Мелочь (гет)

— Ещё раз увижу тебя с этой дрянью, надаю по губам.

Длинные пальцы, с мелкими порезами, содранными заусенцами, с тёмной дорожкой под ногтями, схватили сигарету и выкинули её. Брезгливо обтёрлись об куртку.

Ей без недели уже совершеннолетие, а он всё вошкается с ней, как с ребёнком. Лучше б бабу завёл, ей богу!

Девчонка цокнула то ли от усталости, то ли от родившегося в глубине ещё подростковой души бунта. Синие глаза вперились в идентичные. Но те, в уголках которых чуть виднелась паутинка морщин, сузились в готовности давать отпор. Она не выдержала и закатила глаза, отвернулась от него и вышла из подъезда.

Моросящий дождь тёмными пятнами ложился на асфальте. Затоптанные, слежалые листья бесформенными кучами развалились у бордюров, на лысых газонах, под голыми дерьями. Кривые сучья тянулись в пепельное небо, в молитве прося о снежной одежде.

Погода соответствовала её настроению, и каплей больше, тучей меньше — ничто не исправится. Накинув на голову капюшон, она двинулась по улице. В уши — наушники, первый же трек — любимый. Хоть что-то в этом мире прекрасно.

Меланхолия напала на неё ещё в прошлую пятницу, когда отец, поправляя галстук, провозгласил, что по окончании старшей школы она уедет в университет. Конечно же, не тот, который она присмотрела для себя, конечно же, с заносчивыми золотыми детками, конечно же, с равнодушием, а в худшем случае — ненавистью в глазах студентов. Она была бы не против уехать туда, где её ждали, или туда, куда звала её душа, та самая бунтарская. Но расставаться с дорогим детской памяти местом без грядущих радостей — отвратительная затея.

Отец этого не понимал. И, продолжая затягивать на шее узел, являл все преимущества высшего образования. Как у него глазные яблоки не лопнули — загадка.

Одиночество и принуждение ожидали её. И пусть до них ещё оставался целый год — ладно, чуть меньше, но не суть — она уже ощущала себя в капкане неотвратимого будущего. Говорить с отцом — бесполезно. Драться? Руки заломит и накажет. Выставить ультиматум? Посмеется, если он вовсе это умеет, и завтра же вышлет её вещи в университет. Сбежать из дому? Он с соседом за час её разыщет и вернет обратно.

Как ни крути — вокруг дерьмо. Только в ушах — отдушина.

Берцы шлёпали по лужам, на щеках холодило от влаги.

Внутренне ей было странно, что все так рвутся стать взрослыми, а на деле что? Цифра сменилась — голова-то всё та же, тараканы всё родные, и только вопросов больше. Хотела бы она вернуться в детство, где не нужно было ничего решать, ни с кем спорить, никому ничего доказывать. Хотела бы, но возвращение бессмысленно. Как и её настоящее.

Пальцы выудили из кармана смятую пачку, белая сигарета мелькнула между фалангами, и, вспыхнув, огонёк лизнул кончик. Ага, надаёт он по губам, как же! Пусть только попробует.

Как-то полгода назад ей предложили закурить: девчонки из параллельного класса спёрли у преподавателя целый, непочатый прямоугольник заветной взрослости и неловко дымили за зданием знаний. Они махнули ей — мол, не хочешь с нами разделить минуту славы? И, конечно, она хотела. Когда коснулась белого цилиндра, подушечки покалывало, а в желудке взвыли киты. Но, успокоив саму себя, что от одного раза ничего не будет, поднесла сигарету к губам. Девчонка чиркнула спичкой и, прикрывая её ладонью, зажгла протест против всего. Против бегущего времени, против несгибаемой воли отца, против восторженных девичьих чувств и даже против всех систем и укладов.

Тут нервы отпускает, тут легче дышать становится. А он — «по губам надаю». Весь кислород обрубает. И кайф.

Во дворе под облезлым некогда красно-белым грибком кроссовок зарвался в сырой песок. Дети здесь уже не копались, не пекли куличики, не обменивались листиками, как деньгами. Куда делись дети после того, как она сама выросла, девчонка не знала. Наверное, перебрались в другой, более радушный и благополучный район. Да ей было всё равно, ведь скоро ей самой придётся перебраться подальше от этого места.

— Ужинать будешь?

Прямая, непоколебимая, чистая среди осенней слякоти фигура стояла около гриба. Лица не было видно, но она знала, что там. Равнодушие.

— Не голодная.

— У Данте поела?

Какая разница? Сытая-голодная, чистая-грязная, постель заправлена или раскидана, учебники целые или разрисованные, в дневнике двойка или пятёрка? Какая к чёрту разница?

— Не голодная.

Он ушёл.

Он всегда уходит, когда диалог попадает в тупик. Не потому, что ему нечего больше сказать, — о, ему много что есть высказать дочери-подростку — а потому, что он устал от ссор и склок с нею. Действительно проще отправить её подальше, чтобы натянутая нить отношений тихо порвалась сама собой.

Она знает: он не будет жаловаться соседу, не будет звонить деду, даже лишний раз не сходит на могилу жены, чтобы посетовать на нерадивую дочь. Возможно, думает, что та сама как-нибудь исправится, изменится, станет идеальной, такой, какой он хочет её видеть. Но этого не произойдет никогда.

Через час пустого копания в песке, мелкой дрожи под сырым воздухом, бездумных про́водов глазами прохожих она вернулась домой. Но на площадке её никто не встретил, отчего свободнее выдохнулось, более чутко прислушалось к посторонним звукам и поправилось рукава.

На пороге стоял сосед, держа в руке пустой пакет. Улыбнулся, как Чеширский кот. Отсалютовал другу-напарнику-бывшему сокурснику-соседу и вышел в подъезд.

Как только дверь закрылась, отец, не удостоив девчонку взглядом, бросил:

— Как в школе?

И почему после этого вопроса ей хочется его задушить, четвертовать и скормить собакам?

— Нормально.

Кроссы — вразвалочку на коврике. Отец любит — аккуратно на полочке. Куртка — на крючок, рюкзак — у входа в спальню. Руки помыла, пригладила непослушную чёлку. Хотела скоренько скрыться в своей комнате, но услышала:

— Почему не сказала про собрание?

Очередной гвоздь в крышку её хрустального гроба. Никто не будет плакать, смотря в мёртвое лицо, если ты довела отца до белого каления.

— Забыла.

Уши краснеют под волосами, и щекам становится жарко. Но взгляд выдерживает, садится напротив за маленький кухонный столик. Она нагло врёт, отец знает — вернее, чувствует — но предоставить улики не может. Поэтому он кивает и, дотянувшись до гарнитура, ставит чашку с горячим чаем. Голодный взгляд в миску с конфетами и печеньем.

— И про двойку по математике тоже забыла?

Белая бровь чуть-чуть приподнимается, но этого более чем достаточно, чтобы выказать неудовольствие отца.

— Исправлю.

Ей хочется разразится гневной тирадой в адрес преподавателя, хочется сказать про тиранство и принуждение; ей необходима поддержка того, кто сам в далёком прошлом испытывал сложности с предметом адских фокусников и филигранных циркачей. Ей нужен тот, кто скажет, что всё — бессмысленно.

Отец вздохнул:

— Эта двойка ложится позорным клеймом на твою успеваемость, Нера. Аттестат — не последнее в оценке тебя как потенциального студента.

Что бесило больше: напыщенные фразы или желание отца скрыть за ними принуждение? Холодные слова, давящие, непонимающие, вовсе не человеческие, были всегда. Тёплые слова поддержки, выражающие любовь и принятие, — никогда.

Наверное, отцу тоже бы баба не помешала. Глядишь, отвлёкся бы да заговорил, как все.

Голова покорно кивнула, пальцы поднесли ко рту конфету. Ему не нужно знать, что эту проклятую оценку она исправлять не собирается, что наступил очередной бунт против «надо» и «обязана», что она хочет… Она слишком многого хочет.

— Я даю карманные деньги не для сигарет.

Гандон. Лучше б он действительно «надавал по губам», чем сдал её с потрохами отцу. Вот что Его Величество Улыбка делала здесь: сдувала накрошенный пепел в её сторону. Трепло. Знать бы, чем ему отомстить, за ней бы уж не заржавело.

— Никто не просил Данте совать свой нос в чужие дела.

— Мы сейчас не об этом. Куда важнее, что ты тратишь деньги не с пользой, а вредом.

— Ты мне их даёшь, дальше — не твоя забота.

— Хорошо. Больше не буду давать.

Чашка с легким стуком оказалась на столе. Лицо напротив всё такое же ровное, без ненависти или неприязни, без раздражения или скрытой заботы. Внимательный взгляд, и ни единого резкого движения. Ох уж этот «хороший, плохой коп».

Твои тактики не работают на меня, па-па. Хочешь, чтобы я смиренно подняла лапки и пообещала никогда-никогда не курить эту отраву? Чёрта с два!

— Ладно.

Наверное, он не был готов к такому быстрому и лёгкому исходу конфликта, раз с его стороны не последовало ни слова. Она прихлебнула чаю.

— Устроюсь на работу.

Бунт. В ягодицах мелкой дрожью зачесался протест вперемешку с нервным ожиданием бури. Она хотела-не хотела, чтобы отец наорал на неё, чтобы он ярко и красочно донёс, почему ей не стоит работать на последнем году обучения. Чтобы он наконец показал истинные чувства.

— Нет.

— Почему нет?

Вздохнул, будто готовится разжёвывать ей, слабоумной, прописные истинные. Чашку отставил в сторону, посмотрел в готовое к сопротивлению лицо.

— Меня не устраивает, что ты губишь собственную жизнь.

Не «мне не нравится», не «меня бесит», не «я не люблю» — а «не устраивает». Самое обезличенное, что могло бы быть. Видать, долгие годы работы в суде дают о себе знать. Но она же не подсудимый, не заклятый преступник — она его дочь, чёрт возьми.

— А меня не устраивает, что ты не даёшь мне губить её.

— Поскольку ты не достигла совершеннолетнего возраста, я обязан предостеречь и, если потребуется, остановить.

Не слушая, она поднялась, и усталый, тихий голос, не способный более сопротивляться, огласил:

— Поговорим через неделю.

Вышла с кухни, потому что диалог вновь в тупике.

Одежда — на стул, круглая кнопка окрасилась в зелёный, тело — на кресло.

Всего несколько дней, она уговаривала себя потерпеть всего несколько дней, чтобы отец уже не смог вертеть её наглость, поведение и поступки на толстом члене закона. Всего каких-то шесть ночей, и она будет свободна.

Книги для школьного чтения, заданий и мучений, наушники, тетрадь и ручка — конспекты, задачки, упражнения. Скукотища. Но при всей её расхлябанности, Нера не так уж ужасно училась: да, бывали двойки и тройки раз в четверть, но в итоге выходили твёрдые четвёрки. Ей было достаточно — отец требовал идеальности.

Впрочем, он и сам был образцом этой идеальности: выглаженные рубашки, брюки по стрелочкам, вычищенные ботинки с острым носком, зачёсанные назад волосы без единой, даже случайно торчащей пряди. Наверное, поэтому дочь открещивалась быть превосходной: дырки, заплатки, потёртости, грязь на рукавах и штанинах, бардак на голове (и в голове). Они — как нежелание быть похожими друг на друга, как отражения кривого зеркала. Как бунт их душ.

И вот надо было этому гаду Данте влезть! Ну, вякнул бы ей лекцию про вред курения, ну, отобрал бы сигарету, ну, «надавал по губам», раз так ему хотелось. Но рассказывать отцу-то зачем? Сосед совершенно попутал берега, если решился влезать в её воспитание. Поздно, Данте, бить по шляпе, когда крыша улетела.

Они с отцом учились вместе, какое-то время работали в одном подразделении, а потом Данте ушёл в частную охрану, отец же подался в судебную систему. Что забавно: эти двое то ли от тесного общения, то ли со временем стали так похожи друг на друга, что люди незнающие принимали их за близнецов. Бабуля, что живёт этажом выше, вовсе считает их братьями. Может быть, они — разлучённые в младенчестве?

А удивительно, кроме их внешнего сходства, абсолютная, непримиримая разность характеров: один — холодный, как арктический лёд, другой — горячий, как извергающийся вулкан. И… почти тридцать лет дружбы.

Сколько Нера себя помнила, эти двое всегда были вместе: праздники, выходные в парке, баскетбольные матчи, её выпускной из младших классов, «весёлые, мать их, старты», две летние недели на даче, тяжёлый послерабочий вечер. И помнила, знала, чувствовала детскую восторженность при виде друга отца, дрожащее в щемящем внимании сердце, невозможность отвести взгляд от улыбчивого лица и необходимость спрятаться от лучистых глаз.

Она говорила себе, что эта детская влюблённость пройдёт. И даже казалось, что прошла, когда она стала старшеклассницей, когда на голову посыпались контрольные, зачётные, экзаменационные, когда она сделала первую в жизни затяжку. А потом прозвучавшее «надаю по губам», и застрявшее в горле желание ощутить его шершавую кожу на лице.

Боже, чёрт! Её мысли — вихрь без связей и логики. Её чувства — водоворот, утекающий через слив, забитый тревогой. Они не уходят, а стопорятся, капая где-то в трубе, вихрясь в раковине.

Какой бред! Последний год, последняя неделя. Ожидание-ожидание-ожидание. А что потом? Потом, когда неделя пройдёт, когда её возраст сменит цифру? Потом, когда учёба кончится, она уедет в другой город, а они останутся тут? А потом — ничего.

Сняв с головы наушники, она прислушалась к тишине квартиры. Не совсем тишины: отец смотрел что-то по телевизору, хотя, возможно, и не смотрел, а включил ради фона, в ванной крутилась стиралка, на стене шагали секундные стрелки. Она хотела перемен, но боялась их. Она хотела дать волю чувствам, но боялась получить здоровенную дыру боли. Она хотела, чтобы отец перестал быть чёрствым мудаком, но боялась, что «новый» отец ей не понравится ещё больше.

Стук в дверь. Она знает: десять вечера, и он отходит ко сну.

— Спокойной ночи.

— Нера, всё нормально?

Сердце со всей дури долбанулось об ребро, и она подумала, что сейчас задохнётся. За мгновение взяла себя в руки и ответила:

— Да.

Почуял ли он заминку? Услышал ли он лёгкую дрожь?

Через долгую секунду раздумий, сомнений, второго шанса, ещё открытого отступления:

— Ладно. Спокойной ночи.

Дверь закрылась, и шаги стихли в его спальне.

Зачем он спросил? Может, что-нибудь почувствовал? Может, её поведение как-то выдало её страхи, сомнения и боль? Может, эта дурость с сигаретами вдруг заставила его о чем-то задуматься? Чего он хотел этим вопросом?

Голова легла на ладонь, холодную, мокрую, едва трясущуюся. Веки, горячие, красные изнутри, закрылись. Задержанный бег продолжился с тяжёлой ноты.

Она не понимала, отчего ей так плохо, отчего на глаза наворачиваются слёзы, отчего хочется тёплых объятий, отчего горло пугливо сжимается, отчего в башке неразбериха, отчего нет никаких ответов на бесконечные вопросы. Она хотела простоты и прямоты. А получала путаный комок без начала и конца.

Ей казалось — бессмыслица. А это была — жизнь.