Когда листья пахнут дымом (гет)

Снаружи моросило, как будто небо не могло определиться, плакать ему или просто грустить, а внутри, в "Пегасе на полке", царил привычный полумрак и запах старой бумаги, ванили и чуть уловимого, сложного аромата, который Гарриет когда-то назвала "пылью философских трактатов".

Северус сидел за столом, заваленным стопками книг, которые он, казалось, разбирал по какой-то своей, одному ему ведомой, тайной системе. Он не поднимал глаз, чернильно-черная челка свисала, скрывая выражение лица. Он был воплощением неразговорчивого владельца книжной лавки в провинциальном захолустье. Клиенты, которых и так было немного, предпочитали просто тихо бродить между стеллажами, не нарушая этой сакральной тишины.

Гарриет вошла, стряхивая капли с ярко-желтого дождевика. Она не была ни клиентом, ни полноценным сотрудником. Ее маленькая комнатка над пекарней была рядом, а ее частые визиты превратились в негласное еженедельное ритуальное служение.

— Осень, — сказала она, снимая плащ и вешая его на крючок у входа. — Сырая и простуженная.

Северус издал низкий неопределенный звук, который мог быть и согласием, и ворчанием, и просто выдохом. Он не посмотрел на нее.

Гарриет, игнорируя его молчаливость, достала из своей объемной холщовой сумки термос. Его темно-зеленый корпус был немного потерт, а крышка служила идеальной чашкой. Рядом появился второй, старый фарфоровый, с потрескавшейся глазурью, который Северус держал в ящике стола для подобных случаев.

— Я сегодня с жасмином и османтусом, — сообщила она, наливая парфюмированный, почти белый чай. — Книги, знаете ли, лучше пахнут, когда рядом жасмин. Он как бы... смягчает углы. И пыль.

Она поставила чашку перед его локтем. Он на мгновение задержал руку, его длинные пальцы чуть коснулись теплого фарфора. Это было все равно, что получить от него долгую речь.

Гарриет уселась на старый, продавленный диванчик, который стоял у окна, смотрящего на тусклую улицу, и прижала свой термос к щеке. Иногда она открывала одну из книг наугад — сегодня это был потрепанный томик стихов на французском — и просто смотрела на строчки, не всегда вчитываясь.

Северус не говорил, но его присутствие, его сосредоточенность за столом были ощутимы. Он был якорем в этом маленьком промозглом мире. Гарриет часто думала о нем, как о редком, ценном фолианте, который стоит на самой верхней полке, недоступный и интригующий.

Время тянулось медленно, вязко, как тягучая карамель. Единственными звуками были шелест перелистываемых Северусом страниц, тихое постукивание дождя по стеклу и едва слышное звяканье ложки, когда Гарриет размешивала свой чай.

Однажды он нарушил этот ритуальный покой.

— Мадам Бовари, — произнес он, не отрываясь от своей работы. Это было не вопрос, не утверждение. Просто слово.

Гарриет подняла глаза от своей французской поэзии.

— Да, — ответила она. — На прошлой неделе принесли. Он стоял на полке "Новые поступления", и вы его переместили. Мне кажется, вы ее не любите.

— Флобер заставляет нас слишком много чувствовать. А в таком месте, как это, чувства — это просто... беспорядок.

Гарриет улыбнулась. Это было самое длинное, самое личное его высказывание за последние, может быть, два месяца.

— Поэтому жасмин. Он уводит беспорядок. Он — легкая, цветочная ложь.

Она сделала глоток. Он наконец посмотрел на нее. В его глазах, темных и усталых, промелькнуло что-то похожее на признание.

— Ложь, которая, по крайней мере, не пахнет духами, — сказал он. — Я не переношу духи. Они кричат.

— Мой жасмин шепчет, — поправила она. — А вы... Вы не шепчете. Вы храните молчание. И в этом есть своя утешительная правда.

Она знала, что он оценил это. Он взял свою чашку, которую успел опустошить, и придвинул ее к себе, как будто собирался прочитать ее дно.

Они снова погрузились в тишину. Тишину, которая между ними перестала быть пустотой. Это была пауза, наполненная невысказанными мыслями, общей любовью к запаху старой бумаги и аромату жасмина.

Гарриет знала: эти тихие вечера, когда она делилась с ним теплом из термоса, были и для нее спасением. В ее съемной комнате было холодно и одиноко. Здесь, под тяжелыми взглядами тысяч книг и в компании самого нелюдимого человека, которого она знала, она чувствовала себя защищенной. Она была единственной, кому было позволено нарушать его ауру неразговорчивости, и она ценила эту привилегию.

Когда дождь усилился, Северус встал. Его движение было медленным, обдуманным. Он подошел к маленькой плите, где стоял старый электрический чайник, который почти никогда не использовался.

— Вы собираетесь... — начала Гарриет, удивленная.

— Чай в термосе остыл, — ровно произнес он, включая прибор. — И да, я признаю, что за последние несколько недель я привык к тому, что книги здесь пахнут не только... философскими трактатами.

Он взял маленький запечатанный пакетик, который, как Гарриет знала, был последним из ее жасминового запаса, который она оставила ему "на всякий случай".

Гарриет почувствовала, как тепло разливается в груди. Это было не из-за чая. Это был его тихий, бесценный жест.

— Я могу принести еще завтра, — сказала она почти шепотом.

— Не надо. Выпейте это со мной сегодня, — ответил Северус. Он повернулся, чтобы посмотреть на нее, и в этот момент его глаза были не просто черными. В них светился тихий осенний, почти меланхоличный свет. — Слишком много жасмина может превратить правду в ложь.

Они выпили вторую чашку, на этот раз горячую, заваренную им самим, наблюдая, как на улице сгущаются сумерки. В этом маленьком пыльном магазине, где каждая книга хранила свою историю, их собственная тихая история только начиналась, пропитанная дымкой жасминового чая и намеком на обещание, не требующее слов.