Настоящий Человек (джен)

«Остерегайся своих желаний, ведь они могут исполниться.»

Одна из тех мудрых мыслей, которые раньше до меня по‑настоящему не доходили.

Помню, когда я был моложе, я любил предаваться мечтам. Я мечтал о магии и невероятной силе, о свободе от уз общества — о том, чтобы быть стихией, с которой все вынуждены считаться и которую боятся потревожить. Такой крутой парень — то есть я — жил бы к тому же в мире, где на каждом шагу, почти под каждым камнем, скрываются древние тайны, сокровища и необычайные люди.

То были детские фантазии, не более того. С возрастом было всё труднее позволять себе такие грёзы и получать от них настоящее удовольствие. В конце концов, сколько можно загораться праведным гневом в воображаемой битве с несуществующими лордами ситхов? И греть душу воображаемым обожанием несуществующей девы тоже можно лишь до поры.

И всё же, где‑то на задворках сознания у меня всегда теплилась тихая надежда: вдруг в моей жизни случится что‑то «волшебное». Вдруг инопланетяне окажутся реальными; вдруг Бог — тот самый, библейский — слышит меня, когда я порой к Нему обращаюсь. Вдруг человечество ещё при моей жизни освоит сверхсветовые перелёты, и я застану эпоху дикого запада в освоении космоса.

Теперь я знаю, что хотя бы какая‑то доля этих надежд оправдалась. Я уверен: Бог меня услышал.

Потому что вот он я: одарён силой, выходящей за пределы человеческой. Я бессмертен. Я живу в чужом мире, в декорациях самого настоящего фэнтези.

Но, как всегда, есть подвох.

Я сидел среди деревьев, на крошечной поляне недалеко от грубой хижины, которую соорудил себе. Птицы выводили трель во весь голос, как и положено в эту пору, а неподалёку журчала небольшая речушка — по сути, простой родник.

Я поймал взглядом своё отражение — одновременно знакомое и чужое. На меня смотрело юное лицо, не тронутое временем, никак не больше восемнадцати. Золотые волосы ниспадали шёлковым водопадом, обрамляя черты такой симметрии, что они граничили с божественными. Пронзительно-синие глаза таили глубину, никак не вяжущуюся с возрастом, а тонкое равновесие острых скул и мягких губ могло бы одинаково украшать мужское и женское лицо.

И всё же среди этой почти безупречности из висков плавно выгибались два толстых изогнутых рога, а их тёмно-алый оттенок резко контрастировал со светлыми прядями волос.

В кристально чистой воде отражался мужчина в лохмотьях, остатках старого плаща. Однако само тело было безупречным, с кожей такой гладкой и сияющей, что любая человеческая женщина кусала бы локти от зависти. На моих коленях лежал небольшой потёртый дневник; в руке — перо; рядом, в низкой траве, имелась аккуратно поставленная бутылочка с чернилами — всё это тоже отражалось в воде.

Но, глядя на себя, я не чувствовал ничего.

В этом, по сути, и была вся моя беда.

Демоны чувствуют не так, как люди. Да, мы испытываем эмоции, но они притуплены, недоразвиты. Удовлетворение от выполненного дела, особенно если оно связано с охотой на людей; гордость за сделанное, за достижение; гнев из‑за боли или оскорбления; страх смерти или боли — всё это мне доступно. Только эти ощущения гораздо слабее того, что я смутно помню из своей человеческой жизни.

Но более сложные чувства нашему роду — а значит и мне — недоступны. Я больше не способен испытывать вину. Я уже никогда не смогу гордиться кем‑то другим, не способен надеяться и не умею сострадать. О любви и привязанности и говорить нечего. Судя по моим, пусть и грубым, наблюдениям, разум демонов попросту не приспособлен к подобным вещам.

Это логично. Хищник на вершине пищевой цепи, от природы наделённый магической мощью, которую человеку пришлось бы взращивать с десяток лет; существо, способное регенерировать за счёт магической энергии, без труда усиливать собственное тело и рождённое с инстинктивной способностью подражать и быстро осваивать другие языки... зачем ему более сложные эмоции?

Люди и другие приматы вырабатывали их постепенно — как стайные существа, — дабы лучше выживать и действовать как общество. Демонам же общество не нужно: один демон, по сути своей, самодостаточное существо, которое может погибнуть лишь будучи убитым. В дикой природе такое почти невозможно, разве что убийцей окажется другой демон.

Я на миг прикрыл глаза. Затем, обмакнув перо в чернила, аккуратными штрихами продолжил выводить строки на языке, на котором научился писать, лишь разглядывая найденные мной книги. По всей видимости, мы, демоны, действительно на такое способны — как и на то, чтобы, лишь день‑другой понаблюдав за людьми, освоить их речь.

Я всё чаще ловлю себя на том, что забываю, каково это — ощущать те или иные вещи. Память о моей человеческой жизни меркнет. Я не думаю, что за этим стоит нечто сверхъестественное или побочный эффект моей реинкарнации; скорее, новые переживания с годами вытесняют прежние. Мы, демоны, существа, состоящие из магической энергии, принявшей плотную форму. Наши тела, даже изнутри, подражают человеческим, но это подражание в лучшем случае поверхностно. У нас есть печень, желудок, почки и мозг, но все они в общем-то рудиментарные органы, не имеющие реального назначения. Я провёл немало вивисекций на более слабых монстрах и знаю: даже повреждение мозга — если рана не слишком велика и не слишком нарушает структуру тела — на них не влияет. Уверен, со мной было бы точно так же, хотя смелости проверить подобное на себе у меня не хватило.

Единственный по‑настоящему жизненно важный орган у монстров и демонов является наше сердце; и, судя по моим наблюдениям, правильнее было бы называть его «ядром».

Демона можно убить двумя способами: либо разрушить тело настолько, что регенерация не поспеет за повреждениями — тогда вся конструкция распадётся в окружающую энергию, не справившись с возросшей нагрузкой на поддержание формы. Либо надо уничтожить наше сердце.

Сердце — вот единственное, чего мы не в силах восстановить.

Судя по моим исследованиям, причина в том, что сердце демона и есть ядро — источник всей нашей маны и вместилище сознания, памяти, самой мысли. По сути оно сердце и мозг одновременно, центр нашего существа.

Иначе говоря, как человеческий мозг со своими нейронами и гормонами задаёт личность, память, поведение и образ мышления, так и у нас, демонов, должен существовать внутренний центральный узел, управляющий всем. И, несомненно, это сердце. Отсюда и слово «ядро».

Вероятно, мои воспоминания меняются потому, что, подобно тому как у людей новый опыт перестраивает нейронные связи, где одни воспоминания размывает, а другие ассоциации, напротив, усиливает, так и мы, демоны, со временем перенастраиваемся под собственную жизнь.

Говоря простыми словами, если в прежней жизни мне было жаль раненое животное, а в этой я годами наблюдаю их смерть и не чувствую ничего, я неизбежно начну забывать, каким было то чувство, та жалость к раненым животным. А со временем и я вовсе наверняка перестану осознавать, что вообще должен такую эмоцию испытывать.

Тот же принцип распространяется почти на все мои эмоции — и, что важнее, на образ мышления. Умом я знаю, что когда‑то привык думать и поступать, принимая в расчёт других людей и их чувства. Теперь же я на это попросту не способен: мне приходится прилагать ощутимое, почти физическое усилие, чтобы представить, что почувствует человек, если я поступлю так или иначе. Будучи человеком, я делал это без труда — это было частью моего обычного мыслительного шаблона. Теперь же для меня это упражнение на воображение, где мне приходится заставлять себя учитывать кого‑то другого, кроме себя и своих сиюминутных целей.

Больше всего меня тревожит именно эта перестройка мышления. В моей прошлой жизни было известное высказывание: «Я мыслю, следовательно, существую». Но такими темпами я перестану мыслить по‑старому и стану не человеком в чужом теле, а настоящим, полным демоном со смутными воспоминаниями о том, что когда‑то был человеком. Первое — это я; второе — уже кто‑то другой.

Думая об этом преображении, я ни-че-го не чувствую — ни отвращения, ни страха. Полагаю, это похоже на то, как люди размышляют о том, что с возрастом станут другими.

Но умом я считаю такую перемену неприемлемой, и, как ни странно, моя демоническая гордыня поддерживает меня в объективно глупом решении, которое я принимаю сегодня.

А именно: я собираюсь провести эксперимент, который, скорее всего, меня убьёт.

Это не обращение к тебе или к кому‑то ещё, кто читает эти строки. Этот дневник — не более чем мои сумбурные заметки. Остальная моя писанина, которую ты найдёшь рядом, посвящена вскрытиям и моим исследованиям анатомии монстров и демонов, а также магии. Я старался следовать научному методу, хотя у меня нет формального образования в магии, потому многие термины придуманы мной, для собственных нужд. Если ты маг, возможно, среди этих страниц отыщется что‑то полезное.

В заключительных частях дневника я в общих чертах перечислил всё, что помню о технологиях и науке моего прежнего мира: паровые турбины, виды топлива для промышленности, устройство фабрик, железные дороги, клеточную теорию, кое‑что о гравитации и космосе и прочие мелкие научные подробности, какие сумел вспомнить.

Ты, возможно, задаёшься вопросом, зачем я вообще что‑то записываю. Правду сказать, мой демонический разум никак не откликается на идею делиться знаниями. Оставить наследие, помочь кому‑то пройти по моим следам, просто передать накопленное ради блага других — для нынешнего меня всё это пустые слова. Они вызывают во мне ровно столько же отклика, сколько мысль о помощи людям — то есть, если тебе не знакома природа демонов, вообще никакого.

Истинная причина проста: мне кажется, человек, которым я был, поступил бы именно так.

Что до сути моего нынешнего эксперимента, то всё просто. Вся моя работа, магическая и иная, была сосредоточена на поиске способа воздействовать на «ядро» демона. Конечная цель — научиться перестраивать его во что‑то, способное воспроизводить работу человеческого разума. Сердце демона состоит из кристаллизованной маны — как и всё наше тело. Демоны по своей воле способны уплотнять ману, чтобы восстанавливаться, а то и менять собственное тело — скажем, нарастить более острые когти или зубы. Следовательно, если экстраполировать, демон теоретически должен уметь изменять и своё ядро: если наша личность и мыслительные шаблоны формируются на основе магического эквивалента гормональной и нейронной активности внутри ядра, то, изменяя частицы маны, выполняющие роль «нейронов» и «гормонов», и их конфигурацию, можно менять и личность. При достаточном мастерстве можно перестроить ядро так, чтобы демон мыслил, чувствовал и воспринимал мир почти по‑человечески — оставаясь при этом сильнее, быстрее и биологически бессмертным. Это и есть цель, к которой я иду: стать существом, сочетающим достоинства демона и человека. Таким я хочу быть.

Я, бывший человек, вероятно, единственный демон, кто вообще способен подступиться к подобной магии. Но это титанический труд на столетия и, вероятно, на множество вивисекций — над монстрами, демонами, животными и, возможно, даже людьми, — дабы понять всё о том, как функционируют мозги и сердца, а также научиться свободно изменять эти сердца.

Однако, если я вдруг утрачу память о том, что был человеком, если потеряю свои мыслительные шаблоны, привычки и цели, я лишусь преимущества — понимания того, как думают демоны и люди. Есть риск, что я и вовсе перестану интересоваться путём возвращения человечности. Меня это тревожит.

Отсюда вытекает нынешний эксперимент. Мной создано проклятие, которое должно позволить мне заново проживать собственные воспоминания — не как сон, а с реальными телесными эффектами.

Сейчас мне явно не хватает знаний, чтобы напрямую вмешиваться во внутренние механизмы собственного ядра. Я всё ещё, по сути, на стадии наблюдений: на вскрытых мной монстрах я пока не описал все механизмы и взаимодействия кристаллизованной маны внутри ядра; разумеется, я ещё не разобрался, как работает «сердце» монстра, не говоря уже о «сердцах» куда более сложных существ, демонов.

Моё проклятие работает не столько с осязаемыми величинами — вроде частиц маны в сердце, — сколько с извлечением воспоминаний из глубин души и их проекцией на мозг... или на ядро.

Магия мне, как демону, даётся почти инстинктивно, но разработка этого проклятия заняла у меня больше десятка лет. С тех пор, как я овладел достаточным минимумом для самообороны, я сосредоточился именно на нём: мне хотелось уметь вспоминать прежнюю жизнь с предельной ясностью — особенно научные статьи, которые я читал или изучал. Нынешнее применение проклятия изначально не входило в мои планы. Я и помыслить не мог, что моя личность и сам способ мышления столь заметно изменятся вместе с новой природой.

По глупости я полагал, что мои разум и моральные ориентиры куда устойчивей. Увы, разум не сильнее плоти.

Созданное мной проклятие я испытывал на монстрах — их в окрестном лесу в избытке; они выжили. При этом они яростно бились в путах, заново переживая случившееся, ведь чаще всего я заставлял их вновь пройти через ту схватку, в которой мне пришлось их захватывать и усмирять. А вот другого демона я не смог ни отыскать, ни — даже если бы вдруг нашёл такого — удержать бы. Демоны и монстры схожи, но в когнитивном отношении монстры куда примитивнее. Здесь уместно сравнение человека и любого другое животного. По сути, я собираюсь наложить проклятие, испытанное на собаках, на существо человеческого уровня — заклинание, равносильное операции на мозге, — и надеяться на лучшее.

Вот почему я и оставляю эту записку. Я почти уверен, что умру.

Я не знаю, как обычно записывают заклинания и можно ли вообще изложить демоническое проклятие в таком виде, поэтому поделиться этой частью моей магии я не могу. Демоническая магия наполовину инстинктивна, наполовину полагается на знание. Если я выживу, я постараюсь расширить своё магическое образование за счёт систематизированных человеческих знаний.

На миг я задержал взгляд на дневнике, на написанных мною заметках. Они раздражали меня. Меня злило, что я истратил на это чернила, бумагу и время.

Моя гордыня требовала выстроить послание как следует, сделать его более грандиозным — даже в ущерб ясности — и более трогательным: чтобы, по крайней мере, если его прочтёт человек, это могло принести мне пользу, вызвав жалость. Мне хотелось написать что‑нибудь более манипулятивное, служащее мне и моим целям. Но рассудок подсказывал мне: этого достаточно.

К тому же, среди прочего, я решил не портить бумагу такой откровенной ложью.

Эта записка свою задачу исполнила. Её достаточно, чтобы напоминать то, что я написал бы, будь я всё ещё человеком. Или, по крайней мере, мне так кажется.

Однако, если я умру, вряд ли её вообще кто‑нибудь найдёт. Впрочем...

Автор: Альберт.

Я это записал. Казалось, так поступил бы и человек. Помню, как, оказавшись здесь, я цеплялся за обрывки прежней жизни. Я пообещал себе вести себя нравственно, следовать десяти заповедям, пользоваться своим настоящим именем, и хотя те первые чувства, что толкнули меня на это, почти стёрлись, а для демона обещания ничего не значат, я до сих пор придерживался этих правил — по привычке, даже если уже ничего к ним не чувствовал.

Нет, пожалуй, именно потому, что я уже ничего к этим правилам не чувствовал, я и продолжал им следовать. Ещё несколько лет — и это могло бы измениться.

Молча я поднялся. Моё тело не ныло, хотя я час старательно пытался писать так, как писал когда‑то, будучи человеком. Моё тело было расслаблено и в то же время в любой миг готово сорваться в жестокую вспышку насилия.

Прямо как и всегда.

Я молча вернулся в хижину, грубую постройку из ровно обтёсанных брёвен с крышей, покрытой плитками. Я не умел работать с глиной — уже не помнил как, — но мной выяснилось, что высекаемые в близлежащей горе одинаковые плоские камни подходят почти под ту же задачу. Уложив эти «черепицы» поверх брёвен и замазав щели грязью из родника, я получил вполне сносное укрытие. Впрочем, демону укрытие и не нужно.

Внутри хижины в основном пустовало. В дальнем углу громоздилась большая куча: доспехи, мечи, молоты, всякий металлический хлам вроде фонарей, котелков, даже дверных петель. Несколько найденных кинжалов и болтов я вбил в брёвна, чтобы скрепить их. Для демона это нетрудно, и на этом, по сути, мои применения этой стали заканчивались.

На соседней горе и вокруг неё гнездилось много летающих монстров. Им, похоже, нравилось таскать всё блестящее. Обнаружив их гнёзда и пустив самих тварей в дело для исследований, я заодно забирал и накопленный ими металл — тот, что ещё не успел проржаветь до конца. Так у меня даже появились монеты.

А ещё маленький столик, что я смастерил, и мои сокровища: три почти пустые книги и несколько томиков с текстом. Один из монстров на упомянутой горе, должно быть, напал на торговца и сожрал его. Я нашёл остатки целой повозки, вмятой в дерево, а внутри, среди груды барахла, изуродованного дождями и временем, небольшой ларец — в нём лежали те три книги, когда‑то служившие бухгалтерскими. Именно их первые записи, а также отдельный фолиант с религиозными текстами, историей каких‑то древних времён и верой в Богиню Творения, помогли мне выучить язык. Я знал, что в этом фолианте якобы «закодирована» божественная магия — как бы её правильно ни называть, — но пока я ничего такого не нашёл. Да и пробовать творить заклинания, созданные для истребления моего вида... я не был настолько глуп.

По крайней мере, из этой книги я понял, что нахожусь в мире «Фрирен». И много лет назад для голого и растерянного юного демона это была крайне полезная информация. Она спасла мне жизнь и стала единственной причиной, по которой, случайно наткнувшись на окрестную человеческую деревню, я не пошёл туда, ведомый нюхом, а предпочёл сутки понаблюдать за ней из тени.

Помню, тогда мне это показалось ироничным и даже забавным; священная книга спасает демона... Впрочем, и тогда я испытывал эту забаву по инерции памяти — просто зная, что это принято считать смешным; теперь же я не способен даже на это.

Я бережно положил дневник на стол и аккуратно завернул книги в кусок ткани. Затем так же бережно я убрал свёрток в тот самый ларец, где и нашёл его. Затем я запер его, оставив ключ внутри, и поставил ларец на стол.

— Четырнадцатый год моего пребывания в этом мире, — произнёс я, ни к кому не обращаясь. Мой голос был отчётливо музыкальным, манящим. Он был создан, чтобы очаровывать людей. В этой же едва пригодной для жизни хижине мой голос звучал чужеродно. — Либо на этом конец, либо это настоящее начало.

Говорил я не из сентиментальности, а по привычке. Проговаривать вслух свои мысли — правило, которое я установил для себя. Вроде так поступают люди.

— Теперь же...

Я обернулся и вышел из хижины, вновь направляясь к тому же месту — к ручью, под сенью ближайшего дуба. Неплохое место, чтобы умереть.

Моя мана вспыхнула. Хотя я и подавлял её — а это неестественный и неприятный процесс, — будить её всегда казалось правильным. Даже верным. Сначала сдерживать ману было мучительно, а ещё это бесило; со временем я привык, но стоило лишь позволить ей действовать — почувствовать, как она пульсирует и разливается наружу, когда сокрытие даёт сбой, — и, несмотря на раздражение из‑за этой самой неудачной попытки её подавления, некая изначальная демоническая часть меня испытала удовлетворение.

— Резонирующая Душа, — прошептал я, и голос мой вдруг стал чужеродным, а окружающие звуки неестественно притихли.

Я направил ману, переплетая её в сакральный узор — наполовину ясно понимая, что делаю, наполовину ведомый инстинктами, сути которых сам толком ещё не постиг.

Чужеродный оттенок голоса тоже был частью специально созданного мною проклятия: то, чего, по моему представлению, ожидал бы человек. Лишь название я выбрал сам, оно звучало достаточно мощно и соответствовало сути.

Мгновение — и плетение заклинания было завершено: оно вспыхнуло голубоватым вихрем, когда моё сокрытие маны пошатнулось. Я сосредоточился на тех воспоминаниях, которые хотел пережить заново, и обрушил проклятие на самого себя...

* * *

Я очнулся с судорожным вдохом.

Была ночь. Над головой мерцали звёзды.

Моё тело дрожало. Дрожащими руками я вытер моё мокрое лицо — пальцы оказались влажными от слёз.

Демоны умеют плакать по требованию. Мне было это известно: в прошлом я заставлял себя плакать — просто чтобы проверить, смогу ли. Но демоны не плачут из‑за подлинных чувств. Слёзы, как и мимику, мы используем лишь для того, чтобы манипулировать другими или передавать что‑то в разговоре.

В этой жизни я впервые расплакался по‑настоящему. Быть может, я и вовсе первый демон, который когда‑либо плакал искренне.

Моё тело уже успокаивалось, возвращаясь к обычному состоянию, но те воспоминания были ещё свежи.

Мой день рождения, двенадцать лет, мне тогда удалось собрать всех друзей. Моя первая девушка и наш секс. Мой первый разрыв. Та моя поездка на лыжах в Австрию...

— Как я мог забыть... — прошептал я, и в моём голосе впервые за эту новую жизнь прозвучало настоящие чувства, зависть и злость. — Забыть, насколько это потрясающе быть человеком.

Мне казалось, что нужно сказать что‑то поглубже, весомее — а не эти простые слова, сорвавшиеся с губ.

Но это была чистая правда.

Моё проклятие сработало точно так, как я хотел. Я снова прожил те отрезки моей жизни. Думал те самые мысли, чувствовал то же самое, испытал те же ощущения...

И лишь теперь я осознал, насколько... приглушённым оказалось это проклятое, демоническое тело. В нём нет и следа той затяжной ноющей боли, что остаётся в человеческой плоти. Способность переживать чувства в нём столь слаба и разбавлена, что досада ребёнка, не получившего на Рождество желанную игрушку, затмевает величайшую трагедию, доступную демону. Демон будет бояться смерти меньше, чем человек отказа на своё первое признание в любви.

Моё тело дрожало не от злости и сожаления, которые я испытывал сейчас, а от тех эмоций, что я только что прожил — что помнил благодаря проклятию, — настолько они были реальны и мощны.

Медленно, осторожно, я поднялся на ноги.

— Только перед сном. Я буду накладывать это на себя только когда собираюсь спать, — тихо пообещал я себе. — Иначе у меня появится зависимость.

Глубина наслаждения, которую я испытал, несравнима ни с чем, что способно породить это демоническое тело. Я не был уверен, но, возможно, пожирание людей приносит демону столь же бурное удовольствие. Однако теперь же, когда память о моей человеческой жизни так свежа, одна лишь мысль о поедании людей вызывала у меня дискомфорт — пусть и опосредованный!

Значит, это сработало! Я хотя бы частично вернулся к прежнему себе!

— Примерное время... — я поднял взгляд на луну; за почти пятнадцать лет практики прикинуть часы было несложно. — Шесть с половиной часов под действием проклятия. Значит, я прожил мои воспоминания примерно в пятьдесят раз быстрее реального времени.

Меня кольнуло раздражение: это сильно урезает возможное боевое применение проклятия.

— Это неожиданно. Монстры, на которых я его испытывал, переживали свой опыт максимум вчетверо быстрее... — я задумался, с чего бы это. — Возможно, чем больше у цели маны, тем быстрее она прокручивает воспоминания.

Инстинктивно это показалось мне логичным. Мана связана как с сердцем демона, так и с нашей душой. Следовательно, при достаточном количестве мана, вероятно, подсознательно экранирует от эффекта заклинания. Но я ожидал, что в таком случае проклятие попросту сорвётся, если цель слишком сильна.

Я не предполагал, что на более сильной цели оно окажется эффективнее. Для боя как раз выгоднее, чтобы противник дольше застывал в прошлых переживаниях, которые оглушили его.

Или, может быть, дело в том, что я наложил заклинание на самого себя, и сопротивления маны не было вовсе? В любом случае нужны дальнейшие испытания.

В общем, неплохое направление для будущих исследований.

А ещё впервые за последние пару лет мне не хотелось ничем таким заниматься. Я всего лишь хотел...

Я откинулся на траву, уставился в ночное небо, ловя отзвук того изумления, которое наверняка испытал бы человек, любуясь этой красотой.

Да, сейчас, впервые за многие годы, мне не было дела до исследований. Я просто хотел вкусить этот миг. И, потакая себе, я позволил себе это.

Пожалуй, даже Господь не станет вменять мне в вину эту минуту слабости.