Неизвестные переменные (гет)

* * *

Последняя капля упала не со звоном, а с тихим, влажным стуком о подоконник библиотеки родового поместья семьи Сэнт-Клэр. За окном, за старинным стеклом с волнистыми прожилками, разворачивалась хмурая осенняя симфония: небо цвета свинца, гнущиеся под порывами ветра ветви вековых дубов и первые, тяжёлые капли дождя, ползущие по стеклу, словно слёзы.

Ариэль стояла неподвижно, её ладони, холодные как мрамор, лежали на резном дубовом подоконнике. Обычно её лицо, отточенное годами тренировок, подобно идеальной маске, выражало лишь одну эмоцию — вежливую, леденящую отстранённость. Но сейчас, в уединении библиотеки, маска на мгновение дрогнула, исказившись гримасой глубочайшего раздражения. Причина тому была вечером — светский раут, на который её принуждали явиться родители. Мысль о нём вызывала физическую тошноту.

— Ариэль, дорогая.

Голос матери прозвучал у порога, бархатный и негромкий, но способный заполнить собой любое пространство. Графиня не вошла в комнату — она возникла в дверном проёме, воплощение невозмутимой элегантности и несокрушимой воли. Её платье из тяжёлого шёлка не шелохнулось, а взгляд, острый и всевидящий, сразу же нашёл дочь у окна.

— Ты всё ещё здесь? Платье из Лондона уже доставили. Имей любезность выглядеть соответствующим образом. Нас ждут Ренарды.

«Ренарды». Это слово повисло в воздухе, густое и сладкое, как патока. Старинный род, их сын — завидная партия, желанный трофей на брачном рынке их круга. Вечер обещал быть нескончаемой пыткой: вымученные улыбки, бессмысленные разговоры о погоде и политике, оценивающие взгляды, скользящие по ней, как по вещи на аукционе. Этот вечный театр, эта тюрьма, стены которой были сложены из бархата, условностей и родительского контроля, вызывали в ней приступ ярости.

— Я не понимаю, матушка, зачем нам унижать себя этим зрелищем? — отрезала Ариэль, не оборачиваясь. Её голос был ровным, но в нём слышалась сталь. — Выстраиваться в ряд, словно выставочные скакуны, в тщетной надежде, что какой-нибудь самодовольный наследник удостоит нас вниманием и кивком одобрит сделку?

— Это не унижение, дитя моё, — голос графини зазвенел, словно отточенный клинок, обнажаемый на полдюйма из ножен. — Это долг. Ты забываешь, на чём держится благополучие нашей семьи. Не на коммерческих спекуляциях, а на союзах, скреплённых кровью и браком. Ты будешь вести себя подобающе. Я не позволю тебе выставить наш род на посмешище из-за твоих юношеских бунтарских порывов.

«Позволю». Ключевое слово. Основа основ её существования. Контроль. Всегда контроль.

Бальный зал сиял. Тысячи огней в хрустальных люстрах отражались в паркете, в позолоте рам, в бриллиантах на шеях дам. Музыка лилась рекой, но для Ариэль она звучала как погребальный марш. Она была затянута в шелк и атлас нового платья, которое внезапно стало ей тесно, словно саван. Рядом, раздуваясь от важности, стоял Оскар Ренард. Его монолог о достоинствах своей новой породистой лошади достигал её ушей обрывками. Она отвечала односложно, её взгляд, ледяной и отстранённый, скользил по толпе, не видя лиц.

Пока не наткнулся на неё.

Девушку из семьи «новых». Не аристократов по крови, но разбогатевших на торговле, чьё состояние и щедрые пожертвования в казну «открыли им двери» в высшее общество. Её звали Клара. Она была одета в нелепое, кричаще-яркое платье, пытавшееся криком компенсировать отсутствие вкуса. С восторженным, немного глуповатым видом она что-то живо обсуждала с группой молодых людей. И она позволяла себе слишком громко смеяться — открыто, без привычной для этого круга сдержанной улыбки за веером.

В какой-то момент их взгляды встретились. Ариэль не отвела своих холодных, оценивающих глаз. Клара, поймав этот взгляд, смутилась. На её лице появилась подобострастная, робкая улыбка, попытка заслужить одобрение той, кто стояла на социальной лестнице неизмеримо выше.

И эта улыбка, этот жест признания её превосходства, стал той самой искрой, что переполнила чашу терпения Ариэль. Всё её унижение, вся накопленная за вечер ярость нашли, наконец, выход.

Позже, когда гости разбрелись по залам, Ариэль оказалась с Кларой в одном из будуаров, уставленном нежными фарфоровыми безделушками. Девушка, видимо, решив воспользоваться моментом, робко попыталась завести разговор.

— Ваше платье восхитительно, леди Ариэль. Такая тонкая работа… — её голос дрожал от подобострастия.

Ариэль медленно повернула к ней голову. Её глаза были бездонными и пустыми.

— Полагаю, вам виднее, что такое тонкая работа, — парировала она. Её голос был тихим, но острым, как лезвие бритвы, готовое сделать аккуратный, безболезненный порез. — Ваша семья, я слышала, держит несколько мануфактур. Как мило, что вы носите продукцию собственного производства. Это так… практично.

Клара покраснела, будто её ударили по щеке, но сделала шаг навстречу, пытаясь сохранить достоинство.

— Я… я просто хотела сказать, что восхищаюсь вашей семьей. Ваша история, ваша кровь…

— Моя кровь, — перебила её Ариэль, делая шаг вперёд и заставляя ту инстинктивно отступить, — не предмет для обсуждения в будуаре с кем попало. Вы здесь по чьей-то милости, не так ли? По прихоти моих родителей, которые решили проявить «широту взглядов». Не принимайте это за приглашение в наш круг.

Она смерила дрожащую Клару презрительным взглядом с головы до ног, изучая каждую деталь её неудачного наряда.

— Вы стараетесь. Это трогательно. Искренне. Но вы никогда не будете своей. Вы — лишь напоминание о том, как низко может пасть настоящее общество, ради звонкой монеты. Не трудитесь пытаться мне улыбаться. Ваша наигранная почтисть вызывает лишь отвращение.

Не дожидаясь ответа, не дав опомниться от этого холодного, методичного уничтожения, Ариэль развернулась и вышла из будуара, оставив Клару в унизительном, оглушительном одиночестве. Гнев в её груди поутих, сменяясь привычным, холодным удовлетворением. Она восстановила порядок. Напомнила о границах. Пусть и таким жестоким способом.

Вернувшись в свой покой, она снова подошла к окну. Дождь усиливался, превращая мир за стеклом в размытое, бесформенное пятно. Она была одна. В своей позолоченной клетке. Но сегодня, хотя бы на мгновение, она почувствовала, что контролирует хоть что-то в этой жизни. И пока это длилось, она могла терпеть всё остальное.

* * *

Брак был заключен с показной пышностью, которая казалась Ариэль злой пародией. Собор, переполненный сливками аристократии, напоминал ей не место благословения, а аукционный зал, где её жизнь только что приобрели нового владельца. Она стояла неподвижно, как изваяние, в платье из парчи, расшитом жемчугом, её лицо было бесстрастной маской, под которой кипела ярость униженного зверя. Рука, лежавшая на руке отца, была холодна как лёд.

Оскар Ренард, её новый супруг, смотрел на неё с плохо скрываемым торжеством. В его глазах она читала не интерес к личности, не уважение, а лишь удовлетворение от удачной сделки. Он видел не человека, а ценную вещь, титул и состояние, которые наконец-то перешли в его собственность.

Когда тяжелые дубовые двери их будущих покоев захлопнулись, отгородив их от шумного веселья гостей, последние признаки учтивости с его лица исчезли. Маска добропорядочного аристократа упала, обнажив голый, хищный интерес.

«Наконец-то ты вся моя», — прошептал он, и его голос прозвучал густо и властно. Его руки, грубые и требовательные, схватили её, не оставляя места для иллюзий о нежности или ухаживании.

Ариэль сжала зубы до хруста. Она ожидала этого — холодного долга, телесного унижения, которое предстояло пережить как неизбежное зло. Она не сопротивлялась физически. Вместо этого она ушла вглубь себя, в ту крепость из льда и презрения, что строила годами. Она смотрела в резной плафон свечи на потолке, пока он наслаждался своим правом хозяина. Её взгляд был сухим и ясным, полным такой бездонной ненависти, которую она не удостоила его даже высказать. Она была не здесь. Её разум парил над этим телом, над этим насилием, над этим позором.

Когда он насытился, в опочивальне воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине. Ариэль лежала, чувствуя лишь осквернение и жгучую, почти вкусную жажду мести. Она уже строила планы, как будет подрывать его изнутри, как превратит эту брачную тюрьму в поле своей тайной войны, как однажды заставит его попросить о пощаде.

Но её расчеты, холодные и точные, оборвались резким движением. Оскар поднялся с кровати, и в его руке, словно из ниоткуда, возник тонкий изогнутый кинжал. Лезвие поймало отблеск огня, и на его поверхности заплясал зловещий оранжевый блик.

«Отец доволен союзом, — его голос был спокоен и деловит, будто он обсуждал сделку по покупке земли. — Но я считаю, что твое приданое и родовые земли перейдут к дому Ренардов куда быстрее и без лишних хлопот, если ты не будешь дышать. — Он приблизился к кровати, и его тень накрыла её. — Просто несчастный случай. Слишком страстная брачная ночь… с печальным исходом. Все поймут.»

У неё не было времени даже на крик. Не было времени на движение. Только мгновенная, обжигающая боль в горле, острота, которая сменилась странным теплом. Удушающий хрип вырвался вместо крика. Она почувствовала, как тёплая, липкая влага хлынула на её кожу, на шелк простыней, заливая всё вокруг алым.

Её глаза, широко раскрытые от шока, встретились с его взглядом. Но в них не было ужаса перед смертью. Лишь шокированное, яростное прозрение. Так вот какова цена. Вот где кончаются все их правила и условности.

Он смотрел, как жизнь покидает её, как алое пятно расползается по белизне, и на его губах играла лёгкая, довольная улыбка. Последнее, что она ощутила, — это леденящий холод, разливающийся по телу, и его торжествующую ухмылку, прежде чем тьма поглотила её без остатка.