Волчонок (джен)

Петуния Дурсль не была ужасным человеком, отнюдь.

Однако груз её тайны, словно тяжёлый крест, давил на плечи вот уже одиннадцать долгих лет. Только Вернон, а может, ещё и Дадли, знали о том, что она скрывала. И покаяться она могла лишь мужу, потому что даже в мыслях не допускала, чтобы правда всплыла наружу.

1 ноября 1981 года Петуния, как обычно, поднялась спозаранку. Кухонные хлопоты, сбор обеда для Вернона, приготовление смеси для Дадли — всё это было делом привычным. Её собственное молоко пропало, и капризный Дадлик скоро должен был проснуться, требуя еды. Что её потянуло во двор в то утро — то ли странное предчувствие, то ли мусорное ведро, которое она собиралась вынести, — Петуния так и не поняла.

Но мусор она так и не донесла.

— Иисусе милостивый! — вырвалось у неё.

На пороге дома, почти замёрзший, лежал малыш. Он не кряхтел, не плакал, а просто смотрел в никуда, будто уже смирился с судьбой. Петуния вскрикнула от ужаса. На миг решила, что ей, стало быть, померещилось? Но ребёнок был настоящим, не каким-нибудь насланным наваждением. Рядом с ним лежал конверт. Схватив малыша и побежав на верхний этаж, Петуния одной рукой вскрывала конверт и разворачивала письмо, которое было откинуто куда подальше почти сразу.

«Уважаемая миссис Дурсль, я с прискорбием сообщаю...»

Когда на руках у тебя едва живой младенец, это важнее, чем всякие писульки. Да и, честно говоря, если бы она его прочитала, то принялась бы рыдать, уже даже не догадываясь, а точно зная, что произошло.

Вернон был выдран из постели молниеносно и уже заводил машину, даже не выпив, по своему обыкновению, чашку утреннего кофе. Маленький Дадли мгновенно завёрнут и унесён в машину под гневный визг. На фоне такого громкого, розовощёкого сына, маленький и апатичный ребёнок выглядел, ни много ни мало, мертвецом.

И пока Петуния бегала, пыталась отогреть и растормошить одного, одеть второго и дать указания третьему, этот самый третий, такой спокойный во всей этой суматохе, вдруг неожиданно спросил:

— Туни, а что мы скажем врачам?

И тут уж женщину как током прошибло. А документы?! Она было спохватилась к конверту (уже явно подозревая, чьи это происки и чей это малыш), но там ничего не было, как она и думала, лишь какие-то писульки, на которые и время тратить не стоило.

— Так и скажем, что нашли ребёнка!

На том и порешили.

Уже в машине Петуния обратила внимание, что лоб мальчика исцарапан, но кровь из раны не текла, и сама она даже начала вроде затягиваться. И если не знать некоторых подробностей, можно было бы предположить, что мальчика мучили сатанисты!

Хотя, так оно и было. Ненормальные, богомерзкие нелюди!

И её младшая сестра, да, были у них разборки, а у кого их в детстве не было? И пути их давно разошлись, насколько это возможно, но всё же, Лили была доброй девочкой и эти, прости Господи душу грешную, твари, развратили наивную! И способности её до добра не довели.

А ещё, раз малыш сейчас у неё на руках, то сестра, стало быть, мертва. Иначе как бы он тут оказался, кто бы ей отдал ребёнка? И не хватало ещё, чтобы её ребёнок ушёл вслед за ней. Ну уж нет!

Всю дорогу до больницы Петуния шептала молитвы, качала на руках слабенько куксившегося мальчика, прижимала его к себе, чтобы согреть. Дадли орал во всё горло, и она второй рукой качала его люльку. Вернон, сосредоточенный за рулём, вспотел от напряжения и даже проехал на красный свет — благо, в такую рань дорога была пустой.

Пока они мчались, Петуния размышляла. Могла ли она поступить иначе? Даже если и могла, не стала бы. Она знала, что бывает с брошенными детьми. Работные дома, может, и канули в Лету — или так только говорили, чтобы успокоить совесть общества. Но мальчика могли увезти в другую страну, и кто знает, что бы с ним там сталось. А может, никто бы и не стал возиться, и тогда его ждала только смерть.

Его и сейчас буквально вырывали из цепких лап костлявой.

Однако действия её возымели эффект, теперь мальчишка не был таким холодным и даже, как любой нормальный ребёнок, начал плакать. В больнице врачи забрали его, засуетились. Петуния сидела в коридоре, прижимая к себе Дадли, который наконец-то угомонился, и пыталась собраться с мыслями. Вернон, бледный, но собранный, молча держал её за руку.

Когда врач вышел и сказал, что мальчик будет жить, оба выдохнули. Но облегчение было недолгим. У того воспаление лёгких, в больнице придётся хотя бы на пару дней остаться.

— Вернон, — тихо сказала она, когда они вернулись домой, а Дадли уже спал в своей кроватке. — Мы не можем просто так его оставить.

— Туни, ты уверена?

— Он ребёнок, Вернон, — отрезала женщина. — И он остался один. Какой бы ни была Лили, она была моей сестрой. А это её сын.

Вернон долго молчал, потом кивнул.

— Хорошо. Но мы сделаем это по-своему. Никаких… — он замялся, подбирая слово, — фокусов. Будет расти, как нормальный мальчик.

Петуния кивнула, хотя в глубине души знала, что это обещание будет трудно сдержать. И как в воду глядела! Гарри — так звали мальчика, как было написано в том самом письме, которое Петуния всё-таки прочла, — оказался вовсе не подарком.

Первые годы были ещё терпимыми. Гарри рос тихим, почти незаметным. Петуния старалась относиться к нему ровно, как к своему, но каждый раз, когда он смотрел на неё своими зелёными глазами — точь-в-точь как у Лили, — её сердце сжималось.

Все эти странности начались ещё раньше, чем с сестрой.

Когда Гарри было года три, Петуния застала его во дворе. Он сидел на траве, а вокруг него порхали бабочки — слишком много бабочек для обычного летнего дня. Они кружились, словно подчиняясь его молчаливой команде. Петуния замерла, чувствуя, как холодок пробегает по спине. Она хотела закричать, схватить его и увести в дом, но вместо этого просто стояла и смотрела. Гарри засмеялся, хлопая в ладоши, и бабочки взмыли в небо, будто стайка разноцветных искр.

— Гарри, — строго сказала она, наконец собравшись с духом, — немедленно прекрати!

Он обернулся, удивлённый, и бабочки исчезли, словно их и не было. Петуния схватила его за руку и потащила в дом, бормоча что-то о грязи на одежде, хотя на самом деле её сердце колотилось от страха. Это была она — магия, которую она так ненавидела, та, что забрала её сестру. И вот она снова, в этом мальчике, в её доме.

Как объяснить маленькому ребёнку, что нельзя заставлять тарелки летать по кухне, когда он расстроен? Или что цветы в саду не должны распускаться в одно мгновение только потому, что он захотел их понюхать? Это было почти безобидно.

Когда Гарри было около четырёх, и он с сияющим лицом притащил мёртвую ворону, радостно выкрикивая:

— Тётя, она хотела, чтоб я её вылечил! Я же попробую?

Петуния на секунду подумала, что у неё пойдёт кровь из ушей. Мир будто замер: её племянник, этот маленький мальчик, стоял перед ней, держа в руках безжизненную птицу, и выглядел так, словно совершил чудо. Её желудок сжался, а в голове зашумело от ужаса и отвращения.

Потом, конечно, она собралась. Схватила резиновые перчатки, которыми мыла посуду, натянула их до локтей, будто собиралась обезвреживать бомбу, и трижды пробормотала «Отче наш», словно это могло изгнать из дома все следы того, что только что произошло. Гарри смотрел на неё, ничего не понимая, а его улыбка медленно угасала под её тяжёлым взглядом.

— Гарри Поттер, — процедила она, стараясь, чтобы голос не дрожал, — пообещай мне, что больше никогда не прикоснёшься к мёртвым животным без моего разрешения. Никогда!

Он кивнул, всё ещё сжимая ворону, пока Петуния не выхватила её из его рук и не завернула в старое полотенце. Она выбросила птицу в мусорный бак, словно это было что-то заразное, и тут же вымыла руки с мылом, чуть ли не сдирая кожу. Гарри стоял в сторонке, виновато опустив голову, и что-то бормотал про то, что «просто хотел помочь».

— Помочь? — переспросила она, едва сдерживая желание повысить голос. — Ты не доктор, Гарри, и не… — она запнулась. — Ты ребёнок. И должен вести себя как ребёнок. Понял?

Он снова кивнул, но Петуния видела, что он не понимает. Как он мог? Ему было четыре года, и он, похоже, даже не осознавал, что делает что-то ненормальное.

Это было почти терпимо.

Но вот когда «жертвой» оказался её собственный сын, в пять отправившийся «полетать», тут уж Петуния и вовсе озверела. Это случилось в один из тех душных июльских дней, когда Дадли, пыхтя от жары, носился по двору, размахивая игрушечным мечом. Петуния готовила лимонад на кухне, когда услышала его истошный вопль. Она выбежала во двор и застыла: её Дадлик, её драгоценный мальчик, болтался в воздухе на высоте метра, размахивая руками, словно пухлый птенец, пытающийся взлететь. А рядом стоял Гарри, глядя на него с любопытством, будто проверяя, как долго тот продержится.

— Гарри Поттер! — заорала Петуния так, что, наверное, слышали все соседи на Тисовой улице. — Немедленно опусти его!

Гарри вздрогнул, и Дадли с визгом шлёпнулся на траву, к счастью, не сильно ушибившись.

Он тут же разревелся, а Петуния бросилась к нему, подхватила на руки и прижала к себе, бормоча утешения. Но её взгляд, полный ярости, был прикован к Гарри. Тот стоял, опустив голову, и теребил край своей рубашки — старенькой, доставшейся от Дадли. Откуда ей было знать, что мальчики так играли?

— Я не хотел, тётя, — пробормотал он. — Оно… само.

— Само?! — рявкнула Петуния, но тут же осеклась, заметив, как Дадли, всё ещё хныкая, тянется к ней. Она глубоко вдохнула, пытаясь унять дрожь в руках. — Иди в дом. Сейчас же.

Гарри молча поплёлся в дом, а Петуния, усадив Дадли на скамейку и убедившись, что он цел, почувствовала, как её захлёстывает волна паники. Она всегда знала, что Гарри — не такой, как они. Но чтобы он, пусть и случайно, навредил Дадли? Это было слишком.

Вечером, когда Вернон вернулся с работы, Петуния рассказала ему всё, едва сдерживая слёзы. Она ожидала, что он взорвётся, начнёт кричать или что похуже, но Вернон, к её удивлению, был непривычно тих. Он сидел за кухонным столом, глядя в свою чашку с чаем, и молчал так долго, что Петуния начала нервничать.

— Сегодня Дадли упал, а завтра что? Дом взорвёт?

— Он не виноват, — неожиданно для себя возразила Петуния. — Он ребёнок, Вернон. Он не понимает, что делает.

— Ребёнок?! — Вернон хлопнул ладонью по столу. — Это не ребёнок, это… это их порода! Как твоя сестра и её муженёк! Мы взяли его из жалости, но я не позволю, чтобы он угрожал нашей семье!

Петуния молчала. Она знала, что Вернон прав. Но каждый раз, когда она смотрела в глаза мальчишки, ей казалось, что сестра смотрит на неё, умоляя не бросать её сына.

— Мы будем строже, — наконец сказала она. — Накажем, если ещё раз такое повторится. Но выгонять его… Вернон, мы не можем. Куда он пойдёт? К тем, кто бросил его на нашем пороге? К тем, кто… — она запнулась, не в силах договорить, — к тем ненормальным?

Вернон нахмурился, но ничего не ответил. Он допил чай и ушёл в гостиную, оставив Петунию наедине с её мыслями. Она знала, что это только начало. Странности Гарри никуда не денутся, и с каждым годом их будет всё труднее скрывать. Но она не могла просто взять и выбросить его из своей жизни. Не потому, что была такой уж доброй. А потому, что в этом мальчике, несмотря на весь её страх и ненависть к магии, жила частичка её сестры. И, как бы Петуния ни старалась, она не могла это отрицать.

На следующий день она поставила Гарри в угол за «хулиганство» и запретила выходить во двор до конца недели. Дадли, конечно, тут же начал дразнить его, но Петуния пресекла это одним взглядом.

Петуния Дурсль не была злой в том смысле, в каком люди обычно представляют злодеев. Её злость была не яркой вспышкой, а тлеющим углём, разгорающимся от страха. Она была женщиной, чья жизнь строилась на порядке, контроле и нормальности — всё то, что магия безжалостно разрушала.

Всё началось с мелочей. Теперь каждый случай, когда Гарри, сам того не желая, проявлял свои способности, был для Петунии как пощёчина. Мальчишка мог ненароком и убить Дадли, сам того не желая. А страх, как известно, легко превращается в гнев.

Первый раз она ударила Гарри почти случайно. Ему было около шести, и он, расстроенный тем, что Дадли отобрал у него игрушку, заставил тарелку с супом взлететь и разбиться о стену. Петуния, будучи уже на взводе из-за ночной температуры Дадли, не выдержала. Рука сама взметнулась, и звонкая пощёчина обожгла щеку Гарри. Петуния тут же замерла, потрясённая собой, но вместо извинений пробормотала:

— Чтобы больше этого не было! Никогда!

Гарри смотрел на тётку широко раскрытыми глазами, и в них было не только удивление, но и что-то, что заставляло сердце сжаться — боль. Но Петуния тут же подавила это чувство. Она не могла позволить себе жалеть его.

Пощёчины, шлепки, а иногда и ремень Вернона — всё это стало частью воспитания ненормального ребёнка.

Петуния оправдывала себя: она не била его из ненависти, а чтобы «выбить из него эту чушь». Она верила, что, если будет достаточно строгой, магия исчезнет, и Гарри станет обычным мальчиком, и это будет только к лучшему. Но каждый новый случай — разбитое стекло, внезапно загоревшаяся лампочка, цветы, выросшие на клумбе за ночь, а уж как сложно было объяснить синие волосы учительницы — только усиливал её отчаяние.

Она била не столько Гарри, сколько собственный страх. А он всё рос и рос.

Вернон подливал масла в огонь. Его ненависть к ненормальности (слово «магия» была в их доме под запретом) была ещё более прямолинейной, и он не видел ничего зазорного в том, чтобы «вправить мозги» мальчишке. Петуния, хоть и пыталась иногда смягчить его гнев, всё чаще молчала, позволяя мужу брать верх. Её собственная злость росла, подпитываемая чувством вины…

Да, Петунья Дурсль, в общем, не была ужасным человеком, ужасные люди детей с улицы не спасают. Но имела тяжёлый, тяжёлый крест…