Шесть (гет)

…где-то во Франции казнили убийцу. Прокурор, который присутствовал при последнем туалете преступника, видит, что тот надевает башмаки на босу ногу, и — болван! — напоминает: «А чулки-то?» А тот посмотрел на него и говорит так раздумчиво: «Стоит ли?»

А. И. Куприн

Сегодня я впервые увидела виселицу. Она смахивает на горбуна и если вдруг оживет, повинуясь неведомому заклятию, то станет ухмыляющимся старцем с длинной бородой. Под бороденкой наверняка прячется галстук, завязанный петлей — простая пеньковая веревка, искусно скрытая волосами.

Я ненавидела галстуки с первого курса — длинная, узкая тряпка болотного цвета не давала дышать — и вечером я с наслаждением избавлялась от нее. Стягивала одним движением и не глядя бросала на тумбочку.

— Панси, это не змея, — снисходительно шептал Малфой, расстегивая мою рубашку. — Тебе идет галстук, и не верь тому, кто говорит иначе.

— Я боюсь его, — правда! Больше, чем человека. Он не верил и смеялся над моей наивностью. Драко любил свою удавку — раздеваясь, расставался с ней в последнюю очередь, иногда даже казалось, что он готов спать с веревкой на шее. Что ж, у каждого свои тараканы в голове, не мне судить.

— Боишься, что задушит? — да, гадство, обовьется и затянется узлом.

Улыбка Малфоя становится снисходительной, как у старшего брата, который говорит: «Не нужно страшиться темноты». Темноты действительно бояться не стоит — она не может быть опасной. Но любое живое существо инстинктивно пытается защититься от окружающих, а во тьме это сделать сложнее всего. Заходишь в темную комнату, и к тебе тянутся длинные, скользкие руки — на самом деле их нет, но воображение уже нарисовало свои извращенные картины. Точно так же люди трепещут перед смертью, ибо не ведают, что ждет после нее. Сама смерть безобидна, но агония, что ей предшествует, — вот она ужасна.

«Ты скоро умрешь», — стонет кто-то на ухо и хрипло смеется.

«Знаю», — просится на язык, но сказать вслух боязно — вдруг сбудется?

А виселица возвышалась надо мной подобно горбатому старику, ухмыляясь и покачивая головой. В ряду своих сестер ничем не выделялась, только тем, что была голой. Веревка не свисала с перекрестья, не покачивалась на ветру, зловеще демонстрируя петлю. Но пройдет пара минут, и неизвестный человек взмахнет палочкой, заставляя старца обзавестись галстуком. Ненавижу удавки.

Мы виноваты лишь в том, что отказались убивать. Сотни запуганных, израненных людей смотрели на нас из глубокой ямы, которая должна была стать их последним пристанищем. Выжившие защитники Хогвартса еле держались на ногах, цепляясь друг за друга, но не желали показаться слабаками. Бессмысленное стремление, на мой взгляд. Какая разница, как ты будешь выглядеть перед смертью, ведь после нее все кажутся одинаковыми. В руку сунули палочку и приказали: убей. Радость, что теплилась в душе от мысли о победе, исчезла. Наблюдателем я быть согласна, но участником — никогда, не потому что жалко, а потому что боюсь. А вдруг детские рассказы о душах, приходящих во снах к своим палачам, — правда? Не хочу видеть Браун или Грейнджер у своей постели, не вынесу их присутствия, уж лучше привидения.

— Я не могу, — Блейз выглядит помешанным, — не могу, — кадык дергается, когда он часто-часто сглатывает.

А в наши спины упираются палочки, и слышится тихий говор: убей. «Да что будет, если откажемся? — бьется в голове. — Ведь мы же… мы победители, нам уже ничего не грозит». Дурацкая надежда на справедливость — я одна, умалишенная, думала, что нас поблагодарят за преданность.

Палочку поднимает лишь один — Нотт. Не глядя на остальных, он медленно направляет ее на какую-то девчонку, рука ходит ходуном, словно Теодор невыносимо ослаб. Я понимаю его, назовите меня идиоткой, но понимаю. «Наверное, он прав», — подумалось мне, и в эту же секунду Нотт опустил оружие, бессильно поведя плечами. Могу поклясться, что все мы облегченно вздохнули.

Я закрыла глаза и представила: рядом никого нет, мы снова в Хогвартсе, сейчас прозвенит будильник, и все мертвецы оживут, встанут и пойдут на занятия. Хотелось поверить в это как никогда, но под лопатку опять с силой ткнули, возвращая в реальность. Чья-то липкая ладонь сомкнулась вокруг моего запястья, и я поплелась туда, куда повели. Усталость пришла неожиданно, окутав будто ватой, лишив зрения и слуха. Тупая боль поселилась в районе виска, гвоздем впиваясь в мозг — когда же это закончится?

Сегодня — день открытий, я узнаю вещи, которые никогда даже не пыталась представить. Вспышку я увидела даже сквозь плотно сомкнутые веки: яркая, золотисто-красная, она появилась за нашими спинами, и свет залил выгоревшую поляну. Будто ночь, медленно и нехотя уступавшая место рассвету, спешно исчезла, не желая оказаться под ударом. Криков не было — то ли проигравшие не успели закричать, то ли я не слышала. Они горели заживо в глубокой яме, и мне представилось, как сотни ног месят грязь, руки царапают земляные стены, люди ищут выход, но огонь уже пожирает одежду, превращая ее в тлеющие лоскуты. Запах паленых волос донесся до моего носа не сразу, вызвав приступ удушья, а чьи-то руки тащили меня дальше.

Виселицы уже готовили. Только сейчас до наших ничтожных мозгов начало доходить — их уже готовили, значит, знали, что мы откажемся убивать.

— Для нас, — прохрипел Драко и остановился. Почему он не бросил меня на полдороги, а все время тащил за собою, не знаю: наверное, потому что умирать в одиночестве страшно. — Они для нас.

Я хотела возразить, но боялась вымолвить даже слово. Крупные капли начинающегося дождя попадали на лицо, напоминая о том, что мы все еще живы. Я слизывала их с пересохших губ, считая про себя секунды — интересно, на какой счет оборвется? Мы длинной колонной двигалась к поляне, на которой одна за другой появлялись высокие палки с веревкой на конце.

«Шесть, — шепотком пронеслось над нами, и впервые кто-то громко крикнул: — Шесть!»

Я всегда любила цифру шесть. Одна плавная, неразрывная линия, которая появляется на пергаменте подобно простой завитушке. Шесть — первая цифра, которую я научилась писать и за которую не получала палочкой по пальцам. Единицы выходили кривыми, двойки кособокими, на семерках постоянно спотыкалось перо, оставляя черные кляксы. А шестерка была круглой — в детстве я даже хотела ее потрогать и жалела, что нельзя превратить рисунок в теплую деревянную фигурку.

Каждый шестой должен умереть.

Высокий, ясный голос говорил что-то про милосердие, желание сохранить жизни, не слушала я эту чепуху. Вместо того чтобы уничтожить всех, они убьют каждого шестого. Мерлин, как же это… милосердно!

Шесть — почему именно шесть, не знаю, но этот счет я запомню навсегда. Мы стояли плечом к плечу, дрожащие, липкие от пота пальцы цеплялись за руку соседа, а в голове гремело: «Хоть бы не я!» Просто случайность, никакой системы, шестым может оказаться каждый, пятого и первого не стоит винить — им повезло больше, вот и все. Даже волшебство строится на простейших исчислениях и законах, а вы как думали — просто взмах палочкой и пара непонятных слов? Я бы рассмеялась, но уже не смогу.

— Один, — Пожиратель шел вдоль ряда и указывал на каждого по очереди. Я силилась узнать по голосу, кто был счетоводом, но бросила — шепот рядом казался криком:

— Я буду шестым, я, — это всего лишь догадки, Драко, так не бывает. Кто угодно, только не мы.

— Два, — мы стояли в самом конце поганой колонны, когда очередь дойдет до нас, я сдохну от страха, сойду с ума, нехочунехочуумирать! Я люблю цифру шесть, до сих пор люблю, несмотря ни на что. Пусть же она меня не коснется.

— Три, — как я буду выглядеть, болтаясь там? Наверное, как пугало, призванное нагонять страх на ворон: растрепанные волосы, прикрытые веки и синий след от веревки. Лишиться разума можно лишь от ожидания и неизвестности, сама смерть — просто мелочь.

— Четыре, — что делает человек, который знает, что через час умрет? Представляю, как я в белых одеждах стою перед зеркалом со щеткой для волос в руках и ожесточенно вычесываю колтуны. Поправляю гольфы и проверяю, блестят ли пряжки на ботинках. А стоит ли?

— Пять, — нет, не стоит. Не стоит! Никогда не понимала старух, пропахших плесенью и покрытых пылью, которые высокомерно заявляют: «Завещаю похоронить меня в любимом платье». Таких ненормальных полно — живут в мечтах и умирают с мыслью о прекрасном. А мне уже все равно, в каких лохмотьях меня закопают — знаю даже, что всех кинут в общую яму. Возможно, к магглам, чьи останки до сих пор тлеют там.

— Шесть, — тощего мальчишку грубо выпихивают из шеренги, и он, еще не понимая случившегося, бредет к виселице, но спотыкается и падает. Неведомо, почему именно он, просто он оказался шестым — мелочь, ставшая закономерностью. И колдовство здесь не причем.

У меня было так много времени, а я валялась на кровати и читала журналы. А теперь его уже нет, вот просто — нет. Когда знаешь, что осталось жить полчаса, не потратишь их на глупость или злость, не будешь совершать пустого и бессмысленного. Хочу повидать маму и обнять отца, хочу увидеть мир, хочу детей, хочу целовать мужа по утрам, хочу большой дом, хочу-хочу-хочу. Естественные вещи становятся важными только тогда, когда превращаются в недостижимые — за полчаса нельзя получить то, на что отведена целая жизнь. И не нужна мне магия, только оставьте простые радости и малюсенькие утешения.

Маленькой девочкой я читала совсем неподходящую для детей книжку. Названия не помню, а вот события и живые картинки врезались в память. История та написана колдуном, который по счастливой случайности избежал гибели. В средневековье казни были представлением, а жертвы — клоунами. Толпа собиралась, чтобы поглазеть на спектакль, и ни один из зевак даже не задумывался, что чувствует приговоренный. А маленький человек — имя забыла — покорно поднимается по шаткой деревянной лесенке, наскоро сбитой из кривых палок, и подставляет голову для петли. Грубые руки хватают жертву за волосы и тянут изо всех сил, затягивая удавку. Мысленно он считает секунды, закрыв глаза, и гадает, легко ли умирать? Опора уходит из-под ног, и маленький человек летит вниз, чувствуя, как перехватывает дыхание.

— Четыре, — голос уже рядом — как быстро расправился с остальными!

В книжке все заканчивается почти хорошо. Веревка рвется, жертва падает на землю, а негласные законы гласят: два раза не казнят. Человек тот выжил, говорят, стал великим, но до конца дней ему снились пальцы, что тянутся к горлу, и досадливое ворчание палача. И пусть в учебниках пишут, что ведьмы смеялись, сгорая на кострах — это красивая сказка, не больше. Но мы существуем не по книжным законам.

— Пять, — я готова заорать от радости, ощутимый толчок в грудь кажется лаской. Меня поймут лишь те, кто собственноручно разорвал подписанный смертный приговор.

— Шесть, — прозвучало рядом, время остановилось, — шесть, — отдалось эхом, и Драко вытолкнули из шеренги, из моих пальцев выскользнула его ладонь.

Как в детской игре в прятки — кого нашли, тот проиграл. Нет, не так. В игре по-другому: кто лучше укрылся, кто умен и ловок, того не достанут. А сейчас? Все равны, и сделать для своего спасения ничего нельзя — нужно стоять и ждать, пока на тебя укажут и тихо произнесут: «Шесть».

С рассветом на землю опускается туман, и людей обозначают лишь тени. Не пойму, где люди, а где дементоры — слишком похожи в одинаковых плащах. Они мечутся перед глазами, перемещаясь с немыслимой скоростью, превращаясь в пятна. И краешек восходящего солнца окрашивает их в багровые тона.

— Четыре, пять, шесть! — табуретки летят на землю разом, по мановению палочки. Они считают не «раз, два, три», потому что это банально. Они кричат друг другу «четыре, пять, шесть», потому что во всем должна быть последовательность: все-таки Пожиратели — дикие зануды.

— Шесть! — и новая партия обзавелась пеньковым галстуком, стоило сверкнуть вспышке от заклятия. Раньше я верила, что когда вырасту, стану всемогущей, ведь в моих руках будет магия, волшебство, умения и сила. А оказалось, что и этого недостаточно — у меня на глазах гибнут близкие, а я ничего не могу поделать.

Виселица все еще ухмылялась, ветер ехидно играл с веревкой, раскачивая ее из стороны в стороны. Мерлин, это же так сложно — гнилое дерево и непрочные веревки, спаянные, соединенные и укрепленные заклинаниями. Они специально тянут время, чтобы мы полюбовались на казненных? Авада что, уже приелась?

Драко не смотрел на меня. Все эти рассказы о том, что обреченный перед смертью тянет руки к родным и любимым — небылицы. Ложь, замешанная на романтических домыслах. Перед концом нет желания просить прощения и говорить о любви, за несколько минут нельзя сказать все, что нужно, и поэтому лучше молчать. Мир — стекло, а потрясение — камень; когда булыжник разбивает цельную картинку, она рассыпается, как мозаика. Будто собираешь пазл — долго, нудно, скучно — а в конце понимаешь, что рисунок не складывается.

— Шесть! — помню свой крик и людей вокруг, которые пытались зажать мне рот, а я не слушала. Собственный вопль отдавался в ушах, хотя в тот миг казался мелочью.

Стук дерева о железо разнесся в полной тишине. Ни вздоха, ни шепота. Дюжина человек со связанными руками повисли на веревках, инстинктивно все еще пытаясь дотянуться до удавки и спастись. Секунда — и ноги Драко болтались в воздухе, но до меня не сразу дошло, что же здесь не так. Я сорвала голос, я не могла видеть, хлыст рассек воздух и ударил меня под колени — палачей раздражал визг.

За что? Миллионы шепотков вокруг расползались как тараканы, прятались в дыры, забивались в щели. Чудилось, что насекомые бегают по коже, а на самом деле — всего лишь дрожь. Я даже посмотрела на свои пальцы — тонкие, почти прозрачные, исцарапанные — и грязь под ногтями, откуда она только взялась? Никаких тараканов, только грязь.

— Надо сказать Пинс, что в ее книгах тараканы, — Драко поморщился и щелчком скинул насекомое на пол.

— Человек задыхался в течение полуминуты, подобная смерть считалась самой легкой, — продолжает Винсент, но мне уже надоело записывать. Даже немного подташнивает от описаний и жалких картинок в книжке.

Я не знала, что эта гадость покажется мне сказкой. На самом деле, все было не так: фигуры, замотанные в мантии, лица, искаженные предсмертными гримасами, и судорожно сведенные пальцы. Это завораживает и сводит с ума, — так, кажется, писали в древних фолиантах. Это ложь, с ума сводит зловоние и нечистоты: ветер трепал одежды, разносил запах, всегда появляющийся на месте казни, — об этом нечасто упоминают в учебниках. Смрад становился невыносимым, хотя дождь смывал с трупов грязь, а с лиц висельников — краски, оставляя только синеватые разводы.

Мой крик отдавался вдалеке словно гул. Наверное, его услышали и в Хогсмиде, но подумали, что это всего лишь свист ветра. Кто-то кричал: «Уйди, зачем ты смотришь?», а я не могла оторваться.

Сегодня я впервые заглянула в глаза мертвецу. Нет, внешне они не меняются — не краснеют и не закатываются, просто становятся другими. И ты по неуловимым признакам понимаешь, что это неживые глаза, зрачки навсегда застыли, радужка не поменяет цвет, веки прикроет лишь чья-то рука.

Уродство привлекает внимание, а подобная кончина безобразна — так же, как лицо, обожженное кислотой. Очарование смерти теряется за неприглядной действительностью. Руки Драко дергаются в последний раз, скрюченные пальцы замирают, и наступает тишина. Веревку перерезают, но с трупа не снимают — а зачем, правда? Протягиваю ладонь и касаюсь его глаз — не могу допустить, чтобы это сделали чужие пальцы. Но веки снова поднимаются, и я с визгом отскакиваю назад, в голове бьется только безумное «он жив».

«Только когда тело остынет», — шепчет кто-то совсем рядом, но я не узнаю голос.

Драко волокут по земле, ботинки превратились в комки грязи, светлые волосы свалялись, а на шее — красновато-синяя линия, последняя отметина. И ни капли крови — может, поэтому в случившееся не верится?

Я уже говорила, что перед смертью все равны? Малфоя швырнули прямо на обгоревшие останки — никаких почетных мест, никаких привилегий. Да и какая разница, как ты будешь выглядеть после смерти — никто не обратит внимания на гардероб, не посмотрит с уважением, да и блеснуть умом уже не будет возможности. Реинкарнация — вымысел, да и мы не фениксы.

— Нет! — комья земли, повинуясь взмаху палочки, падали на искаженное, с трудом узнаваемое лицо. Мир, давно распавшийся на сотню кусков, продолжал крошиться. Тихое шипение оповестило о том, что Нагини недовольна: ее хозяин предпочел закопать добычу! Змея чувствовала, что под слоем земли еще по инерции бьются сердца, на дне глубокой ямы еще теплится жизнь, однако через пару часов остынут тела, и даже запахи перестанут быть аппетитными. А ведь такая возможность была…

«Ничего, Нагини, — ответил ей Лорд, — они не последние».

* * *

— Нет! — змея шипит и сворачивается клубком, она похожа на шестерку — одна плавная, неразрывная линия. Я кричу и просыпаюсь, хватаю стакан с водой и залпом выпиваю до дна. В горле пересохло, интуитивно ощупываю шею и облегченно вздыхаю, не найдя веревки.

Говорят, человек задумывается о смерти только тогда, когда его жизни что-то угрожает. Да, когда ты идешь по тоненькой тропинке, а по обе стороны — обрыв, невольно мыслишь о возможности падения вниз. В моих снах эта проклятая дорожка приводит меня в странный город, но в нем нет людей. Одни шестерки сидят на лавочках, поливают цветы, выглядывают из окон, смотрят вслед, и что-то кричат, зовут к себе. Цепкие ручонки тянутся ко мне и душат, тащат в темноту, толкают вперед. Оборачиваюсь, достав палочку, а самая большая шестерка, подбоченившись, говорит:

— Иди, тебя ждут, — и смеется, громко, визгливо, с издевкой.

И я бреду в неизвестность, чтобы снова и снова видеть Нагини, которая медленно обвивает Драко и душит его. Он очень любил галстуки, а я любила цифру шесть. Малфой ушел с удавкой на шее, а я возненавидела шестерку — закономерность? Навряд ли — просто бессмысленная случайность. Помню, как Драко вел меня за руку, а я шептала, что не хочу стоять с краю, и он уступил мне свое место пятого. Кто же знал, что так получится?

Раньше, давным-давно, я страшилась галстуков. Девчачьи глупости.

Сейчас живая — живее, чем человек, — шестерка стала моим боггартом. Злобное существо превращается в цифру, подходит к высокому зеркалу и начинает завязывать галстук — медленно, обстоятельно, любуясь собой. Оборачивается ко мне и подмигивает. В своем бессилии я дошла до того, что сняла со стен все зеркала в доме — наверное, я сумасшедшая. Ведь прошло уже шесть лет после казни, а мне до сих пор снится любимая и ненавистная, злобно ухмыляющаяся цифра шесть.