№2 Зеркало тысячи осколков (джен)

Воздух трещал, словно кто-то невидимый провёл по нему огромным алмазным резцом, и сам мир — тот, иной, чужой — дрожал под тяжестью магии, которая казалась слишком древней, чтобы ей подчинялись даже законы пространства. В разломе, похожем на расколотое зеркало, то расширяющемся, то сжимающемся до ниточки света, на миг возникла рябь — и из неё, как выдавливаемая из яркого водоворота, прорвалась фигура.

Она не была цельной.

На первый взгляд казалось, будто это человек, но при каждом движении очертания его тела дрогали, смещались, будто их одновременно рисовали десятки разных рук, не договорившихся, какая форма правильная. Силуэт вытягивался, сжимался, и от него отделялись короткие вспышки отражений — крохотные, как осколки стекла, но живые, словно каждая частица пыталась выбрать себе собственный путь.

Его лицо — если это можно было назвать лицом — менялось быстрее, чем можно было успеть моргнуть: то сужалось, то скрывалось под тенью, то вовсе распадалось на хаотичный узор света. Он шагнул вперёд — и мир вокруг застонал, как если бы оторвался кусок ткани, не желающей отпускать то, что принадлежало ей по праву.

И в этот момент разлом начал захлопываться, быстро, резко, словно испуганная пасть. Силуэт рванулся вперёд — и последнее, что отразилось в хрупких световых прожилках перед его исчезновением, было беспорядочное переплетение его собственных ликов, ни один из которых не удержался дольше секунды.

Мир сомкнулся — и осталась только дрожащая тишина, в которой ещё долго слышался отголосок того треска, с которого всё началось.

Но разлом захлопнулся не сразу. На короткий миг в нём вспыхнул ослепительный свет, словно сама реальность, удерживавшая незваного беглеца, попыталась вернуть его обратно, — и фигура, сорвавшаяся с края чужого мира, рухнула вниз, туда, где поджидала другая тишина.

Она была иной.

Тяжёлая, вязкая, пахнущая пылью и старым металлом, тишина заброшенного хранилища магических артефактов встретила его глухим ударом — и от этого удара поднялось облако вековой пыли, медленно рассыпавшееся в тусклом, дрожащем свете редких ламп. Пол, усыпанный сорванными пломбами и забытыми бирками, словно не ожидал гостей уже долгие годы.

Фигура пошатнулась, пытаясь обрести хоть какую-то форму, и в полутьме её очертания вновь задрожали. На каждой металлической поверхности — на перекошенных ящиках, висящих на гвоздях инструментах, даже на тусклом ободке старого котла — мелькало её отражение. Но отражения не спешили повторять движение: наоборот, они отставали, дёргались, будто пытались удержать прежний, истинный облик того, кто шагал среди них, как чужак среди собственных теней.

Каждое из этих зеркальных пятен, прозрачных и рваных по краям, словно выплёскивало наружу её непостоянство — и слабый металлический звон, едва слышный, сопровождал каждый её вздох.

Он сделал несколько шагов вперёд, и пыль под ним поднялась, будто сама хранила память о тех, кто ходил здесь раньше. В глубине зала, на каменном пьедестале, стоял предмет, который выделялся даже среди хаоса разрозненных экспонатов: старая, закованная в чёрные металлические накладки книга. На её корешке, как вспыхивающие под кожей молнии, пробегали бледные, тонкие нити света — будто внутри неё спало нечто, слишком мощное, чтобы оставаться мирным.

Силуэт остановился, и все его отражения — каждый разной формы, каждый с разными границами — на мгновение застыл, словно подчиняясь одной воле.

Он наклонился вперёд, и голос его, тихий, будто сорванный долгим падением между мирами, прозвучал так, будто слова были выучены наизусть, повторены сотни раз в безмолвии чужой реальности:

— Три артефакта… книга… зеркало… вода… — отражения дрогнули, словно отозвались на знакомые имена. — И я вернусь домой.

В этом шёпоте не было надежды — только жёсткая, беспощадная уверенность того, кто потерял слишком много, чтобы позволить себе иное.