Погрешности (джен)

— Семь лет. Не семьсот, — шепчет он в никуда, закрыв лицо руками. — Семь.

В крохотной комнатушке тихо — настолько, насколько это возможно на окраине лондонских трущоб. Но все равно в висках глухо пульсирует боль, его вечная и неизменная спутница.

Сегодня, как это часто бывает после выступлений, она сильнее обычного. Он почти физически ощущает, как растревоженная память бьется о стены навязанных догматов.

* * *

Он говорит со сцены о некогда предреченном приходе Великих Древних. О том, что они, пребывая в своем посмертии, ждали лишь зова, который мог бы пробудить их от вечного сна. О том, что они восстанут из бездн, куда ушли бесконечность назад.

Историческая постановка идет своим чередом.

* * *

Он чувствует и знает только одно: оголодавшая водная стихия принимает жертвоприношение — не по одному, но всех обезумевших измученных людей скопом.

И его самого.

С легкостью перехлынув через маяк, неестественно огромная волна рушится обратно в бурное море. И он, человеческая песчинка, падает вместе с ней.

* * *

Он выпрямляется, раскинув руки, — правая все еще сжимает распятие, выпачканное в бутафорской крови «убитого» жреца, — и приветствует Их силуэты, что пролетают, упрощенные и узнаваемые, по заднику сцены. Этот оптический механизм — его собственное нехитрое творение, сконструированное за несколько ненастных вечеров.

Из ложи на него — не на представление, но на него, — с холодным интересом коллекционера смотрит тень тени, почтившая своим присутствием этот убогий театр уже не в первый раз. Собственной персоной Франц Драго, принц Богемский и их следующая цель.

* * *

Он проваливается вниз, вниз, вниз, в равнодушную глубь моря, и под ним во тьме — та, кого позже нарекут Королевой Альбиона, а над ним, еле видимый сквозь толщу воды — диск луны, багровеющий точно от ужаса.

И все его существо до последнего нерва тоже охвачено первобытной паникой — далеко не только от падения в воду, вовсе не от этого; что ему теперь до старых страхов, когда они опоздали, и на призыв умалишенного отвечают, и мир рушится под тяжестью ответа?

* * *

Он выкрикивает известные и ребенку клятвы верности, от которых горит горло и мутится в голове, и публика подхватывает их во всю мощь глоток.

(И тогда он позволяет себе умолкнуть, едва шевеля губами для виду. Так всегда легче — даже ухающий в черепе молот, кажется, чуть унимается).

* * *

Он задыхается, захлебывается водой в легких и слишком вязким воздухом, цепляется за осклизлые прибрежные камни, за ледяные, но твердые руки спасшего его друга — судорожно, как утопающий. Он и есть утопающий — в холодном северном море и в океане боли в собственном мозгу.

* * *

Он кланяется зрителям, всеми силами скрывая дрожь — а уходя со сцены, старательно отводит взгляд от элемента декораций, должного изображать старинный маяк двенадцатого века.

Он помнит. Но иногда память эта — едва выносима.

* * *

Доктор дотрагивается до его плеча — осторожно, как один rache может касаться другого. Его прикосновение он не спутает ни с чьим на свете.

— Друг мой, вам бы отдохнуть. У вас снова мигрень?

— Пустяки, доктор, — он отнимает руки от лица и выпрямляет спину. Уставшие глаза режет свет единственной свечи. На полу — полосы проникшего через щели ставен лунного света, по цвету неотличимые от свежей артериальной крови. Человеческой крови. — Просто сегодняшняя постановка была… особенно выразительной.

Они, двое самоназванных революционеров, не обращаются друг к другу по настоящим именам с той самой ночи на маяке в Шотландии. Только «доктор», только одна из бессчетного множества его собственных масок.

— Вы совсем себя не щадите, — доктор со вздохом качает головой.

— Вы же знаете, для моего мозга нет ничего хуже праздности, — отвечает он уже обыкновенным тоном, подкрепив слова быстрой улыбкой, и тотчас переходит к делу: — Итак, что касается нашей с вами благородной цели…

И снова он замечает на лице доктора легчайшую тень сомнения. Его друг не уверен — не в успехе отдельно взятой охоты, но в целесообразности всего предприятия: разве под силу горстке людей пошатнуть незыблемую власть тех, кто вечен, тех, кто правит миром уже семьсот лет?

Семь, не семьсот, — силой поправляет он себя.

Когда-то, в жизни «до», он отчаянно, до обмороков боялся воды. Теперь — после того, как семь лет назад восставшие Древние вложили в людские умы иные лекала истории, — более всего страшится поддаться давлению и забыть.

Доктор — забыл.