То, что осталось за кадром (джен)

Короткие, каштановые, вьющиеся от природы волосы, чёрные туфли-лодочки, тёмно-бордовые брюки в обтяжку, к ним в цвет кашемировый кардиган и всегда заправленная белая рубашка — её любимый комплект.

Холодная, малословная, отчасти стервозная, скрытная для чужих. Нежная, преданная, просто тёплая для своих. Часто ворчит на румынском и имеет совершенно невыговариваемое имя — такова была Алексэндреина Тсеритса Стурдзанеску. Да, родители у неё имели не менее оригинальные имена. Да, это была традиция — называть сложными именами своих детей. И, да, Тсеритса назовёт своих детей также.

Но коллеги звали её просто — Алекса.

Но он всегда звал её иначе. Ломал себе язык, но с упорством осла учился выговаривать её имя полностью. А-лек-сэн-дре-ина.

Их отношения были... Просто были. Кристально чистые для чужих и совершенно непонятные для них самих.

Они встречались практически каждый день то в коридоре, то самым немыслимым образом в кафешке в городе, за тридцать километров от их общего места работы. Удивительное совпадение, не правда ли? Но встречи были короткими — говорили ни о чём и расходились. Но иногда они всё же надолго засиживались вечерами в одной из уютных комнаток для отдыха и ностальгично вспоминали былые деньки учёбы в одном университете или обсуждали дела компании «Радула», дочернего сегмента «Вонголы».

К счастью или к сожалению, но всех своих сотрудников Вонгола наделяла комнатой в общежитии, построенном как раз для размещения персонала. И выбираться в город им разрешалось только на несколько часов по выходным. Ко всему прочему имелась куча правил, за нарушение которых следовало немедленное увольнение.

Ну, платили там более чем прилично. А странности... У кого их сейчас нет? К тому же, как сказало начальство — мера эта временная и введена была всего три года назад. Мол, чтобы с конкурентами тайно не сговаривались, ага.

* * *

Стурдзанеску в ожидании Савады рассматривает картину, висящую прямо напротив мягких глубоких кресел, которые и установили здесь как раз для ожидающих аудиенции.

Почему-то именно её всегда отправляли к боссу на ковёр с отчётами.

Любыми отчётами.

С самого первого рабочего дня.

Это ничуть не странно. Ага.

Увлечённая разглядыванием уверенных мазков, она совсем опять не заметила, как он вышел из сумрачной глубины коридора совершенно бесшумно, присел в соседнее кресло, корпусом наклоняясь поближе, и спросил:

— Вам нравится эта картина? — Алекса вздрагивает опять — всё никак не может привыкнуть к этим его беззвучным появлениям. — Айвазовский, «Радуга», выполнена маслом. Бушующее море и люди, обречённые на смерть. Критики считают, что радуга на этой картине — их надежда на спасение, как и во всех работах других авторов, но они ошибаются. На них идёт огромная волна — вал, апогей всех штормов. Будь у них корабль, они смогли бы спастись, но он тонет, а их переполненная лодчонка перевернётся и будет поглощена безжалостным океаном. Радуга — похоронный марш небес для этих бедолаг. — Ещё одно удивительное совпадение — во время таких встреч он каждый раз заводил разговор о живописи, которую Алекса очень любила.

Они молчат недолго, прежде чем Тсеритса отвечает:

— Нет, я не интересуюсь живописью. — Но они оба знают, что это откровенная ложь. Потому что дома у неё все стены картинами увешаны. Но о том, что Савада уже всё о ней знает, самой Алексе лучше никогда не знать. — Отчёт о налоговых выплатах за текущий месяц, — девушка поднимается на ноги и протягивает несколько листов шатену.

— Благодарю, Алексэндреина-сан, — с мягкой улыбкой, но всё ещё с сильным акцентом отвечает ей парень и забирает подшитые листы бумаги, легонько касаясь её всегда холодной руки кончиками пальцев.

Она чуть уловимо морщится на подобное обращение, ведь, что в Италии, что в Румынии, подобные суффиксы были непривычны, и сухо кивает, сталкиваясь взглядом с отливающими золотом глазами

Стурдзанеску никогда никому не признается, но этот мужчина немного пугал её. Точнее, его взгляд. Такой пронзительный, с неестественным цветом глаз. Он как будто смотрит куда-то вглубь тебя. Видит все старательно укрываемые тайны и пороки. Может, это и линзы, а может, так падает свет, она не знает, но выглядело это пугающе-волшебно, как будто в его глазах плескался неистовый золотой океан.

Получив очередную порцию мурашек, она резко развернулась на каблуках и поспешила обратно в свой отдел, заниматься повседневной рутиной, чтобы снова вернуться в следующий раз с очередным отчётом о каком-нибудь денежном переводе, налогах, закупка, продажах (почему вообще это делать должна именно она? Алекса вообще из кадрового отдела!), снова изумиться количеству нулей, дёрнуть за ручку двери, которая всегда, почему-то, закрыта, снова сесть в кресло и всмотреться в картину, но не ту же, а новую, и снова не заметить, как босс подойдёт неслышно с этой своей кошачьей походкой и приземлится в соседнее кресло, чтобы проанализировать полотно и задать тот же, что и всегда вопрос:

— Вам нравится эта картина? — и, не поворачивая головы, он снова замрёт в ожидании ответа, чтобы услышать очередное:

— Нет, я не интересуюсь живописью.

Савада вновь заберёт какой-то бесполезный отчёт, который наверняка уже лежит на его столе, коснётся руки, чуть грустно улыбнётся и останется в тускло освещённом коридоре один, чтобы в тишине подумать: «Какую картину мне выбрать в следующий раз?».

Но следующего раза не наступает.

Алекса едва успела пообедать, как её снова отловила какая-то миловидная рыжая девушка (кажется, они с Савадой неплохо общаются) с длинными волосами и отправила с увесистой стопкой бумаг на ковёр к начальству.

Она приходит к его кабинету, снова дёргает за ручку — дверь закрыта. Снова садится в кресло и всматривается в новую картину. Она не знает, чья это работа, поэтому ждёт, когда придёт её босс, чтобы назвать автора, проанализировать и задать уже набивший оскомину вопрос.

Который, почему-то, хочется слышать снова и снова.

А она ответит ему как всегда строго — не интересуюсь, отдаст отчёт, почувствует лёгкое прикосновение горячих пальцев и уйдёт, чтобы встретиться на этих же креслах завтра, а то и сегодня, если не повезёт. Всё же Стурдзанеску, несмотря на все категоричные ответы, появляющиеся здесь полотна очень нравятся, но сказать об этом она не осмелится, потому что боится, что за этим может последовать дальше. Алексэндреина видит, что между ними происходит какая-то химия, что-то, чему они ещё не могут дать описания, и это страшит её, словно маленькую девочку. Служебный роман, да ещё и с собственным начальником — совершенно не то, о чём она могла мечтать.

Но Савада так и не приходит.

Ни сегодня, ни завтра, ни через несколько дней.

С отчётами её давно никуда не гоняют, а если и отправляют, то к секретарю Савады — Гокудере Хаято, поэтому ей абсолютно незачем возвращаться в тот сумрачный коридор с вечно задёрнутыми бархатными шторам и ждать часами, пока он тихо присядет рядом, наклонится поближе, задаст этот чёртов вопрос и согреет её ледяные пальцы. Потому что от каждого его прикосновения бросает в жар.

Она сидит с закрытыми глазами и ждёт.

Но ни автора, ни названия картины, ни этого чёртового вопроса так и не слышит.

Ни сегодня, ни завтра, не через несколько дней.

Ни Алекса, ни её коллеги не знали о том, почему их босс внезапно сорвался с места и пропал, и о том, какая трагедия случилась в Вонголе.

Гражданским о таком не рассказывают.

Омерта.

Тсеритса тоже не догадывалась, пока в коридоре не появился вестник вечно мрачных вестей (честно, как приходит, так сразу же кого-то ругает или увольняет. Гокудера в Радуле для всех сотрудников — плохое знамение) — секретарь Савады, пепельноволосый блондин с итальянскими чертами лица и чуть раскосыми глазами. И, право, это было так странно, видеть кого-то здесь, ведь сколько бы раз Стердзанеску к Саваде ни приходила — никого не было. Ни единого раза девушка не видела здесь посторонних, кроме своего босса и себя. Поэтому присутствие синьора Гокудеры в этом месте казалось… неправильным? Но почему же? Всё-таки он, как мужчина часто себя называет, правая рука Савады Тсунаёши и имеет полное право прийти по делам к своему начальству. Или просто прийти. Чему девушка лишь на миг позавидовала, но быстро затолкала это внезапное чувство подальше.

На это она не имеет никакого права.

В любом случае, босса на месте нет уже как месяц.

Она каждый раз проверяла.

Однако метис смог её удивить.

Он кинул на Алексу мимолётный усталый взгляд, приостановился у картины, чтобы мельком посмотреть и на неё, перевёл взгляд на дверь кабинета и как-то судорожно вздохнул.

Румынке даже показалось, что его глаза немного слезились, но она решила списать это на очередную игру света. Потому что плачущий Гокудера Хаято — абсурд. То, что просто не может произойти. Никогда. Только если…

Мужчина уже углубился внутрь коридора и грозился скрыться за поворотом, как был внезапно остановлен вопросом:

— Синьор Гокудера, вы не знаете, когда вернётся дон Савада?

Она заметила, как на этих словах вздрогнула его спина и сам он как будто закаменел. Возможно, от неожиданности вопроса? Стурдзанеску ответа не знала, но почему-то сердце сжалось в ледяных тисках, а нутро скрутило, как будто в глубине души она уже всё знала, но не хотела признавать.

— Дон Савада… мёртв, — сказано было тихим бесцветным голосом. После чего блондин быстро удалился за поворот.

Он сделал это, наверное, чтобы Алекса не смогла больше задавать вопросов, но она и не смогла бы при всём желании, ведь с его ответом то, что натянулось в ней в ожидании, резко разорвалось со звуком лопнувшей струны гитары или, может быть, скрипки, это не так уж и важно.

Не для неё.

Не сейчас.

Ведь сейчас важным было то, что сказал секретарь. А он сказал какую-то чушь. И Алекса была уже готова сорваться с места, чтобы остановить его, схватить за руку и воскликнуть: «Это неправда!», — ведь такого просто не может быть! Но она осталась сидеть на своём месте и бездумно глядеть в глубину коридора, пытаясь принять, что всё это всерьёз.

Алексэндреина не была глупой. Нет, даже наоборот. Она была достаточно умной, чтобы не заметить количество нулей на переводимых суммах, не заметить шрамов на приближённых её босса и просто охране, которая, почему-то, находится в очень большом количестве в этом особняке, а ведь он далеко не главный. Не заметить пистолетов, ножей, кастетов, тонфа и мечей (в их-то веке!), приглушённых расстоянием хлопков, как от лопнувшего шарика или взрыва большой, очень большой петарды. Как не заметить и странных огоньков во лбу, на руках и на оружии всё тех же приближённых её босса.

Слишком внимательна.

Потому и молчит.

Продолжает закрывать на странности глаза, даже если они сваливаются на её голову с дерева в виде куска чей-то окровавленной одежды во время прогулки по саду.

Алекса давно закрывает на это глаза и просто сжигает. Для того и носит с собой зажигалку и фляжку с ромом.

Пусть коллеги (которые, как оказалось после её аккуратных расспросов, ничего не слышат и не видят) считают её курящей, пусть считают, что она пьёт на работе, главное, чтобы они не узнали, что она сжигает эти «улики». Тсеритсе бы не хотелось, чтобы кто-то, кроме неё, узнал этот маленький секрет, потому что если им не говорят, значит, так безопаснее. Значит, знать им не сто́ит.

Стурдзанеску была достаточно внимательной, чтобы понять, что работает на преступную группировку. Какую-то странную, если честно. Называющую себя семьёй. Состоящую из Неба и его хранителей: Гроза, Туман, Облако, Ураган, Дождь, Солнце. Но также она хорошо понимала, что уйти уже не сможет и не потому, что из мафии уходят только вперёд ногами, а потому, что ей всё это начало нравится.

И потому, что она верила в Саваду.

Ведь он босс.

Его твёрдая походка, уверенный взгляд и несгибаемая воля не давали возможности усомниться в том, что он не сможет защитить своих подчинённых. Что он вообще может с чем-то не справиться.

До этого дня.

* * *

Спустя несколько недель картина в тускло освещённом коридоре так и не сменилась следующей, не было больше тёплых пальцев, уютных встреч или коротких диалогов.

Она обещала себе, что приходит в последний раз. Уверяла себя, что боль в груди — лишь ранние проблемы с сердцем. Клялась, что просто хочет глубже понять мысли автора и его жизненные идеалы на основе его работы.

Но ведь это всё ложь.

Да, всё вокруг неё ложь.

Потому что она пришла снова. И снова. А потом ещё раз. И ещё. Плановый медицинский осмотр (Вонгола заботится о своих сотрудниках) не показал никаких заболеваний, а автор и название полотна уже были найдены ею в интернете. Как и смысл, что был вложен им в картину.

Однако он наверняка сказал бы что-то своё. Он каждый раз говорил что-то от себя. Видел в этих мазках какой-то другой, более скрытый смысл, недоступный лучшим критикам мира. Слушая его, сразу задаёшься вопросом: «Точно же, как я раньше этого не понял?».

Но о его размышлениях по этой работе она уже узнать не сможет.

Поздно.

Это конец.

Последний день на работе в Вонголе. Последний раз она смотрит на эту картину. Последний раз внутри что-то будет ломаться с противным звоном.

И в этот раз она ответит на этот чёртов вопрос.

— Я сюда не приду больше, — на грани слышимости прошелестел голос, — но… Пышненко Сергей, «Пока жива надежда», картина маслом. По ней написана песня и сказка, в которой старый моряк залатал маяк, почти что отстроил заново, но, как по мне — это глупо, рано или поздно он обвалится, старое не сделать новым, и иногда лучше снести всё на корню, отстроив нечто более крепкое и прекрасное, чем чинить то, что должно сгинуть в Лете. Эта картина отражает неизбежность времени, возрождение. Верно, дон Савада? — уже чуть громче проговорила девушка, но в тишине коридора это прозвучало даже слишком громко. — Мне она нравится...

— Вот как? Это радует. Позвольте спросить, откуда вы знаете её название? Она не особо известна. — От неожиданности девушка вздрогнула и резко повернулась в сторону говорящего.

В метре от неё стоял он.

Этот голос.

Спокойный и мягкий. Властный. Наполненный какой-то робкой радостью.

Эти глаза.

Большие. Тёплые. Кто-то бы сказал — оленьи. Горящие внутренним огнём. С золотыми искорками. Такие же пугающе-волшебные, как и всегда.

Смотрящие прямо в душу.

Десятый Вонгола скользящей, беззвучной походкой приблизился к замершей в удивлении Алексе почти вплотную.

— Я нашла информацию о ней в интернете, — прошептала она, не в силах унять дрожь.

— Но ваши рассуждения о ней разнятся с теми, что представлены критиками, — Савада смешливо прищурился.

— По моему мнению, они были не правы, вы ведь согласны со мной? — глаза девушки заслезились от с трудом сдерживаемых слёз облегчения.

— Абсолютно. Что же, раз она пришлась вам по душе, то, возможно, вы оцените и другие работы этого автора? На этих выходных как раз состоится его выставка в Бари, не составите мне компанию, Алексэндреина?

— Знаете... А почему бы и нет? — Стурдзанеску счастливо улыбнулась, возможно, впервые за эти два месяца.

И плевать, что никакой выставки малоизвестного русского художника в Бари быть не может. Это же Савада Тсунаёши. Для него нет ничего невозможного.

Не оставляющее всё это время сосущее чувство пустоты наконец исчезло. Стурдзанеску ощутила необычайную лёгкость во всём теле, живот скрутило спазмом, сердце трепетало, а щёки горели огнём.

Он жив.

Гокудера Хаято ошибся.

И сейчас это всё, что она хотела бы знать.