Спасите наши души (гет)

— Я не пыхтю.

— И не сопи.

Гермиона и впрямь забавно посапывает — как всегда, когда выполняет сложное домашнее задание.

— Я не сопю.

— Соплю.

— Чью соплю?

— Твою, если не перестанешь шлепать по холодному полу без тапок. Ты почему еще не спишь?

— Жефья жафчфа.

— Перо изо рта вынь, я зельевар, а не переводчик с мертвых языков. Иди спать, три часа ночи.

Два сорок пять, вообще-то. Мне из моего угла часы хорошо видны: я специально стараюсь в этот закуток у шкафа попасть, оттуда вся комната на обозрении, и камин рядом.

— Завтра зелья.

— И что?

— И все. Сам-то не спишь.

— Я большой мальчик, и у меня бессонница.

Снейп развалился в кресле перед камином и на коленке небрежно-презрительно расчеркивает пером чью-то контрольную.

— А я маленькая девочка, и у меня завтра экзамен.

Снейп стряхивает исписанный красным пергамент на пол и берет из стопки следующий лист.

— И что?

Вот от этого взгляда Гермионы мне обычно хочется забиться в щель между обоями — она так смотрит, когда говорит что-нибудь вроде: «Гарри, ты такой дурак только по пятницам, я надеюсь?»

— И я его хочу сдать!

Судя по виду Снейпа, желания забиться у него не возникает. Совсем даже наоборот — он поворачивается к Гермионе с точно таким же выражением лица и пожимает плечами:

— Сдашь.

— Ага, прямо вот так приду и сдам!

— Прямо так и сдашь. Спать иди.

— Какое спать! У меня еще сорок вопросов не повторе…

— Ты их в сороковой раз повторяешь. Спать, я сказал.

Очередной пергамент слетел на пол в компанию нескольких десятков таких же «раскрасневшихся» листов.

— А ты не командуй! Не тебе завтра сдавать…

— Я свое отсдавал. Спать.

— Уже храплю! Волшебное слово где?

— Марш!

Я улыбаюсь во всю рожу. Обожаю эти их вечерне-каминные перепалки, и, бывает, даже закрываю глаза, чтобы уловить малейшие изменения интонаций и оттенки обертонов: вот сейчас Снейп натурально рявкнул, и лет пять назад я от такого рявка обмочился бы, но теперь я слышу правду. Я слышу — он беспокоится, что Гермиона не выспится перед экзаменом и будет плохо себя чувствовать. В легком эхе, которое повисло под потолком после раздраженного профессорского вскрика, позванивает это беспокойство.

Наверное, Гермиона слышит то же, что и я. Во всяком случае, она неохотно закрывает книгу и сгребает в охапку пергаменты:

— Вот завтра меня как поставят в позу Тренделенберга…

— Куда поставят?..

Загадочное название загадочной позы заставляет Снейпа отвлечься от художественного расписывания контрольных.

— В коленно-локтевую позицию.

— А… — Снейп ухмыляется и снова принимается за пергамент. — «А ля креветка»… И что тебя смущает?

— Действующие лица. Если б я тебе экзамен сдавала, то согласилась бы даже на позицию Псоас, не то что на Тренделенберга…

— Хватит умничать. Это не позиция, это тест на опьянение… Хрен выговоришь.

Снейп, едва не вывернув шею, смотрит, как Гермиона раздевается, заплетает волосы, с тоской поглядывая на учебники и конспекты.

— Даже не думай, ребенок. Живо спать, и чтоб через минуту я только храп слышал.

— Я не ребенок!

Гермиона забирается под одеяло — большое, пышное, из какого-то офигенного супер-пуха какой-то супер-клуши. Снейп его недавно добыл, это одеяло, когда Гермиона пожаловалась, что мерзнет ночами. Не, поначалу побурчал, конечно, про гриффиндорскую изнеженность и согревающие чары, а потом на его постели появилось это атласно-пуховое чудо. У самого профессора одеяло — не одеяло, так, тряпочка условно шерстяная, но ему хватает. Жаль, я не могу пожаловаться, я тоже мерзну.

— Еще какой ребенок. Наивный и неумный.

— Ну конечно! Еще «дитя мое» меня назови, — Гермиона возится, устраивая себе из одеяла гнездо, и мы со Снейпом наблюдаем за ней с одинаковым, наверное, удовольствием.

— Дите и есть.

— Ах, так? Ну, раз я ребенок, тогда ты — педофил!

Снейп открывает рот, закрывает, озадаченно молчит. Гермиона молчит торжествующе. Наконец Снейп досадливо машет рукой:

— Логика не просто женская, а еще и гриффиндорская! Спи уже.

— Ну, у меня хоть гриффиндорская логика есть, а у некоторых слизеринцев так вообще никакой.

— На Малфоя намекаешь? Вообще-то, ты уже должна видеть десятые сны. Или станешь утверждать, что разговариваешь во сне?

— Это вы, уважаемый профессор, своим трепом никак не даете мне заснуть. Если я завтра завалю зелья, так и скажу, что не выспалась из-за профессора Снейпа…

— И никого этим не удивишь. Спи.

Гермиона что-то еще бубнит в подушку, но Снейп демонстративно не реагирует. Кажется, ухмыляется даже. Ну-ну, посмотрю я на его ухмылочку, когда Гермиона…

…поднимает от подушки взлохмаченную голову и наигранно-капризно хнычет:

— Не могу заснуть. Полежи со мной!

Вот и все.

Снейп обреченно вздыхает, собирает непроверенные контрольные, переставляет чернильницу с пола на прикроватный столик и укладывается рядом с Гермионой. А я беззвучно ржу над профессорской физиономией: она невозмутимая, как подошва его же ботинка. Интересно, как долго Снейп сегодня вытерпит… В предыдущий раз, когда я здесь был, он героически хмурился минут сорок, потом сдался.

Часы отщелкивают три. Снейп отчеркивает пергаменты один за другим и опять бросает их на пол. Гермиона усердно сопит ему в бок. Я методично пощипываю себя за разные места, чтобы тоже не задремать — нужно дождаться, пока уснет Снейп, и тогда метелить к себе по-тихому…

— Не могу заснуть.

Блин!

Я это чуть вслух не сказал, а Снейп, судя по выражению лица, очень громко подумал то же самое, только менее цензурное.

— Сонного?

— Не… Расскажи чего-нибудь.

— Экзамен за тебя не сдать?

— Нет, это мой квест.

— Что твой?..

— Ну… а, неважно. Расскажи, у тебя голос засыпательный.

— А я все удивляюсь, почему у меня на уроках юные долбо… кхм, идиоты ничего не понимают. Спят, видимо.

— У тебя заснешь…

— Ну и зачем тогда…

— Ну мы же не на уроке. Или хоть песенку спой, колыбельную…

Вот это она зря, издеваться над Снейпом, лежа с ним в одной постели, еще опаснее, чем издеваться над Снейпом у него на уроке, я думаю.

— Если я запою, у меня все чучела оживут и в ужасе разбегутся.

— Ух ты! Живительная сила голоса! Воскрешение из маринованных!

Гермиона хихикает, а Снейп раздраженно кривится. Хотя нет, не раздраженно… чертовы свечи мерцают, тени дергаются, и мне не разобрать — то ли профессор злится, то ли опять ухмыляется. Листы опускаются на пол почти беззвучно, и красные чернила на них выглядят как-то по-гриффиндорски…

— А у тебя сколько ТРИТОНов?

Обреченный вздох, очередной листок на полу.

— Шесть.

— А что так ма…

— Их тогда всего семь было.

— Я знаю. Вот и спрашиваю — а почему не все?

— Потому что я максимализмом не страдаю. Ты будешь спать наконец?

Нет, все-таки он раздражен — перо отшвырнул, непроверенные контрольные спланировали на пол и перемешались с уже проверенными. Снейп приподнялся, ругнулся, но собирать пергаменты не стал: Гермиона потянула его обратно на подушку.

— И я не страдаю, я получаю от него удовольствие. Спать буду. Потом. А что ты не сдал?

— Какая тебе разница?

Какая ей разница… ей до всего есть разница. Кто не испытал на себе таранную мощь любопытства нашей Гермионы, тот ничего в жизни не видел. А кто испытал — тому уже и бояться нечего.

— Интересно…

— Отстань и спи! Интересно ей…

— Руны, наверное?

Все, профессор попал. Она его будет терроризировать хоть до утра, лишь бы узнать, на чем же там сто лет назад срезался наш Великий и Ужасный Подземельник. И я тоже попал. Потому что я отсюда выйду в лучшем случае к завтраку. В худшем — не выйду вообще. Вынесут.

— Нет. Спи.

— Уход?

— Его не было в списке ТРИТОНов.

— Хммм… Нумерологию?

— Честное «Удовлетворительно».

— Неужели Трансфигурацию?

— Спи, ребенок!

— Я не ребенок! Ну не Зелья же?

— Не Зелья. Все, спи, я больше с тобой не разговариваю.

— Зато я с тобой разговариваю! Предсказания?

Гермиона откровенно дурачится: перечисляет предметы, улегшись Снейпу на грудь, а он закинул руки за голову и созерцает потолок, молча и красноречиво. Наконец Гермиона приподнимается и лепечет недоуменно и ошарашенно:

— Но тогда остается… только ЗОТИ…

Снейп не дернулся, не вздрогнул, не вздохнул, не моргнул.

Мерлин, неужели?.. Нет, быть того не может.

— О Мерлин… не может быть… чтобы ты не сдал Защиту…

Профессор замер, как умер.

Вот тебе, отличник, и Тремудрый турнир. Кто бы мог подумать — Снейп, и не сдал… ЗОТИ!

— Я ее не сдавал.

Возможно, Гермиона не заметила... Но я — я вижу отлично, как Снейп нервно, будто невзначай, судорожно и неловко одернул левую манжету.

— А почему?

Профессор отпустил манжету с брезгливой поспешностью.

— Много будешь знать — не успеешь состариться. Спи.

Гермиона медленно скользит ладонью по его плечу, поглаживает внутреннюю сторону предплечья, сжимает запястье. И шепчет осторожно и настороженно:

— Из-за нее?

Снейп молчит. Но лучше б кричал, честно, потому что это его упрямое досадливое молчание говорит больше любых слов. Кажется, он даже напуган немножко: еще бы, он ведь не общался с Гермионой в течение семи лет, как я и Рон, и представления не имеет, что ее способность все замечать и моментально делать выводы действительно порой вгоняет окружающих в ступор, граничащий с опаской. Так тебе, слизеринская сволочь, не ты один тут умный.

А еще профессор не в курсе, что Гермиона в своем стремлении к правде бывает безоглядна, а иногда и жестока.

— Вызвал?..

— Нет.

Я никогда не видел столько эмоций на лице профессора Снейпа. Даже когда он умирал. Даже когда он выжил. Даже когда я в первый раз наблюдал их с Гермионой вдвоем. Эмоции Снейпа оказались похожи на калейдоскоп из одних оттенков черного: боль, досада, гнев, злость, раздражение, усталость мелькнули и пропали, оставив по себе легкую тень тоскливой обреченности. Эта обреченность на мгновение скривила его губы усмешкой — или просто свеча опять мигнула причудливым отблеском? Наверняка знает только Гермиона — она все так же лежит на профессорской груди и смотрит прямо ему в лицо, внимательно и сосредоточенно.

— А что?

Кто другой, не Снейп, наверняка уже давно понял бы, что не отвечать на вопросы Гермионы бесполезно: ей бы следователем работать в Аврорате. Грюм, кстати, намекал… Но Снейп — не Грюм, Снейп — это Снейп, и потому он молча и довольно грубо спихивает с себя Гермиону и вскакивает с постели прямо на разбросанные по полу пергаменты.

Наша староста гипнотизирует его спину. Я засекаю время: минута, две, две с половиной, две сорок три… В тот момент, когда я почти поверил, что взглядом можно просверлить в человеке дырку, Снейп говорит, словно прыгает с Астрономической башни:

— Поставил.

Хм… Волдеморт никогда не отличался своевременностью своих поступков — по себе знаю. Бывало, как похозяйничает в голове, так потом неделю звенит в обоих ухах, и хоркруксы кровавые в глазах. Осчастливить Меткой в день сдачи экзамена по ЗОТИ — вполне в его духе. Странный он был человек, и по-крупному гадил, и по мелочи, и все одновременно. Хотя нет, не человек, по большому-то счету…

— …а утром состояние полной невменяемости, «убейте меня из милосердия».

Ну вот, задумался, снейповские откровения пропустил. Жаль. Второй раз Гермиона его на такие душещипательные воспоминания не раскрутит.

— Напялил первое, что нашел, — даже не все свое, по-моему, — ползу вдоль стеночки на экзамен. И кто-то из наших навстречу случился, не помню уже, кто. «Зеленый ты, — говорит, — какой-то. На, хлебни». Ну я и хлебнул сдуру, что дали. Нет, чтоб понюхать. Думал, укрепляющее, оказалось, огневиски.

— И что?

— Да ничего. Заполз в кабинет, там комиссия сидит, а у меня вид — из Азкабана краше выходят, вискарем тащит за милю, и мантия наизнанку. Экзамен закончился, не начавшись.

Вот не пойму — вроде эта история для него должна быть шоком, вторым после родового, а он так ее рассказывает, будто над собой сам смеется. Что тут смешного? Особенно если учесть, что у них с Волдемортом просто-таки бзик на этой Защите, будь она неладна.

Гермиона смотрит озадаченно и задумчиво, а Снейп ухмыляется, как всегда, криво, и печально, как никогда. Э, нет, больно ему все-таки. Мне бы тоже хреново было, если бы я вот так не сдал ЗОТИ: не оттого, что не готов, и не потому что дурак, а потому что казавшийся правильным выбор с первых же часов начал требовать никому не нужных жертв.

— А ты думала, я начну петь, как меня паскудники-экзаменаторы завалили?

Ну вот, он тоже истолковал молчание Гермионы неправильно. Мы с Роном на этом долго «ловились» — она всегда молчит с таким осуждающим видом, никому и в голову не приходит, что она может просто молчать.

— Если бы ты мне начал про заваливание петь, я бы ни за что не поверила.

А теперь она улыбается.

Кто бы мог подумать, что я стану завидовать Снейпу! Но я натурально подыхаю от зависти. Чернющей, чернее сердца Волдеморта, зависти. Потому что за такую улыбку можно отдать… все, что угодно, можно отдать. За ласковую насмешку в глазах, за спокойную уверенность, и за лукавинку в уголках губ — если бы Джинни хоть раз подарила мне такую улыбку, я бы Волдеморта грохнул голыми руками года на три раньше! Да кто угодно заставит море расступиться, горы врыться в землю, Дракучую иву замереть на сто лет, если его женщина так улыбается!

Правда, я подозреваю, так улыбаться умеет только Гермиона… А Снейп подвигами уже накушался, похоже.

Но что ж теперь, никому горы не сворачивать, что ли?

— Следственный отдел Аврората по тебе плачет горючими слезами, — Снейп снова усмехается, теперь немного смущенно: — Как это ты меня развела на откровения о бурной юности?

Гермиона снова зарывается в одеяло, сворачивается калачиком:

— Просто ты хотел об этом рассказать…

— Следственный отдел Аврората рыдает всем своим тесным дружеским коллективом. Спи.

Снейп даже руки скрестил на груди — не, ну я не могу, только что ронял скупую мужскую слезу по несданному экзамену, а теперь нацепил рожу «кирпич номер три» и думает, что мы ему поверим!

Птичку жалко.

Судя по всему, Снейп успел тридцать раз пожалеть, что так старался отобрать у совы послание. Он несколько раз перечитал написанное на пергаменте (из своего угла я разглядел нечто, похожее на гербовую печать), скомкал лист и швырнул в негорящий камин, процедив сквозь зубы: «Здравствуй, жопа, Новый Год!» Сидел в кресле, потом ходил туда-сюда по комнате, потом у него книги летали, шкаф хлопал дверцами, стаканы бились об стены, и парочка едва не разбились об меня… Из камина вздымались клубы пепла, звенели стекла, что-то трещало, где-то взрывалось, куда-то падало…

Как я остался жив и не покалечен — сам не понимаю. А Снейп стоял посреди всего этого кошмара и хаоса недвижимо, сжав кулаки и закусив губу, белый, как борода Дамблдора, и такой взбешенный, что мне стало страшно. Не за себя — как-то так беспредметно страшно, вообще.

Закончилось светопреставление эффектным самоубийством зеркала: оно спрыгнуло с каминной полки, пронеслось на бреющем полете прямо над моей головой и неминуемо убило бы еще и Гермиону; слава Мерлину, она успела спрятаться за дверью. Зеркало врезалось в дверь, возопило и осыпалось на пол грудой сверкающих остробоких конфетти.

Гермиона осторожно заглянула в комнату:

— Это у тебя перестановка так проходит?

Кто может похвастаться тем, что видел неприкрытую панику на лице Снейпа? Я видел. И никому такого не пожелаю. Снейп в панике — это все равно что Волдеморт в пачке: нелепо, непонятно и опять страшно.

Вот и Гермиона попятилась, когда профессор к ней обернулся.

— Что случилось?..

Над профессорской головой с истерическим «бдзящ!» взорвалась лампа, и листок — тот самый листок, словно обзаведшись разумом, выпорхнул из камина вместе с очередной порцией пепла и скользнул по полу прямо к ногам моей лучшей подруги.

— Северус? А поче…

Все, что летало по комнате — пергаменты, книги, перья, склянки, тряпки — рухнуло на пол и на меня.

— Нам нужно расстаться.

ЧО?! Не, я не понял!!!

— В смысле?

Гермиона, видимо, тоже не поняла.

— В прямом. Все, свободна, иди рыдай, а я занят.

Охренеть. Нет, не так. Охуеть!!! Вот же падла слизеринская, вот же сука волдемортова недобитая, уебище подземельное, гнида!!! Где моя палочка?!

— Это из-за постановления?

Стоп, натянуть мантию обратно.

Никогда не слышал, чтобы Гермиона говорила таким тоном. Холодно, строго, звеняще-высоко — словно перед нею не профессор и не мужчина ее, а нерадивый первокурсник, шляющийся по коридору после отбоя. Прямо… прямо как МакГонагалл. Только позы самовара не хватает и очков.

— Понятно.

Да, Снейп молчит очень однозначно. Он стоит еще прямо, как черенок от метлы проглотивши, но плечи уже потеряли напряжение, ослабли по-бойцовски сжатые губы, и только желваки перекатываются на скулах — чтоб ты зубы до корней стер, подонок!

— Откуда знаешь?

— Доброжелателей толпы.

Не нравится мне выражение лица Гермионы. Совсем не нравится.

Она поднимает пергамент, покорно лежавший у носков ее туфель, пробегает его глазами. Потом чинно ставит сумку, деловито проходит к дивану, переступая через обломки лампы, усаживается.

— Может… объясните взаимосвязь, сэр?

Снейп коротко и обреченно вздыхает, сует руки в карманы, глядит на нее исподлобья:

— Не понимаешь?

— Нет.

Снейп смотрит исподлобья и — мне отсюда не видно! — как бы не умоляюще…

— Меня уже не спасти. А тебя — можно.

— Точнее! От кого ты собрался меня спасать?

— От себя.

— Спохватился!

Снейп ее как будто не слышит, хотя в другое время — орденом Мерлина клянусь! — отбрил бы так, что мало не покажется…

— Если мы сейчас расстанемся со скандалом, ты выйдешь сухой из воды. Дашь нужные показания — и с тебя взятки гладки, только затверди, как двенадцать способов использования драконьей крови: приставал, домогался, принудил, ну придумаешь что-нибудь.

Гермиона хмурится и усмехается одновременно — как это у нее получается?

— То есть… если я заявлю, что сама… способствовала и всячески поощряла… то тебе не легче, а мне хуже? Я правильно понимаю?

— Правильно.

Снейп не смотрит на нее. Он смотрит в угол, то есть на меня. И я вижу… Ох, я бы отдал все на свете, лишь бы не видеть этого. Я вижу, как с его лица сползают эмоции. Все до единой. Я снова вижу своего ненавистного преподавателя Зелий, вижу, как на первом уроке, — а я так отвык от него такого! Я уже так понял, что он — человек… Но только теперь я совсем понимаю: то выражение зельеварского лица, которое мы наблюдали из года в год, на самом деле не было злобой, отвращением или презрением. Это было отчаяние.

Гермиона в сердцах швыряет пергамент через всю комнату, и он приземляется как раз передо мной. «Именем Британской магической республики… Судебная коллегия Визенгамота… постановляет возбудить уголовное дело… Северуса Тобиаса Снейпа… по факту совращения несовершеннолетней… отягчающие обстоятельства… надлежит явиться… в случае уклонения… меры пресечения… разъясняется право на квалифицированную юридическую помощь…» Или я чего-то не понимаю, или одно из двух. Кто же та сволочь, которая капнула?! Кто же то дерьмо, у которого на счастье гриффиндорской старосты и слизеринского декана аллергическая сыпь? Кто продался?!

Мы сколько угодно можем осуждать и предавать остракизму. Мы — но не всякая дрянь, заглянувшая в нашу жизнь для понюхать и написать про жареное. Не то чтобы мы имеем право на суд — но все остальные даже рядом с этим правом не ходили. Ни у кого нет права судить их; ни Визенгамот, ни Мерлин, ни Бог и ни Дьявол не вправе оценить то, что они сделали. Потому что никто не властен судить о любви.

И у меня на руках волосы встают дыбом, когда я слышу злое, обиженное и остро-обличительное:

— Что ж вы меня, профессор, за дешевку держите?! Думали, Героиня узнает, испугается и сбежит? Шкурку свою спасать от общественного порицания?

Снейп потрясенно молчит. Потом выдавливает трудное и хриплое:

— Боюсь, ты не поняла…

— Я не поняла? — Гермиона вскакивает с дивана и медленно, угрожающе, шаг за шагом приближается к Снейпу. — Я? Не поняла? Нет, профессор, это вы меня не поняли! Что, решил, разок прикрикнешь, и я помчусь впереди собственного визга?! Не с той связался, профессор!

Ой. Ой-ой-ой… Хорошо, что я палочку далеко не убрал, как бы сейчас не пришлось спасать Снейпа от очередной мучительной смерти. Гермиона в гневе — это кранты всему живому в радиусе тридцати футов. Желтыми канарейками Великий и Ужасный точно не отделается…

Гермиона становится к нему вплотную, смотрит снизу вверх и роняет слова, точно отвешивает оплеухи:

— Ты что же, думаешь, я позволю кучке ханжей в мантиях забрать тебя у меня? Да я тебя у смерти отобрала!!! Ты — мой, слышишь? Я не отдам тебя, Северус Снейп, не дождутся! Я! Оставляю! Тебя! Себе!

Четыре последних слова — четыре гвоздя в крышку гроба, где оказалась похоронена знаменитая снейповская выдержка. Знай наших, гриффиндорцы не сдаются. И не предают. Петтигрю не в счет.

Снейп смотрит на Гермиону и молчит. Правильно, а что он может сказать? Гермиона смотрит на Снейпа и тоже молчит. Правильно, она уже все сказала. А вот я бы с удовольствием высказался, но не в том я положении, чтобы речи толкать.

Они молчат и глядят, как Петрификусом огретые, я ни хрена не понимаю — то ли они щас друг друга убивать начнут, то ли пойдут и оба двое утопятся в Хогвартсском озере. Ну скажите же хоть слово, скажите!

Снейп отмер первым.

— Дура.

Не верю! Ну вот хоть убейте меня, хоть убейте, хоть глаза мне выколите — не верю! Я же вижу — у него внутри все воет, ноет, стынет, и он сам, сам не верит… Но это же Снейп! У него же не только сюртук, у него душа на все пуговицы застегнута.

— Сам дурак. А еще профессор…

— Это ненадолго.

— Это навсегда.

— Профессорство ненадолго.

У меня такое ощущение, что они имеют в виду совсем не то, что говорят, но вот что именно они хотят сказать друг другу, я понять не в силах. Они сами-то понимают, интересно? Мое счастье, что я вижу их обоих, потому что следующие слова Гермиона даже не произносит вслух, я читаю по ее губам:

— Так и не понимаешь?..

Снейп качает головой.

— За что ты любишь Лили?

Снейп ошарашенно вздрагивает. Я тоже — как всегда, когда речь заходит о родителях.

— Нет, я не о том, за что ты ее полюбил. Сейчас — вот сейчас за что ты ее любишь?!

Снейп выглядит так, будто ему в спину воткнули зазубренный нож и медленно вытаскивают обратно.

— Любить за что-то просто. Это всегда сначала. Потом — несмотря ни на что.

Гермиона делает шаг назад. И еще шаг. И еще.

А в следующий миг Снейп бросается к ней, сгребает в охапку — блин, ну и гоблин, он же ей так все кости переломает!

— Храбрый глупый ребенок. Сделай одолжение — проваливай.

Ну так ты пусти ее для начала!

— Не дождешься. И я не ребенок.

— Не гриффиндорствуй.

— Любить тебя — значит гриффиндорствовать?

Гермиона вцепилась в профессорскую рубашку, как будто прямо щас прямо сюда заявится весь Визенгамот и начнет их со Снейпом друг от друга оттаскивать.

— Ты мне надоела. Видеть тебя не хочу. Пошла вон.

Снейп, по-видимому, тоже ждет явления Визенгамота — рук не разжимает, наоборот, крепче Гермиону к себе притискивает. Как-то у него слова с руками не совпадают… уж умерла так умерла, если гонишь — гони по-честному, а не по-слизерински. Ишь, и посылает, и держит, и на Дракучую иву влезть, и штанов не ободрать.

— Не верю.

Мне показалось, или Гермиона в самом деле успокоилась?

— Я тебя не люблю, не любил, и любить не буду.

— Неа, на правду не похоже.

Снейп тихо вздыхает.

— Ну… как там… я старый и страшный, а ты молодая и красивая, у тебя вся жизнь впереди… сойдет?

Я слышу, Гермиона улыбается:

— Нет.

Ощущение, что они произносят одно, а говорят совсем другое, аж закололо под кадыком. Я продирался через стереотипы слов, как через поросль «дьявольских силков»: ну что же, что же, о чем же они на самом деле разговаривают?! И только когда Снейп вымолвил это полусерьезное-полукурьезное: «Сойдет?», до меня доперло наконец.

Он же в любви признавался.

Потому и обнимал крепко, а не выгонял пинками из комнаты…

И Гермиона его поняла и успокоилась.

— И что мне теперь с тобой делать?

— А то ты не знаешь?

Уууууу… Вот так всегда — о чем бы они ни говорили, что бы ни делали, заканчивается все одним и тем же. Койкой. Видели, слышали, знаем. Щас они будут долго и вкусно целоваться, так долго, что даже скучно. Хотя делают они это эффектно, что и говорить. У меня поначалу аж поджилки тряслись, теперь ничего, привык.

Гермиона будет первой, как всегда. Она приподнимется на цыпочки, легонько коснется губами уголка профессорского рта, и сразу отпрянет назад, оставляя Снейпу решать, как реагировать и реагировать ли вообще. Его решение всегда неизменно. Он может осторожно придержать ее за руку или сразу сцапать за талию, но в любом случае не дает сделать больше шага. Потом они будут целоваться — шумно, со вздохами и стонами, по всем правилам, одновременно пытаясь как-то сгладить разницу в росте: или в кресло бухнутся, или на кровать, письменный стол тоже временами используют совсем не по прямому назначению… Гермиона обязательно вытянет из брюк Снейпа рубашку и скользнет ладонью под ткань, погладит его по спине прямо над ремнем — от этого у бедного профессора натурально рвет крышу. Интересно, что за нерв у него там такой проходит? Или он у всех проходит, просто не всех трогает Гермиона?

Они делают все то же, что и все — раздеваются, ласкаются, двигаются… чего тут придумаешь нового? Вперед-назад, вверх-вниз, а на столе или в постели — это география. Но почему же я каждый раз не могу оторвать от них взгляда? Почему я постоянно прихожу, прокрадываюсь, проползаю сюда и наблюдаю за ними?

Я и сейчас таращусь на них, как василиск. Это опять стол, и на Гермионе уже нет форменной блузки, и я знаю — она вот-вот запрокинет голову, и ее короткий хрипловатый смешок заставит меня задрожать. Она отклонится назад, опираясь на локти — грудь приподнята, ноги раздвинуты широко — такая бесстыжая, откровенная, предлагающая поза… Но я знаю: эта откровенность и эта смелость предназначены только одному мужчине. Иначе и быть не может.

Снейп это ценит. Нет, правда. Я слишком долго за ним наблюдал. Я уверен. Я знаю.

Он проводит ладонями по раскрытым для него бедрам, поднимая юбку — и мы оба восторженно замираем, а Гермиона довольно улыбается:

— Нравится?

Снейп кончиками пальцев прослеживает ажурную резинку чулка:

— Впечатляет…

Не, ну вот же бревно бесчувственное, а? «Впечатляет…» Да я на его месте кончил бы уже от одного только вида! Интересно, как давно Гермиона носит чулки?

Словно кто-то остановил время, выхватив из его потока ослепительно-короткий, захватывающий дух момент готовности и предвкушения: так замирает хищник перед прыжком, так замирает море перед цунами, так воздух стекленеет в предчувствии урагана. Снейп — рубашка распахнута, расстегнут ремень, волосы растрепаны — стоит между колен Гермионы, словно давая ей последнюю секунду на «нет». Гермиона смотрит на него с настороженной хитрецой — словно и в самом деле скажет: «Нет!» в эту последнюю секунду.

Но секунда проходит, и напряженное молчание сменяется тихим удивленным вскриком: это Снейп резко дернул Гермиону к себе, и она, не удержавшись на локтях, распласталась по столешнице. У меня слабеют колени и почему-то немеют губы, а со стола от сильного грубого толчка падает чернильница, и по полу растекается изумрудно-зеленое пятно…

Под ботинками профессора хрустят осколки зеркала. Гермиона раскидывает руки, хватается за края стола, и ни звука — только зажмурены глаза и губа закушена, как от боли. Снейп тоже молчит, и только ритмичное похрустывание стекла под его каблуками, прерывистое дыхание и влажный шорох кожи о кожу… А я даже дышу в одном ритме с их движениями, и мне кажется, свечи мерцают тоже в такт…

Сейчас весь мир вертится только вокруг этих двоих, для них двоих, и я сам существую только чтобы видеть их. Все вокруг живет только по их законам, они — закон и правило. Нет ни профессора Снейпа, нет Гриффиндорской зануды Грейнджер, есть мужчина и женщина, и мироздание подчиняется им, потому что они суть основа. Я чувствую себя причастным к чему-то главному, единственно значимому, неотъемлемому от самой сущности бытия…

… ну и рука моя, самовольно лезущая в ширинку, видимо, тоже чувствует себя причастной к чему-то эпохальному. И хотел бы я видеть в моих недвусмысленных действиях высокий философский смысл, но с небес на землю спуститься приходится, и стремительно. Высокое — это у них там на столе, а у меня тут в углу… эх. Эскуро.

Пока разбирался с заклинанием, просмотрел, что же там такого сделал Снейп: Гермиона вдруг начала кричать. Высоко, хрипло, надрывно. Снейп крепко держит ее за бедра, а она хватается за его запястья, и то стискивает коленями его бока, то снова широко раздвигает ноги, и каждый новый толчок вышибает из ее груди новый вопль болезненного и мучительного восторга. Снейп выглядит одержимым и безумным, он двигается все быстрее и быстрее — кажется, скалится даже, — словно стремится не получить и подарить удовольствие, а заставить Гермиону кричать исступленней и громче. В этом нет уже ни красоты, которая так поразила меня, когда я впервые увидел их вдвоем, ни страсти, от которой становилось твердо в штанах и пусто в голове, ни спокойной слаженности, которой я любовался все эти дни. То, что они творят, просто не имеет названия — это не страсть, не похоть, не насилие, хотя похоже… они как будто наказывают себя и друг друга за что-то… Ну же, извращенец хренов, думай, если можешь. Не страсть. Не похоть. Не насилие.

Отчаяние.

Они не верят.

И мне почему-то хочется выть, как в Министерстве, когда Сириус падал в Арку. Мне хочется перебить Визенгамот до последнего служки! Мне хочется… ой! Ой, ой, не надо! Так, спокойно, спокойно, Поттер, дыши медленно, соображай быстро: вспомнит Снейп, что во время выброса его магии пол не потрескался, а каминная решетка не превратилась в бесформенный комок чугуна? Впрочем, соображать сейчас уже без толку, остается только надеяться.

Я осторожно поглядываю в сторону стола — что-то там подозрительно тихо, уж не спалился ли я? И вижу, как Гермиона одним сильным плавным движением садится на столе, обхватывает Снейпа ногами вокруг пояса, прижимается, утыкается лбом ему в ключицу… Снейп сгребает ее в охапку, стискивает изо всех сил, зажмуривается, вздрагивает…

Не слышно даже дыхания.

Они замерли, обнявшись, и проходят секунды и секунды, а они все не двигаются и молчат.

— Люстру жаль…

Гермиона проговорила это так тихо, что я даже не сразу осознал окончание молчания.

— Я все равно ею не пользовался…

Снейп тоже шепчет еле слышно — чуть громче тишины.

— И зеркало…

— Что зеркало?

— Разбилось. Плохая примета.

— Я не верю в приметы.

— А я верю.

Наконец Снейп отстраняется, каким-то грубым и ласковым одновременно жестом приглаживает встопорщенные кудри Гермионы:

— С каких это пор?

Гермиона гладится щекой о его ладонь:

— С этих самых.

Какой идиот назвал секс занятием любовью? Кто додумался уравнять? Я и сам уравнивал, пока не увидел, что значит действительно заниматься любовью. Пока они не показали мне.

Заниматься любовью — это каждый миг. Это каждый вздох. Каждый взгляд. Каждое прикосновение. Заниматься любовью — это признаваться в любви самим своим существованием. Заниматься любовью — это состояние души, а не тела.

Это не выскажешь словами, да и незачем. Это не покажешь делами, да и ни к чему. Это надо слышать. Ощущать. Чуять. В этом надо жить.

И сейчас — вот сейчас! — они занимаются любовью.

И это скоро кончится, и не по их воле.

— Ты не останешься?

Гермиона сползает со стола, подтягивает чулок, оправляет юбку.

— Нет. МакГонагалл просила изобразить хотя бы видимость приличия.

— Очень вовремя, — Снейп опять ехидно кривится и оглядывает разгромленную комнату. — Тебе это ничего не напоминает?

— Не напоминай!

У нее еще хватает сил улыбаться…

— Я вернусь. Покажусь на глаза народу в нашей башне и вернусь.

Снейп на нее даже не смотрит, но меня уже не обманешь!

— Как думаешь, Репаро спасает от плохих примет?

— Можно попробовать, — Гермиона сосредоточенно застегивает блузку. — Но лучше выкинь.

— Давно собирался. Ты хоть понимаешь, что не получишь диплом?

Гермиона поднимает сумку, в последний раз оглядывает себя — все ли в порядке.

— Не получу здесь — получу в Шармбатоне.

— Знаешь французский? — Снейп это так буднично произносит, словно уже ничему в отношении Гермионы не удивляется.

— Нет. Но если надо будет — я и по-японски научусь.

Гермиона появилась в комнате глубоко заполночь. Ошарашенная. И на привычное, коротко-небрежное снейповское:

— Что опять? — протягивает ему подозрительный свиток.

Такой светло-желтый толстый пергамент с золотым обрезом, широкая алая лента и висячая печать на шелковой нити — герб Хогвартса. Елы-палы, это как же она умудрилась?!

Снейп с сомнением освобождает пергамент от ленты, разворачивает.

— Настоящий, надо же… И как?

— А это не я, — Гермиона усаживается на ручку кресла, в котором развалился профессор. — Это мне Директор выдала. Под роспись в ведомости, все как положено. Сказала, это единственное, чем она может помочь. Так что диплом я получила, и если ты переживал по этому поводу, то уже не переживай.

— Вот кошка драная! — тихо и досадливо шипит Снейп.

— Северус!

Снейп с наигранной удрученностью вздыхает:

— Я ж теперь опять ей должен, как мозгошмыги Лавгуду.

Гермиона тихо смеется и сползает к нему на колени.

Их кресло стоит слишком близко от моего угла. Поэтому я даже не могу похлопать себя по щекам, чтобы не уснуть — а мне нужно дождаться, когда уснут они сами. Эти двое полуночников спать еще вроде как даже не собираются, чуть слышно переговариваются, словно нарочно меня баюкают. Под их шелестящий шепот я завороженно наблюдаю, как Снейп барабанит пальцами по подлокотнику, а Гермиона болтает ногами. И догорающие угольки в камине как сговорились — вспыхивают неярко, равномерно, вот уже и плывет все перед глазами, я пытаюсь поморгать, но раз прикрыв веки, уже не в состоянии их поднять… Ускользающая реальность в последний раз напоминает о себе неясным, тоже каким-то расплывчатым голосом:

— Послезавтра? Уже так скоро?..

…Очнулся я от того, что Снейп наступил мне на руку. Не заорал я только потому, что спросонья не сразу почувствовал боль, а еще потому, что болело у меня все, и оттоптанная рука на фоне ломоты во всех костях оказалась чем-то несолидным. Как Снейп не заметил под ногой посторонних элементов — вот что мне на самом деле странно.

— Профессор Снейп, сэр…

Домовик возникает на почтительном расстоянии от полусонно-помятого профессора.

— Кофе. Быстро.

Нда. Волшебного слова волшебники, видимо, просто не знают. Подарю ему учебник хороших манер.

— Тилли понял, Тилли слушается. А что пожелает на завтрак маленькая миссис?

Снейп, видимо, еще толком не проснулся, потому что на оговорку домовика реагирует не сразу.

— Маленькая мисс будет дрыхнуть до обеда. Два кофе. Бегом!

— Но маленькая миссис велела Тилли разбудить ее не позже восьми! Тилли виноват, сэр, Тилли…

Домовик уже прицеливается, чтобы половчее врезаться лбом в край стола, но от фирменного снейповского рявка:

— Заткнись! Кыш! Кофе! Какая она тебе миссис?! — с испугу промахивается и едва не врезается в меня.

— Профессор Снейп, сэр… — Тилли съеживается и прижимает уши, но не исчезает и не замолкает. — Тилли не ошибается, сэр! Тилли поздравляет, сэр!

И Снейп, онемевший от такой труднообъяснимой бредятины, следит за узловатым пальцем домовика, указывающего на самого профессора. А потом он со свистом втягивает воздух сквозь сжатые зубы и с потусторонним ужасом рассматривает полоску бледно-золотистого сияния, окутавшего его левое запястье.

— Так что пожелает маленькая миссис? — чувство превосходства неведомо домовикам, но я могу поклясться, что слышу в голосе Тилли нотки торжества.

Я понятия не имею, что это за сияние, и как оно влияет на семейное положение Гермионы. А вот Снейп, видимо, имеет, и это ему совсем-совсем не нравится. Откровенно говоря, он напуган до полусмерти. Держу пари, если бы то же самое произошло в присутствии кого-то постороннего — видимого постороннего! — чертов профессор и бровью бы не повел. Но эльфа он за разумное существо не считает, а меня не видит, так что наблюдаю всю гамму профессорских эмоций во всем их многообразии.

Многообразие завершилось «кирпичом номер три», очередным посыланием эльфа и бесцеремонным сдергиванием одеяла со спящей Гермионы.

— Мммм… Северус, две минутки еще…

— Подъем.

Гермиона недовольно хнычет и с закрытыми глазами пытается натянуть на себя одеяло. Но Снейп хватает ее за плечи, слегка встряхивает, и пресекает возмущенный возглас демонстрацией непонятного сияния на запястье.

— Это что? — все мы плохо соображаем при пробуждении, и Гермиона не исключение.

Вместо ответа Снейп берет ее левую руку в свою — и два золотистых ободка сливаются в один.

— Ты понимаешь, что это значит?

Гермиона вмиг становится цвета наволочки — равномерно-серой, лет сто не стиранной.

— Я… не… может…

— Может, как видишь.

— Но… Связи ведь не бывает. Всем известно, что это сказка…

— Если ее проявлений не смогли доказать, это не значит, что ее нет. Ты помнишь, почему не доказали?

Таким тоном Снейп обычно на уроках разговаривает, и Гермиона, судя по всему, аж проснулась от такой резкости.

— Потому что ее видят только связанные…

— И эльфы.

— И эльфы…

Гермиона непонимающе смотрит, как Снейп резкими быстрыми шагами пересекает комнату, дергает к себе ящик стола и достает… пачку маггловских сигарет. Нервно закуривает, фыркает, отплевывается и швыряет сигарету в камин.

Снейп курит?!

Вот когда мой одурманенный событиями последних двух недель мозг наконец проснулся — от шока, не иначе. Связь. Я слышал о ней. Какие-то невнятные и ужасающие сплетни: мол, после сильных потрясений, войн там или катаклизмов, повлекших убыль магического населения, магия самостоятельно пытается восстановить численность волшебников, связывая людей, подходящих друг другу и способных наплодить магически одаренное потомство. Те же байки уверяли, что Связь — настоящее проклятие, поскольку соединенные ею люди не в состоянии находиться далеко друг от друга сколько-нибудь продолжительное время. Если связанных разлучали, они испытывали страшные физические и психические мучения, приводящие в конце концов к безумию и смерти.

Да, точно, это Джинни мне рассказывала. Причем рассказывала с влажным блеском в глазах и таким специфическим придыханием — кажется, считала эти истории невероятно трагичными и романтичными.

Не знаю, как там для нее, а на мой взгляд, романтикой здесь и не пахнет. Но, тролль меня раздери совсем, это же оправдание! Это же оправдание для них, и пусть Визенгамот и прочие уроды подавятся своими обвинениями!

Мой восторг на корню убивает тихий тоскливый голос Гермионы:

— Домовой эльф — не свидетель…

Давно пора уже привыкнуть к тому, что они мыслят одинаково и гораздо быстрее меня. Домовые эльфы действительно не могут свидетельствовать в суде — у них вообще никаких прав нет.

— Проницательно, — тон Снейпа колючий, злой и ехидный.

Не, я все понимаю, но Гермиона-то при чем?! Она, что ли, в этой Связи виновата?!

— Не зря я занималась защитой прав домовиков, — истерический смешок, донесшийся с кровати, заставил Снейпа обернуться. — Как чувствовала. Зря забросила…

— Вот так и пропадает желание проявлять чудеса верности и самопожертвования, да?

Снейп оснейпился обратно. Сука. Гермиона ради него дипломом готова была пожертвовать, оскандалилась на всю магическую Британию и окрестности, отказалась от друзей, поставила крест на карьере — какая, на фиг, карьера, с такой репутацией… А он ее в дерьме купает, чуть только речь зашла о его собственной шкуре! Гад вонючий. Убью я его, сил моих больше нет. Вот как только смогу опять двигать ногами — сразу убью, насмерть, и тот же Визенгамот меня оправдает.

Вот теперь не выдерживает Гермиона. Ровно секунду она смотрит на профессора немигающими глазами, в уголках которых стремительно скапливается влага, а потом с воплем швыряет в него первое, что подвернулось под руку — подушку:

— Да что ж у тебя за паранойя нескончаемая?! Я тебе кто — дурочка с переулочка?! Что ты вечно меня подозреваешь… Мерлин знает, в чем?! Ты меня достал своим недоверием, понял?! Я что, подала тебе повод сомневаться? Я что, похожа на идиотку, которая спит с преподавателем ради общего развития? Ну сколько мне еще доказывать?! Как мне доказывать, что я тебя люблю?!

— Никак. Этого не бывает.

Точно убью. Не Авадой, так кирпичом шандарахну. Тем самым, номер три который.

— Бывает, — Гермиона судорожно вздыхает, хотя вроде и не ревела. — Потому что никто не любил сильнее, чем я.

Она выбирается из постели и начинает торопливо одеваться, путается в рукавах блузки, юбку натягивает наизнанку…

— Куда?

Что, стыдно, падла? То-то у тебя голос такой бесцветный, а рожа постная!

— Топиться. Чтобы не спятить перед тем, как сдохнуть.

— Счастливо утонуть.

— И вам не хворать. Привет Визенгамоту.

Гермиона подходит к двери, поворачивает ручку, но дверь не двигается с места. Снейп созерцает потолок.

— Открой.

— Открыто.

Гермиона дергает дверь снова — с тем же успехом.

— Заперто.

— Нет. Просто ты не хочешь уходить. Если бы хотела — дверь открылась бы.

Ух ты, я не знал про такие хитрые запирающие чары! Ну, Снейп в этом смысле затейник, его за одну только Сектумсемпру следует повесить вниз головой — это ж надо было такой садизм выдумать.

Гермиона прислоняется лбом к двери и сползает на пол. Садится прямо на холодные плиты, подтянув колени к груди. Снейп медленно подходит, смотрит на нее сверху вниз, потом тяжело вздыхает и поднимает ее на руки. Она делает вид, что ей все равно.

— Прооралась?

— Скотина…

— Возможно.

— Сволочь…

— Стараюсь.

— Подонок…

— Это уже чересчур.

Он никогда не просит прощения. Видал я эти их недоскандаленные скандалы — слишком уж они оба гордые и самолюбивые, чтобы уступать, но, видимо, слишком дорожат друг другом, чтобы довести ругань до настоящей ссоры с расставанием. И Снейп никогда не просит прощения.

Гермиона замирает в его руках, пока он несет ее к кровати.

— Что же нам теперь делать?

— Я не знаю, ребенок.

Он укладывает ее в постель, укутывает одеялом, садится рядом.

— Сколько?

— А то ты не посмотрела?

— Нет, я не успела в библиотеку.

Я не понимаю, о чем речь, пока Снейп не выговаривает деланно-спокойно:

— Точно не знаю. Лет пять.

— Ну… — Гермиона сворачивается клубком, укладывает голову к Снейпу на колени. — Поставлю палатку где-нибудь во дворе Азкабана. Так годика два, может, и протянем.

Впервые в жизни вижу, как Снейп смеется. Негромко так, почти без улыбки, скупо и словно неохотно. Он смеется, а я хочу то ли напиться, то ли утопиться, то ли взорвать Визенгамот.