Тот, кто помнит (джен)

Родился я в 1818 году, в глухой деревне, где каждый родимый знак считали проклятием. Его пятно — причудливый узор, будто корни древа — стало меткой изгнания. Семья отвергла второго сына: для родных он стал не более чем бесплатной рабочей силой. Едва встав на ноги, он взвалил на себя бремя почти всего хозяйства. Люди сторонились, шептались за спиной, питали к нему ненависть. Но в глазах мальчика, несмотря ни на что, неизменно светилось добро — тихое, несгибаемое, словно луч солнца сквозь тучи.

В двенадцать лет семья продала его старому мельнику за два серебряных. Он принял мальчонку в подмастерья. Тот перетаскивал мешки с мукой, чистил жернова, убирался по дому, готовил еду. Мельник был человеком старой закалки: ему было глубоко безразлично, проклят мальчик или нет. «Руки есть, голова на плечах есть, а остальное — пустяки», — говаривал он, постукивая по столешнице корявым пальцем.

Безлунными ночами мальчик пропадал среди книг, разбросанных по всему дому. Он впитывал каждое слово, каждую строчку, что попадались ему в руки — трактаты по алхимии, древние летописи, полустёртые записи о забытых ритуалах. Когда он осмелился спросить мельника о книгах, тот лишь бросил через плечо: «Пережитки прошлого». Но в глазах старика при этом мелькнуло что-то неуловимое — то ли тоска, то ли предостережение.

Тяжёлый труд огрубил черты его лица, придав ему суровое выражение, но душа оставалась прежней — доброй, хоть и не склонной к разговорам. В редкие минуты отдыха он наблюдал за игрой солнечных лучей на поверхности реки, за полётом птиц над лесом, и в эти мгновения его взгляд снова становился детским — полным удивления и тихой радости.

А ещё у мельника была дочь — девушка, закалённая охотой и жизнью у самого леса. Она стала первой любовью мальчика, так и не познавшего настоящей жизни. То она приносила ему цветы, собранные на лугу, то пекла пирог со свежими ягодами — простые дары, наполненные теплом и нежностью. Её смех звучал для него как музыка, а взгляд согревал лучше любого костра.

Старый мельник не противился их союзу. В глубине души он давно принял мальчика как сына — того самого, которого у него никогда не было. Не было и намёка на жестокость в его отношении: лишь твёрдая, но справедливая опека, молчаливое признание и тихая отцовская забота. Иногда по вечерам он клал руку на плечо юноши и говорил: «Ты — хороший человек. Помни об этом».

Годы текли неспешно, и мальчик возмужал. Из нескладного подростка он превратился в статного мужчину: лицо огрубело от непосильного труда, но сердце осталось таким же мягким, таким же светлым, как в детстве. Он не озлобился, не утратил способность сострадать — лишь научился скрывать доброту за суровой оболочкой. В его движениях появилась уверенность, в глазах — глубина, которой не было прежде.

Но люди не забывали. Людская память цепко хранила предание о проклятии, и шёпотки за спиной не утихали. С каждым годом слухи обрастали новыми подробностями: теперь уже говорили, что он не просто проклят, но и сам несёт беду, что его прикосновение отравляет, а взгляд навлекает несчастье.

Однажды, возвращаясь с охоты, он издалека увидел то, что навсегда разорвало его жизнь на «до» и «после»: дом и мельница пылали, объятые ревущим пламенем. Небо почернело от дыма, а воздух наполнился запахом гари и страха. Не раздумывая, он бросил добычу и ринулся вперёд — быстрее, чем когда-либо в жизни. Ноги сами несли его сквозь заросли, сердце бешено колотилось в груди, а в голове билась одна мысль: «Только бы успеть».

А вокруг бушевала толпа. Люди с факелами и вилами кричали, перекрывая треск огня:

— Отродье дьявола! Сжечь!

Пробиваясь сквозь разъярённую толпу, он ворвался в горящий дом — в надежде, в отчаянии, в безумии. Жар опалял кожу, дым разъедал глаза, но он шёл вперёд, ведомый единственным желанием — найти тех, кто был ему дороже жизни. И нашёл.

В зале, уже охваченном пламенем, лежали они: мельник и его дочь. Забитые до смерти. Их лица были спокойны, словно смерть принесла им избавление от мук. Он опустился на колени, дрожащими руками коснулся их холодных лиц, и в этот момент что-то внутри него надломилось.

Огонь лизал его одежду, опалял кожу, но он не чувствовал боли. Всё, что осталось от его жизни, он взял на руки — бездыханные тела тех, кто стал ему семьёй. Вышел наружу и рухнул на колени. Слезы смешивались с копотью на его лице, но в душе уже не было места скорби — только ледяная, всепоглощающая ярость.

За спиной с грохотом обрушилась кровля. Впереди стояли те, кто ненавидел его с рождения. Но теперь и в его душе не осталось ничего, кроме жгучей, всепоглощающей ненависти ко всему живому.

Толпа медленно приближалась — зловещая, неумолимая. Он бережно опустил тела на землю, выпрямился и встал во весь рост. Готов принять смерть. Готов встретить её лицом к лицу.

Но нет. Он не сдался без боя. Сражался с жителями голыми руками, закалёнными в тяжёлом труде. Каждый удар был наполнен горечью утраты, каждый выдох — клятвой мести. Однако кол, вонзившийся в сердце со спины, расставил всё на свои места.

Время остановилось в миг прокола. Он почувствовал чьё-то присутствие — незримое, но гнетущее, словно сама вечность затаила дыхание. Перед ним из сгустившегося сумрака выступила Смерть. Её облик менялся, то обретая черты юной девушки с бездонными глазами, то превращаясь в сгорбленную старуху с посохом из обглоданных временем костей. Она смотрела на озлобленного, но глубоко несчастного юношу с холодным, всепонимающим спокойствием.

— У тебя есть выбор, — прозвучал её голос, одновременно нежный и леденящий, будто шёпот зимнего ветра. — Умереть сейчас и уйти в небытие, где нет ни боли, ни памяти, ни сожалений. Или жить в тени вечность, но отомстить тем, кто тебя проклял, кто отнял всё, что ты любил. Ты не утратил свою доброту, несмотря ни на что. Потому я предлагаю сделку. Служи мне как некромант — хранитель границы между мирами.

Он замер на мгновение, ощущая, как в груди бьётся последнее живое тепло. Перед глазами пронеслись образы: мельник, впервые улыбнувшийся ему; девушка с луговыми цветами в руках; страницы древних книг, открывавшие тайны мироздания. А затем — огонь, крики, предательство. В душе что-то надломилось, но не погасло.

— Я стану некромантом, — произнёс он твёрдо, и голос его прозвучал непривычно глухо, словно доносился из-под земли. — Я стану тем, кого они боялись и ненавидели. Но не ради страха. Ради справедливости.

Смерть склонила голову, будто оценивая его решимость. Затем подняла руку, и всё поглотила тьма — не просто отсутствие света, а сама материя небытия, обволакивающая, проникающая в каждую клеточку тела.

Когда он очнулся, наступило утро. Багряные лучи восходящего солнца окрашивали пепелище в цвета запёкшейся крови. Вокруг лежали мёртвые жители — те, кто ещё вчера кричал «сжечь!», теперь безмолвно взирали в небо пустыми глазами. Обломки дома и мельницы тлели, источая горький дым, который смешивался с прохладой утреннего тумана.

Смерть всё ещё стояла рядом, её силуэт мерцал, то проявляясь, то растворяясь в воздухе.

— Теперь ты некромант, — произнесла она, и в её голосе прозвучала странная нота, похожая на одобрение. — Хранитель грани миров. Теперь тебе подвластно всё, что мертво. Но помни: сила — это не только власть над костями и прахом. Это способность видеть то, что скрыто от живых. Научись управлять своей силой, иначе она поглотит тебя.

Она повернулась к восходящему солнцу, и на мгновение в её очертаниях проступила тень сострадания.

— Кстати, твоё родимое пятно… Это знак чистой души, отмеченной судьбой. Они думали, что прокляли тебя, но на самом деле лишь загрязнили то, что должно было сиять. Теперь твоя задача — очистить его. Не физически, но деяниями.

Он медленно поднялся, ощущая в себе непривычную мощь — холодную, тягучую, словно расплавленный свинец. В воздухе витали отголоски чужих душ, шепчущие, зовущие. Где-то вдали раздался первый стон пробуждающейся нежити — его первых подданных, его первых творений.

— Как мне начать? — спросил он, сжимая кулаки, чувствуя, как под кожей пульсирует новая сила.

— Найди свой путь, — ответила Смерть, начиная растворяться в утреннем свете. — Но помни: даже во тьме можно сохранить свет. Выбор всегда за тобой.

И с этими словами она исчезла, оставив его одного среди руин прошлого и зарождающегося будущего. Где-то в глубине души ещё теплилось то самое добро — едва уловимое, как последний уголёк в пепле, но неугасимое.