Самое жуткое изобретение человека  (гет)

« — Постой, постой! Не так быстро, — сказал Бойль. – Вначале объясни, что произошло. Скажи, что заставило их понять, что мы тоже разумные существа?

(Бертрам Чандлер «Клетка»)

~~&~~

Они пришли вечером, через несколько минут после захода солнца и сообщили мне, что приговор будет приведен в действие завтра утром. Жаль, что они не пришли хотя бы на двадцать минут раньше. Тогда бы я знал, что этот закат – последний, и, возможно, смотрел на него, не отрываясь. С удивлением я понял, что толком не помню ни одного заката. Это было чертовски несправедливо с их стороны.

Да, я, Люциус Малфой, наконец-то получил по заслугам. Как считали многие. Я был убийцей – а это не прощается.

Для существа неразумного убивать – естественно. Звери убивают друг друга, чтобы защитить себя и сохранить собственную жизнь. Привлечь самку, или прокормится, добыть пищу для детенышей, в конце концов. Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы палач съел свою жертву, даже во время голода или высоких цен на мясо.

Да и с судьей я лично не был знаком – они специально пригласили какого-то незнакомого мне волшебника из Европейского Визенгамота. Вот скажите, пожалуйста, что я ему сделал? Обидел его лично? Оскорбил его дочь или жену? Нет. С чего он так на меня взъелся, не понимаю…

Да, я убивал. Но я убивал потому что если бы не я, то меня. Кроме того, была война. На войне убивают, это правда. Но во время войны все меняется, происходит переоценка ценностей. Я убивал. Но убивал быстро. Я убивал безжалостно, но знал, что меня тоже могут убить. Это и называется война. А сейчас, после пятнадцати лет мирного времени они вдруг спохватились и решили меня казнить. Что ж, такова участь побежденного. Жаль, что я не могу рассказать им, что вовсе не упивался смертью, как моя свояченица, которая по иронии судьбы находится на свободе.

Я не могу донести до них, что не считал привлекательным медленно выдавливать мозг жертвы через уши – и никогда не убивал детей. Я убивал только равных себе – тех, кто мог оказать сопротивление. Я жил по законам военного времени.

Любопытно, правда? Обычно один человек убивает другого, если знает его, если в самом существовании заключается угроза его жизни. А судья и палач убивают незнакомого им человека, не испытывая к нему никакой враждебности, не подвергаясь никакой угрозе с его стороны. Или в человеческом обществе инстинкт играет такую же важную роль, как и в мире животных?

~~&~~

Несколько дней назад, когда Фадж почтил меня своим присутствием, он сообщил мне, что все дементоры покинули Азкабан. Я никак не прореагировал. И тогда он добавил, что это никак не может повлиять на исход дела. И они решили проявить неожиданное благородство и прямо спросили меня – каким образом я хочу покинуть этот свет? Разумеется, первый мой ответ был вознагражден несколькими шикарными оплеухами от охранника. Я едва не свалился со стула, потому что мои руки были скованы, но он удержал меня, дернув за волосы. А я уже не в том возрасте, чтобы так разбрасываться волосами – они, в конце концов, могут и не отрасти заново. Потом до меня дошла нелепость собственных мыслей – потерявши голову, по волосам не плачут.

Вообще, это было очень любезно с их стороны – поинтересоваться у меня, каким же способом лишить меня жизни. Обычно они не спрашивают, предпочитая не оставлять приговоренному никакого выбора. Но я думаю, дело тут не в благородстве, а в растерянности палачей – ведь применить поцелуй дементора не было никакой возможности.

Самым лучшим было бы умереть во сне – тихо, чтоб перед глазами все закружилось, улечься на подушку поуютнее, и почувствовать, как под тобой плывет земля. Но я не был уверен в том, что яд, который они мне дадут – лучшего качества.

Фадж предложил мне казнь через повешение. Я надменно отказался – потомку древних королей не пристало болтать ногами в воздухе. Сошлись на плахе – в конце концов, это благородная и достойная смерть.

~~&~~

Этот проклятый свихнувшийся Уилкинс из соседней камеры опять воет хриплым кошачьим ором: «Девчонки с фермы, приходите погулять…».

Я знаю эту песню наизусть, потому что Уилкинс не знает других песен. И я совершенно неподобающим тоном ору в ответ, чтоб он заткнулся, иначе его зубы окажутся там, где не светит солнце – в конце концов, завтра мне отрубят голову, и я хочу хотя бы выспаться. Уилкинс выражает свое сомнение по поводу моих способностей затолкать его зубы так далеко, но затыкается. Я ложусь на спину, кладу руки под голову и молча смотрю в надоевший до тошноты и такой дорогой мне потолок камеры.

До сих пор я не понимаю почему, когда собираются казнить человека, его будят на заре, а точнее ночью, и не дают, по крайней мере, выспаться всласть.

Вставать рано – одна из самых мучительных обязанностей человека, ее еще с древних времен активно пропагандировали и считали ее залогом здоровья и процветания. Но ведь у меня нет, и не может быть здоровья и процветания – у меня нет будущего. Так зачем же будить столь рано, с утра у меня всегда дурное настроение, и я долго прихожу в себя. Хорош я буду, стоя перед палачом. Интересно, смогу ли я собраться с мыслями?

Ненавижу рано вставать. Хотя есть так много народных мудростей на эту тему, вроде

«Ранним пташкам вкусным завтрак, остальным вода и травка». Или «Кто первый встал, того и тапки» — авторство выражения приписывается Артуру Уизли. Одним словом, тому, кто рано встал – великое счастье. Хорошо счастье. Одно меня утешает – моим палачам придется встать еще раньше, и испытать великое счастье, лишив меня жизни.

~~&~~

Сон почему-то не шел, хотя нары в моей камере вовсе не были жесткими. Нормальные, вполне удобные нары. Не достойное борделя роскошное ложе, вроде того, какое у меня дома, но ничего, спать можно.

Если бы я оказался на месте моего прадедушки, который угодил в Азкабан за устроенную им и его союзниками так называемую «Битву при Ватерлоо», то не лежал бы сейчас так спокойно. Говоря проще, я бы слышал, как выходит воздух из легких, пробитых моими же ребрами. Попытался бы собрать выбитые зубы сломанными руками. Если бы увидел что-нибудь – вряд ли бы мне оставили глаза при тогдашних порядках. И, разумеется, повсюду был бы едкий запах нашатыря, чтобы я ни в коем случае не потерял сознание. Но, возможно, тогда бы у меня и были причины желать смерти, и я бы посчитал ее избавлением от боли.

Но в этой проклятущей камере не было даже клопов!

Я поднялся с койки, и подошел к маленькому окошку, перегороженному железными прутьями. Вцепился пальцами в холодные прутья, и прижался к ним щекой.

Над морем висела луна, страшная, лысая, как колено, луна. Она словно выплескивала в мою камеру лужу серебристого света, перечеркнутого моей тенью. Я обернулся и посмотрел на собственную тень. Волосы падали на левое плечо, и казалось, что это не волосы, а тень от невидимого крыла. Вот бы отрастить еще одно такое крыло и вылететь отсюда, туда, где обретаются упившиеся собственной смертью, бродят убитые авроры и смеются замученные магглы.

Ведь понятно, что быть свободным – это тоже, что быть счастливым.

~~&~~

Две недели назад Джаггсон из камеры напротив отравился. Вы бы видели, какая поднялась паника, чрезвычайное положение, все авроры носились туда-сюда, даже Фадж прибежал. Все суетились, будто спешили спасти дорогого им человека. Беднягу Джаггсона доверху залили противоядиями и одновременно рвотным зельем, разжав ему зубы ножом. В итоге он, разумеется, облевал все и вся.

И ради чего они это сделали? Ведь Джаггсон такой же смертник, как и я. Неужели все эти старания лишь для того, чтобы отправить его в мир иной через несколько дней – но теперь уже законным способом? И никто, ни один из них не сказал, чтобы Джаггсона оставили и дали умереть спокойно. Тогда бы его смерть была добровольной, и не висела бы на их совести.

Ни один человек не сказал этих слов. А Джаггсон, третьего дня вернувшийся из лазарета, пообещал перегрызть себе зубами жилы на руках.

~~&~~

Они пришли за мной на рассвете. Я, естественно, так и не уснул. Странное дело – казнь страшна прежде всего своей противоестественностью. От этого меня полночи бросало в дрожь, стоило мне только забыться сном.

Жизнь – это дар, преподнесенный не ими, и не им отнимать его у меня. Мне даровано счастье не знать срока своей жизни. Они не имеют права отнимать у меня эту привилегию.

Они не имеют права…

~~&~~

Какая чушь. Они решили провести врачебный осмотр. Этот колдомедик, который младше меня, как минимум, вдвое, долго щупал мой пульс, и при этом слишком сильно давил мне на запястье. Разумеется, пульс «уходил», и прощупать его он не мог. И не мог же он заявить, что я уже мертв. В конце концов, до него дошло, что не стоит пытаться раздавить мне руку, и пульс он таки определил. Он был в норме, и это означало, что я держусь мужественно, не теряя самообладания. Впрочем, иначе и быть не могло.

А смысл? Допустим, если бы мой пульс не был в норме, то это бы значило, что заключенный трусит, он растерян или взволнован.

Но результат-то один – меня убьют вне зависимости от этого.

Что-то я не припомню случаев, когда осужденному говорили: «Ты молодец! Мужественный ты человек. И поэтому мы решили помиловать тебя!», или наоборот, похлопали бы ободряюще по плечу и заявили бы: «Все это ерунда, не стоит волноваться! Но раз уж ты так боишься смерти, то так уж и быть, мы не станем тебя казнить».

Если ничего подобного не происходит, то кому нужен этот врачебный осмотр? И не лучше ли было побыстрее покончить с этим, прежде чем я потеряю самообладание?

Забавнее всего то, что медицинское свидетельство смертника понимается в обратном смысле и делается все тоже наоборот. Например, мне заявили, что я «совершенно здоров». И поэтому меня надо убить. А, к примеру, этого ущербного психа Уилкинса уже давно не трогают. Любому здравомыслящему понятно, что следует убить больного, чтобы избавить его от болезни. Конечно, иногда они поступают по-умному, и больного убивают тоже. Но исключение – не правило.

А еще я слышал, что Уилкинса собираются перевести в святого Мунго. Я, здоровый умный и способный, буду убит примерно через час. А Уилкинса, который ни себе, ни людям, оставляют в живых.

~~&~~

Когда я первый раз загремел в Азкабан, я заметил прелюбопытную вещь. Тех Упивающихся, вину которых смогли доказать, судили по странному принципу.

Убивших одного человека они помиловали. А тех, кто убивал десятками, приговорили к пожизненному – тогда порядки были куда мягче, нежели сегодня. Хотя, на мой взгляд, стоило казнить именно тех, кто убил впервые – так сказать, чтоб неповадно было. А какой смысл был наказывать опытных рецидивистов – я не знал. Зачем приставать зря – лучше бы оставить их в покое.

~~&~~

Ах, вот еще одна глупость – меня спрашивают о моем последнем желании. Какая несусветная чушь! Разумеется, Фадж отказал мне в моем желании убраться отсюда подальше. Вы знаете, как он его аргументировал? Он сказал, что если освободит меня, то это желание не будет последним! Логично, не так ли? Парадокс…

Но и на более скромное желание я тоже получил отказ. Они сказали мне, не поедут искать мою тещу по всей Франции, в которой она сейчас гостила, только для того, чтоб мне было не так скучно одному уходить в мир иной. Заменить тещу министром магии Фадж тоже отказался.

Также он отказался послать за моей женой и сыном, чтобы я мог с ними попрощатся – не останавливать же церемонию казни?

Хотя, может, это и к лучшему. Я не выдержал бы их взглядов.

Видя, что его возможности не удовлетворяют моим потребностям, Фадж предложил мне сигарету. Нет, чтобы плеснуть мне хорошего бургундского, или «Кальвадос», нет, он предлагает мне смехотворную маггловскую сигаретку, не кубинскую сигару, а сигаретку. Причем всего одну. Дети в наши дни смолят не хуже паровоза, по пачке в день. А я должен ограничиться одной-единственной сигареткой. Была бы еще анаша, героин или кокс! Но речь об обыкновенной сигарете – это просто оскорбительно!

Впрочем, отказываться я не стал.

~~&~~

Мы спустились в подземелье. Я старался не смотреть на огромный двуручный топор, но он словно притягивал мой взгляд. Началась самая омерзительная часть – зачитывание приговора.

Я не видел в этом никакого смысла. Все уже подписано, все уже рассчитано. Если раньше, когда казни совершались публично, на площади, и был какой-то смысл зачитывать приговор – в воспитательных целях, то сейчас – к чему это?

Я прекрасно знаю, за что мне собираются отрубить голову. Фадж тоже это знает, остальные авроры осведомлены не хуже – зачем это представление?

Кроме того, я уже выслушал все это длинное и утомительное произведение на суде. Самый захватывающий детективный роман и то не заслуживает того, чтобы его читали дважды, что уж говорить об акте предъявленного мне обвинения, конец которого мне известен. К тому же утрачиваются интерес и свежесть восприятия, свойственные первому прочтению.

~~&~~

Я смотрел на мужчину, снявшего со стены топор. Мужчина был моих лет, и это, несомненно, радовало. Я бы не хотел, что бы какой-нибудь юнец дрожащими ручонками кромсал мою шею в два, а то и три приема. Повернув голову, я заметил плаху, явно неиспользованную – я буду первым, кому окажут эту честь. С удовольствием отдал бы эту привилегию Фаджу, или любому из присутствующих. А вот на корзину, стоявшую рядом с плахой, я смотреть не мог. Они не смогли найти нормальную плетеную корзину и поставили обычную корзину для бумаг, веселенькой бирюзовой расцветки.

Внезапно внутри у меня все холодеет, я больше не могу находиться здесь, я хочу уйти, убежать, вырваться отсюда. Скованы всего лишь мои руки, но я могу убежать! Попытаться убить одного из них, и погибнуть хотя бы в бою.… Но я стою смирно, наблюдая, как Фадж возится с бумагами и протоколами. Потому что не окажут этой чести – смерть от заклятия. И тогда точно не миновать казни в три приема – мужчина кажется профессионалом своего дела, и вполне может растянуть процедуру на час, или дольше. И потом, это недостойно меня, как аристократа. Я приму смерть с улыбкой на лице, пусть мне придется прокусить все щеки в кровь и собрать всю волю в кулак.

Фадж подходит ко мне, вынимая из кармана какую-то алую тряпочку. Зачем? Ах, он разворачивает ее и завязывает мне глаза. Таков обычай. Я чувствую, как шероховатая грубая ткань касается моего лица, ресниц. Она и правда плотная, плотная настолько, что я ничего не вижу. Но зачем, зачем? Чтобы я как можно дольше мучался ожиданием смерти, пытаясь отгадать по звукам, когда же наступит смерть?

Или Фадж боится, смертельно боится заглянуть мне в глаза? Напрасно. Он уже не простит себе это, я вижу, чувствую, знаю.

Кто-то мягко дотрагивается до моего плеча. Вообще, все ведут себя, как на приеме, когда люди уже немного устали друг от друга и чертовски, чертовски вежливы. Я не удивлюсь, если они предложат мне подушку, чтоб было удобнее.

Меня торопят. Мягко, но настойчиво мне велят встать на колени, пол такой жесткий и холодный, холодный, чертовски холодный. Вокруг темно. Я хочу домой. Я хочу, чтобы я сейчас же оказался в Малфой-Менор. Но нечего и мечтать – столько колдунов вокруг, и антиаппарационные оковы на моих запястьях – надо же, я так привык, что забыл о них…

Меня опять торопят – зачем, ведь я все сделаю сам, дайте только мгновение, а лучше два. Но мне кто-то нажимает на загривок, и я прижимаюсь щекой к дощатой, неошкуренной поверхности деревянного бруса. Мелкие щепочки впиваются мне в кожу, наверное, будут занозы. Надо же, меня до сих пор заботят такие нелепые вещи.

Я боюсь. Мне страшно, страшно, страшно, страшно. Чертовски страшно.

Я не хочу умирать.

Рефлекторно я приподнимаю голову, но ее тут же возвращают в исходное положение. Ну-ну, мистер Малфой, вы ведь не ребенок, и должны все понимать… Они тоже все понимают.

Пол холодный, и колени мои устали. Жестко, неудобно. Я не могу определить, почему они так долго возятся. Я хочу, чтобы это ужасающее, пронизывающее до костей первобытным страхом ощущение кончилось. Я хочу, чтобы оно длилось вечно, я могу весь день стоять на коленях, прикасаясь к ледяному полу. Только бы оно не кончалось.

Темно. Я пытаюсь услышать и мысленно затыкаю уши.

Этот воздух… он такой сладкий… такой невыразимо прекрасный. Это просто несоизмеримое ни с чем наслаждение – дышать таким чудесным, восхитительным воздухом. Я мог бы дышать им вечно. И каждый вдох, сделанный мною, может стать последним.

Еще один вдох и выдох, так сладко, что сжимается сердце.

Чего они медлят?

Страшно.

Давайте уж побыстрее, пожалуйста, никогда не подходите ко мне, не прикасайтесь, я нехочунехочунехочунехочунехочунехочу… быстрее, умоляю, я не могу ждать так долго, это так страшно…

Говорят, что последним из чувств отключается слух. Я не знаю, правда это, или нет. Хотя, наверное, поздно думать об этом.

Последнее, что я слышу – лязг металла.

Смертьэтоточтобываетсдругимисмертьэтоточтобываетсдругими

Смертьэтоточтобываетсдругимисмертьэтоточтобываетсдругими

Смертьэтоточтобываетсдругимисмертьэтоточтобываетсдругими

Казнь – это самое жуткое изобретение человека.

Необъяснимое до сих пор. Звери просто убивают друг друга: погибает более слабый. Только человек убивает равного себе.

Существует несколько определений понятия «человек». Например, человек – «существо разумное» или человек – «существо, обладающее речью», или «только человек умеет смеяться», или…

Я мог бы добавить к этому еще одно определение:

«Человек – существо, которые может казнить себе подобного».

~~&~~

«…вы не можете…»

«…в камеру…»

~~&~~

Я по-прежнему чувствую холод каменных плит, и вдыхаю этот бесподобный, нереально вкусный воздух. В носу щиплет. Желваки ходят на моих скулах, и я ощущаю, как в правую – ту, что прижата к дереву, — вонзаются занозы. И грубая ткань повязки, закрывающая глаза, медленно пропитывается влагой.

~~&~~

Кто-то опять дотрагивается до моего плеча. Я не реагирую.

Я чувствую себя, как человек, который выстроил дом, и вот-вот строительство закончится, положат крышу… и вдруг все рушится. Я не знаю, что должен делать.

Мне что-то говорят, но я не слышу. Я тщетно пытаюсь узнать человека по голосу – и понимаю, что никак не могу этого сделать, хотя отгадка так близко. Когда чувствуешь истину так близко — это значит, что она прошла мимо тебя. Все равно, что услышать непростительное проклятие, направленное мимо.

Меня поднимают с колен, и я слепо тычусь куда-то в пространство. Кто-то прикасается к моему лицу, — я наконец-то узнаю по голосу Артура Уизли, — и сдергивает с моих глаз намокшую алую повязку, прячет ее в карман.

Я молчу.

Жизнь – это дар, преподнесенный не ими, и не им отнимать его у меня. Мне даровано счастье не знать срока своей жизни. Они не имеют права отнимать у меня эту привилегию.

Они не имеют права…