Северное сияние (гет)

Мужчина, которого она называла папой, был сутулый. На глаза надвинут мужской берет, темная куртка и темные брюки — ничего примечательного. Он грубо держал девочку за руку и буквально волок ее за собой. Если бы мы имели возможность приподнять берет и увидеть его лицо, то на нем бы мы прочитали крайнее раздражение, если не злобу.

Это было октябрьское утро. Даже не утро, скорее, приближался конец ночи. Небо было темное, многие звезды уже с него исчезли, другие загородили большие грозовые тучи. По каменистой дороге, где шли отец и дочь, уже были огромные лужи. На них появлялись пузыри от падающих капель дождя. Уши просто оглушал звук жестких капель, неустанно пытающихся пробить крыши домов, в окнах который еле виднелся свет из-за задернутых штор или занавесок. Все двери были заперты, словно народ почуял какую-то угрозу, приближающуюся к их городу или, быть может, уже приблизившуюся, стоящую на пороге, готовую постучать или нажать на звонок.

Мужчина шел дальше. Он резко огибал лужи, не замедляя шаг, не останавливаясь даже на секунду. Девочка же просто не успевала идти так быстро. Она бежала, шлепая по лужам. Ее тонкие ножки, обутые в туфли, которые стоптались за час их непрерывного пути, промокли насквозь. Девочка дрожала, ее легкие буквально горели, сердце болело. Она иногда пыталась замедлить шаг или остановиться, чтобы отдышаться, но шершавая и жесткая рука отца тут же дергала ее хрупкое тело вперед.

— Папа, умоляю. Ты ведь… ты… ты ведь пошутил, правда, папа? Ска… ска… скажи, что пошутил, папочка! Па… папа, что я сделала?

— Заткнись, — резко оборвал ее мольбу отец.

Путь продолжился.

Капли были похожи на лезвия ножей, остро заточенных. Ветер направлял их прямо в лицо уже немного известным нам путникам. Эти капли больнее били по лицу девочку, так как ее личико, в отличие от отца, не было закрыто мужским беретом.

Когда отец внезапно подошел к ней, наорал, сказал, чтобы она одевалась, и почти тут же схватил ее, и потащил из дому... его лицо, искаженное от ярости и ненависти напугало девочку до смерти, она была в тонкой ночнушке, едва достающей ей до колен. Она только успела сунуть руки в рукава летней кофточки, висевшей из всей верхней одежды ближе всех, как пришлось бежать. Бежать от уютного камина, в котором трещат дрова. От няни Бетти, которую она так обожала.

Бетти тоже необычайно сильно любила девочку. Это была старая полная женщина, не имеющая семьи. Она пришла за месяц до рождения девочки в дом, устроилась горничной, однако вскоре стала и няней тоже. Она стала уже членом семьи. И даже как-то заменяла девочке мать, погибшую при родах. Бетти читала маленькой воспитаннице сказки, рассказывала те, что когда-то услышала от своей мамы или бабушки. Няня никогда не позволяла задирать девочке нос, потому та росла скромной. Няня никогда не позволяла девочке капризничать, потому та росла послушной. Няня постоянно повторяла, что нужно быть сильной в жизни, потому девочка мало плакала.

И вот все это исчезло. Их дом со светлыми стенами, ее комната с множеством интересных книжек, ее Бетти, ее любимые пес и кошка. Отец, ранее такой заботливый, улыбающийся своей доброй и искренней улыбкой, теперь грубо тащит ее по городу в сиротский приют. Кто теперь назовет ее, маленькую и беззащитную девочку, Февралиной? Теперь она будет Февралина О’Доннал, номер 12.345 или какой-нибудь еще. Там будут другие люди. ЧУЖИЕ люди. Февралина не любила ничего нового. Новое — значит чужое. Чужое — значит, враждебное.

— Папа, почему?.. Я тебя… я тебя обидела, да? — Февралина запыхалась, она еле выговаривала слова. — Скажи, папочка, я обидела? Я… прости, папа! Прости! Папа, прости!.. Прости меня, папа! Я ведь… я ведь твоя дочка, твоя Февралина! Ты… ты говорил ведь, что… что я твоя родная… дорогая, милая…

Отец, наверное, отвечать не собирался. Он прошел еще немного, пока не приблизился к воротам огромного серого здания. Он, наконец, выпустил руку дочери, на которой остались синяки от цепкой хватки, и постучал в ворота.

— Ты мне чужая, — с ненавистью бросил отец, развернулся и ушел навстречу наступающему рассвету.