Смерть ангела (Создано ИИ Deepseek по моим запросам) (гет)

Тишина спальни, пропитанная запахом крови, трав и слез, казалась Альберту гробовой. Он сидел на краю кровати, не выпуская холодную, безжизненную руку Консуэло. Ее лицо, еще недавно сиявшее ожиданием материнства, было теперь мраморной маской — бледное, с тенями под запавшими глазами, влажные пряди волос прилипли ко лбу и вискам. Дыхание было поверхностным, почти неуловимым. Доктор Сюпервиль, усталый и мрачный, тихо возился у стола, промывая инструменты.

— Она выдержит, граф, — голос врача звучал глухо, без прежней уверенности. — Силы покинули ее, но молодость и крепкое сложение… Они помогут. Главное сейчас — полный покой. Никаких волнений. Никаких.

Альберт кивнул, не в силах вымолвить слова. Его взгляд скользнул к запеленутой в чистую ткань крошечной ноше в колыбельке у стены — к их сыну, который никогда не откроет глаза, не вдохнет воздух замка Рудольштадт. Острота горя, которая разрывала его на части, когда он видел агонию Консуэло, сменилась леденящей пустотой и чувством чудовищной вины. Он должен был защитить их. Он, обладавший странной связью с незримым, он, рыцарь Ордена Невидимых, посвятивший жизнь борьбе за справедливость, не смог уберечь самое дорогое.

Дни слились в мучительный туман. Альберт не отходил от постели жены. Он смачивал ей губы, поправлял одеяло, беззвучно молился, вглядываясь в ее лицо в надежде увидеть пробуждение. Он слышал шепот служанок за дверью, видел их испуганные, полные жалости взгляды. Весть о трагедии облетела замок, наложив тяжелую печать молчания на его привычную жизнь. Даже дела Ордена казались теперь далекими и бессмысленными.

Консуэло пришла в себя на третий день. Она открыла глаза — огромные, темные, но лишенные прежнего огня, глубины, в которых теперь плавала лишь бесконечная тоска и вопрос, на который не было ответа. Первым, что она увидела, было измученное лицо Альберта.

— Аль… берт? — Голос был хриплым, слабым, как шелест сухого листа.

— Я здесь, моя родная. Я с тобой, — он схватил ее руку, прижал к губам, чувствуя слабый трепет ее пальцев. Слезы, которые он сдерживал все эти дни, хлынули потоком, капая на простыню.

— Ребенок… — прошептала она, и в этом слове была вся боль мира. Не вопрос. Констатация страшной истины, которую ее тело уже знало.

— Он… он с ангелами, Консуэло, — выговорил Альберт, голос срываясь. — Наш маленький рыцарь света… Он просто… не смог остаться.

Молчание повисло между ними, тяжелое, как свинец. Консуэло медленно отвернулась к стене. Плечи ее затряслись, но плача не было — только беззвучные рыдания, сотрясавшие ее истощенное тело. Альберт прижался лбом к ее спине, обнимая ее осторожно, боясь причинить боль, но отчаянно нуждаясь в этом прикосновении, в доказательстве, что она жива, что они все еще вместе в этом кошмаре.

— За что? — Ее шепот был едва слышен, обращенный скорее к каменной стене, чем к нему. — Я пела ему… Каждый день пела… Берегла… Любила… За что ему?..

У Альберта не было ответа. Ни земного, ни мистического. Его вера в высшую гармонию, в справедливость Пути Невидимых, дала трещину, грозя обрушиться. Как можно бороться за свет в мире, который так жестоко отнимает его у самых невинных?

Доктор Сюпервиль вошел, увидев, что Консуэло очнулась. Его осмотр был быстрым и мрачным.

— Мадам Рудольштадт, вам жизненно необходим покой и силы. Кровопотеря была значительной. Малейшее волнение, малейшее усилие — и… — Он не договорил, но смысл был ясен. — Кормите ее бульонами, легкими отварами. Никаких разговоров о случившемся. Никаких. — Он бросил многозначительный взгляд на Альберта. — Физически вы восстановитесь, мадам. Но… — Он развел руками. — Душевные раны… Они вне моей компетенции.

Физическое восстановление Консуэло шло медленно. Она была послушной пациенткой, принимала пищу, пила горькие микстуры, но казалась лишь тенью себя прежней. Ее глаза, всегда такие живые, выразительные, теперь смотрели в пустоту или были закрыты. Она не пела. Даже не напевала. Эта тишина пугала Альберта больше криков. Он читал ей вслух — стихи, философские трактаты, которые они любили обсуждать, но она не реагировала. Он говорил о делах Ордена — о новой миссии помощи преследуемым протестантам в соседнем княжестве, о тайных письмах, пришедших из Праги. Ни искры интереса в ее взгляде.

Однажды ночью, когда Альберт дремал в кресле у ее кровати, он услышал шорох. Консуэло осторожно, с трудом, сползла с кровати и, шатаясь, подошла к колыбельке. Она стояла над ней, долго-долго, не шевелясь, смотря вниз на пустую люльку, где так и не зазвучал детский плач. Потом ее рука медленно поднялась и легла на место, где еще недавно жил и двигался их ребенок. Звук, который вырвался из ее груди, не был ни стоном, ни плачем. Это был тихий, надрывный вой раненого зверя, полный такой абсолютной, нечеловеческой тоски, что Альберту показалось, его сердце остановилось. Он бросился к ней, обнял, прижал к себе, чувствуя, как она вся дрожит, как эта дрожь проходит сквозь него самого.

— Он был здесь, Альберт, — прошептала она в его плечо, голос прерываясь. — Я чувствовала каждый его толчок, каждую икоту… Как он слушал мою песню… А теперь… пустота. Холодная, черная пустота внутри меня. Как будто… как будто вместе с ним умерла какая-то часть меня. Та, что умела верить. Та, что умела надеяться на свет.

Альберт крепче прижал ее, целуя ее волосы, ее лоб, пытаясь согреть эту ледяную пустоту своим теплом, своей отчаянной, почти безумной любовью.

— Жизнь жестока, моя родная, — его голос был хриплым от слез. — Она бьет по самым беззащитным. Но мы… мы должны найти в себе силы. Ради него. Ради того света, который он мог бы нести. Орден… Наша борьба… Она не закончилась. Зло не дремлет. Оно празднует, видя нашу боль. Мы не можем позволить ему победить. Не можем позволить ему убить и нашу веру.

Консуэло не ответила. Она просто стояла, прижавшись к нему, и смотрела в темноту за окном, где тускло светили звезды. В ее глазах, отражавших холодный лунный свет, все еще горела бездонная скорбь, но где-то в самой глубине, под толщей отчаяния, возможно, теплилась крошечная искра — не надежды, еще нет, а просто воли к тому, чтобы выжить. Чтобы не дать тьме поглотить себя окончательно. Для него. Для Альберта. Для памяти о маленьком сыне, которого они назвали Амадеем — Возлюбленный Богом. Богом, который оказался так несправедлив.

Он увел ее обратно в постель, укрыл. Она закрыла глаза. Альберт сел рядом, взяв ее руку в свою. Его пальцы невольно нащупали тонкий шрам у нее на запястье — след давней раны, полученной в борьбе за их идеалы. Шрамы душевные, он знал, заживают куда дольше и больнее. Но они должны зажить. Иначе все, за что они боролись, за что отдал жизнь их нерожденный сын, потеряет всякий смысл. Они стояли на краю пропасти, но руки их были крепко сцеплены. И пока это было так, пока они дышали, пока помнили о свете, пусть даже самом тусклом, — надежда, как самый стойкий цветок, могла прорасти даже на этой опаленной земле их горя. Прорасти молча, незаметно, вопреки всему.