

Не дав ей опомниться, он резко подхватил её, перекинул через плечо, и мир для Розалин перевернулся.

— Пусти! — её хриплый крик был приглушён складками его плаща.

Но он уже поднимался по лестнице. В спальне он швырнул её на кровать. Она откатилась к изголовью, инстинктивно поджав ноги, её грудь вздымалась от прерывистых вдохов.

— Ты думаешь, у тебя есть что-то своё? — он навис над ней, его тень поглотила её. — Какие-то мысли? Мечты? Право на тишину? — Его рука снова взметнулась, и ещё одна пощёчина обожгла её лицо, заставив её вскрикнуть. — ВСЁ, ЧТО ТЫ ИМЕЕШЬ, ДАРОВАНО МНОЙ! Даже воздух, которым ты дышишь в этих стенах, — он мой! И я заберу его, если захочу!

Его колени прижали её бёдра, а руки, всё ещё в перчатках, снова заломили её запястья над головой, пригвоздив к шелку простыней.

— Кто я? — его лицо было так близко, что она видела своё искажённое болью отражение в его ледяных глазах. — Я хочу это услышать. Скажи, чья ты!

Она сжала губы, отворачиваясь, и это молчаливое отрицание, эта последняя крупица воли, стала последней каплей. Его пальцы, всё ещё сжатые в перчатке, снова обожгли её щёку, затем впились в чувствительную кожу её внутренней стороны плеча, оставляя багровые следы. Боль была острой, глубокой, унизительной.

— Люциус... — выдохнула она, сквозь слёзы. — Прошу...

— Недостаточно! — он прижал её запястья ещё сильнее. — Ты принадлежишь мне! Всё твоё существо! И я не потерплю, чтобы какая-то его часть ускользала от меня! Я сотру эти стены, Розалин. Я сотру всё, что не есть я!

Когда она снова замолчала, сжавшись от боли и унижения, он грубо раздвинул её ноги. Ткань платья с треском разорвалась. Он вошёл в неё резко, без подготовки, заставив вскрикнуть — не от желания, а от насилия и боли в уже измученном теле.

— ЧЬЯ? — повторил он, двигаясь с жестокой, методичной ритмичностью, игнорируя её слёзы.

Каждое движение отзывалось болью в заломленных руках и синяках на плечах. Он не смотрел на её лицо, искажённое страданием; его взгляд был прикован к её телу, к тому, как оно вынуждено подчиняться ему.

— Твоя! — её голос сорвался, смешиваясь с рыданиями. Она больше не могла сопротивляться.

— Громче!

— Твоя! Твоя жена! Твоя вещь! — она закричала, и в этот момент почувствовала, как что-то внутри неё — последний оплот её собственного «я» — окончательно и бесповоротно рушится.

Он не ответил, лишь ускорил движения, его дыхание стало прерывистым. Внезапно он вонзился в неё с такой силой, что ей показалось, будто он достигает самого её нутра. Его тело напряглось в немой судороге, и она почувствовала, как он изливается в неё — горячей, липкой волной, которая казалась осквернением после всего произошедшего. Он замер на мгновение и резко вышел из неё.

Затем поднялся с постели, его лицо постепенно обретало привычную ледяную маску. Он поправил манжеты, снял испачканные перчатки и бросил их в камин. Его взгляд скользнул по её сжавшейся, плачущей фигуре.

— Никогда не заставляй меня напоминать тебе о твоём месте, — сказал он ровным, бесстрастным голосом. — Ты — мой сосуд. Ты — продолжение моей воли. И я не потерплю в тебе ничего, что служит не мне. Следующий урок будет продолжительнее.

Дверь закрылась.

Она лежала неподвижно, чувствуя, как его семя вытекает из неё на шёлковые простыни. Тело горело от боли. Но хуже всего была душевная пустота. Он не просто овладел ею. Он разрушил её изнутри. Он объявил войну её внутреннему миру, её мыслям, её самой сути, попрекая её кровью. И он победил.

Она больше не плакала. Слёзы закончились, оставив после себя густую, тяжёлую пустоту, гораздо более страшную, чем прежде. Теперь не было даже тихого уголка в её сознании, куда можно было бы сбежать. Он объявил и его своей собственностью.

А в своей комнате Драко, слышавший её крики и глухие удары, бился кулаками о каменную стену до крови, бессильная ярость и отчаяние разрывали его изнутри. Он знал, что происходит. И знал, что бессилен это остановить. Они оба были пленниками в этом аду, и стены с каждым днём, с каждым её криком — смыкались всё теснее.

Свет, пробивавшийся сквозь щели тяжёлых портьер, был серым и безжалостным. Он не освещал, а обнажал. Пылинки плясали в его лучах, как пепел после пожара. Розалин лежала неподвижно, прикованная к ложу тяжестью, что была глубже простой усталости. Это была тяжесть опустошения. Каждый мускул ныл, каждый синяк на бёдрах и запястьях пульсировал напоминанием. Но хуже всего была внутренняя грязь. Ощущение его семени, застывшего внутри неё, его запах, въевшийся в кожу. Она чувствовала себя осквернённой. Опротивевшей самой себе.

Ночью он вернулся. Не для ласк, не для слов — лишь для того, чтобы снова утвердить своё право. Матрас прогнулся под его весом, пружины заскрипели, возвещая о новом вторжении. Его руки, всё ещё холодные, перевернули её на живот с безличной эффективностью. Не было поцелуев, не было взглядов — лишь тихий, методичный скрип кровати и её собственное прерывистое дыхание, которое она задерживала, пытаясь исчезнуть. Это был не акт страсти, а обряд закрепления власти — безмолвный приказ, выжженный на её коже, призванный стереть её ещё сильнее.

И лишь когда всё было кончено, он рухнул рядом, и его дыхание быстро стало ровным и бесстрастным, как у машины, отключённой от сети. Его рука легла на её живот — тяжёлая, властная, как каменная плита. Печать собственности.

Ей было противно. До тошноты, до головокружения. Но где-то под слоями онемения и стыда копошился крошечный, исступлённый червь надежды. Драко.

Она осторожно, сантиметр за сантиметром, сдвинула его руку. Он не шевельнулся. Она скользнула с кровати, её ноги подкосились, и она едва удержалась, ухватившись за стойку балдахина. Она накинула первый попавшийся шёлковый халат, его прикосновение к синякам заставило её вздрогнуть.

Она не думала. Её ноги сами понесли её, ведомые слепым инстинктом — найти логово, спрятаться в единственной тени, что понимала её боль. Дверь в его покои была приоткрыта, и изнутри доносился ровный, гипнотизирующий шум воды.

Она вошла, пересекая границу своего ада, и замерла в ванной. В огромном зеркале, затянутом молочной пеленой пара, отражался его силуэт за матовым стеклом душа — согбенные плечи, опущенная голова. Он стоял неподвижно под струями, будто надеялся, что они смоют нечто большее, чем пот.

— Драко, — её голос сорвался, едва слышный над шумом воды.

Струи прекратились. Стеклянная дверь со скрипом отъехала, выпустив клубы пара. Он стоял, мокрый и бледный, с глазами, полными той же обречённости. Его взгляд выхватил всё: её измождённое лицо, руки, впившиеся в собственные плечи в тщетной попытке собрать себя воедино.

— Что он с тобой сделал? — его шёпот наполнил сырую комнату сдавленной яростью.

Она не ответила. Сделала шаг вперёд, и халат упал к её ногам. Остатки воды с его тела и с кафеля капали на пол, отстукивая секунды в оглушительной тишине. Она прижалась лбом к его мокрой груди, и её тело содрогнулось в немой истерике.

— Он везде, — выдохнула она, и вода унесла её слова. — Я чувствую его на коже. Внутри. Сотри его. Прошу.

Он понял всё без слов. Мгновение он просто смотрел на неё, стоящую разбитую и дрожащую, а затем его лицо исказилось не жаждой, а острой, режущей болью. Его руки, скользкие от воды, потянулись не к ней, а к полке с мылом.

— Позволь мне это сделать.

Он намылил ладони, и его прикосновения стали первой мягкостью, которую она чувствовала за эти бесконечные часы. Он мыл её с почти религиозной тщательностью, смывая с её кожи каждый след Люциуса, каждый запах его одеколона. Он смывал пену с её плеч, спины, груди, и его движения были медленными, почти ритуальными, словно он отмывал не тело, а душу. Она стояла неподвижно, закрыв глаза, позволяя горячей воде и его заботе растворять онемение, и по её щекам ручьём текли слёзы, смешиваясь с мыльной пеной.

И лишь когда последние следы грязи исчезли, стекая в слив, он выключил воду. Воцарившаяся тишина оглушила. Дрожа, он завернул её в мягкое банное полотенце и на руках, как хрупкую реликвию, перенёс в спальню.

Осторожно уложив на постель, он не сразу лёг рядом. Его взгляд, тяжёлый от осознания, скользил по её телу — по каждому свежему синяку, каждой ссадине, наслоившимся на старые. Он медленно опустился рядом, и его пальцы, всё ещё холодные от воды, проследовали по краям тёмных пятен на её коже.

— Я не должен... Ты едва держишься, — его голос был глухим, лишённым прежней уверенности. В нём читалась борьба между желанием утешить и пониманием её состояния.

Но её рука нашла его, слабая, но настойчивая.

— Нет. Это единственное, что осталось... что принадлежит нам. — Её пальцы вцепились в его, передавая отчаянную потребность. — Сотри его. Сделай так, чтобы я снова почувствовала себя собой.

Его губы коснулись её кожи в знакомом, но на этот раз исполненном нового смысла жесте. Он проводил ими по синякам на её бёдрах, по ссадинам на запястьях, по следу от захвата на плече — нежно, но с той самой настойчивостью, что рождалась из общей боли. В его прикосновениях была не страсть, а яростная, молчаливая попытка заменить память о насилии — памятью о заботе.

Их поцелуй был горьким и солёным — вкус её слёз и его вины. В нём пульсировала не жажда, а отчаянная потребность доказать, что они ещё живы, что их тела всё ещё могут принадлежать друг другу, а не только боли.

Их соединение было медленным, усталым, общим падением в бездну. Не в страсти, а в отчаянии искали они друг в друге якорь. Он входил в неё с почти болезненной нежностью, будто боялся причинить новую боль, раздавить окончательно. Каждое движение было вопросом и попыткой стереть память о другом, грубом вторжении.

Она принимала его, обвиваясь вокруг него, как плющ вокруг умирающего дерева. Её пальцы впивались в его спину не в экстазе, а в попытке ухватиться за реальность, за единственную нить, связывающую её с жизнью. В тишине комнаты стоял лишь прерывистый стон — не удовольствия, а освобождения от сдавленных слёз, смешанный с шепотом его имени, как заклинания.

Это был ритуал прощания с иллюзиями — попытка найти в другом спасение, зная, что его нет. И когда волна накатила, она была тихой и горькой, вымывая из них последние остатки сил, оставляя после себя лишь пустоту и осознание, что даже в объятиях друг друга они остаются одиноки в своём аду.

Они лежали, сплетённые, приглушённые тишиной. Их мокрые волосы растекались по подушке одним тёмным пятном. Дыхание выравнивалось, сменяя прерывистые вздохи на ровную, усталую гладь. В этой тишине, под прикрытием темноты и общего горя, он сделал это.

Драко медленно, почти не дыша, приподнялся на локте. Его пальцы потянулись к столику у кровати, к маленькой шкатулке из тёмного дерева, которую она раньше не замечала. Он открыл её, и внутри, на бархате цвета запёкшейся крови, лежала одна-единственная вещь.

Это была запонка. Не та, что он носил каждый день. Это была фамильная реликвия. Одна из тех, что создавалась для каждого наследника Малфоев по древнему ритуалу, когда частицу магического ядра рода заключали в новую оправу, становясь его личным талисманом и символом преемственности. Серебряный дракон с глазами-рубинами, свернувшийся в кольцо вокруг огромного, почти чёрного сапфира. Камень был тёмным, как ночное небо, но в его глубине таился холодный синий огонь. Этот камень, благословлённый кровью поколений, хранил связь с магией всей фамильной линии. Он был больше, чем украшение; это был физический знак того, что его владелец — плоть от плоти древнего рода.

Он не сказал ни слова. Просто взял её руку, разжал её холодные пальцы и вложил тяжёлый, прохладный металл в её ладонь. Его пальцы сомкнулись поверх её пальцев, заставляя её крепко сжать реликвию.

«Пока это у тебя, — говорил его взгляд, полный боли и бесконечной преданности, — ты не одна. Часть меня, часть моего рода, моей крови — с тобой. Эта реликвия — знак моего статуса, моя личная печать как наследника этого дома. И теперь она — твой щит. Он пытается стереть тебя, но эта вещь, эта частица самой сути семьи, которую он боготворит, теперь на твоей стороне. Я — на твоей стороне».

Она сжала запонку в кулаке. Зубья металла и холодный камень впились в ладонь, но эта боль была приятной. Якорной. Это не была надежда — надежда была слишком хрупкой для их мира. Это было обещание. Напоминание, что даже в самом сердце вражеской крепости у неё есть сообщник. Что её боль видят. Что её существование — не только её личная битва.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и прижала сжатый кулак с драгоценностью к груди, туда, где билось её израненное сердце. Он обнял её снова, и они замерли, прислушиваясь к ударам двух сердец в оглушительной тишине, которая внезапно стала не такой уж и враждебной.

И в этот миг, когда им показалось, что они могут забыться, дверь бесшумно распахнулась.

На пороге стоял Люциус.

Он был безупречно одет. Свежая рубашка, безукоризненно завязанный галстук. На его лице не было ни ярости, ни удивления. Лишь холодное, безразличное любопытство, как у учёного, обнаружившего предсказуемую аномалию в эксперименте.

Его взгляд, тяжёлый и неспешный, скользнул по сплетённым на простыне телам, по мокрым волосам, размазанным по подушке, по её руке, всё ещё лежавшей на груди Драко. Он изучал эту картину — не как супруг, застигший жену в измене, а как коллекционер, оценивающий дефект на своём любимом экспонате.

Время остановилось.

Люциус медленно вошёл в комнату. Его шаги были бесшумны по мягкому ковру. Он подошёл к самому ложу, и его тень упала на них.

Он посмотрел на Драко. Не с ненавистью. С презрением. Глубоким, ледяным, сметающим всё на своём пути.

— Вон, — произнёс он тихо. Слова прозвучали не как приказ, а как констатация факта. — Вон из этой комнаты. И из моего поля зрения. Пока я ещё позволяю тебе уйти на своих ногах.

Драко застыл, скованный стыдом, яростью и животным страхом. Он был мальчишкой, пойманным на месте преступления, и все его недавние попытки казаться мужчиной рассыпались в прах под этим ледяным взглядом. Он попытался прикрыться простынёй, но Люциус лишь поднял руку — изящный, отстранённый жест, не терпящий возражений. Под этим взглядом его ярость иссякла, плечи бессильно опустились. Он сломался.

— Ты слышал меня, — голос Люциуса оставался ровным, но в нём появилась сталь. — Ты уже достаточно опозорил наше имя. Не заставляй меня наблюдать твоё жалкое шествие.

Он, не поднимая глаз, отполз с кровати, схватил с пола первые попавшиеся штаны и, не одевая их, почти выбежал из комнаты. Его уход, полуголого и пристыженного, был красноречивее любого признания.

Люциус повернулся к Розалин. Она инстинктивно потянула простыню к подбородку, пытаясь скрыть наготу, но это было бесполезно. Его глаза были пусты. В них не было ни капли человеческого тепла.

— А ты… — он протянул руку и отдернул край простыни, обнажая её плечо и часть груди. Его пальцы схватили её за подбородок, крепко, почти до боли. Они были холодными, как мрамор. — Ты, моя дорогая, похоже, усвоила уроки не до конца. Я, кажется, был слишком мягок.

Он не стал слушать её прерывистое дыхание, не стал смотреть на слёзы, наконец выступившие на её глазах. Он просто взял её за руку — тем же безжалостным, властным жестом — и силой стащил с кровати на ноги. Простыня упала на пол.

— Нет… пожалуйста… — попыталась она вырваться, прикрываясь руками, но его хватка была железной.

— Молчи, — отрезал он, не глядя на неё. — Ты потеряла право на стыд, когда решила делиться своим телом с мальчишкой. Пришло время для более… интенсивного обучения.

Он поволок её к двери, не дав ей одеться, не дав и крупицы достоинства. Её босые ноги скользили по холодному мрамору, и она споткнулась бы, если бы не его железная хватка, которая не поддерживала, а лишь тащила вперёд. Он вёл её по коридорам, мимо портретов предков, которые, казалось, с холодным любопытством взирали на это шествие обнажённой, дрожащей женщины. Он не повëл её в спальню. Он повёл её в противоположный конец поместья, в ту самую, северную его часть, куда доступ был запрещён даже для неё.

Он остановился перед массивной дубовой дверью с чёрной фурнитурой. Дверь отворилась сама собой, пропуская их внутрь.

Комната была пустой. Абсолютно. Ни мебели, ни ковров, ни картин. Стены, пол и потолок были выкрашены в густой, глубокий алый цвет, поглощавший свет. Единственным источником освещения был тусклый шар, плывший под потолком. В воздухе витал запах воска и сушёных трав. Это была Красная комната. Место, где Люциус «исправлял» ошибки.

Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком.

Люциус отпустил её руку. Она отпрянула к стене, прижимаясь к ней, как загнанное животное.

Он окинул её взглядом, полным холодного анализа.

— Ты думала, что твои маленькие тайны дают тебе силу? — его голос эхом разнёсся по голой комнате. — Ты ошиблась. Они сделали тебя слабой. Потому что теперь у меня есть причина не просто требовать, а ломать. И ты, моя дорогая Розалин, будешь сломлена. И будешь благодарна мне за это.

Он повернулся и вышел. Щелчок замка прозвучал громче любого грома.

Розалин медленно сползла по алой стене на пол, обхватив колени руками. Кругом была лишь краска, поглощающая свет, звук и надежду. И тишина. Такая оглушительная, что в ушах начинало звенеть.

Её пальцы, всё ещё сжатые в кулак, судорожно сжались сильнее. И она почувствовала под ними знакомые очертания — холодный металл и твёрдый камень. Запонка. Она не выпустила её, даже когда он тащил её по коридорам, даже когда она спотыкалась. Это была единственная нить, связывающая её с внешним миром, с тем, что у неё когда-то был союзник.

Она разжала ладонь. В тусклом свете алой комнаты сапфир не сверкал. Он был похож на кусок угля, на высохшую каплю крови. Но он был здесь. Реальный, твёрдый, тяжёлый.

Она проиграла. Игра была окончена. Начиналось нечто иное. Нечто без названия. Но пока этот кусок холодного камня лежал на её ладони, она не была полностью уничтожена. В самой глубине этого алого ада, в самом сердце его цитадели, он по недосмотру заточил её вместе с самым ценным сокровищем своего рода. И это давало не надежду, а право на тихую, яростную месть.

Она снова сжала запонку в кулаке и прижала еë к груди. Теперь их битва продолжалась. Тихо. Невидимо. Но она не была окончена.

Время потеряло смысл. Оно текло густо и вязко, как запекшаяся кровь. Розалин не знала, сколько дней провела в этой алой гробнице — Два? Три? Неделю?

Когда дверь захлопнулась, оставив её одну наедине с всепоглощающим багрянцем, первым чувством был животный ужас. Она была голая, дрожащая от холода и унижения, прижавшись спиной к шершавой стене. Но одиночество длилось недолго. С тихим щелчком в углу комнаты материализовался Добби. Его огромные глаза были полны слёз, а дрожащие руки сжимали свёрток из грубой, но чистой ткани.

— Госпожа… — прошептал он, заламывая руки. — Добби принёс… Хозяин приказал…

Он бросил свёрток на пол и исчез с новым щелчком, оставив её в тишине. Это была простая серая рубаха и такие же штаны — одежда служанки, намёк, унизительный и ясный. Но это была защита от холода и взглядов невидимых духов комнаты. Она медленно натянула грубую ткань на своё застывшее тело. Грубый шов на внутренней стороне пояса топорщился, образуя небольшую складку. Этого было достаточно. Она протолкнула запонку в узкое пространство между тканью и подкладкой. Холодный металл впился в кожу. Ненадёжно. С каждым движением он мог выскользнуть и выдать её. Но другого выхода не было.

С тех пор Добби появлялся раз в день, принося кувшин воды и краюху чёрствого хлеба. Ни ложки, ни ножа — ничего, что могло бы стать оружием. Еда была простой и безвкусной, но её хватало, чтобы не умереть с голоду. «Ирония, — с горькой усмешкой думала она, с трудом проглатывая сухой хлеб. — Морить меня голодом он не станет. Даже в немилости я остаюсь его дорогой вещью, которую нельзя безнадёжно испортить. Его трофеем. И он даже не подозревает, что его главный трофей прячет в своём кармане его же фамильную реликвию.» Её пальцы инстинктивно потянулись к тому месту на животе, где когда-то начиналась её сила. Туда, где когда-то рождались зелья, дававшие ей иллюзию власти над собственной судьбой. Теперь эта мысль была единственным щитом. Последней уверенностью в этом хаосе.

Стены, выкрашенные в густой кровавый цвет, поглощали не только свет, но и звук, и само время. Тишина стояла такая плотная, что в ушах начинался навязчивый звон, перерастающий в шепот. Иногда ей казалось, что это шепчет призрак Нарциссы — её предшественницы, той, что не вынесла жизни в этих стенах.

«Он сломил и меня...» — доносилось до неё сквозь оглушающую тишину, и она не могла понять, её ли это собственные мысли или голос другой женщины, навсегда оставшейся в этом поместье.

Чтобы не сойти с ума, она цеплялась за воспоминания. Тёплая лаборатория матери, пахнущая полынью и мёдом. Голос отца, читающего ей сложные заклинания, когда она была ещё маленькой. Руки Драко... Но воспоминания о Драко теперь причиняли физическую боль. Её пальцы снова нащупали в кармане холодный сапфир. Этот подарок был одновременно и утешением, и источником вечного, парализующего страха. «Что, если он узнает? Что, если найдёт?» Они были напоминанием о том, что у неё отняли, о том, что она предала, позволив Люциусу осквернить их связь.

Она сидела на полу, прислонившись к стене, и смотрела на свои руки в грубых рукавах. Они дрожали. Не столько от голода, сколько от страха и осознания собственной сломленности. Он добился своего. В ней не осталось ни злости, ни надежды. Лишь густая, апатичная пустота.

Щелчок замка прозвучал как выстрел.

Дверь бесшумно отъехала. В проёме, залитом тусклым светом из коридора, стоял Люциус. Он был безупречен — тёмный костюм, безукоризненно гладкие волосы. На его лице не было ни гнева, ни удовлетворения. Лишь холодная, отстранённая оценка. Его взгляд скользнул по её серой, бесформенной одежде, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на одобрение. Она выглядела именно так, как он и хотел — сломленной и униженной.

— Встань, — сказал он. Его голос прозвучал непривычно громко в оглушающей тишине комнаты.

Она попыталась подняться, но ноги подкосились. Она рухнула на колени, униженная собственной слабостью. Он не двинулся с места, не предложил помощи. Он наблюдал.

— Ты выходишь отсюда, — произнёс он, и каждое слово падало, как капля ледяной воды. — Не потому, что я простил тебя. И не потому, что ты искупила свою вину. Ты выходишь, потому что твоё тело может служить высшей цели. Надеюсь, время, проведённое здесь, помогло тебе это осознать.

«Высшая цель? — с недоумением подумала она. — Какая ещё цель?» Мысль о возможной беременности даже не мелькнула в её сознании, надёжно защищённом верой в своё зелье.

Он сделал шаг вперёд, и его тень упала на неё.

— Запомни этот урок раз и навсегда, Розалин, — его голос стал тише, но от этого лишь опаснее. — Любая твоя тайна становится моим оружием. Любая твоя надежда — моей уступкой. Ты думала, что у тебя есть что-то своё? У тебя нет ничего. Даже воздух, которым ты дышишь в этих стенах, — мой.

Он протянул руку, но не чтобы помочь ей подняться. Он просто указал на дверь.

— Выходи. Твой... отдых окончен.

С невероятным усилием воли она заставила дрожащие ноги подчиниться. Шаг. Ещё шаг. Она вышла из Красной комнаты, и воздух коридора показался ей непривычно свежим и холодным. Она сделала вздох, и её рука снова, уже по привычке, проверила карман, прежде чем взгляд упал на фигуру в конце длинного, тёмного коридора.

Драко.

Он стоял, прислонившись к стене, его лицо было бледным и измождённым. Увидев её, он выпрямился, и в его глазах вспыхнула буря — ужас, боль, вина. Он видел её измождённое лицо, дрожащие руки, пустой взгляд.

Их взгляды встретились всего на мгновение. В его глазах была целая вселенная страдания, в её — лишь ледяная, бездонная пустота. Она не смогла бы выразить что-либо, даже если бы захотела. Всё внутри неё выгорело.

И тут же, из тени за её спиной, раздался спокойный, ровный голос Люциуса.

— Драко. Разве у тебя нет дел в Министерстве? Или ты решил, что твоё присутствие здесь снова станет... уместным?

Слова были произнесены беззлобно, но они повисли в воздухе отравленной угрозой. Драко вздрогнул, его взгляд метнулся от Розалин к отцу. Ярость и бессилие исказили его черты, но под ледяным взглядом Люциуса он опустил глаза. Его плечи сгорбились. Он отступил на шаг, затем развернулся и молча ушёл, его отступление было красноречивее любых слов.

Люциус медленно перевёл взгляд на Розалин. На его губах играла лёгкая, почти невидимая улыбка удовлетворения. Он видел их боль, их разрыв, их унижение, и это было сладким нектаром для его власти.

«Сломлена? — думал он, наблюдая, как она стоит, не в силах пошевелиться. — Или притворяется? Неважно. Её тело — поле битвы за моё наследие, и она даже не подозревает, что война уже идёт. Она по-прежнему верит в свой щит. Глупая девчонка. Этот ребёнок будет моим. И когда она это поймёт, будет уже слишком поздно».

— На сегодня достаточно, — произнёс он вслух, его голос вернул себе привычную бесстрастность. — Тебя ждёт ванна и еда. Завтра мы продолжим... восстановление.

Он повернулся и ушёл, оставив её стоять одну в пустом коридоре, на полпути между адом, из которого её только что выпустили, и новым заточением впереди. Стены, казалось, сжимались вокруг неё. Она понимала — Красная комната была не наказанием, а всего лишь началом. Рука в кармане сжала холодный металл. Началом чего? Она не знала. Но пока этот украденный у дракона зуб был с ней, настоящее ещё не наступило.

Возвращение в привычную жизнь не принесло покоя. Каждый звук, каждый шаг за дверью заставлял Розалин вздрагивать. Люциус не приближался к ней — ни для ласк, ни для насилия. Его присутствие ощущалось иначе: в тяжёлой тишине, что повисла между ними за ужином, в его взгляде, который, казалось, взвешивал и оценивал её с новой, леденящей душу тщательностью.

—Ты выглядишь бледной, — заметил он как-то утром, его голос был ровным, но в нём слышалось напряжение тетивы. — Последствия твоего… уединения? Или что-то иное?

Фраза «что-то иное» повисла в воздухе ядовитым намёком. Она промолчала, но семя сомнения было посеяно. Его слова о том, что её тело «может служить высшей цели», эхом отдавались в её сознании. Какая цель? Единственная цель, которую он мог для неё предусмотреть…

Нет. Это было невозможно. Она была защищена.

В тот же день она украдкой прокралась в свою лабораторию. Воздух пах пылью и застоявшимися травами. Сердце бешено колотилось, пока она доставала тот самый синий флакон. Её руки дрожали, когда она наливала каплю в стеклянную чашу для анализа. Она добавила реактив, ожидая увидеть знакомое изумрудное свечение, подтверждающее силу зелья.

Но цвет оказался тусклым, болотным. Она провела тест снова и снова, используя более сложные заклинания, выученные ещё у матери. Результат был неизменным. Концентрация активных ингредиентов была катастрофически низкой. Зелье было почти бесполезно. Не испорчено — нет. Оно было разбавлено. Намеренно.

В этот миг комната пропала. Она не слышала ни своего дыхания, ни биения сердца. Только оглушительный рёв предательства в крови. Он знал. Все это время он знал. И он обезоружил её, оставив беззащитной перед его волей. «Любая твоя тайна становится моим оружием». Его слова обрели новый, чудовищный смысл.

Из угла комнаты донёсся тихий всхлип.

Розалин резко обернулась. В дверном проёме стоял Добби. Его огромные глаза были залиты слезами, а длинные пальцы безнадёжно запутались в уголке своей старой наволочки.

— Госпожа… Добрая госпожа… — его голосок сорвался в истерическом писке. Он упал на колени и с размаху ударился лбом о каменный пол. Глухой стук эхом разнёсся по тихой комнате. — Добби плохой! Добби ужасный! Добби должен был слушаться хозяина!

Она замерла, не в силах пошевелиться, наблюдая, как он бьётся головой о пол, оставляя на камне влажные пятна слёз.

— Что ты сделал, Добби? — её собственный голос прозвучал чужим и безжизненным.

— Зелье! — завопил эльф. — Хозяин приказал Добби подменить госпожино зелье! Добби налил в синюю бутылочку водичку! Простую водичку! — Он снова ударился головой. — Добби не хотел вредить госпоже! Но хозяин приказал! Добби должен… Добби должен…

Он продолжал бы это самоистязание, но Розалин медленно опустилась перед ним на колени. В её глазах не было гнева. Лишь та же пустота, что заполнила её в Красной комнате, теперь оттенённая леденящим знанием.

— Встань, Добби, — тихо сказала она. — Иди. Я не буду тебя наказывать.

Эльф, рыдая, выполз из лаборатории. Она же осталась сидеть на холодном полу, глядя на тот самый флакон. Ключ ко всем действиям Люциуса лежал перед ней, такой простой и такой ужасный. Он не просто наказывал её. Он осуществлял свой план. И её тело было полем его битвы, на которое она сама, уверенная в своей защите, даже не подозревала, что вышла.

Теперь, зная правду, она начала искать признаки. Каждое утро она проводила простые диагностические заклинания, которые могла незаметно исполнить. Результаты упорно показывали отрицательный результат. Слишком рано, шептал ей разум. Слишком рано, чтобы что-то увидеть.

Но тело начало подавать свои, двусмысленные сигналы. Однажды утром её скрутил внезапный приступ тошноты, такой сильный, что ей пришлось опереться о спинку кровати. Головокружение накатывало в самые неподходящие моменты. Грудь стала болезненно чувствительной. Она пыталась списать всё это на последствия стресса, на истощение после Красной комнаты. Но чёрвь сомнения уже точил её изнутри. Это слабость? Или… надежда? Самая ужасная надежда на свете.

Люциус наблюдал. Она чувствовала его взгляд на себе за обедом, тяжёлый и аналитический, будто он пытался прочесть ответ на её коже.

— Ты сегодня почти не притронулась к еде, — произнёс он как-то вечером, отпивая глоток вина. Его глаза, холодные и пронзительные, были прикованы к её лицу. — Вновь тошнота? Или твой утончённый вкус восстаёт против кухни Малфоев?

В его голосе не было заботы. Это был допрос, замаскированный под светскую беседу.

— Я просто устала, — ответила она, опуская глаза и сжимая под столом льняную салфетку, чтобы скрыть дрожь в пальцах.

— Усталость, — повторил он, растягивая слово, словно пробуя его на вкус. — Да, конечно. Иногда это первый признак… больших перемен. Стоит прислушиваться к своему телу, моя дорогая. Оно часто знает правду раньше нас.

Он отпил ещё глоток, и его взгляд, казалось, проникал сквозь неё, выискивая малейшую трещину в её защите, малейший признак того, что его расчёт оказался верным.

«Она бледнеет, — думал он, с холодным, безжалостным интересом изучая её черты. — Её тошнит. Это оно? Признак того, что моё семя взяло верх? Или это просто её дух, столь же слабый, как и её кровь, сдаётся под грузом реальности? Она избегает моего взгляда. От стыда за свою связь с ним? Или потому, что носит в себе моего наследника и не может смотреть мне в глаза, зная, что её тело предало её и выполнило мою волю?»

Он отставил бокал. Звон хрусталя прозвучал оглушительно громко.

— Тебе действительно стоит больше отдыхать, — заключил он, и в его голосе прозвучала непоколебимая уверенность человека, который уже считает себя победителем. — Тебе понадобятся силы. Для будущего. И, кстати… я зайду к тебе вечером. Будь готова.

Фраза повисла в воздухе не как интимное предложение, а как приказ. Как продолжение того же осмотра, что он проводил за обеденным столом, только более тщательное.

Она сидела в своей спальне, когда дверь бесшумно открылась. Он вошел без стука, как хозяин, входящий в свою кладовую. Он был уже без мантии, в одной темной сорочке, и его движения были лишены какой-либо страсти — лишь целеустремленная эффективность.

— Не вставай, — сказал он, его взгляд скользнул по её застывшей фигуре в постели.

Он не стал зажигать свет. Лунный свет, пробивавшийся сквозь окно, выхватывал из мрака его бледные руки и её неподвижное лицо. Его прикосновения не были ласковыми. Они были исследующими. Холодные пальцы скользнули по её плечу, по ключице, и она поняла — это не было проявлением желания. Это была инвентаризация.

Когда его рука коснулась её груди, она невольно вздрогнула, и не только от отвращения. Боль, острая и непривычная, пронзила её. Он почувствовал это — её напряжение, её повышенную чувствительность. Его пальцы замерли на мгновение, не сжимая, а оценивая форму, упругость. Он знал её тело, и он искал изменения.

«Да, — пронеслось в его голове с ледяным удовлетворением. — Набухшая. Чувствительная. Такого раньше не было. Это не стресс. Это оно».

Он продолжил свой методный, безжалостный осмотр, и каждый его жест говорил ей: «Ты — вещь. А я проверяю, не испортилась ли ты и не появились ли в тебе новые, нужные мне свойства».

Его близость была быстрой, почти механической. Он вошёл в неё без прелюдий, и её тело, не готовое, ответило болью и сухостью. Он заметил это — её сжатие, её сдерживаемый стон — но не остановился. Для него это было ещё одним подтверждением. Её тело менялось, становилось другим, и это изменение служило его цели.

Он не смотрел ей в глаза. Его взгляд был прикован к её груди, к её животу, будто он пытался разглядеть в полумраке то, что скрывалось внутри. Когда всё кончилось, он так же резко вышел из неё, как и начал. Он стоял у кровати, поправляя манжеты, его дыхание было почти ровным.

— Да, — произнёс он тихо, больше для себя, чем для неё. — Отдыхай.

И он ушёл, оставив её лежать в темноте, чувствуя не только привычное унижение, но и новый, пронизывающий страх. Он не просто использовал её. Он изучал. И он явно что-то нашёл. Её рука инстинктивно потянулась к животу, а в горле встал комок от осознания: её тело действительно могло стать самым страшным предателем.

Идея созревала в ней медленно, как яд. Мысль о том, чтобы просить помощи, казалась признанием поражения, но продолжать нести этот груз в одиночку было выше её сил. После той ночи, когда Люциус изучал её тело как объект, она поняла — время истекает.

За завтраком она подняла глаза через стол.

—Мне нужны ингредиенты, — сказала она, и голос её звучал хрипло от непривычки говорить что-то, что не было ответом на его вопросы. — Для восстановительных зелий. То, что есть в поместье, не подходит. Мне нужно посетить аптеку в Косом Переулке. И… заехать к матери. У неё есть доступ к редким компонентам.

Люциус отложил нож. Его взгляд был тяжёлым и оценивающим.

—К Снейпам? — произнёс он, и в его голосе не было удивления, лишь холодная аналитика. — Столь внезапная потребность в попечении матери?

— Столь же внезапная, как и необходимость в «восстановительных зельях», — парировала она, не опуская глаз. — После твоего… гостеприимства в Красной комнате.

Он изучал её несколько секунд, его пальцы медленно барабанили по столу. Он знал, что это вызов. И он знал, что отказ будет выглядеть слабостью.

—Конечно, — наконец произнёс он. — Ты не узница. Пока. Добби сопроводит тебя. И проследит, чтобы ты ни в чём не нуждалась.

Это не была забота. Это был надзор. Она это поняла, когда домовой эльф, дрожащий и несчастный, появился у её ног с щелчком. Люциус отпускал её, но не выпускал из поля зрения.

Дорога в поместье Снейпов была мучительной. Каждый поворот, каждое дерево за окном кареты казались ей потенциальными глазами Люциуса. Она чувствовала незримую нить, протянутую от него к ней, и знала, что любое её слово, любой жест будут немедленно доложены.

Лили встретила её в дверях. Её лицо, обычно озарённое светом любопытства исследователя, помрачнело при виде дочери. Она увидела не просто бледность — она увидела глубину опустошения в её глазах.

— Мама, — выдохнула Розалин, и её голос дрогнул.

Лили, не говоря ни слова, взяла её за руку и повела вглубь дома, в свою личную лабораторию — святилище, пахнущее полынью, порошком драконьего корня и безопасностью. Дверь закрылась с тихим щелчком.

И тогда Розалин сломалась. Слова хлынули из неё, бессвязные, полные боли и стыда. Она рассказывала всё: о подмене зелья, о ночах с Драко, которые были не предательством, а попыткой выжить. О Красной комнате. О намёках Люциуса. О том, как он пришёл к ней ночью не как муж, а как тюремный надзиратель, выискивающий признаки того, что её тело больше не принадлежит ей.

Лили слушала, не перебивая. Её лицо прошло через три стадии.

Ярость.Её зелёные глаза вспыхнули таким огнём, что, казалось, воздух вокруг затрещал от магии.

—Я убью его, — прошипела она, и это не было метафорой. В её голосе звучала сталь, отточенная годами войны. — Я превращу его внутренности в прах и развею по ветру.

Боль. Гнев схлынул, обнажив бездонное горе. Слёзы покатились по её щекам, и она схватила дочь в объятия, прижимая так сильно, будто пыталась вдавить обратно всё вытекшее из неё счастье.

—Моя девочка… Моя бедная, бедная девочка…

Решимость. Она отстранилась, вытерла слёзы тыльной стороной ладони. В её взгляде зажёгся знакомый огонёк — огонёк руководителя исследовательского отдела Св. Мунго, который видел самые тёмные стороны магии и находил способы с ними бороться.

—Хватит слёз, — сказала она твёрдо. — Теперь — диагноз. Сядь.

Лили быстрыми, отточенными движениями провела палочкой над её животом. Воздух немедленно отозвался ярким золотистым свечением, а её свободная рука выписывала в нём вспомогательные руны, ускоряя и усиливая диагностику. Розалин замерла, сердце её бешено колотилось.

Свет погас. Лили подняла на неё взгляд, её лицо было серьёзным.

—Пять недель, — тихо произнесла она.

Тишина, повисшая между ними, была густой и тяжёлой. Пять недель. Это был тот самый период, когда у неё были связи и с Люциусом, и с Драко. Проклятая неопределённость была запечатана в ней самой.

— Есть ритуал, — нарушила молчание Лили. — Древний. Он определяет не отца, а принадлежность к роду. Он покажет, является ли ребёнок продолжателем крови Малфоев.

— Но это ничего не даст! — воскликнула Розалин. — Они оба Малфои!

— Именно, — кивнула Лили. — Их родовая магия идентична. Ритуал не различит отца и сына. Он лишь подтвердит, что ребёнок — Малфой. А что касается магловских методов… — она горько усмехнулась. — ДНК-тест? Он бесполезен. Магическая кровь не подчиняется законам магловской биологии. Родовая магия искажает любые попытки простого генетического анализа. Наши предки позаботились о том, чтобы чистоту крови нельзя было проверить с помощью пробирок. Только магия может читать магию. И эта магия даёт нам лишь половину правды.

В этот самый момент, в своём кабинете в Малфой-мэноре, Люциус вставал из-за стола. Он подошёл к окну, глядя на потемневшее небо.

«Она у Снейпов, — его мысли были острыми, как лезвие. — Что она им там лепечет? Рисует меня монстром? Плачет о своей судьбе? Или… они уже строят планы? Думают, как оспорить мои права на ребёнка, если он окажется… его?»

Ярость, старая и новая, подступала к горлу. Предательство. Двойное предательство. Его молодая жена и его собственный сын. Под самым его носом. Он сжал кулаки, костяшки пальцев побелели.

«Как она посмела? После того, что он с ней сделал… после того апрельского вечера. Разве она забыла? Или… — его разум, отточенный в интригах, нащупал новую, ещё более горькую мысль. — Или это прощение? Она простила его. Этого жалкого, слабого щенка, который был орудием в его унижении. И в этом прощении… она отдала ему то, что должно было принадлежать только мне. Она позволила ему коснуться её не как палачу, а как любовнику. И в этом — её величайшее предательство».

Он резко развернулся и швырнул в камин хрустальный бокал. Стекло разлетелось с удовлетворяющим звоном. Он не мог допустить, чтобы Снейпы что-либо замышляли. Он должен был вернуть контроль. Над ней. Над ситуацией. Над своим наследником.

А в лаборатории Снейпов Лили смотрела на дочь, и в её глазах горел огонь решимости.

—Ритуал ничего не даст, но он должен быть проведён. Чтобы мы знали наверняка, с чем имеем дело. А пока… — она взяла руки дочери в свои. — Ты останешься здесь. Сегодня ночью. Я не отпущу тебя обратно в этот ад.

Но Розалин медленно покачала головой, и в её глазах, впервые за долгое время, вспыхнула искра её собственной воли.

—Нет, мама. Если я не вернусь, он поймёт. И его месть будет страшной. Для всех нас. Я должна играть по его правилам. Пока у нас нет своего козыря.

Она поднялась, её ноги всё ещё дрожали, но спина была прямой. Она возвращалась в ад, но теперь не одна. И в этом был крошечный, хрупкий росток надежды.

Утро в Малфой-мэноре началось с тяжёлой, гулкой тишины, нарушаемой лишь звоном серебряных приборов о фарфоровые тарелки. Розалин сидела напротив Люциуса, стараясь не смотреть на него, а сосредоточившись на крошечной порции омлета на своей тарелке. Каждый кусок казался ей безвкусным, и она с трудом проглатывала пищу, чувствуя, как его взгляд скользит по её лицу, шее, рукам — везде, выискивая малейшие изменения.

— Ты всё ещё выглядишь бледной, — нарушил молчание Люциус. Его голос был ровным, но в нём слышалось лёгкое напряжение. — Неужели вчерашний визит к матери не принёс тебе облегчения? Или, может быть, наоборот... взволновал?

Она подняла на него глаза, стараясь сохранить выражение безразличия.

—Я просто устала, — ответила она, опуская взгляд обратно на тарелку. — Как ты и советовал, я отдыхаю.

В этот момент из-за её спины послышались шаги. Драко, одетый в строгую мантию чиновника Министерства, проходил по коридору, направляясь к выходу. Их взгляды встретились всего на долю секунды. В его глазах она прочла боль, беспокойство и немой вопрос. В её — отчаянную попытку передать хоть крупицу уверенности, которой у неё не было. Затем он исчез за дверью, а Розалин почувствовала, как взгляд Люциуса стал ещё тяжелее. Он видел этот мимолётный контакт.

— Кажется, мой сын особенно спешит сегодня, — заметил Люциус, отпивая глоток кофе. — Наверное, его ждут важные дела в Министерстве. Или, может, не только дела...

Он не стал продолжать, позволив намёку повиснуть в воздухе. Розалин промолчала, сжимая под столом пальцы. Она знала, что не может оставаться здесь дольше. Ей нужно было вернуться к родителям — туда, где её ждало не осуждение, а поддержка.

— Я... мне нужно снова съездить к матери, — сказала она, набираясь смелости. — Вчера мы не успели закончить... рецепт. Ей нужны мои заметки.

Люциус медленно поставил чашку.

—Опять? — его брови чуть приподнялись. — Столь частые визиты... Не вызовут ли они ненужных вопросов? В конце концов, ты теперь Малфой.

— Именно поэтому мне важно поддерживать свои навыки, — парировала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Чтобы быть достойной этого имени.

Он изучал её ещё мгновение, затем кивнул.

—Как пожелаешь. Но не задерживайся. У нас с тобой свои... планы.

Дорога до поместья Снейпов показалась ей короче, чем в прошлый раз. Возможно, потому, что теперь она знала, что её ждёт там. Добби, как тень, следовал за ней, но на этот раз она почти не обращала на него внимания.

Лили встретила её у дверей, и по выражению её лица Розалин поняла — отец уже в курсе. Они молча прошли в кабинет Северуса. Комната, как всегда, была заполнена книгами, склянками и лёгким запахом зелий. Северус стоял у камина, его тёмная фигура казалась особенно мрачной.

— Садись, — сказал он, не поворачиваясь.

Когда Розалин опустилась в кресло, он обернулся. Его лицо было бледнее обычного, а в глазах бушевала буря сдержанных эмоций.

— Мама рассказала мне всё, — начал он, его голос был тихим, но каждое слово обжигало. — О подмене зелья. О твоих... встречах с Драко. О Красной комнате. — Он сделал паузу, и Розалин увидела, как сжимаются его кулаки. — Я должен был убить его тогда. В тот день, когда он предложил этот брак.

— Северус... — тихо сказала Лили, кладя руку ему на плечо.

— Нет, — он резко оборвал её. — Я видел в его глазах расчёт, но не предполагал, что он опустится до этого. До того, чтобы... — он запнулся, впервые за много лет потеряв дар речи. — До того, чтобы так обращаться с моей дочерью. И теперь... — его взгляд упал на её живот, и в его глазах мелькнуло что-то новое, странное — смесь ярости, боли и какой-то неуверенной нежности. — Теперь у тебя под сердцем ребёнок. Мой внук. И его происхождение может стать для тебя смертным приговором.

Произнеся это вслух, он словно осознал всё окончательно. Они с Лили станут дедушкой и бабушкой. Но вместо радости это осознание принесло лишь новую волну гнева и страха.

— Мы проведём ритуал, — твёрдо сказала Лили. — Сегодня. Но для этого нужны сильные фамильные артефакты Малфоев, заряженные кровью поколений.

— У меня есть кое-что, — Северус вышел из-за стола и открыл потайной отдел в книжном шкафу. — Конфисковано после войны. — Он выложил на стол два предмета: массивный золотой портсигар с гербом Малфоев и фамильную печатку с тем же гербом. — Но этого может быть недостаточно.

Розалин, не говоря ни слова, сделала два жеста. Первым она сняла с шеи цепочку с массивным обручальным кольцом Малфоев — символом её заточения. Вторым — её пальцы скользнули в потайной карман её платья, который всегда был с ней, даже за обеденным столом с Люциусом. Она вынула запонку. Серебряный дракон, сжимавший сапфир, казался беззащитным под пристальным взглядом родителей.

— Обручальное кольцо... и это. Запонка Драко, — её голос был тихим, но твёрдым. — Он дал мне её. Для защиты.

Северус взглянул сначала на кольцо — символ договора с дьяволом, а затем на запонку — символ запретной связи, которая всё это запутала. Четыре артефакта лежали на столе, воплощая в себе всю сложность и трагедию её положения.

После тяжёлого разговора они спустились вниз, в гостиную, где на столе уже дымился чайник. Лили налила всем по чашке. Аромат лаванды и мёда, знакомый с детства, успокаивающе подействовал на Розалин. Она сидела, прижавшись к спинке дивана, и смотрела на родителей. Здесь, в этом доме, она была не миссис Малфой, а просто их дочерью. Здесь её любили и защищали. Это осознание согревало её изнутри, давая силы для того, что должно было произойти.

— Мы сделаем это в подвале, — сказала Лили, когда чай был допит. — Там мы не будем никому мешать.

Подвал поместья Снейпов был не таким, как в Малфой-мэноре. Здесь не было алых стен и давящей тишины. Здесь пахло травами и старыми книгами. Лили быстро начертила на полу мелом магический круг, разложила свечи и поставила в центр серебряную чашу.

— Кровь предков, услышь зов крови новой, — начала она, и её голос приобрёл металлический оттенок. — Покажи нам, к какому роду принадлежит дитя, что зреет во чреве.

Она провела серебряным ножом по ладони Розалин. Та вздрогнула, но не издала ни звука. Капля крови упала в чашу с дымящейся жидкостью.

Сердце Розалин бешено заколотилось. «Пожалуйста, — молилась она про себя, глядя на запонку. — Пожалуйста, пусть оно укажет на тебя...»

Лили коснулась ножом первого артефакта — запонки Драко.

Чаша вспыхнула ровным серебристым светом. Из неё потянулась тонкая, но ясная нить энергии и соединилась с запонкой. На мгновение Розалин почувствовала прилив безумной надежды.

Но тут же, прежде чем она успела выдохнуть, свет из чаши рванулся с новой силой. От неё отделились ещё три ослепительные нити — одна к обручальному кольцу, другая — к печатке, третья — к портсигару Люциуса. Они пульсировали, сливаясь и переплетаясь с первой, пока все четыре артефакта не оказались опутаны общим, неразрывным сиянием, образуя мерцающий квадрат — идеальную, ужасающую геометрическую фигуру, не оставляющую сомнений в их кровном родстве.

В воздухе прозвучал голос, холодный и безличный, как эхо из глубины веков: «Плоть от плоти их рода».

Свет погас. В комнате повисла тишина, более громкая, чем любой звук.

Розалин медленно опустилась на колени, не в силах оторвать взгляд от четырёх предметов, которые теперь, казалось, были спаяны общей тайной. Правда была так близко, и всё же — недостижима. Ритуал дал ответ, но не тот, что был нужен. Ребёнок был Малфоем. Но чьим? Ответ был спрятан в её чреве, и она не могла его узнать.

— Нет... — прошептала она, и её голос сорвался. — Нет...

Лили подбежала к ней, обняла.

—Шшш, детка. Мы ещё не проиграли. Мы знаем, что он — Малфой. Это что-то даёт нам. Мы будем готовы.

Но её слова звучали пусто. Они обе понимали: дочь обречена на неопределённость. До родов, а может, и навсегда. Правда была заперта в её теле, как в самой надёжной тюрьме.

Когда Розалин вернулась в Малфой-мэнор, было уже поздно. Люциус ждал её в большом зале. Его взгляд, тяжёлый и аналитический, изучал её лицо.

«Она возвращается, — думал он, отмечая новую тень в её глазах. — Что они там делали? Говорили обо мне? Планировали? В её глазах что-то новое... Не покорность, с которой она уходила. Решимость? Или отчаяние? Что они там замышляют, эти Снейпы?»

Он чувствовал, что теряет нить. Его контроль, всегда такой абсолютный, давал трещину. Она что-то знала. Что-то, чего не знал он. И эта мысль сводила его с ума.

— Надеюсь, твой рецепт наконец завершён, — произнёс он, и в его голосе прозвучала лёгкая, ядовитая насмешка. — Ты выглядишь... просветлённой.

Она подняла на него глаза, и в её взгляде он прочёл не страх, а нечто иное — вызов. Слабый, едва заметный, но он был.

— Да, — ответила она тихо. — Я многое поняла.

И, развернувшись, она пошла наверх, оставив его в зале с гложущим чувством, что игра только что усложнилась. А он до сих пор не знал всех правил.

Тишина, установившаяся в Малфой-мэноре после возвращения Розалин, была зловещей. Стены, казалось, впитали напряжение и теперь излучали его обратно, создавая удушливую атмосферу ожидания. Розалин чувствовала каждый взгляд Люциуса на себе — тяжёлый, изучающий, полный непрошеных вопросов.

Той же ночью, когда поместье погрузилось в сон, в кабинете Люциуса горел свет. Драко стоял перед массивным дубовым столом, чувствуя себя мальчишкой, пойманным на краже.

— Твоё поведение становится всё более... непредсказуемым, — начал Люциус, его пальцы медленно барабанили по столешнице. — Эти твои взгляды. Эта нервозность. Я надеялся, что со временем ты научишься контролировать свои эмоции.

— Я не понимаю, о чём ты, отец, — попытался парировать Драко, но голос его дрогнул.

— Не понимаешь? — Люциус резко встал. — Ты думаешь, я слеп? Ты смотришь на неё так, будто она твоя. Но она — моя. Моя жена. И если под сердцем у неё растёт мой наследник, то твоё присутствие здесь становится не просто неприятным, но и опасным.

Драко побледнел, но заставил себя не отвести взгляд. Сказать «какой наследник?» — значило бы признать, что он вообще об этом думал. Сделать вид, что не понял — было бы наигранно. Он оказался в ловушке, созданной собственным отражением в ледяных глазах отца.

— Опасным для кого? — выкрутился он, и в его собственном голосе прозвучала непривычная для него самого твёрдость. — Для её репутации? Или для твоего спокойствия?

Люциус медленно обошёл стол, и его тень, удлинённая пламенем в камине, накрыла Драко.

— Для хрупкого равновесия, которое я выстроил в этом доме. Для будущего нашей семьи. И если ты не прекратишь этот жалкий фарс, — он остановился в шаге, и его шёпот стал подобен шипению змеи, — для тебя самого. Ты забыл, что стоит на кону. Ты забыл, что я хранитель. Не только состояния, но и чести. И я не потерплю, чтобы её имя снова стало поводом для перешёптываний в углах. Особенно по твоей вине.

Он сделал паузу, давая каждому слову впитаться, как яду.

— Министерство открывает представительство в Карпатах. Ты возглавишь его. Это не обсуждению подлежит.

— Карпаты? — Драко невольно рассмеялся — коротким, горьким и обречённым смехом. — Это даже не ссылка, отец. Это забвение. Ты просто убираешь меня с глаз долой.

— Я ограждаю тебя от последствий твоего же поведения, — поправил Люциус с мнимой заботой, в которой не было ни капли тепла. — И даю тебе шанс проявить себя там, где твои... чувства... не будут угрожать всему, что я построил. Ты уезжаешь завтра утром. Паковать вещи тебе поможет Добби.

Люциус развернулся и снова сел в кресло, демонстративно взяв в руки перо. Разговор был окончен. Драко стоял, чувствуя, как ярость и бессилие сводят ему челюсти. Он был отстранён, как пешка. И самый ужас заключался в том, что отец, как всегда, был прав — его присутствие было опасно. Но не для отца, а для Розалин.

Именно это осознание и заставило его повернуться и молча выйти из кабинета. Но не для того, чтобы паковать вещи. Ему нужно было её предупредить. У него была только одна ночь.

Он ворвался в её спальню как ураган.

—Он отправляет меня в ссылку. В Карпаты. Завтра.

Розалин вскочила с кровати,сердце заколотилось.

—Почему?

—Он что то знает. Говорил о наследнике... — его голос сорвался. — Ребёнок... это правда?

Она схватила его за руку, её пальцы сжались на его запястье.

—Тише. Неважно, что я знаю. Важно, во что верит он. — Её свободная рука непроизвольно коснулась складки платья у груди, где была спрятана запонка. — Я под защитой. Помнишь? Ты дал мне щит. Теперь твоя очередь стать моим мечом. Далёким и невидимым.

Её пальцы скользнули к серебряному браслету на запястье, что она носила всю жизнь. Расстегнув его, она вложила в его руку.

—Возвращайся, — прошептала она. Их губы встретились в коротком, стремительном поцелуе. Не в нежности, а в клятве. В последний миг она разжала его ладонь, и холод серебра коснулся его кожи.

В этот момент дверь распахнулась. На пороге стоял Люциус. Его лицо было искажено холодной яростью.

— Я предупреждал тебя, — его голос был тихим, но от этого ещё более страшным. — Я дал тебе шанс уйти достойно. А ты предпочёл подкрадываться к моей жене в ночи.

— Отец, я...

— Вон! — проревел Люциус. — Сию же секунду! Если ты ценишь свою жизнь, если ты хоть капельку дорожишь ею, — его взгляд скользнул по Розалин, — ты выйдешь и не посмеешь приближаться к этой комнате до отъезда.

Драко замер, сжимая в кулаке браслет, его тело напряглось, но под ледяным взглядом отца вся его решимость испарилась. Он отступил, бросив на Розалин последний взгляд, и вышел.

Люциус медленно повернулся к Розалин. Его взгляд был тяжёлым и безжалостным.

—Кажется, я был слишком снисходителен. К вам обоим.

Прошло несколько дней. Люциус наблюдал за ней, ожидая, что она сама подтвердит его подозрения. Но Розалин молчала. Её молчание сводило его с ума.

Однажды вечером он вошёл в её будуар без стука.

—Завтра утром нас посетит целитель, — объявил он без предисловий. — Я должен быть уверен в здоровье... моего наследника.

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в самое нутро.

—Ты понимаешь, о чём я, не так ли? Или ты всё ещё надеешься, что твои маленькие секреты останутся при тебе?

Это был ультиматум. Признаться сейчас — означало добровольно надеть на себя оковы. Продолжать молчать — рисковать, что целитель обнаружит правду, которую она сама ещё не знала.

Ночью Розалин не могла уснуть. Она сидела у окна, глядя на тёмный сад. Мысли метались в голове, как пойманные в ловушку птицы.

«Признаться — значит отдать себя и ребёнка в его полную власть. Стать инкубатором. Собственностью. Но скрывать... Если я беременна, целитель это увидит. И тогда... тогда он поймёт, что я знала и молчала. Это будет воспринято как вызов. Как война».

Она провела рукой по ещё плоскому животу.

«Но если я скажу первой... если я сама объявлю о беременности, назвав ребёнка его наследником... Это лишит его удовольствия от открытия. Это даст мне иллюзию контроля. Пусть маленькую, но это будет моё решение. Моя игра».

Она понимала — её единственная сила теперь в контроле над информацией. В том, что она знает, а он — нет. В том, как и когда эта информация будет раскрыта.

В своей спальне Люциус тоже не спал. Он стоял у камина, сжимая в руке бокал с виски. Огонь играл на полированной поверхности хрусталя, но не мог рассеять тьму в его душе.

«Все признаки налицо, — думал он, и каждая мысль была отточенным лезвием. — Бледность, утренняя тошнота, болезненная чувствительность, что я отметил в ту ночь... Её тело кричит о беременности. И всё же... Всё во мне надеется, что я ошибаюсь.»

Он отпил глоток, но виски не могло заглушить горечь осознания.

«Я хотел наследника. Продолжателя моего дела, крови, воли. Ребёнка, которого я смогу воспитать своим преемником. Но этот... этот ребёнок может быть не моим. Он может быть его. Моего слабого, ничтожного сына, который осмелился прикоснуться к моей собственности.»

Внезапно перед его мысленным взором всплыло воспоминание. Тот день в кабинете. Снейп, с его вечным презрением в глазах: «Полагаю, ты собираешься просить руку Розалин для своего отпрыска?»

«Я тогда счёл это оскорблением, — мысленно усмехнулся Люциус. — Смешной, невозможной перспективой — связать мой древний род с его дочерью через Драко. А теперь... Теперь эта "невозможная перспектива" может стать моей реальностью. Я, Люциус Малфой, могу стать отцом собственному незаконнорожденному внуку от сына, которого презираю.»

Он поставил бокал с такой силой, что хрусталь чуть не треснул.

«Внук... Технически — продолжение рода. Но какое это продолжение? Не мой отпрыск, а наследие моего позора. Напоминание о том, что мой собственный сын смог отнять у меня то, что принадлежало мне по праву. Нет. Если это так, я никогда не признаю этого ребёнка. Я сделаю его жизнь адом, как он сделал адом мою. Он будет носить мою фамилию, но никогда не узнает моего признания. Я буду воспитывать его с холодной жестокостью, выжигая в нём всё, что напоминает мне о его отце.»

Его пальцы сжались в кулаки. В глазах горел холодный огонь решимости, смешанный с редкой, но узнаваемой горечью.

«Завтра целитель всё подтвердит. И тогда начнётся настоящая война. Война за душу этого ребёнка. И я скорее уничтожу его, чем позволю стать памятником моему унижению.»

Он повернулся от камина, его тень гигантская и уродливая легла на стену. Игра вступала в новую фазу. И на кону было всё — его наследие, его имя, его гордость. И душа ещё не рождённого ребёнка.

А Розалин у окна смотрела на первые лучи восходящего солнца. Она знала — сегодняшний день изменит всё. И она должна быть готова. Готова к войне, которую объявил её муж. Войне, где их ребёнок станет и призом, и полем боя.

Утро было холодным и безрадостным. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь высокие окна Малфой-мэнора, казался блеклым и неживым. В гостиной, где обычно царила торжественная тишина, теперь витало ощущение надвигающейся грозы.

Люциус стоял у камина, безупречный и холодный. Его пальцы нервно перебирали ручку трости — единственная деталь, выдававшая внутреннее напряжение. Розалин сидела в кресле, спина её была прямой, но ладони, спрятанные в складках платья, были влажными. Она чувствовала на себе его взгляд — тяжёлый, пронизывающий, словно бурав, сверлящий её насквозь.

Целитель прибыл точно в назначенный час. Пожилой волшебник с седой бородой и умными, проницательными глазами. Он учтиво поклонился Люциусу, затем Розалин.

— Миссис Малфой, — произнёс он. — Если вы готовы...

Люциус медленно кивнул, его взгляд не отрывался от Розалин.

—Пожалуйста, доктор. Будьте так добры.

Целитель достал волшебную палочку. Воздух наполнился мягким золотистым свечением. Розалин замерла, чувствуя, как магия скользит по её телу, проникая внутрь. Она видела, как взгляд целителя становится сосредоточенным, его губы готовы были произнести вердикт.

И в этот момент она сделала свой ход.

— Подождите.

Оба мужчины взглянули на неё. Целитель — с удивлением, Люциус — с холодным интересом.

Розалин подняла голову и встретилась взглядом с Люциусом. В её зелёных глазах горел странный огонь — не страх, не покорность, а решимость.

— Это излишне, — сказала она твёрдым, ясным голосом. — Я и так знаю, что должна сообщить.

Она сделала паузу, впиваясь взглядом в его ледяные глаза.

— Да. Я беременна. — Слова прозвучали чётко и громко в тишине комнаты. — Твоим наследником.

Наступила мёртвая тишина. Люциус не двигался. Его лицо оставалось маской, но в глазах что-то дрогнуло — вспышка чего-то дикого и неконтролируемого, тут же погашенная. Это не было радостью. Это было... оценкой. Расчётом. Он видел её ход и мгновенно анализировал его последствия.

Он медленно кивнул, поворачиваясь к целителю.

—Подтвердите, пожалуйста.

Целитель, немного опешив, провёл окончательные заклинания.

—Да, — произнёс он. — Беременность. Примерно шесть-семь недель. Всё... всё протекает нормально.

Люциус снова кивнул, на этот раз более удовлетворённо. Но удовлетворение это было отравленным. Она украла у него момент триумфа. Она добровольно отдала то, что он считал своим правом — право объявить о своём наследии. Она превратила его победу в нечто, полученное по её милости.

— Благодарю вас, доктор, — произнёс Люциус, его голос был ровным, но в нём слышалось стальное напряжение. — Вы можете быть свободны.

Когда целитель удалился, Люциус повернулся к Розалин. Его лицо было непроницаемым.

— Что ж, — сказал он. — Поздравляю нас. — Он подошёл ближе, его взгляд упал на её ещё плоский живот. — Мой наследник. С этого момента твоя безопасность — мой главный приоритет.

Его слова звучали как забота, но были приговором.

— Я считаю, что для твоего же благополучия тебе следует оставаться в поместье, — продолжил он. — Путешествия сейчас неуместны. Любой стресс может навредить... моему сыну.

Розалин почувствовала, как сжимается её сердце.

—Но моя мать... я хотела бы видеться с ней. Для поддержки.

Люциус усмехнулся — короткий, беззвучный смешок.

—Трястись в карете по дороге к Снейпам? Нет, это слишком рискованно. — Он помедлил, делая вид, что обдумывает уступку. — Но так уж и быть... Пусть твоя мать навещает тебя здесь. Раз в месяц. Не чаще.

Это была не уступка, а очередная цепь. Он ограничивал её контакты с внешним миром, с её семьёй. Она была заперта в золотой клетке, где каждое её движение будет контролироваться.

Той ночью Розалин снился странный, прерывистый сон.

Она стояла в алой комнате, но стены были из плоти, и они дышали. На полу сидел ребёнок, спиной к ней. Его волосы были белыми, как у Малфоев, но с чёрной прядкой, как у неё. Сердце её сжалось от предвкушения.

— Посмотри на меня, — попросила она.

Мальчик обернулся. Его лицо было размытым, как будто под водой, но глаза... Сначала они были холодными, светло-серыми, точь-в-точь как у Люциуса. В них не было ничего, кроме ледяной надменности. Затем они дрогнули, и цвет начал меняться, расплываться, пока не стал тёмно-зелёным — её глазами, глазами её матери. В них плескалась боль, страх и бездонная надежда. И тогда ребёнок улыбнулся, и в этой улыбке было что-то от Драко.

— Чей я? — спросил он, и его голос был эхом.

Розалин проснулась с одним этим вопросом, впившимся в мозг как заноза. Не с криком, а с полным, оглушающим молчанием, будто всё нутро у неё вынули. Она лежала, не двигаясь, прикованная к постели свинцовой тяжестью. Руки сами потянулись к животу — не с нежностью, а с проверкой на реальность. С холодным, отстранённым любопытством, с каким рассматривают чужую, неизлечимую рану.

«Ты мой, — подсказывало что-то глубоко внутри, древний инстинкт, заглушаемый громчайшим голосом травмы. — Ты — часть меня».

«Чья?— тут же спрашивал другой, ядовитый шёпот. — Его? Чтобы он мог вечно владеть тобой через него? Или того мальчика, чье прикосновение было таким же знаком насилия, пусть и беззвучным?»

Это не было борьбой надежды. Это была борьба двух проклятий. Она не гадала, какое из них лучше, а пыталась понять, какое из них убьёт её медленнее.

Она представила, как держит на руках ребёнка с ледяными глазами Люциуса. И её сердце не наполнялось теплом — оно сжималось в комок ледяного страха и омерзения. Она боялась не родить его. Она боялась, что не сможет его полюбить. Что будет смотреть на собственного сына или дочь и видеть в них лицо тирана. Это чувство было таким же насилием над ней, как и всё остальное — её лишали даже права на материнские чувства.

Потом она представила ребёнка Драко. И здесь страх был иным, более острым, как лезвие гильотины. Этот ребёнок стал бы плотью от плоти её первого насильника и вечным воплощением той уродливой связи, что сплелась из их общих ран. Он был бы живым свидетельством их взаимного падения — тихим, безгласным обвинителем, которого она была бы вынуждена называть сыном или дочерью.

Она встала и подошла к зеркалу, глядя на своё отражение — сосуд, вместилище, поле битвы. Она не видела будущую мать. Она видела заложницу.

«Чей ты?» — снова пронеслось у неё в голове.

И самый честный, самый чудовищный ответ, который пришёл ей в голову, был: «Ничей. Ты — оружие. И моя задача — решить, в чьих руках ты убьёшь меня».

В своём кабинете Люциус тоже не спал. Он стоял у камина, сжимая в руке бокал с виски. Огонь играл на полированной поверхности хрусталя, но не мог рассеять тьму в его душе.

«Она победила в этом раунде, — думал он, наблюдая за танцем пламени. — Она сказала то, что я хотел услышать, и теперь я обязан играть по этим правилам. Но я не забыл. И не простил. Каждый день, глядя на её растущий живот, я буду помнить, что это может быть его победа, а не моя.»

Он отпил глоток, но виски не могло заглушить горечь осознания. Она не просто украла его триумф. Она поставила его в положение, где он вынужден публично праздновать то, что внутри может быть величайшим позором его жизни. Он, Люциус Малфой, должен носить маску счастливого отца, возможно, прикрывая собой грех собственного сына.

Он не стал пить дальше. Алкоголь не мог затопить этот яд. Ему требовалось действие. Чёткое, холодное, направленное.

Он подошёл к потайному ящику в своём бюро, вскрыл сложные защиты и извлёк маленький, изящный флакон с серебристой, переливающейся памятью. Тот самый.

Он поднёс его к виску и высвободил нить. Кабинет поплыл, сменившись знакомым кошмаром гостиной Малфой-мэнора образца 1998 года. Крики. Смех Пожирателей. И она, его Розалин, прижатая в углу. Но на этот раз его взгляд, закалённый новой ненавистью, скользнул мимо неё. Он пристально вгляделся в лицо Драко — бледное, испуганное, с стеклянным от ужаса и алкоголя взглядом. Он смотрел на слабость своего сына, на тот миг, который положил начало всей этой цепи унижений.

«Вот он, корень, — думал Люциус, с холодной яростью наблюдая, как Драко, подтолкнутый Долоховым, делает тот роковой шаг. — Вся его ничтожность — вот она. И из этой слабости теперь может произрастать моё... наследие? Нет. Мой позор».

Он резко выдернул себя из памяти. Тишина кабинета оглушила. Решение было принято.

Он взял перо и кусок пергамента. Почерк его был безупречен, как всегда.

«Драко.

Считаю долгом проинформировать тебя о событии, кое напрямую касается будушего нашего рода. Твоя мачеха ожидает ребёнка. Осмотр целителя не оставил сомнений: беременность — семь недель, протекает безупречно.

Полагаю, на своём посту ты сможешь вознести должные молитвы за здоровье и благополучие моего наследника. Твои усердные труды на благо Министерства на столь отдалённом посту являются твоим наилучшим вкладом в это дело.

Твоё присутствие здесь, разумеется, более не требуется.

Прими уверения в моей уверенности в твоей... благоразумности.

Л.М.»

Он не угрожал. Не оскорблял. Он просто констатировал факт, зная, что каждый отточенный пассаж будет для его сына ударом ножа. Он сообщал ему о своей победе, о том, что Розалин теперь навсегда заперта в его мире, нося под сердцем его собственность. И напоминал, что Драко исключён из этой картины. Навсегда.

Он сложил письмо, запечатал его фамильной печатью и вызвал сову. Месть — это не всегда крик и ярость. Иногда это ледяное молчание, в котором тонет чужая надежда.

С этого дня её жизнь изменилась. Её окружили гиперопекой, которая была лишь новой, более изощрённой формой тюрьмы. Каждое блюдо, которое она ела, проверялось. Каждый её шаг отслеживался. Люциус начал говорить «мой сын», «наследник», вкладывая в эти слова всё своё право собственности. Он пытался силой слова присвоить ребёнка, сделать его своей безраздельной собственностью ещё до рождения.

А Розалин, сидя в своей новой, роскошной тюрьме, гладила живот и шептала:

— Ты будешь в безопасности. Я сделаю всё, чтобы ты был в безопасности.

Она не знала, кто отец ребёнка. Но она знала, что теперь у неё есть оружие — сам ребёнок. И она будет использовать его, чтобы защитить себя и его. Война продолжалась, но правила изменились. Теперь на кону была жизнь невинного существа, заточённого в самой гуще битвы.

Воздух в Малфой-мэноре стал густым, как бульон, сваренный из молчания и подозрений. Беременность Розалин, теперь видимая глазу в лёгком округлении живота, не смягчила атмосферу, а лишь уплотнила её. Люциус окружал её гиперопекой, которая была тоньше и опаснее любых цепей. Каждый её шаг, каждый вздох находился под наблюдением. И всё же, даже в этой цитадели контроля существовали щели.

Одну из таких щелей звали Дося. Молодая домовая-девочка эльф с огромными, печально обвисшими ушами и преданным взглядом, которого не сломили ещё годы службы. Она не была привязана к Люциусу душой и телом, как Добби. И она помнила, как Розалин, тогда ещё новая хозяйка, однажды перевязала ей пораненную лапку, не приказав, а попросив. Для эльфа, чья жизнь состояла из приказов, это было неслыханной добротой.

Именно Дося, дрожа от страха, но движимая странным чувством долга перед «доброй госпожой», проскользнула однажды вечером в её будуар и заламывая руки, прошептала:

—Госпожа… Дося должна отдать… — и сунула ей в руку свёрнутый в трубочку клочок пергамента, прежде чем исчезнуть с тихим щелчком.

Сердце Розалин заколотилось, предчувствуя удар. Она развернула письмо. Почерк был нервным, угловатым, буквы местами прорывали пергамент от нажима.

«Р.

Его письмо пришло. Я сжёг его, но слова выжжены у меня на сетчатке. «Твоя мачеха». «Мой наследник». Он выстраивает реальность, как шахматную доску, а мы с тобой — пешки, посмевшие задуматься о своей воле.

Твой браслет... он до сих пор хранит отзвук тепла твоей кожи. Иногда мне кажется, это последнее тепло, которое я унёс из того ада. Я сжимаю его, и он впивается в ладонь, и эта боль напоминает мне, что я должен держаться. Ради тебя. Ради того, что от нас осталось.

Эта новость...о беременности, она сводит меня с ума. Я не спрашиваю, мой ли это ребёнок. Я спрашиваю: что теперь будет с нами? С тобой? Он строит для нас клетку внутри клетки.

Прошу, дай мне знать, что ты жива. Что твой щит всё ещё при тебе. Один знак. И он укажет мне путь — продолжать ли ползти в этой тьме или сжечь за собой все мосты.

Я буду ждать. Потому что больше мне ничего не осталось.

Д.»

Каждое слово было криком, отчаянным и безрассудным. Оно дышало той самой импульсивностью, что когда-то сделала Драко орудием в руках Долохова. И теперь эта же импульсивность могла его убить. Люциус не станет церемониться. Он уничтожит сына, посмевшего посягнуть на его собственность во второй раз.

Дилемма вонзилась в её сознание, как отравленный клинок. Признаться в своём незнании? Выложить перед ним всю унизительную правду: что она носит под сердцем ребёнка и не может с уверенностью назвать отца? Но это подольёт масла в огонь его отчаяния. Он, с его чувством вины и жаждой искупления, может счесть это скрытым упрёком и броситься в самоубийственную атаку на Люциуса. Солгать? Уверить, что ребёнок — Люциуса, разом перерубив все его надежды? Это убьёт в нём последний свет, иссушит душу, которую она когда-то пыталась спасти. Или дать ему ложную надежду? Сказать «да, твой»? Это стало бы самым страшным предательством — и по отношению к нему, обрекая на жизнь в иллюзии, и к себе, и к невинному ребёнку, чью судьбу она таким образом предопределила навсегда.

Она сидела у камина, сжимая в руке письмо, пока края пергамента не пропитались влагой её ладони. Она чувствовала лёгкое, едва заметное движение внутри себя — не пинок ещё, а скорее трепет, напоминание о хрупкой жизни, которая целиком зависела от её решений. Её единственная надежда на будущее — это Драко, живой и здравомыслящий. А здравомыслие сейчас диктовало лишь одно: выжить. Любой ценой.

Она взяла перо. Чернила были разведены её слезами, но почерк вывела твёрдый, без единой дрожи.

«Д.

Мой Щит не даёт мне треснуть, как хрусталь. Твой Меч должен оставаться острым. Для этого — храни себя. Молчи. Жди.

Только это имеет значение сейчас.

Р.»

Ни правды, ни лжи. Лишь холодный расчёт и отчаянная мольба. Она не отвечала на его вопрос, но давала ему то, что было важнее ответа — причину жить и оставаться в тени. Она приказывала ему надеяться, не давая надежды, и отказываться от борьбы, призывая к оружию. Это была её первая настоящая партия в игре с Люциусом, и ставкой были их жизни.

За ужином Люциус наблюдал за ней с тем же холодным, аналитическим интересом. Он заметил её задумчивость, лёгкую бледность. Воздух был наполнен невысказанными словами.

— Кажется, мой сын плохо переносит иностранный климат, — произнёс он вдруг, разрезая идеальный кусок ростбифа. — До меня дошли слухи о его... нестабильном поведении на новом посту. — Он поднял глаза на Розалин, ловя каждую чёрточку её лица. — Хорошо, что его обязанности не позволят ему скоро вернуться. Не так ли, моя дорогая? Нам не нужны лишние волнения в твоём положении.

Это был не вопрос. Это была ловушка, приманка с отравленным крючком. Он испытывал её, ища в её глазах вспышку тревоги, гнева, чего угодно, что подтвердило бы его догадки.

«Она получила весточку. Я уверен. Иначе откуда эта заторможенность? Она думает о нём, — стучало в его висках. — Мой наследник пинается у неё в животе, а она думает о своём любовнике? Или всё-таки он — отец? Кто бы он ни был, этот ребёнок будет моим. Я сделаю его своим. А её... её я сделаю примером для всех, кто посмеет думать, что у них может быть что-то своё в этих стенах.»

Розалин подняла на него взгляд. В её зелёных глазах не было ничего, кроме усталой покорности.

—Конечно, Люциус. Ты лучше знаешь, что для нас благо.

Он удовлетворённо кивнул, но в его глазах мелькнуло разочарование. Она научилась играть слишком хорошо.

Несколько месяцев спустя беременность Розалин была уже очевидна для любого глаза. Девятый месяц тяжелел на её теле, но ещё тяжелее была на душе. Единственным светом в этой тюрьме были ежемесячные визиты Лили. Они сидели в солнечном саду Малфой-мэнора — единственном месте, не пропитанном до основания мраком, — и говорили о будущем.

— Не переживай, родная, — тихо говорила Лили, поглаживая её руку. Её взгляд был твёрдым и полным решимости. — Как только всё закончится, как только ребёнок родится... Мы с папой придумаем, как вытащить тебя отсюда. Из этой тюрьмы. У нас есть связи, рычаги... Мы не оставим тебя здесь.

Эти слова были бальзамом на её израненную душу. Они были тонкой нитью, связывающей её с миром за стенами поместья, с надеждой на свободу.

Но они же стали и её приговором.

Из-за густой живой изгороди вышел Люциус. Они не заметили его приближения. Его лицо было бледным от сдержанной ярости, глаза горели холодным огнём.

— Какие трогательные уверения, — его голос прозвучал, как удар хлыста, разрезая мирный воздух сада. — «Вытащить». «Тюрьма». Интересная терминология для дома твоего мужа, моя дорогая.

Лили вскочила, её лицо исказилось от гнева.

—Люциус, я...

— Молчать! — его крик был тихим, но от этого ещё более страшным. Он подошёл ближе, и его тень упала на них. — Ты осмелилась приходить в мой дом и сеять в моей жене семена неповиновения? Говорить о том, чтобы вырвать моего наследника из его законной колыбели?

— Она твоя жена, а не вещь! — вспылила Лили.

— Всё в этих стенах — моё! — прошипел он. — И её решение относительно её будущего и будущего моего сына будет принято мной. А не тобой. Твоя нога больше никогда не переступит порог этого поместья. Моего наследника и свою дочь ты не увидишь. Никогда.

— Ты не можешь...

— Я только что это сделал. Вон. Сию же секунду. Или я позабочусь о том, чтобы твой муж вспомнил все свои прошлые грехи перед Министерством.

Лили замерла, ярость и бессилие боролись в её глазах. Она посмотрела на Розалин — на её испуганное, побелевшее лицо, на её руки, инстинктивно оберегающие живот, — и её взгляд наполнился бездонной болью. Она не могла рисковать. Не сейчас.

— Я вернусь за тобой, — прошептала она дочери, развернулась и ушла, оставив Розалин наедине с ледяной яростью её мужа.

Ночь опустилась на поместье, тяжёлая и беззвёздная. Люциус пришёл к ней, как и ожидалось. Но его гнев принял иную, более опасную форму. Он не был груб. Он был методичен.

Он вошёл без стука, его силуэт вырисовывался в дверном проёме. Он не говорил ни слова, пока раздевался. Его движения были лишены страсти, лишь холодная целесообразность. Когда он прикоснулся к ней, его руки не были нежны, но и не причиняли боли. Они были... клиничны.

Он исполнял свой супружеский долг с отстранённой аккуратностью хирурга, проводящего плановую операцию. Его прикосновения были инвентаризацией собственности, проверкой жизнеспособности ценного сосуда. Каждое движение было выверено, лишено эмоций, но наполнено безраздельной властью. Это было не утверждение желания, а подтверждение права собственности. Он напоминал ей, что даже сейчас, когда она носит его наследника, её тело принадлежит ему. И будет принадлежать всегда.

Когда всё кончилось, он не ушёл. Он лёг рядом и положил ладонь на её обнажённый, округлившийся живот. Его рука была холодной. Они лежали в тишине, и вдруг он почувствовал это — сильный, уверенный пинок изнутри.

Люциус замер. Его пальцы непроизвольно прижались к коже, пытаясь поймать повторение. В темноте его лицо было скрыто, но его дыхание на мгновение замерло. И тогда, тихим, почти неслышным голосом, который она никогда от него не слышала, он прошептал:

— Никто. Слышишь меня? Никто не отнимет тебя. Ты — моё наследие. И я сделаю тебя сильным.

Он говорил не ей. Он говорил ребёнку. Своему наследнику. Своей собственности. Своему окончательному триумфу. И в этих словах не было любви. Была лишь безжалостная, всепоглощающая воля к обладанию, обещание лепки и перековки, а не защиты.

Розалин лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, чувствуя тяжесть его руки на своём животе. Она понимала, что только что потеряла последнюю связь с внешним миром. И осознала, что отныне она одна в этой войне. Войне, где её собственный ребёнок стал и заложником, и призом, и главным полем боя.

* * *

И среди всей этой готической мрачности — лучик ностальгии. Знакомьтесь, домовёнок Дося. Еë имя — моя тихая пасхалка, привет из 90-х для тех, кто помнит тот самый волшебный порошок и дух чистоты из детства.

Первая боль, острая и безжалостная, разрезала ночную тишину, вырвав у Розалин короткий, подавленный стон. Она вцепилась пальцами в шёлк простыней, пытаясь удержаться в реальности, но волна следующей схватки уже накатывала, грозя снести с собой всё — и страх, и надежду, и саму память о том, что когда-то существовала жизнь без этой боли.

Люциус, разбуженный суетой, стоял в дверях её спальни, бледный и неестественно прямой. Его взгляд скользнул по её согбенной фигуре, и в его глазах, помимо привычного контроля, мелькнуло нечто первобытное и дикое — страх перед процессом, который не подчинялся его воле.

— Где целитель? — его голос прозвучал резко, заставляя вздрогнуть перепуганную служанку.

В этот момент с тихим шелестом пламени в камине появилась Лили. Она не вошла — она возникла, как зеленоглазая фурия, её плащ был покрыт дорожной пылью, а лицо пылало холодным материнским гневом.

— Отойди от неё, Малфой, — произнесла она, и её тихий голос был острее клинка.

Люциус развернулся к ней, его лицо исказила гримаса презрения.

—Ты здесь нежелательна. Вон из моего дома.

— Твой дом? — Лили сделала шаг вперёд, и её присутствие вдруг заполнило всю комнату. — Это комната моей дочери. И я остаюсь с ней. Попробуй вышвырнуть меня — и я превращу твой последний оплот респектабельности в бульварную помойку. Газеты будут смаковать, как Люциус Малфой мучает свою юную жену и выгоняет её мать. Ты думаешь, твоё золото тебя спасёт? Оно сделает скандал только сочнее. Я не позволю ей умирать в одиночестве среди этих… каменных стен.

Она не стала ждать его ответа, проскользнув мимо к кровати. Её руки, тёплые и уверенные, коснулись лба Розалин.

— Мама… — выдохнула та, и в этом слове было столько детского облегчения, что у Люциуса сжались кулаки.

— Всё хорошо, родная. Всё хорошо. Я здесь.

Лили говорила с ней тихо, успокаивающе, вытирая ей лицо прохладной влажной тканью. Но её взгляд, профессиональный и острый, уже сканировал ситуацию, отмечая частоту и силу схваток, бледность Розалин, тревожный блеск в её глазах. Она была матерью, но не слепой. Краем глаза она наблюдала за акушеркой из Св. Мунго, которую в спешке вызвал Люциус, и её собственное сердце сжималось от тревоги. Что-то было не так.

Когда спустя несколько часов изматывающих схваток ритм вдруг нарушился, стало ясно, что что-то идёт не так. Схватки стали хаотичными — то ослабевая почти до полного затишья, то накатывая с новой, разрывающей силой. Розалин, уже почти без сил, лишь глухо стонала, её тело обмякло между волнами боли, но живот оставался напряжённым, как натянутая тетива.

Акушерка нахмурилась, её пальцы нерешительно скользнули по животу.

— Я… не чувствую продвижения, — прошептала она. — И что-то не так с тонусом…

Лили не ответила. Её палочка уже была в руке. Короткий, точный взмах — и в воздухе вспыхнул сложный узор из золотистых линий, который тут же обвил тело Розалин. Свет пульсировал в такт магии, вырисовывая в воздухе тонкие нити жизненного ритма: пульс матери, ток крови, ритм сокращений… и — едва уловимое, прерывистое мерцание в самом его центре, слабеющее с каждым мгновением.

Лицо Лили побледнело.

— Сердце ребёнка… — выдохнула она. — Оно замирает. Каждый удар слабее предыдущего. Он задыхается.

Она вскочила на ноги, её голос стал ледяным, как клинок.

— Это не просто усталость. Это дистресс. Острая гипоксия. Что-то перекрывает ему кислород — пуповина, плацента… или хуже.

Именно в этот момент тело Розалин содрогнулось в особенно сильной, судорожной схватке, а по простыне медленно расползлось тёмно-алое пятно.

Акушерка ахнула:

— Кровотечение… внутреннее…

— Отслойка, — коротко бросила Лили. — Немедленно адреналиновый эликсир! И магический стабилизатор! Мы не можем ждать — каждая секунда забирает у него жизнь.

Она повернулась к Розалин, и её лицо вновь стало мягким, но твёрдым.

— Розалин, слушай мой голос. Ты должна бороться. За себя. За своего ребенка. Сейчас будет больно, но ты справишься. Я с тобой.

И началось. Лили творила магию, которую не преподавали в Хогвартсе. Её палочка описывала в воздухе стремительные, невероятно точные траектории, высекая искры чистого золотого света, в то время как пальцы её свободной руки выписывали сложные руны прямо на теле дочери, и те светились, впитываясь в кожу. Она шептала заклинания на забытом языке, её голос был ровным, но каждая фраза требовала невероятной концентрации. Она не просто лечила — она перестраивала магию жизни, перенаправляя потоки энергии, заставляя угасающее сердце биться сильнее, останавливая внутреннее кровотечение.

Акушерка сидела у изножья кровати, помогая Розалин в родах, её движения были точны, а взгляд — сосредоточен.

И когда тело Розалин выгнулось в последней, решающей схватке, крошечная головка показалась на свет — акушерка мягко и уверенно приняла младенца.

— Он здесь, — сказала она чётко. — Дышит, но слабо.

Лили уже протягивала руки.

— Дай его мне.

Акушерка без колебаний передала ей ребёнка. Он был мал, сморщен и невероятно хрупок — дыхание едва уловимое, кожа бледная. Но в ту же секунду золотистые руны, ещё не угасшие в воздухе, обвили его тельце, и сердце под пальцами Лили дрогнуло — сильнее, ровнее.

Люциус, застывший у стены, не отводил глаз от Розалин. Её лицо заливалось смертельной бледностью, пальцы бессильно разжимались, дыхание — едва слышное. В этот миг он понял: даже если ребёнок выжил, она может не вернуться.

И впервые за долгие годы он почувствовал ледяной укол настоящего, животного страха. Не за неё. За своего наследника. За символ своего возрождения, который мог рассыпаться в прах у него на глазах.

— Держись, — прошептал он, не обращаясь ни к кому, и этот шёпот был полон такой незащищённости, которую он не позволял себе никогда.

И словно в ответ, раздался крик. Слабый, но яростный. Крик новорождённой жизни.

Лили, вся в поту, с трясущимися от напряжения руками, бережно завернула младенца в чистую, мягкую пелёнку. На мгновение она прижала его к себе, чувствуя, как его крошечная грудь поднимается в первом полном вдохе.

И только теперь, спустя часы ада, когда магия перестала вытекать из неё рекой, а сердце ребёнка забилось ровно и сильно, она наконец позволила себе расслабиться. Впервые за эту ночь — по-настоящему — она улыбнулась сквозь слёзы

— Мальчик, — выдохнула она. — Родная, у тебя родился сын.

Взгляд Лили скользнул по Люциусу, и улыбка исчезла с её лица. Он стоял с молчаливым требованием в глазах, устремлённых на ребёнка. Сжав губы, она с ледяным спокойствием сделала шаг и протянула ему младенца. Это была не передача, а вынужденная уступка, каждый миллиметр которой давался ей ценой невероятного усилия.

И когда он, почти машинально, принял свёрток, все увидели чудо и проклятие, воплощённое в плоти.

Белоснежные, как у всех Малфоев, волосы. И среди них — одна-единственная, ниспадающая на лоб, прядь угольно-чёрного цвета, точь-в-точь как у Розалин. Люциус медленно, почти с боязнью, коснулся её. А потом ребёнок открыл глаза.

Люциус отшатнулся.

Левый глаз был его. Холодный, светло-серый, как зимнее небо. Но правый… Правый был ярко-зелёным. Как изумруд. Как глаза Лили. Как глаза Розалин. Зеркало того сна, что преследовало её месяцами, стало явью.

Он смотрел на это живое противоречие, на этот воплощённый вызов своей крови, и его душа разрывалась. Триумф от того, что его род продолжился, смешивался с леденящим ужасом от того, кем мог быть этот ребёнок. Он прижимал к себе этот маленький, тёплый свёрток, чувствуя, как что-то в нём самом, каменное и незыблемое, даёт трещину.

— Нарекаю тебя… — начал он, и его голос, обычно такой уверенный, дрогнул. — Нарекаю тебя моим наследником…

— Кассиан, — слабый, но абсолютно чёткий шёпот Розалин прозвучал, как выстрел. Она лежала, обессиленная, почти при смерти, но её зелёные глаза горели непотухающим огнем. — Кассиан Северус Малфой.

Она не отказывалась от фамилии. Она вписывала в неё себя. Своего отца. Свою волю. Она бросала ему вызов на самом святом для него поле — в имени его наследника.

Акушерка, до этого молчаливо стоявшая в тени, шагнула вперёд. Спокойно, без страха, она протянула руки.

— Позвольте, — сказала она тихо, но твёрдо.

Люциус, как во сне, передал ей младенца. Акушерка бережно завернула Кассиана в тёплый плед и, не говоря ни слова, подошла к кровати. Розалин, дрожа, подняла руки — и в следующее мгновение её сын лежал у неё на груди, прижатый к сердцу, которое только что боролось за его жизнь.

С грохотом, который заставил содрогнуться стены, распахнулась дверь. В комнате, залитой рассветным светом, стояли Северус Снейп и Драко. Пальцы Северуса мертвенной хваткой сжимали рукоять волшебной палочки. Драко был бледен, как полотно, но держался с неестественным, холодным спокойствием. Его глаза сразу нашли Розалин и ребёнка в её руках. В них вспыхнула буря — боль, тревога, надежда… и нечто новое — трепет отцовства.

— Что это значит?! Как вы посмели?! — проревел Люциус.

— Я посмел потому, что я — её отец, — Северус сказал тихо, но его голос, леденящий и зловещий, заглушил ярость Люциуса. — И я буду рядом с дочерью, когда она дарует жизнь моему внуку. Это моё право. И его, — он кивнул на Драко, — право быть здесь, если он того пожелает.

Люциус перевёл взгляд на сына. Он ждал увидеть страх, вину, покорность. Но увидел лишь ледяную, непробиваемую маску, за которой скрывалась бездонная усталость.

— Поздравляю, отец, — произнёс Драко. Его голос был ровным, но каждое слово было отточенным клинком. — С пополнением. Кажется, род Малфоев становится всё… интереснее.

— Не играй со мной в слова, мальчик, — прошипел Люциус. — Этот ребёнок — Малфой. Моя кровь. Моё наследие.

— Возможно, — в разговор снова вступила Лили, вставая. Её усталость куда-то исчезла, уступив место решимости охотника, подошедшего к добыче. — А возможно, и нет. Пока ты строил стены вокруг своей жены, мы искали способ разрушить стену лжи. И мы нашли его.

Она достала из складок мантии небольшой флакон. Жидкость в нём была цвета грозового неба и медленно переливалась, словно живая.

— Это «Зеркало Предков», — объявила она, и её голос зазвучал торжественно. — Оно не смотрит на кровь. Кровь — это всего лишь сосуд. Оно читает отпечаток души в момент зачатия. Оно покажет, чья сущность — чей внутренний демон или ангел — станет главным наследием этого ребёнка. Чей дух будет вести его по жизни, чьи уроки он усвоит, чью боль унаследует. Оно требует капли крови от каждого, кто претендует на отцовство.

Никто не двигался. Воздух стал густым и тяжёлым, как свинец.

Лили взяла крошечный серебряный кинжал. Она осторожно прикоснулась к пятке Кассиана. Младенец тихо всхлипнул. Три капли алой крови упали в серебряную чашу, которую она держала. Лили вылила туда зелье. Жидкость вздыбилась, заклубилась и засветилась фосфоресцирующим сиянием.

— Ваша кровь, — сказала она, глядя на мужчин.

Люциус, сжав челюсти до хруста, уколол палец и уронил каплю в чашу. Его кровь упала, как расплавленное олово. Драко, не отрывая взгляда от Розалин и ребенка, сделал то же самое. Его кровь слилась с общим сиянием.

Лили поднесла чашу сначала к Люциусу. Дым сгустился, закрутился вихрем и выплеснул наружу образ. Величественный и пугающий ледяной фазан с оперением из острейших хрустальных игл и глазами из полированного арктического льда. Он вышагивал с немым величием, и от него веяло безжалостной красотой, гордостью и властью, не терпящей возражений. В нём была вся суть Люциуса — его демон и его ангел.

Затем Лили поднесла чашу к Драко. Дым снова заклубился, и из него возник серебристый волк. Он был худым, со шрамом через глаз, но его поза говорила о готовности к бою, а во взгляде читалась не только ярость защитника, но и глубокая, неизбывная боль, и та самая верность, которую он когда-то дал Розалин в тёмной кладовке. Дух воина, выжившего ценой собственной невинности.

Лили поставила чашу на стол между ними. Два образа парили в дымке, отражая дилемму, запечатлённую в душе ребёнка. Ледяной фазан и серебристый волк. И тогда образ фазана дрогнул. По его хрустальному оперению поползли трещины. Он просуществовал ещё мгновение, символ неприступной, но хрупкой гордыни, а затем рассыпался на тысячи сверкающих осколков, которые испарились, не оставив и следа. В чаше осталась лишь дымка, в которой бежал серебристый волк — с его болью, его верностью и его силой выжившего.

Воцарилась тишина, более оглушительная, чем любой взрыв.

Люциус стоял, впившись взглядом в Розалин и младенца на её груди, и в его глазах бушевала такая ненависть, что казалось — воздух вокруг него начинает мерзнут.

— Ублюдок, — выдохнул он, и это слово прозвучало как приговор. — Плод слабости и предательства. Ты не мой. Ты — ошибка. И ты никогда не унаследуешь ничего, кроме моего презрения.

Драко перевёл взгляд на Розалин. В его глазах не было триумфа — лишь бесконечная, всепоглощающая благодарность и боль за её страдания. Он подошёл к кровати, опустился на колени и сначала коснулся пальцами щеки сына — нежно, почти благоговейно, — а затем поцеловал лоб Розалин.

— Спасибо, — прошептал он, и его голос сорвался. — За нашего сына. За то, что выжила.

Розалин слабо улыбнулась, её взгляд помутнел от усталости, но был полон безмолвного понимания. Её рука, слабая и дрожащая, медленно поднялась и указала на прикроватную тумбу с потайным отделением.

— Запонка… — выдохнула она, и в этом одном слове было всё: их тайна, их боль, их борьба. — Возьми её. Она должна быть с тобой. И с ним.

Драко кивнул, его горло сжалось. Он отыскал едва заметную щель, нажал, и потайная панель отъехала. Внутри, на бархатной подкладке, лежала та самая серебряная запонка с сапфиром. Он взял её. Металл был холодным, но в его руке он словно нагрелся, пробудившись к новой жизни.

— Она была моим щитом, — прошептала Розалин, глядя на него. — Теперь она будет его оберегом. Напоминанием о том, что даже в самой густой тьме можно найти свет. Напоминанием о тебе.

— Я буду хранить её, как зеницу ока, — голос Драко был твёрдым, как сталь. — И передам ему, когда придёт время. С этой историей. Нашей историей.

В этот момент раздался ледяной, разъедающий душу смех Люциуса. Он стоял, прислонившись к косяку двери, и его лицо исказила маска чистого, беспримесного презрения.

— Как трогательно, — прошипел он. — Воровать фамильные реликвии и передавать их ублюдкам. Ты не только опозорил нашу кровь, Драко, но и опустился до уровня карманного воришки. Эта безделушка ничего не изменит. Она — просто кусок металла, который я когда-то позволил тебе носить. Как и всё в этом доме, она была моей. И моей останется в ваших грязных руках.

Драко не удостоил его ответом. Он просто поднялся, бережно вложил запонку во внутренний карман своей мантии, прямо у сердца. Этот простой, молчаливый жест был красноречивее любых слов. Он не крал. Он забирал своё. Наследие, которое Люциус больше не заслуживал.

Затем он выпрямился, и его движения стали твёрдыми и практичными. Он бережно взял Кассиана из её ослабевших рук и так же бережно передал его на руки Северусу. Лишь убедившись, что сын в безопасности, на руках у деда, Драко наклонился, обнял Розалин и поднял её, прижимая к себе.

И в этот последний миг их взгляды встретились — Розалин и Люциуса.

Её глаза, ярко-зелёные, как те, что теперь сияли в одном из очей её сына, были лишены страха и ненависти. Лишь бесконечная, вселенская усталость и бездонная, непоколебимая решимость. Она прошла через ад, который он для неё построил, и вышла из него, забрав с собой своё будущее. Она смотрела на него не как на мучителя, а как на пройденный этап, на страницу, которую можно перевернуть.

В его серых глазах бушевала буря. Ярость от сокрушительного поражения. Презрение к их «низкой» крови, оказавшейся сильнее. Горечь от того, что его собственная плоть и кровь — его сын — нанёс ему последний, смертельный удар. Но глубже всего, под всеми этими эмоциями, зияла пустота. Пустота человека, который поставил всё на одну карту — свою волю, свою власть, свою кровь — и проиграл. Он остался ни с чем. Даже его месть была у него украдена, обращена в прах древним зельем. А его фамильная реликвия, символ его гордыни, уходила от него в руки того, кого он считал предателем, и того, кого он считал ублюдком.

Не говоря ни слова, Снейпы и Драко развернулись и вышли из покоев. Их шаги эхом отдавались в пустых коридорах Малфой-мэнора, затихая вдали.

Люциус остался один. Дверь закрылась, и тишина вновь опустилась на поместье, но на этот раз она была иной. Это была тишина склепа. Он стоял последним бастионом своего павшего величия, поверженный не врагами, а собственным сыном и женщиной, которую считал вещью. Его тень, одинокая и бесконечно длинная, тянулась по мраморному полу, и в ней не было ничего, кроме всепоглощающей, бессильной ярости и окончательного, бесповоротного осознания: его Проклятие нашло его самого.

* * *

Люциус

Малфой-мэнор больше не был оправой для драгоценности. Он стал саркофагом. Позолота на карнизах, лишённая магии ежедневного ухода, тускнела, обнажая под ней тёмное, пористое дерево. Воздух стоял неподвижный, густой и пыльный, словно в гробнице.

Люциус стоял у камина в своём кабинете, том самом, где когда-то предложил Северусу сделку, скрепившую их общую погибель. Его отражение в потёртом до матовости зеркале было размытым, неясным. Не человек, а тень, застывшая в позе былого величия. Он не боролся больше за влияние. Борьба предполагала цель, а у него её не осталось. Его стратегия — превратить скандал в трагедию, а себя в её мудрого, прощающего жертву — с треском провалилась. Все увидели за этим лишь ледяной, отчаянный расчёт.

Он был похож на того самого ледяного фазана из «Зеркала Предков» — прекрасного, хрупкого, чьё оперение из острых хрустальных игл медленно, по одной, осыпалось на пол, превращаясь в бесформенную пыль. Он проиграл. Не Снейпам, не Драко. Он проиграл самому времени, которое принесло с собой ценности, ему чуждые и непонятные. Его последней мыслью перед тем, как он отворачивался от зеркала, была не ненависть. Лишь горькое, безразличное удивление: как всё это — его род, его могущество, его жизнь — могло оказаться такой пустой, бессмысленной конструкцией.

Розалин

Её мир выкристаллизовался, как хорошо выверенное зелье, очистившись от взвеси боли и оставив после себя холодный, ясный осадок. Этим миром была лаборатория — не та, в северном крыле Малфой-мэнора, что пахла страхом и полынью, а её собственная, в просторном светлом доме на окраине Лондона. Дом, который она купила на первые доходы от своего дела, стоял в отдалении от других, окружённый лесом.

Здесь пахло озоном от магических реактивов, холодным металлом и стерильной чистотой. Контроль. Абсолютный и тотальный, выстраданный и завоёванный.

Она не варила больше противозачаточных зелий. Теперь её специализацией были сложные эликсиры, заглушающие эхо чужих прикосновений на коже, и ментальные ингибиторы, возводящие внутри сознания непроницаемые барьеры. Она лечила симптомы болезни под названием «прошлое», не надеясь найти от неё лекарство, но давая другим — и себе — передышку.

С Драко они пытались. Первый год после рождения Кассиана стал для них обоих жестоким экспериментом по созданию иллюзии нормальной семьи. Они сняли небольшой особняк в Суррее, вдали от чужих глаз. Драко носил ребёнка на руках по ночам, а она, обессиленная, смотрела на них, пытаясь разжечь в себе хоть искру того чувства, что когда-то теплилось в тёмных кладовках Малфой-мэнора. Но его присутствие в её спальне, даже просто спящего рядом, заставляло её просыпаться в холодном поту, сердце колотясь в животном ужасе. Его рука на её плече, призванная быть утешением, отзывалась в памяти двойным эхом — жестокостью Люциуса и её собственным стыдливым откликом на прикосновения Драко в те времена, когда её тело предавало её, отвечая на ласки того, кто был и палачом, и сообщником.

Этот год научил их обоих жестокой правде: некоторые раны не заживают, а лишь покрываются тонкой плёнкой, которая рвётся от малейшего напряжения. Они не ругались. Они просто сдались, исчерпав силы для притворства. Расставание было тихим, почти обезличенным актом — как закрытие неудачного проекта.

Теперь Драко был частью её мира, но не её жизнью. Они были двумя планетами, вращавшимися вокруг одного солнца — Кассиана. Их общение стало выверенным, почти протокольным. Иногда он заходил в её лабораторию — всегда предупреждая, — и они обсуждали успехи сына или новые угрозы в Министерстве. Она научилась выдерживать его взгляд, даже его близость. Но если его рука случайно касалась её, когда он передавал свиток, её по-прежнему пронзала молниеносная спазма — не отвращения, а памяти. Памяти о том, что его прикосновения навсегда остались ядовитой амальгамой из насилия, стыда, отчаяния и мимолётного утешения. Противоядия от такой смеси не существовало.

Она больше не носила запонку. Тот подарок, сделанный в ночь, когда Люциус окончательно стёр её в порошок, был возвращён. Он был якорем в тот момент, но тащить якорь за собой всю жизнь — утомительно. Она нашла новый способ держаться на плаву — собственное мастерство, ставшее для неё и щитом, и мечом, и смыслом, и стенами её личной, неприступной крепости.

Драко

Если Малфой-мэнор стал саркофагом, а лаборатория Розалин — крепостью, то жизнь Драко Малфоя превратилась в вечное, строго регламентированное патрулирование периметра между ними. Он не жил — он нёс службу.

Его карьера в Министерстве была образцовой и абсолютно предсказуемой. Он возглавил отдел по ликвидации наследия Пожирателей. Не дипломатическую миссию, а именно ту структуру, что выкорчёвывала с корнем тёмные артефакты, разбирала зачарованные руины и отслеживала уцелевших приспешников. Это была его форма изощрённого, публичного самобичевания. Каждый конфискованный артефакт был для него напоминанием о его прошлом. Каждый отчёт о зачистке — символическим актом очищения. Он стал тем, кого боялись и уважали: холодным, бескомпромиссным профессионалом, чья личная жизнь была засекречена прочнее, чем архивы его же отдела.

Он купил себе пентхаус в самом центре магического Лондона. Помещение было безупречным, дорогим и абсолютно безличным, как номер в хорошем отеле. Ни портретов, ни фамильного серебра, ни намёка на наследие Малфоев. Только функциональная мебель и окна в пол, за которыми кипела чужая жизнь. Здесь не было ни пыли, ни призраков, но и души — тоже.

Их с Розалин общение было отлажено до автоматизма. Он звонил ровно раз в неделю, в среду вечером, чтобы поговорить с Кассианом. Иногда забирал его на выходные — они ходили в зоопарки, на квиддич, а позже — в архивы Министерства, и их тихие, насыщенные беседы были лишены отцовской мягкости, но полны взаимного уважения. С Розалин он виделся реже, всегда по делу. Он стал тенью на пороге её крепости — узнаваемой, привычной, но не имеющей права переступить черту.

Он не носил запонку на себе. Вместо этого он хранил её в верхнем ящике своего рабочего стола в Министерстве, рядом со служебной палочкой и печатью. Иногда, оставаясь один в кабинете за полночь, он вынимал её и клал на ладонь. Холодный сапфир и серебряный дракон. Символ рода, который он предал. Символ любви, которую осквернил. Символ сына, которого никогда не сможет назвать своим законным наследником без горькой усмешки судьбы. Он не находил в ней утешения, лишь тяжесть — ту самую, что заставляла его каждый день подниматься и делать свою работу, будто отбывая пожизненное наказание, которое он сам себе и назначил.

Он проиграл. Не отцу, не обществу. Он проиграл самому себе, тому испуганному мальчику из апреля 1998-го, и теперь всю оставшуюся жизнь расплачивался за его слабость, став идеальным, безупречным и навеки одиноким чиновником. Его трагедия была в том, что он выиграл всё, о чём мог мечтать — свободу, уважение, сына, — и потерял при этом право на простое человеческое счастье. И он принял этот приговор безропотно, как принимал всё в своей новой жизни — с холодным, безучастным достоинством.

Северус и Лили Снейп

Их дом никогда не был просто жилищем. Он был оплотом, цитаделью, выстроенной не из камня, а из молчаливой воли и нерушимой преданности. После того, как рухнула та короткая и мучительная попытка Розалин и Драко построить общий дом, именно сюда, под сень этого крыльца, она вернулась с маленьким Кассианом — разбитая, проигравшая битву за иллюзию нормальной жизни.

Северус нашел своеобразное успокоение в роли Заместителя Директора Хогвартса и, что было закономерно, профессора Зельеварения. Для человека, чья жизнь была соткана из тайн и притворства, эта должность стала возвращением к истокам — к единственному языку, на котором он всегда говорил без утайки: к точной науке ингредиентов и тиглей. Его миссия заключалась не только в передаче знаний, но и в том, чтобы с этой высоты быть незримым щитом для своей семьи. Он смотрел на дочь, проходившую через тернии терапии, и видел в её стойкости своё самое горькое и самое великое искупление. Его чёрные глаза, всегда такие острые, смягчились, утратив яд, но не глубину.

Лили, чьё сердце было изломано болью дочери, обратила свою ярость в созидательную силу. Её работа в Св. Мунго, которую она не оставила, обрела новый смысл. Она возглавила исследовательский отдел, специализирующийся на лечении последствий магических травм. Каждое зелье, каждый новый метод были для неё выстрелом в того безымянного монстра, что сломал её ребёнка. Дом стал её вторым фронтом. Она была тем тёплым причалом, к которому Розалин могла пристать после сеансов терапии, и той беззаветной бабушкой, чья любовь стала для Кассиана первым и самым прочным фундаментом в жизни.

Шесть лет их дом был миром для Розалин и Кассиана. Шесть лет Северус и Лили были родителями, дедушкой и бабушкой, врачами и учителями. Они наблюдали, как хрупкая женщина заново собирала себя по частям, а беспомощный младенец превращался в серьёзного мальчика с слишком взрослыми глазами.

И когда Розалин, окрепнув, переехала в собственный дом неподалёку, они отпустили её с тихой радостью. Их долг был исполнен, их дочь снова могла стоять на своих ногах.

Теперь, годы спустя, их крепость не пустела. Она обрела новый ритм. Они по-прежнему были стержнем семьи, тихим центром, вокруг которого вращались их звёзды. Они доживали свой век не в покое, а в состоянии бдительного, выстраданного затишья, зная, что их главная битва — битва за будущее их детей — была выиграна. Не сокрушительной победой, а изматывающей обороной, где главным трофеем было право их дочери и внука на свою, отдельную и спокойную, жизнь.

Кассиан

Тень Малфой-мэнора стала не угрозой, а фоном, на котором выстраивается собственная жизнь. Для Кассиана этим фоном стал Хогвартс, а убежищем — прохладные подвалы Зельеварения. Здесь, где пар от котлов смешивался с запахом сушёных трав, он был не заложником прошлого, а архитектором. Его движения у котла были выверены, бесшумны и совершенны. Он не варил зелья — он творил порядок из хаоса, и профессор зельеварения, встречаясь с ним взглядом, видел в его разноцветных глазах не юношу, а равного алхимика.

Этот холодный контроль был его щитом и в общении с миром. Его белые волосы Малфоев с единственной чёрной прядью и разноглазый взгляд — холодно-серый, аналитичный, и ярко-зелёный, видевший слишком много, — давно стали его визитной карточкой. Сверстники из Когтеврана уважали его отстранённость, принимая её за глубину. Их шёпоты — «сын той Снейп и того Малфоя» — разбивались о его безупречные манеры и взгляд, где серый глаз анализировал, а зелёный — чувствовал слишком много, чтобы позволить этому вырваться наружу. Его одиночество было не изгнанием, а цитаделью.

Дверь в личную лабораторию Розалин была единственной, что открывалась для него без стука. Войдя, он погружался в мир, пахнущий озоном и полынью — иной, чем в Хогвартсе, более исцеляющий. Они редко говорили о важном. Их ритуал заключался в совместном молчании за работой, в котором было больше понимания, чем в словах. Он видел, как его присутствие гасит дрожь в её пальцах, и это было его главной миссией — быть живым доказательством того, что она победила.

Его еженедельные встречи с Драко в кафе Косого Переулка были другим ритуалом — отлаженным и безэмоциональным. Они обсуждали политику Министерства и магическую теорию, их диалог напоминал партию в шахматы. Между ними всегда витал незримый третий участник — запонка. Символ связи, начавшейся с предательства и боли, которую они оба искупали холодной верностью друг другу и ей.

Силу для этой верности он черпал в доме Снейпов. Лили была его солнцем. Её объятия, пахнущие мёдом и домашними зельями, были единственным местом, где он позволял себе быть просто внуком. Она, а не Северус, стала его проводником в мире ментальной магии, уча его не отгораживаться от чужих чувств, а читать их как карту, не тонув в них. А Северус был его камертоном. В тишине кабинета он учил Кассиана главному: сила — не в сокрушении, а в умении выбирать, когда не сокрушать. В его чёрном, непроницаемом взгляде Кассиан видел наследие не яда, а несгибаемой воли.

Всё это привело его сюда — в опустевший после церемонии выпуска Большой зал. Воздух ещё вибрировал от смолкнувших аплодисментов и прощальных возгласов. Он стоял, сжимая в руке свиток с отличием, и его окружали они — вся его собранная, нерушимая крепость. Розалин, с глазами, сияющими от слёз, в которых не было ни капли былой боли — лишь гордость. Драко, чья безупречная осанка не могла скрыть дрожи в руке, когда он поправлял мантию. Северус, отступивший в тень колонн, с лицом, выражавшим редкое, почти непривычное удовлетворение. И Лили, уже протягивающая к нему руки.

Именно Драко сделал первый шаг. Он подошёл, и в его руке был тот самый бархатный футляр.

—Твоя мать сказала,что её щит выполнил свою задачу, — произнёс он, и его голос, обычно такой ровный, дрогнул.

Кассиан взял запонку. Серебряный дракон с сапфиром был тяжёл не весом, а грузом всей истории, которую он в себе нёс. В этом торжественном зале, под расписным потолком, видевшим столько судеб, этот груз ощущался особенно остро.

Именно тогда Лили мягко коснулась его руки и взяла запонку. Её пальцы, тёплые и живые, коснулись холодного металла. Она отвела его в сторону, под тень одной из арок, чтобы их слова были только для него.

—Ты чувствуешь её вес, — констатировала она, глядя ему в глаза.

—Вес всей их боли, — согласился он.

—Я вижу здесь не боль, — поправила она его. — Я вижу выбор. Выбор твоей матери — выжить. Выбор твоего отца — искупить. Эта вещь — символ того, что наша семья не сломлена. Она — собрана заново. И ты — лучшее доказательство этого.

В её словах не было слащавости. Лишь выстраданная правда, прозвучавшая как финальный аккорд его отрочества. И в этот миг, под сводами Хогвартса, запонка в его руке перестала быть щитом или символом проклятия. Она стала кирпичом. Одним из многих, из которых была построена их странная, неидеальная, но несокрушимая крепость.

Он вышел из зала, чувствуя вес прошлого, но тот больше не тянул его ко дну. Он стал частью фундамента. Изо льда Малфоев и огня Снейпов, из тихой стойкости матери, выстраданной верности отца и безусловной любви бабушки он строил нечто своё. И глядя в сумеречное небо своими разными глазами, он понимал — он готов идти вперёд. Не в одиночку, а неся в себе всю их прочную, собранную историю.

* * *

Северус и Лили Снейп с внуком Кассианом.

* * *

Кассиан с родителями — Розалин Снейп и Драко Малфой